Текст книги "Из 'Дневника старого врача'"

Автор книги: Николай Пирогов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

Один из весьма почтенных начальников менее отдаленной губернии рассказывал мне, как его затрудняли треповские высылки из Петербурга. Приедет молодой человек и является к губернатору: "Я-такой-то", далее: "Нечем жить: со мною ничего нет, не знаю, что делать, голоден", и т. п.– "У меня для вас нет никаких сумм",– отвечает губернатор.– "Куда же я денусь? Посадите хоть в полицию".– "Ну, оставайтесь пока в гостинице и живите на мелок, а там увидим".– До какой степени, наконец, надоели эти треповские распоряжения столичным жителям, показало известное дело Веры Засулич. (Петербургский градоначальник Ф. Ф. Тренов (18,03-1889) проявлял в своей административной деятельности типичное самодурство времен Николая I. Вера Ив. Засулич (1849-1919) стреляла в него 24 января 1878 г. за то, что он велел тюремной администрации подвергнуть позорному наказанию политического арестованного. (см. "А.Ф. Кони Воспоминания о деле Веры Засулич" (ldn-knigi.narod.ru) [LDN1]

Духовенству, в свою очередь, также не посчастливилось от преобразований. Повидимому, новый обер-прокурор святейшего синода с 1866 г. весьма старался о коренной реформе быта всего нашего духовенства; но на деле эта реформа отозвалась всего более опять-таки недовольством наших софтов. (Обер-прокурор синода с 1861 г.-Д. А. Толстой, совмещавший эту должность с должностью министра просвещения. Софты – воспитанники высших духовных школ в Константинополе.)

Семинаристам запретили вход в университет, намереваясь этим привлечь их в духовную академию. Ничего не бывало; вышло противное; радикального улучшения нравственно-культурного и материального быта духовенства, благодаря всем преобразованиям прокурора, не последовало [...].

С легкой руки Герцена, Огарева, Бакунина еще в николаевские времена положено основание социальной русской пропаганде.

Что же делало тогда и правительство и общество? Припомним. Это -прошлое не за горами. Едва не десять целых лет правительство (Николая I) игнорировало, т. е. показывало вид, что игнорирует пропаганду; запретило говорить о ней и называть по имени вожаков. Потом (в начале царствования Александра II) продолжало подобным же образом игнорировать,– с одной стороны, а с другой,дозволило втихомолку восхищаться. Кто не читал в это время "Колокола" Герцена? Рассказывали даже, что в Петербурге он перепечатывался для самого государя. Я был в это время попечителем и потом жил в Гейдельберге, куда стекалось много студентов после закрытия Петербургского университета. Я был свидетелем многих курьезных вещей. Лондон сделался Иерусалимом не только для русской молодежи [...]. Многие ехали туда, а многие возвращались оттуда через Гейдельберг; сам Герцен приезжал нарочно в Гейдельберг, где ему наши давали обед (это было еще до моего приезда). (В Гейдельберг приезжал в январе 1862 г. сын А. И. Герцена, А. А. Герцен (1839-1906); обед в честь его устроили русские учащиеся. И. С. Тургенев писал А. И. Герцену 25 января 1862 года: "Дошли до меня слухи об овациях, делаемых твоему сыну русской молодежью в Гейдельберге и в Карлсруе. Я порадовался за тебя, за твоего сына, а главное-за русскую молодежь").

Что рассказывали паломники об их искупителе, то теперь мне кажется чем-то из тысячи и одной ночи. Один из приезжих рассказывал мне, что какой-то хохломан убеждал Герцена: "Александр Иванович, сжальтесь, возьмите себе Малороссию", а Герцен отвечал прехладнокровно: "Подождите, любезнейший, подождите". Только разгар польского мятежа надоумил правительство разрешить, и то одному Каткову, критиковать, или, вернее, бранить Герцена печатно, называя по имени, и его "Колокол" [...].

