Текст книги "Из 'Дневника старого врача'"

Автор книги: Николай Пирогов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

(В бумагах Н. С. Тихонравова в Рукописном отделе Библиотеки имени В. И. Ленина в Москве хранится выписка из метрической книги той же церкви след. содержания: "1810 г. Ноябрь. 13 числа. У коллежского секретаря Ивана Иванова Пирогова родился сын Николай. Молитвовал священник Алексей Стефанов с пономарем; крещен 20 дня; восприемником был московский именитый гражданин Семен Андреев Лукутин, восприемницей была московского купца Петра Николаева Андронова жена Екатерина Васильевна. Крещение совершали означенный священник с причтом" (No 58). Копия прислана Тихонравову накануне юбилея П.-23 мая 1881 г. епископом Можайским Алексеем (А. Ф. Лавров), удостоверившим, что она представляет собою точную выписку из церковной книги (Тих. II No 2-4).

Кто хочет заняться историей развития своего мировоззрения, тот должен воспоминаниями из своего детства разрешить несколько весьма трудных для разрешения вопросов.

Во-первых, как ему вообще жилось в то время? Потом, какие преимущественно впечатления оставили глубокие следы в его памяти? Какие занятия и какие забавы нравились ему всего более? Каким наказаниям он подвергался, часто ли, и какие наказания всего сильнее на него действовали? Какие рассказы, книги, поступки старших и происшествия его интересовали и волновали? Что более завлекало его внимание: окружающая его природа или общество людей?

В старости все эти воспоминания делаются яснее: старик вспоминает давно прошедшее как-то отчетливее, чем взрослый и юноша. Но, конечно, трудно старику решить с верностью вопрос, точно ли давно прошедшее делало и на него такое впечатление, каким он его представляет себе теперь?...

Детство, как я сказал, оставило у меня, до тринадцатилетнего возраста, одни приятные впечатления. Уже, конечно, не может быть, чтобы я до тринадцати лет ничего другого не чувствовал, кроме приятностей жизни,– не плакал, не болел; но отчего же неприятное исчезло из памяти, а осталось одно только общее приятное воспоминание? Положим, старикам всегда прошедшее кажется лучшим, чем настоящее. Но не все же вспоминают отрадно о своем детстве, как бы жизнь в этом возрасте ни была .для них плохою. Нет, вспоминая обстановку и другие условия, при которых проходила жизнь в моем детстве, я полагаю, что, действительно, ее наслаждения затмили в моей памяти все другие мимолетные неприятности.

Родители любили нас горячо; отец был отличный семьянин; я страстно любил мою мать (Мать П., Елизавета Ивановна, по данным церковных книг, родилась, приблизительно, в 1776 г.; происходила из старинной московской купеческой семьи Новиковых.), и теперь еще помню, как я, любуясь ее темнокрасным, цвета массака, платьем, ее чепцом и двумя локонами, висевшими из-под чепца, считал ее красавицею, с жаром целовал ее тонкие руки, вязавшие для меня чулки; сестры были гораздо старше меня и относились ко мне также с большою любовью; старший брат был на службе, средний, – годами старше меня, жил со мною дружно.

Средства к жизни были более, чем достаточны; отец, сверх порядочного по тому времени жалованья, занимался еще ведением частных дел, быв, как кажется, хорошим законоведом. Вновь выстроенный дом наш у Троицы, в Сыромятниках, был просторный и веселый, с небольшим, но хорошеньким садом, цветниками, дорожками. Отец, любитель живописи и сада, разукрашал стены комнат и даже печи фресками какого-то доморощенного живописца Арсения Алексеевича, а сад беседочками и разными садовыми играми. Помню еще живо изображение лета и осени на печках в виде двух дам с разными атрибутами этих двух времен года; помню изображения разноцветных птиц, летавших по потолкам комнат, и турецких палаток на стенах спальни сестер.

Помню и игры в саду в кегли, в крючки и кольца, цветы с капельками утренней росы на лепестках... живо, живо, как будто вижу их теперь.

Итак, жизнь моя ребенком до 13 лет была весела и привольна, а потому и не могла не оставить одни приятные воспоминания.

Ученье и школа до этого возраста также не были мне в тягость. Я уже сказал, как я легко и почти играючи научился читать; после того чтение детских книг было для меня истинным наслаждением. Я помню, с каким восторгом я ждал подарка от отца книги: "Зрелище вселенной", "Золотое зеркало для детей", "Детский вертоград", "Детский магнит", "Пильпаевы и Эзоповы басни" и все с картинками, читались и прочитывались по нескольку раз, и все с аппетитом, как лакомства.

Но всего более занимало меня "Детское чтение" Карамзина в 10 или 11 частях; славная книга,-чего в ней не было! И диалоги, и драмы, и сказки,прелесть! Потому прелесть, что это чтение меня, семи-восьмилетнего ребенка, прельстило знакомством с Альфонсом и Далиндою или чудесами природы, с почтенною г-жею Добролюбовою, с стариком Яковом и его черным петухом, обнаружившим воришку и лгунишку Подшивалова; да так прельстило, что 60 с лишком лет эти фиктивные личности не изгладились из памяти. Я не помню подробностей рассказов, но что-то общее, чрезвычайно приятное и занимательное, осталось от них до сих пор в моем воспоминании.

(Книги, занимавшие П. в детстве и влиявшие на его развитие, значатся также в списке детского чтения И. А. Гончарова (1812-1891). Сверстник П., он происходил из той же общественной среды, что и великий русский хирург. Представителями той же группы и сверстниками П. были такие замечательные деятели русской культуры, как В. Г. Белинский, участники кружков Н. В. Станкевича и А. И. Герцена (В. П. Боткин, брат знаменитого русского клинициста, учился в том же пансионе В. С. Кряжева, куда впоследствии был отдан П.). Все они воспитывались под теми же литературными влияниями. Книги детского чтения П. представляют интерес не только для выяснения степени его умственного развития и литературной начитанности. По ним можно определить систему воспитания в 20-е годы XIX ст. детей школьного возраста из среды разночинцев. Важно отметить, что авторы перечисленных в воспоминаниях П. изданий обращались к юным читателям без подделывания под "детский язык". Они разговаривали с детьми серьезно, по-деловому и потому легко находили доступ к их разуму и сердцу. Конечно, не все перечисленные в тексте издания были одинакового педагогического достоинства, не все они заслуживают положительной оценки. Краткий обзор их поможет уточнить старческие воспоминания великого ученого и выдающегося педагога о своем дечстве.

"Зрелище вселенныя, на латинском. Российском и немецком языках, изданное для народных училищ Российской империи..., в С. Петербурге 1788 г."-собрание картинок из разных царств природы, из городской жизни, из области промышленности и т. п., с обозначением названий изображенных на них предметов на латинском, немецком, русском и французском языках и подробными пояснительными заметками на этих языках, кроме французского. К латинскому тексту даны в подстрочных выносках указания на склонение и род имен существительных. Книга имела много повторных, стереотипных, изданий. Было еще "Новое зрелище вселенныя, представленное из царства природы, искусства, нравов и обыкновенной жизни для детей обоего пола, как приятное и полезное их упражнение" в трех книгах, со многими рисунками и обширными статьями. Оно также выдержало несколько изданий. Составители "Зрелища" проявили стремление к политическому воспитанию своих читателей. В книге есть статья, знакомящая с русским бытом. Под видом сопоставления его с бытом зарубежных крестьян в статье говорится, что состояние крестьян-крепостных в некоторых государствах "не много лучше лошадей и волов. Они продаваемы были, как и сии, да и господа, рассердившись, лишали иногда их жизни. Судьба их всегда достойна сожаления".