Меня потом заподозрили в неблагонадежности: ведь в "Колоколе" же поместили обо мне похвальную статью (В "Колоколе" было несколько статей по поводу отстранения П. от дела русского просвещения: "Царское самодержавие и студенческое самоуправление" (No 97, от 1 мая 1861 г.); "Васильчикова [Е. А., жена Киевского генерал-губернатора] и Рейнгардт [инспектор студентов Киевского университета] доехали Пирогова" (No 98-99, 15 мая 1861 г.); "Киевский университет и Н. И. Пирогов" (No 100, 1 июня 1861 г.: "Отставка Пирогова-одно из мерзейших дел России дураков против России развивающейся"); "Н. И. Пирогов. Очерк его общественной и педагогической деятельности" (No 118, 1 января 1862 г.: отставка П.-"одно из мерзейших дел Александра II, пишущего какой-то бред и увольняющего человека, которым Россия гордится"). См. еще А. И. Герцен. Соч. (т. XI по Указателю).

Увольнению П. предшествовало его свидание с царем, который, как всегда, выражал недовольство взглядами киевского попечителя на дело просвещения. В декабре 1859 г. П. был вызван в Петербург для участия в совещании попечителей учебных округов по выработке мер борьбы со студенческим движением. Виделся он тогда и с вел. кн. Еленой Павловной, которая убеждала его пойти в товарищи министра. Об этом П. сообщал жене в письме от 16 декабря 1859 года: "Еще заседаний никаких не было, милая Саша, и попечители харьковский и московский собираются только что теперь толковать и, вероятно, без толку. Здесь беспрестанные перемены... Был два раза у великой княгини, которая была чрезвычайно любезна и долго толковала со мною; один раз обедал и вчера передал фрейлине Раден записку о моем предположении за границу, просил ее доставить великой княгине. Министру также говорил об этом; он [Е. П. Ковалевский] все откладывает, говоря, что со временем и по обстоятельствам будет это. иметь в виду; но теперь не хочет со мною расстаться; так я ему мил; а между тем сам не знает, что делать, и теряет голову с цензурой. Катавасия страшная. Великая княгиня уже намекала мне о товариществе по министерству народного просвещения, но я решительно отказал. Избави бог теперь. Она говорит: главное, нужно получить доверие государя. Я знаю, что это-главное; да в этом-то и штука, что его или не получишь, или, если и получишь, то не так, как бы нужно было". В след. письме, от 24 декабря, П. сообщал: "Представлялся государю и велик. князю [Константину Николаевичу]. Государь позвал еще и Зиновьева и толковал с нами целых 3/4 часа; я ему лил чистую воду. Зиновьев начал благодарением за сделанный им выговор студентам во время его проезда через Ларьков,– не стыдясь при мне сказать, что это подействовало благотворно. Жаль, что аудиенция не длилась еще 1/4 часа; я бы тогда успел высказать все,– помогло ли бы, нет ли,по крайней мере с плеч долой" (моя статья 1918 г.).

Среди многих других обвинений против П. как деятеля просвещения ему ставилось в вину учреждение в Киеве воскресных школ (его статья об этом-в Сочинениях, т. I). Его взгляд на это дело, между прочим, характеризуется письмом к Н. С. Тихонравову, публикуемым здесь впервые:

"Киев. 21 ноября 1859. Милостивый государь. Спешу уведомить Вас о воскресных школах, учрежденных студентами Университета св. Владимира. О ходе и распределении учения вы узнаете, думаю, всего лучше из прилагаемого отчета. Этот отчет составлен только об одной воскресной школе, находящейся в Киево-подольском училище. Другая, подобная школа, но в меньшем размере, существует в уездном училище; в первую теперь записались до 110 [слово не разобрано]; во вторую-до 60 учеников,– и малых, и старых. Ученье, как я лично в том убедился, идет очень порядочно; да оно и не может быть иначе: учителя одушевлены рвением учить, ученики – охотою учиться и притом пропорция учащихся относительно учащих самая выгодная: на 6 учеников (исключая сводного класса закона божня) приходится один учитель. В Москве, вероятно, и учеников и учителей наберется еще более. Дай бог успеха. Дай бог, чтобы рвение студентов к этому благому делу не охладело и чтобы не было помехи извне. Нужно стараться ввести как можно ранее, т. е. вместе с началами грамоты, наглядное учение; это, по моему мнению, conditio sine qua non (Необходимое условие) для истинного успеха. К сожалению, наши учащие еще не умеют сами хорошо обходиться с наглядностью, потому что сами учились не наглядно. Каждое слово, которое ученики научились сложить, разложить и прочесть, должно быть им растолковано наглядно. Чем ранее они приучатся сознательно вникать в смысл, чем ранее они приучатся соединять механизм грамоты с осмыслением,– тем лучше и тем скорее достигнется истинная цель грамотности. Пожелав вам всех возможных успехов в ваших начинаниях, остаюсь всегда готовый к услугам. Пирогов" (Рукоп. отд. Тих. II, No 6/48). Ср. у Г. Е. Жураковского (1944))

а потом позвали к раненому Гарибальди!

( В августе 1862 г. знаменитый итальянский патриот-революционер Дж. Гарибальди (1807-1882) был ранен стрелками итальянского короля в сражении при Аспромонте. Взятый в плен, он был, несмотря на рану, посажен в крепость за то, что хотел освободить родину от немецкого ига. Вскоре, однако, Гарибальди был королем "помилован" и отправлен для лечения в Специю (Мемуары, стр. 142 и сл.).

Профессорский кандидат Л. Н. Модзалевский писал 22 ноября 1862 г. из Гейдельберга в Петербург М. И. Семевскому о поездке П. к Гарибальди: "Газетные известия очень напугали здешних русских, и родилась мысль: во-первых, просить Пирогова съездить, и, во-вторых, предложить ему средства для поездки. В здешней русской читальне собралась "чрезвычайная сходка", человек из 60-ти. Неклюдова [Н. А., 1840-1896; участник революционного движения 60-х г.г., впоследствии видный деятель по судебному ведомству] и меня выбрали миром, чтобы уговорить Пирогова и уладить все дело.

Пирогов отвечал, что он бы и рад ехать, да не знает, примут ли его. Мы телеграфировали к д-ру Прандин и Менотти [сын Гарибальди]. Ответ был очень благоприятный. В один вечер собралось до 1000 фр., но Пирогов отказался [от денег] и просил кого-нибудь из русских, знающих итальянский язык, ехать с ним на эти деньги в Специю, куда и прибыли на четвертый день (30 октября) и два раза были у Гарибальди. Пирогов вместе с Патриджем осмотрел его рану, нашел пулю, которой прежде не подозревали, перевел больного из тесной и душной комнаты в другую и даже советовал ему совершенно оставить Специю, что тот недавно и сделал. Пирогов явно помог генералу, недавно получил от него письмо и карточку. Все русские были в восторге от решимости Пирогова, так как к этому примешивалось кое-что политическое. Министр, получив письмо Пирогова, побежал к государю с докладом" (стр. 37).

Письмо П., о котором говорит Модзалевский, найдено мною в архиве министерства просвещения. Оно послано Головнину вместе с подробным медицинским отчетом П. об осмотре раны Гарибальди. Письмо и отчет помечены 5 ноября н. ст. В обоих документах изложены взгляды гениального русского хирурга на лечение пулевых ран вообще и раны Гарибальди, в частности. Есть в них блёстки обычного остроумия П. Они также характеризует разницу в отношении к больному русского и зарубежных ученых. Описывая свои два свидания с героем, П. сообщает: "31 октября я увидел эту знаменитую рану. За 2 дня предо мною осматривал ее Нелатон (французский хирург], за день была консультация 17 итальянских врачей.