Совсем непедагогичной книгой следует признать "Золотое зеркало для детей, содержащее сто небольших повестей для образования разума и сердца юношества, с присовокуплением к оным вырезанных на меди ста картинок. СПб. 1786 г.", в четырех частях. Книга выдержала много изданий (последнее-в 1830 г.). Она была составлена на немецком языке, перевод ее выполнен неуклюже и малограмотно. Помещенные в "Золотом зеркале" рассказы могли развить в детях только лицемерие, страх, робость и т. п. чувства вплоть до ненависти к воспитателям. Темы рассказов сами по себе были "благонамеренные", но немецкая обработка придавала им характер прямо противоположный тому, какой имелся в виду составителями книги. Русский переводчик не сумел устранить недостатки оригинала и внес в него только следующие поправки: Вильгельма назвал Василием, Людвига – Яковом, Ганса – Ванькой. Но он усердно старался укрепить детей в правилах религии, поучая юных читателей рассказами о том, как "полезно уповать на бога" и как благотворно действовали на маленького Генриха звонкие отцовские пощечины. Надо полагать, что П. только по забывчивости назвал это "Зеркало" в числе своих любимых книг.

"Райский (у П.– Детский) вертоград для детского чтения, или собрание разных повестей, образующих ум и сердце детей и возвышающий дух их", издан в Москве в 1818 г. (в Университетской типографии). Текст параллельный-русский и французский (с последнего книга переведена). Язык перевода очень тяжелый. Не верится даже, что перевод сделан в 1818 г.-в эпоху Пушкина. Содержание слащаво-сентиментальное, переходящее в слезливость.

Более удачным сборником следует признать "Детский магнит, привлекающий детей к чтению, содержащий в себе сто и одну, одну одной лучше, сказочку, с нравоучениями на каждую", изданный в Москве в 1800г. В книге помещены сказки, "собранные для детей из наилучших авторов, писавших о воспитании детей". В обращении "к читателям" составитель выражает надежду, что дети охотно будут читать его сборник и, "взирая на благородные действия своих сверстников, будут подражать и с ними сообразоваться... чего от искреннего сердца желает доброхотный Россиянин". Составитель справился со своей задачей удачно, подверг выбранные из иностранных авторов сказки умелой обработке.

В списке П. объединены басни двух авторов. Были "Эзоповы басни с русским переводом для наставления юношества на французском языке, переведенные с французского П. Петровым", со 100 фигурами, в двух частях (2-е изд.-М., 1824, в тип. Семена). Текст напечатан параллельно на русском и французском языках с подстрочным толкованием для последнего. "Политические и нравоучительные басни Пильпая, философа индейского, с французского переведены Академии Наук переводчиком Борисом Волковым; в СПб., при Академии Наук, 1762 г.",-снабжены статьей переводчика. Волков объясняет юным читателям, что "Пильпай, брамии индейской, последуя обыкновению восточных народов, дает в своих баснях, аллегорическим образом, государям наставление, как управлять своими подданными... Пильпай достоин не мало чести за свое сочинение... Что касается до Российского переводу, то в оном с крайним тщанием наблюдаемо было самое простое наречие, приличное, сочинениям такого роду". В сборнике имеется и такое заглавие: "О царе, которой из тирана сделался кротким и правосудным государем".

Но ни "Зеркала" и "Вертограды", ни даже "Зрелище вселенной" с его положительным содержанием не имели такого глубокого влияния на П. и его сверстников, как "Детское чтение", которое он сам выделяет в своем списке.

"Детское чтение для сердца и ума" имеется в трех изданиях: 1-е печаталось в Университетской типографии у Н. И. Новикова, выпускалось в свет еженедельно тетрадями в 16 страниц; за год составлялось 4 томика. Журнал выходил 5 лет; всего имеется 20 частей; 2-е издание печаталось в 1801-1812 гг.; 3-е-в 1819 г. с неправильной пометкой: издание 2-е.

В "Предуведомлении к благородному Российскому юношеству", помещенном во всех трех изданиях "Детского чтения" в начале первой части, издатели объясняют "любезным детям" "причину, намерение и содержание сих листов". По их объяснению, причина издания заключается, между прочим, в отсутствии книг для детей на русском языке; они пишут, что есть хорошее чтение на французском и немецком языках, особенно на последнем, но "несправедливо оставлять и собственный свой язык или еще и презирать его. Всякому, кто любит свое Отечество, весьма прискорбно видеть многих из вас, которые лучше знают по-французски, нежели по-русски, и которые вместо того, чтобы, как говорится, с матерним млеком всасывать в себя любовь к Отечеству, всасывают, питают, возрощают и укореняют в себе разные предубеждения против всего, что токмо отечественным зовется". Не напрасно П. так зачитывался "Детским чтением". Самое "предуведомление" имело на него, несомненно, огромное влияние.

Издатели "Детского чтения" стремились доставить детям "упражнение на природном нашем языке". Содержание журнала было разнообразно и очень занимательно. Основанное членами "Дружеского общества", руководимое Н. Новиковым, А. Петровым и Н. Карамзиным, "Детское чтение" представляло прекрасный образчик детского журнала. Издатели последовательно проводили идеи педагогики Руссо, который позднее и сам произвел на П. большое впечатление. Вполне в соответствии с идеями Новикова, основавшего в свое время в Москве два училища для "наилучшего и наикратчайшего обучения благонравию и сообщения охоты учиться на свою и общественную пользу", издатели "Детского чтения" заявляли в "Предуведомлении": "главным предметом сих листов будет польза ваша; но притом постараемся мы делать их вам приятными для того, чтобы вы полюбили свою пользу". Н. М. Карамзин принимал в этом журнале участие с девятой части и поместил там много повестей и рассказов, оригинальных и переводных, в том числе "Деревенские вечера", героиня которых, госпожа Добролюбова, особенно понравилась П. Эти и другие статьи из "Детского чтения" имели сильное влияние на П. Их содержание отразилось на "Посвящении" его "трудов Родителю". Журнал читался не только в семьях разночинцев. "Детское чтение" выписывалось и некоторыми крестьянами. Подробнее о комментируемом месте Дневника-в моей работе о П. ("Известия Академии наук", 1916 г.).

Несколько лет позже я прочел "Дон-кихота" в сокращенном переводе с французского; помню еще, что и отец читывал его нам; читал потом и неизбежного "Робинзона", и волшебные сказки; но эффект чтения всех этих книг не может сравниться с тем, который произвело на меня "Детское чтение", и подарок его нам отцом в новый год я считаю самым лучшим в моей жизни.

Так некоторые впечатления почему-то делаются неизгладимыми и выделяются ярко на фоне памяти. Сколько раз атомы моего мозга заменялись, чрез обмен веществ, новыми, и всякий Раз передавали этим новым прежние впечатления, то-есть прежние свои сотрясения.

Из рисунков читанных книг остались у меня в памяти, кроме карикатурных фигур, по которым я учился азбуке, всего более изображения животных, растений и разных национальных типов из "Зрелища вселенной", "Детского музея" и Палласова "Путешествия по России", (Палласово "Путешествие" -и "Путешествие по разным провинциям Российского государства" (2 тома, СПб., 1773 и 1788 гг.; 1-я часть издана вторично в 1809г.) знаменитого натуралиста, русского академика П.-С. Палласа (1741-1811). Описанное здесь путешествие Паллас совершил в 1768-1773 гг. В книге отражены глубокие, энциклопедические познания автора.