Поутру 31-го я осмотрел раненую ногу генерала один... Неприятно поражает врача контраст хорошо сохранившегося бюста с болезненною худобою конечностей. Под теплыми одеялами лежат исхудалые ноги. Этот контраст обыкновенно встречается у людей, сделавших быстрый переход от деятельной, подвижной жизни к постели и бездействию. Этот контраст не так страшен, как кажется; тем не менее он указывает врачу, на что он должен обратить внимание при лечении таких больных. Для них свежий воздух и движение тела, хотя бы пассивное, составляет условия жизни и успеха в лечении, особливо когда дело идет о наружном повреждении. По моему обыкновению, я приступил к осмотру раненой ноги не иначе, как при сравнении ее с здоровою. Оказалось, что и здоровая не совсем здорова". Дальше Николай Иванович объясняет, почему он не считал нужным исследовать рану пальцем или зондом. Свойство раны Гарибальди было и без того ясно русскому ученому. "Мой совет, данный Гарибальди, был: спокойно выжидать, не раздражать много раны введением посторонних тел, как бы их механизм ни был искусно придуман, а главное – зорко наблюдать за свойством раны и окружающих ее частей. Нечего много копаться в ране зондом и пальцем... В заключение скажу, что я считаю рану Гарибальди не опасной для жизни, но весьма значительною, продолжительною... Правда, уже и теперь слышались голоса о необходимости отнятия члена; но эти грозные мысли произошли, мне кажется, не столько от серьезных научных убеждений, сколько от закулисных или, лучше, запостельных обстоятельств. И больной Гарибальди, точно так же, как и здоровый, не перестает быть предметом действий различных партий. Что же мудреного, если и раненая его нога служит предметом национальных увлечений, надежд и опасений. Покуда все почитатели его могут быть спокойны; ни жизнь, ни нога его не находятся в опасности" (моя статья 1916 г.).

В классических "Началах" П. рассказывает: "Рана Гарибальди, наделавшая столько шуму в Европе, доказывает, как ясные вещи и в хирургической практике иногда кажутся темными. Этот знаменитый случай поучителен для молодых врачей... Целых два месяца самые опытные итальянские, английские, французские хирурги не могли решить наверное, заключала ли в себе рана Г. пулю или пет". Дальше – об упрямстве и спорах зарубежных ученых с П., о том, как он определил местонахождение пули, и о советах, данных им знаменитому пациенту ).

Ergo, я человек неблагонадежный. Я своими ушами на вокзале в Гейдельберге слышал, как одна русская дама говорила вполголоса другой, подмигивая на меня: "он тут для распространения либеральных идей между молодежью" [...].

Что делалось в это время в наших университетах, я знаю только по слухам от приезжавших за границу (в Германию), где я жил. Довольных не было; все жаловались, как и прежде, на произвол администрации, на гнет и на распущенность в одно и то же время вместе. Это было время преобразования школ министерства Головнина [...]. (При министре прсвещения (с 1861 по 1866 г.) А. В. Головнине (1821-1886) допускалось обсуждение в печати преобразования средней и высшей школы. Были опубликованы в газетах и журналах мнения по этому вопросу профессоров, преподавателей, общественных деятелей. Все это издавалось многотомными сборниками, которые, в свою очередь, вызывали отклики в печати. Несколько статей по этим вопросам опубликовал П. (Соч., т. I). При Головнине был также введен в действие самый прогрессивный в дореволюционной России университетский устав, выработанный при близком содействии П.)

Последовавшее затем Каракозовское покушение еще более заразило социальную атмосферу и побудило правительство к принятию мер, если и не бессмысленных, то, во всяком случае, двусмысленных.