Книга профессора математики и кавалера Н. Г. Курганова (17251796)-знаменитый в летописях русской литературы 2-й половины XVIII и начала XIX в. "Письмовник, содержащий в себе науку российского языка со многим присовокуплением разного учебного и полезно-забавного вещесловия". 1-е издание вышло в 1769 г. под названием, характеризующим комментируемые слова П.: "Российская универсальная грамматика или вообще письмословие, предлагающее легчайший способ основательного учения русскому языку, с седьмью присовокуплениями разных учебных и полезнозабавных -вещей". В числе "присовокуплений" были:

"русские пословицы", "краткие замысловатые повести", "различные шутки", "загадки", "всеобщий чертеж наук и художеств" и т. п. Всех изданий было 18; каждое новое выходило в переработанном виде, с дополнениями. Содержание "Письмовника" переписывалось в тетрадки, распространялось в устной передаче, служило научному развитию читателей, воспитывало в них патриотизм, возбуждало интерес к народной поэзии.

"Повести" Авг. Коцебу – одна из многочисленных книг этого типичного представителя мещанской литературы описываемого в дневнике времени, наводнивших Россию в начале XIX в. ) бережно сохранявшегося у отца в двух больших томах в кожаном переплете; из него всего отчетливее помню лопаря, самоеда и нагую чукотскую бабу. Очень рано попались мне также в руки отцовский же Курганова "Письмовник", из коего на всю жизнь остались в памяти разные смешные анекдоты, остроты и прибаутки; помню и еще одну книгу: "Повести Коцебу" и особливо одну из них "Плащ и парик". Басни Крылова во время моего первого детства не были еще в ходу; к нам приходил какой-то знакомый господин, читавший их очень хорошо; детей не заставляли еще заучивать их ex officio (Обязательно) и я proprio motu (По собственному побуждению) выучил наизусть "Квартет", мне очень нравившийся,– и особливо с басом Мишенька,– "Демьянову уху", "Тришкин кафтан"; как видно, нравились мне наиболее юмористические.

Из других стихотворений я довольно рано, когда был еще лет девяти, познакомился с "Людмилою и Светланою" Жуковского (Баллады В.А. Жуковского: "Людмила" (1808) и "Светлана" (1812), декламировал, к большому удовольствию домашних слушателей, с некоторого рода пафосом и разными жестами; несколько позже узнал и старика с щетинистой брадой, блестящими глазами; но страшно боялся встречи с ним в темной комнате, и бегом, зажмуря глаза, проходил чрез нее.

Первый роман, попавшийся мне в руки на 1-м году моей жизни, был "Фанфан и Лолотта" Дюкре-Дюмениля, и я помню, что не одна фабула романа завлекла меня, а образ Лолотты. ("Лолотта и Фанфан, или приключения двух младенцев, оставленных на необитаемом острове. Английское сочинение Г. Д. М. Части I-IV. Изд. 4-е. Перевод с французского. Москва. В губ. типографии у А. Решетникова. 1804 г." (1886 стр.)-сильно распространенный в конце XVIII и начале XIX в. роман популярного франц. писателя Ф.-Ж. Дюкрэ-Дюмениля (1761-1819), автора многих "нравоучительных" сочинений.)

Должно быть, заговорили рано развившиеся половые инстинкты.

Первый учитель дан был мне на девятом году жизни; до того времени я был самоучка при помощи матери и сестер, весьма ограниченной, впрочем, по собственному их признанию.

Странно, что я помню довольно ясно занятия грамотою и чтением, но совсем не помню, когда и как научился писать.

К чести нашей домашней педагогии я должен сказать, что занятия с первым моим учителем начались с отечественного языка; звуков иностранного языка я почти не слыхал до восьми лет; как впросонках вспоминаю только напев какой-то немецкой песни, и мне сказывали сестры, что один, вхожий в наш дом, немец, иногда брал меня на руки и няньчил, припевая что-то по-своему.

Появление в доме первого учителя совпадает у меня с воспоминанием о рождении в Москве нашего нынешнего государя, ( Александр II родился в 1818 г.) а это воспоминание совпадает, в свою очередь, с другим, а именно – с путешествием всей семьи к Троице (т. е. в Троицко-Сергиевскую лавру), во время которого, при ночлеге, в селе Больших Мытищах, что-то говорилось о кормилице новорожденного.

Судя по этому, нужно думать, что мои первые занятия с учителем начались в 1811 году. Я помню довольно живо молодого, красивого человека, как мне сказывали потом – студента, и помню не столько весь его облик, сколько одни румяные щеки и улыбку на лице. Вероятно, этот господин, назначенный мне в учителя, был не семинарист. Это я заключаю из того, что он очень любил накрахмаленное белье, а об этой склонности я узнал от моей старой няни, нередко сетовавшей на большой расход крахмала; и, действительно, его румяные щеки представляются мне и до сих пор не иначе, как в связи с туго накрахмаленными, стоячими воротничками рубашки. Но есть основание думать, что семинарское образование не было чуждо моему наставнику: это его склонность к сочинению поздравительных рацей; одну из них он заставил меня выучить для поздравления отца с днем рождества Христова; первое четверостишие я еще и теперь помню:

Зарею утренней, румяной,

Лишь только показался

(это, кажется, моя позднейшая поправка; в тексте было: "разливался").

В одежде солнечной, багряной

Направил ангел свой полет.

(Отсюда возник первый юношеский опыт П. в литературе – "Посвящение всех моих трудов Родителю", рукописный сборник, опубликованный мною в "Известиях Академии наук" (1916). В этом "Посвящении" отразилось, главным образом, содержание журнала "Детское чтение". Отражены в опыте П. и другие произведения Карамзина, с которыми молодой автор был знаком по собранию его сочинений (1-е изд.-М., 1803; 2-е – М., 1814; 3-е – М. 1820). Так, помещенный в "Посвящении" очерк П. "Главные мысли из философской оды г. Карамзина под названием "К Милости" является конспектом знаменитой оды (1792 г. "Доколе гражданин покойно, без страха может засыпать, и всем твоим подвластным вольно по мыслям жизнь располагать..."). Характерно для определения степени умственного развития, литературной начитанности и политического понимания 14-летнего П. его знакомство с "Перепискою" Екатерины II. Из книжки, в которой напечатаны письма к разным административным лицам о запрещении разорительной для дворянства карточной игры, о сокращении излишней роскоши и т. п., П. выбрал в свой сборник письмо к знаменитому врачу и философу И. Г. Циммерману (1728-1795). "Если бы люди всегда слушались ума и добродетели, то им не надобно бы было нас",– писала, между прочим, русская императрица, кокетничая перед западноевропейским ученым своим либерализмом (стр. 32). Сборник П. состоит из двух частей. В 1-й-"Собственные сочинения". Среди них: рассуждение о вреде праздности; о любви к истине; о бесполезности всегдашнего уединения; о том, что человек, обремененный страстями, не думает, как бы обогатить свой разум полезными сведениями; о должности всякого человека приносить Отечеству пользу; о пользе наук и т. п. Имеются в этом отделе стихи, подобные тем, которые приведены в воспоминаниях П. Во 2-й части сборника – "Переводы".

Среди них: разговор Демокрита и Гераклита, отрывки из Фенелона, Бэкона и др. авторов.)

Кроме воспоминаний о щеках, улыбке, воротничках и этих стихах моего первого учителя, мне остались почему-то памятны и его белые, с тоненькими синенькими полосками, панталоны. Все эти атрибуты у меня как-то слились в памяти с понятием о частях речи, полученным мною в первый раз от обладателя щек, улыбки, воротничков, панталон и сочинителя первой же и едва ли не единственной произнесенной мною рацеи. От него же я научился и латинской грамоте.