Меры были такого рода, что они и не могли не озлобить молодежь и не увеличить числа недовольных. Само правительство, должно быть, чуяло, что в его распоряжениях нехватает смысла; я это заключаю из слов гр. Толстого (назначенного тогда в министры народного просвещения и в прокуроры св. синода). Мне передал эти слова один из членов Новороссийского университета, вытребованный гр. Толстым на совещание в С.-Петербург и слышавший их от министра на приглашенном обеде (следовательно, не в тайне). Дело в том, что, уволенный новым министром народного просвещения, я, возвратившись в 1866 году в мое имение, посетил однажды Одессу, где бывшие мои сослуживцы, профессора и доктора, пригласили меня на обед в одном отеле. Говорились тосты. Я ответил таким:

– Господа, вы хвалите меня; не мне судить, заслужил ли я это; но если заслужил и что-нибудь сделал хорошего, то обязан этим здравому смыслу, от которого старался никогда не отступать. Итак, поднимаю бокал в честь здравого смысла; он теперь в особенности всем нужен.

Эти или почти эти слова были напечатаны в одесской газете и перешли в столичные газеты. (Обед в честь П. в Одессе был 20 сентября 1866 г. Отчет напечатан в "Одесском вестнике" No 207 от 22 сентября и No 211 от 27 сентября 1866 г. Согласно отчету, П., между прочим, сказал тогда:

"Если я что-нибудь сделал и чего-нибудь достиг, то потому только, что смотрел всякой вещи прямо в глаза и всегда руководствовался во всем здравым смыслом. Для всех деятелей в России в настоящее время особенно нужен здравый смысл".)

Гр. Толстой на его приглашенном обеде и изволил выразиться,– что-де Пирогов бросал камушки в мой огород.

По правде говоря мой тост, я и не думал о гр. Толстом, а сказал его, находясь под впечатлением тяжелого административного гнета и произвола, царившего тогда в Юго-западном крае. (при Безаке).

(А. П. Безак (1880-1868)-генерал-губернатор Юго-западного края (с 1865 г.).

Но знает кошка, чье мясо съела. Так и гр. Толстой заранее чуял, что он наступил уже ногою на здравый смысл.

Случалось мне не раз, в течение 15 лет, прожитых в моем имении, встречаться на железных дорогах и в домах с учителями и учениками школ гр. Толстого, говорил и с родителями разных национальностей, и ни от кого, ни однажды, не слыхал доброго слова о школьных порядках. Только жалобы на гнет и произвол [...].

( Когда П. проживал после отставки 1866г. в деревне, петербургские друзья пытались устроить его возвращение на государственную службу. Об этом особенно заботилась А. А. Пирогова, повидимому, без. ведома мужа. Так, 4 июня 1868 г., воспользовавшись отъездом П. на врачебную консультацию, А. А. Пирогова писала об этом его старому другу, лейб-медику Ф. Я. Кареллю. Больше всего ее интересовало, какой оклад содержания будет назначен П. по намечаемой для него должности. Врачебный гонорар П., по ее словам, так случаен и размер его так зависит от воли пациентов, что ничего определенного эта статья дохода не дает. Между тем надо поддерживать сыновей, да и самим жить. Вот если бы убедить Царя, что П. заслуживает доверия, тогда все бы уладилось (копии документов семейного архива в моем собрании).

Сам П., вернувшись из поездки к больному, писал Кареллю в ответ на соответственное сообщение последнего: "Любезный друг Филипп Яковлевич. Из письма твоего я вижу, что ты находишь меня способным занять такую должность, которой обязанности и права мне почти неизвестны. Одно твое убеждение о моей способности,– как оно для меня ни утешительно,– не дает мне однакоже права после неудач, пережитых мною, снова выступить на служебное поприще. Где действуют в нашу пользу друзья, там враги видят пристрастие, заискивание и побочные цели. Поэтому, чтобы отвечать на твое предложение определенно, мне нужно еще знать две вещи. Во-первых,– и это главное,– как смотрит само правительство, независимо от убеждений моих друзей и не-друзей,– на это назначение. Во-вторых, мне нужно убедиться самому,– также независимо от убеждений других,– в состоянии ли я исполнить все обязанности, соединенные с должностью, инструкция которой мне неизвестна. Мне, в мои лета, сделать новый шаг на поприще службы, не узнав сначала ни степени доверия, которым я еще могу пользоваться у правительства, ни всех подробностей, касающихся до новой должности, было бы непростительным легкомыслием... Итак, сообразив все это, реши сам, любезный друг, могу ли я положительно отвечать на неожиданный твой вопрос. Только одно требование отечества, если бы ему встретилась необходимость в моей служебной деятельности, найдет меня всегда готовым на безусловное и положительное да, а покуда я не столько нужен ему, сколько себе и окружающей меня скромной среде" (письмо от 4 июля 1868 г., в том же собрании).

В ответ на заявление Карелля, что уклонение от службы осуждается друзьями П., он писал: "Верно, никто не упрекнет меня в равнодушии к общественному делу или в корыстолюбии. Мое прошедшее ответит на этот упрек. Еще менее возражений ожидаю от тебя, любезный друг. Суди сам, могу ли я теперь решиться на службу, на которой мне не посчастливилось" (письмо от 23 сентября 1868 г.). "Я жертвовал довольно в моей жизни для так называемого общего блага,-пишет П. тому же лицу 2 ноября 1868 г.– Я служил даром, и не получил никакого вознаграждения, 13 лет консультантом в четырех петербургских госпиталях и служил не для одного только вида. С 1200 р. я сделал экспедицию в Крым " прослужил почти целый год под Севастополем. Я променял выгодную практику и обеспеченное существование в имении на попечительство в двух учебных округах и на службу за границею, окончившуюся, наконец, тем, что меня попросту вставили и лишили без всяких объяснений содержания в 2000 р. с., оставив при одной прежней профессорской пенсии... Но остается еще главное – гожусь ли я теперь к занятию должности? Не обманываешься ли ты по дружбе ко мне? Я сам, по совести, ничего не могу сказать. Замечу только, что я человек не бумажный и бумажность в службе была всегда моею слабою стороною. Это должно объяснить непременно министру, чтобы он не обманулся во мне и не требовал бы от меня невозможного для меня" (то же собрание).

Попытки друзей в 1868 г. вернуть П. на службу не увенчались успехом. Но в 1870 и 1877 гг. великий ученый и патриот охотно оставил свою спокойную домашнюю обстановку ради треволнений походной жизни на театрах франко-прусской и русско-турецкой войн.)

7 марта. 1881 г. Когда мне было лет 17, я вел дневник, потом куда-то завалившийся; от него осталось только несколько листов; я помню, что записал в нем однажды приблизительно следующее: "Сегодня я гулял с Петром Григорьевичем (Редкин – это было в Дерпте) (П. Г. Редкий (1808-1891)-товарищ П. по подготовке к профессуре в Юрьеве и за границей; участник кружков Герцена и Грановского; профессор энциклопедии права в Петербургском университете) ; мимо нас проскакала карета и забрызгала нас грязью. Петр Григорьевич как-то осерчал и с досады сказал: "Ненавижу до смерти видеть кого-нибудь едущим в карете, когда я иду пешком". А я, помолчав немного, ни с того, ни с сего говорю ему: "А знаешь ли: вчера в темноте я попал в грязь около Дома (Дом-Domberg, Собор, Соборная гора в Дерпте, где помешались анатомический институт и клиника (см. у Ю. К. Арнольди, стр. 70)

(в глухой улице); вдруг слышу, скачет во весь опор прямо на меня, с песнями, извозчик, везет пьяных и сам, видно, пьяный; ну, думаю, как бы не задавил. Не успел я собраться с мыслями, а он уже наскакал и тотчас же круто повернул от меня; значит, в человеческом сердце есть врожденная доброта; зачем извозчику, да еще хмельному, было сворачивать, а не скакать прямо на меня? Никто бы и не пикнул, и я остался бы лежать в грязи". "Это, брат, не врожденная доброта,– заметил Петр Григорьевич,– а страх, timor Domini, (Страх божий ) только не божий, а государев".