Помню и второго моего учителя, также студента, но не университетского, а московской Медико-хирургической академии, низенького и невзрачного; при нем я уже читал и переводил что-то из латинской хрестоматии Кошанского (H. Ф. Кошанский (1785-1831)-учитель А. С. Пушкина в Царскосельском лицее, автор широко распространенных руководств к российской и латинской словесности.); от этих переводов уцелело в памяти только одно: Universum (или universus mundusхорошо не помню) distribuitur in duas partes: coelum et terram. (Вселенная делится на две части: небо и землю.)

На уроках, мне кажется, он занимался со мною более разговорами и словесными, а не письменными, переводами, тогда как первый учитель заставлял меня делать тетрадки и писать разборы частей речи. Почему спрашивается – я помню, по прошествии 62 лет, еще довольно ясно читанное и слышанное, и забыл, когда выучился писать, и почти все, что писал; забыл также, когда и как выучился ходить и бегать? [...].

По мере того, как крепнет мягкий, студенистый детский мозг, он делается более способным к удержанию внешних впечатлений; развитие внимательности, вероятно, соответствует, в известной степени, развитию способности в мозговой ткани к удержанию впечатлений; но, несмотря на это, способность внимать остается все-таки чем-то отдельным от способности удерживать впечатления. Память и внимательность не идут рука об руку. Несмотря на все усилия мнемонистики, мы немногим можем содействовать к развитию памяти, тогда как в руках умного воспитателя есть много средств к развитию внимательности ребенка.

Правда, эти средства все-таки не более как внешние; но, распорядившись искусно, мы можем с ними проникнуть и внутрь. Наглядность в соединении с словом-вот эти средства, разумея под именем наглядности все, действующее на внешние чувства. Других средств нет и быть не может. Искусство состоит в гармоническом сочетании обоих и правильном взгляде на индивидуальность дитяти. Вещь не легкая; и так как это не легко, и для большинства невозможно, то главную роль в нашем воспитании и играет жизнь, а не воспитатели и не школа. Горе нам от глупых и неумелых воспитателей, но еще горшее горе от односторонних, вбивших себе в голову, что на одной только наглядности или только на слове можно основать все школьное воспитание.

Наглядность, имея главною целью воздействие на внешние чувства, может оставить внимательность ребенка к своим более глубоким внутренним ощущениям и движениям нетронутою или мало развитою. Слово, проникая также извне, действует своими членораздельными звуками на самую главную, самую существенную способность человека – петь по этим врожденным нотам, то-есть мыслить. Конечно, молча никто не будет учить и наглядностью; но внимательность ребенка, при одном наглядном учении, обратится исключительно на внешние предметы, смысл и значение которых для него легче постигнуть, чем смысл слова; мышление его делается более, так сказать, объективным, связанным с представлениями формы предметов, а не с внутренним их значением и смыслом.

Внешние чувства наши очеловечиваются при помощи опыта и мышления. Но логика чувств своеобразна; она основана на каком-то механизме, действующем при сознании нами бытия, но не дающем о себе знать этому сознанию. Поэтому логика наших чувств не нуждается в словесном и основанном на членораздельных знаках мышлении; тем не менее развитие ее совпадает с развитием этого мышления.

В то время как ребенок делается словесным животным, и деятельность его внешних чувств делается отчетливее для него и для других, с этим вместе усиливается и внимательность. Итак, самовоспитание ребенка основано на наглядности, то есть на упражнении внешних чувств. Воспитателям же приходится только продолжать и направлять это самовоспитание, и главное – не упускать ничего на первых же порах для развития внимательности ребенка, не давая ей ни рассеиваться слишком скоро, ни сосредоточиваться односторонне. Но как только сознательное и словесное мышление ребенка даст о себе знать воспитателю, он обязан как можно скорее воспользоваться этим даром и употребить его в дело; да, в дело, а не на безделье.