Почему этот пассаж из моего старого дневника приходит мне теперь, через 53 года, на память? A propos des bottes? (Ни с того, ни с сего) Почему еще и тогда этот незначащий разговор наш, двух молодых людей, сделал на меня такое впечатление, что я внес его в мой дневник? Мало этого: этот незначащий разговор приходил мне в голову каждый раз, когда я думал, говорил или читал о современных доктринах или социальных утопиях.

Это, может быть, глупо и не стоило бы теперь вносить в мою автобиографию. Но ведь я пишу ее не для печати, а для себя, решившись не скрывать от себя и того, что сам нахожу schwach. (Слабым) Не хочу же я казаться самому себе умнее? [...].

С 1866 года я не решался и прикоснуться к школе в моих имениях и жену отговаривал, чтобы не заподозрили в какой контрабанде; с агентами министра Толстого мне не очень весело было иметь дело. И то немногое, что мы сделали в 1861-1862 годах, прошло бесследно [...].

В правительственных сферах, настроенных враждебно против университетов веяниями Запада, поднялась страшная тревога, результатом которой было ограничение числа студентов. Я слышал от покойного Калмыкова ( П. Д. Калмыков (1808-1860)-профессор энциклопедии, законоведения и русского госуд. права в Петербургском университете и в других учебных заведениях.) (бывшего моего товарища по профессорскому институту), преподававшего в школе правоведения, что попечитель школы, его императорское высочество принц Ольденбургский, по случаю революционных движений в Германии 1848 года, всю вину слагал на немецких профессоров и, вероятно, не находя никакой аналогии между ними и нами, сказал своему профессору: "Да это все сукины дети – профессора наделали". Как известно, тогда шла даже речь и о закрытии наших университетов. Это враждебное предубеждение слышалось еще и в 1850-х годах, когда реакция успела уже восторжествовать в целой Европе.

Александр II в самом начале царствования, казалось, довольно благосклонно относился к молодежи [...]. Государь открыл снова университеты для неограниченного числа учащихся, разрешил студенческие сходки в здании университета, читальни и т. п. ( При Николае I после революционных событий 1848 г. на Западе число студентов на каждом факультете, кроме медицинского, было ограничено: больше 300 чел. не допускалось.)

Но уже около 1860-х годов, еще за год или за два до появления крупных университетских беспорядков, государь был уже настроен против учащейся молодежи. Попечители и начальники края, желавшие подслужиться и показать свое рвение и искусство в государственном деле, всякий раз при посещении государем университетских городов спешили доносить то и другое о строптивом духе, о пропаганде "Колокола" и из мухи делали слона. Шеф жандармов князь Долгоруков, сопровождавший государя в этих поездках, человек, на мой взгляд, недалекий, не упускал, должно быть, случая подливать масла в огонь. Взгляды этого князя на университеты были, как и следовало ожидать, самые тусклые.

– Почему бы вам не ввести в университете такую же дисциплину, как у нас в корпусе?-говорил он мне в Киеве во время моего попечительства, в конце 1859 года.

– Да просто потому, князь,– отвечал я,– что университет не корпус; впрочем, и у вас, в корпусах, демонстрируют.

– Как? Где?

– А в Полтаве.

– Да-а. Это, знаете, учителя гимназические; ведь теперь все хотят демонстрировать.

И это же или почти это сказал мне и государь, очевидно, по наговорам и доносам недалекого шефа жандармов.

И всякий раз, когда государь осматривал какое-нибудь учебное учреждение округа, он замечал первым делом: "Дай бог, чтобы учение впрок пошло".

Эти слова, слышанные мною из уст государя неоднократно, врезались у меня в памяти. Почему, рассуждал я тогда, глава государства прежде всего опасается вреда от учения? Как бы прежде всего ожидает его от нашей учащейся молодежи? Отчего такое недоверие? Да, недоверие это было сильно внушено государю. Я это заключаю еще и из того, что при представлении моем ему в Киеве, когда я сказал ему, что студенты ведут себя безукоризненно, он как-то недоверчиво посмотрел на меня. Между тем, я, по совести, не мог ничего другого донести о студентах [...].

В последние же 15 лет, с равными преобразованиями в учебном ведомстве Толстого, образовалось уже какое-то озлобление с скрежетом зубовным [...].

24 марта. Начав с крестьянского вопроса и доходя, через целый ряд реформ, до университетского, везде можно проследить более или менее значительные уклонения от первого, данного вначале этим реформам, направления. Так, крестьянский вопрос, несмотря на прошедший уже -летний срок, остается еще неоконченным; часть крестьян, более миллиона, еще на издельной повинности и могут еще считаться не свободными, а прикрепленными к земле. Другая часть (в Юго-западном крае), хотя и совершенно освобождена и снабжена наделами, но не разверстана от помещичьих владений и пользуется еще прежними сервитутами. (Сервитутное право, в данном случае-пользование крестьянами землей, якобы принадлежащей помещику.

"Крестьян "освобождали" в России сами помещики, помещичье правительство самодержавного царя и его чиновники,– писал В. И. Ленин в статье "Пятидесятилетие падения крепостного права".– И эти "освободители" так повели дело, что крестьяне вышли "на свободу" ободранные до нищеты, вышли из рабства у помещиков в кабалу к тем же помещикам и их ставленникам.

Русских крестьян господа благородные помещики "освобождали" так, что cвышe пятой доли крестьянской земли было отрезано в пользу помещиков. За свои, потом и кровью политые, крестьянские земли крестьяне были обязаны платить выкуп, то-есть дань вчерашним рабовладельцам. Сотни миллионов рублей этой дани крепостникам выплатили крестьяне, разоряясь все более и более. Помещики не только награбили себе крестьянской земли, не только отвели крестьянам худшую, иногда совсем негодную землю, но сплошь да рядом понаделали ловушек, то-есть так размежевали землю, что у крестьян не осталось то выпасов, то лугов, то леса, то водопоя" (Соч., т. XV, стр. 109, изд. 3-е).

Винный откуп уничтожен, но злоупотребления едва ли не сильнее прежних, хотя и в другом роде, и один из самых значительных доходов государства основан все-таки на кабаках и пьянстве народа.

В земстве главные принципы, вложенные в него при основании,– всесословное представительство, самоуправление и гласность – сильно поколеблены вмешательством административной власти и постоянно усиливавшимся антагонизмом этой власти с земским самоуправлением. Вялость, безразличное отношение земских деятелей и общества к земскому делу и бюрократизм были следствиями изменившегося духа и направления земских учреждений. (В земской жизни П. участвовал несколькими записками, составленными в ответ на соответственные запросы. До наст. времени выявлены след. записки: 1. Отзыв, 1870 г.; 2. О земской медицине, 1872 г.; 3. Мнение о... дифтерите, 1881 г. См. также письмо к Ё. М. Бакуниной за 1881 г. (стр. 495).

В судебной реформе понадобилось введение военных судов в гражданское общество и в мирное время, для замены присяжных – военными судьями и каторги смертной казнью.

В общественной повинности также потребовалось не предусмотренное законом значительное стеснение и сокращение льгот всего еврейского населения; вообще же эта реформа не оказала на крестьянство и дух народа ожидавшегося от нее благодетельного результата, хотя ею и сократился срок службы в войсках.

Свобода, данная печати, до сих пор остается еще неузаконенною и находится во власти одной администрации.

В университетском вопросе ожидалось с трепетом со дня на день уничтожение самого коренного принципа, уже более 50 лет данного русским университетам верховною властью; я разумею выборное начало [...].( П. имеет в виду подготовлявшуюся Д. А. Толстым отмену университетского устава 1863 г. и замену его реакционным уставом 1884 г. Что касается 50-летия выборного начала в университетах (ректор, деканы и др. должностные лица), то оно допускалось также уставом 1835 г.)