Должно помнить, что дар слова есть единственное и неоцененное средство проникать внутрь, гораздо глубже, чем посредством одних внешних чувств. Но для достижения этой цели необходимо воспитателю орудовать даром слова так, чтобы он употреблялся им не для одного только осмысления, приобретаемого наглядностью материала, а также и для воздействия на другие, более глубокие, влечения души, скрывающиеся под наплывом внешних ощущений. И с этой стороны необходимо развитие внимательности, но, конечно, более осторожное и постепенное. Что развитие дара слова, чрез обучение грамоте, может начаться, без всякого вреда для ребенка, очень рано и в уровень с наглядным учением, доказательством тому служат многие примеры. Я научился грамоте, играючи, когда мне было шесть лет; мой младший сын выучился по складным буквам, без всякой другой помощи, шестилетним ребенком. Быстро и легко достигнутый успех объясняется, я думаю, тем, что внимательность наша была случайно обращена на предметы, сразу заинтересовавшие нашу детскую индивидуальность, а к этим предметам очень кстати были приноровлены азбучные знаки.

Меня, то-есть мой индивидуальный склад, и мою только что развивавшуюся индивидуального склада душу заинтересовали карикатурные изображения прогнанных из Москвы французов, о которых рассказы я беспрестанно слышал. Эти занятные для меня рассказы, в связи с детскою склонностью к юмору, обратили мою внимательность и на загадочные знаки азбуки, стоявшие во главе карикатур. Звуки слов, начинавшихся этими знаками, были знакомые уху: А-Ась, Б-Беда, В-Ворона, и дело пошло скоро на лад.

Шестилетнего моего сына, более склонного к отвлечению, вероятно, заинтересовали мистические (для него) фигуры больших литер складной азбуки и их таинственная (для него) связь с представляемыми ими звуками. Верно, бессознательно интересна была для внимательности ребенка фигура, скрывавшая в себе звук.

Без сомнения, индивидуальность играет тут главную роль. Всегда найдется средство задеть ту ее струнку, сотрясение которой могло бы разбудить внимательность, а заняв ее, можно будет приноровить и обучение грамоте, и действие слова к обратившему на себя внимательность предмету.

Не одна наглядность,– и слово интересует детей; как слово, и раннее обучение грамоте я считаю необходимым делом для культурного общества. Евреи, как древний, много испытавший народ, знают это по опыту; пятилетних детей они сажают за грамоту, да еще за какую,– не чета нашей, усваиваемой теперь по звуковому и другим новейшим способам. Еврей употребляет Грамоту именно для воздействия на затаенные, еще неразвитые (религиозные) стремления души к высшему началу. Этим держится еврейство, и его способ обучения детей, несмотря на отсталость и грубость приемов, имеет важное значение в жизни.

Наблюдав развитие детей в еврейских школах, я не заметил, чтобы их способ обучения много препятствовал действию наглядности; за исключением некоторых индивидуальностей, склонных чрез меру к отвлечениям и религиозному фанатизму, большая часть еврейских детей легко приобретает все то, что дается наглядным обучением; но религиозное настроение, сообщенное ранним воздействием слова, их не оставляет на целую жизнь, и несмотря на их семитические инстинкты и внешний, тяготеющий на них, гнет.

Но если еврейский меламед, с его незатейливыми средствами, так умеет сосредоточивать внимательность – 6-летних ребят на изучении мертвого для нас языка, то, значит, искусство это нетрудное.

Почему же оно у нас не процветает, а если и прогрессирует, то черепашьим ходом?

Не говоря уже о том давнем времени, когда я сам учился, не более как двадцать лет назад, я, быв попечителем двух учебных округов, ужасался, видев, как мало знакомы были учителя и весь оффициальный персонал наших школ с этою главною отраслью в педагогии. В это замечательное время наши педагоги вспомнили о Песталоцци и Дистервеге и возлагали большие надежды на наглядное обучение, думая найти в наглядности талисман для культуры детской внимательности. И я сам не был свободен от этого увлечения. Но опыт не оправдал розовых надежд.