Текст книги "Из 'Дневника старого врача'"

Автор книги: Николай Пирогов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

Сии подарки жизни шумной,

Летучей, пьяной, удалой,

Высокоумной, полоумной,

Вольнолюбивой и пустой,

поэт переходит к прозе и сообщает брату: "Сюда скоро прибудут 20 человек студентов из университетов московского, петербургского и казанского для усовершенствования себя в науках" В письме от 29 декабря 1828 г. Языков писал брату, что окончательно решил уйти из университета, не сдавая экзаменов; решил "покинуть эту жизнь глупую, совершенно пустую, постыдную, обидную человеку" . Талантливому поэту "в Дерпте всё и все надоело и надоели", там жизнь его "гниет в тине бездействия, обстоятельств глупых и глупостей ежедневных". Поэт "убедился в невозможности порядочно приготовиться к экзамену" в Юрьеве. Кроме того, его "здоровье требует большой поправки, возможной только... при образе жизни порядочном". Уехал Языков из Юрьева в конце апреля 1829 г. )

только двое из них, Федоров, Вас. Фед., и Кантемиров, вышли было в люди, но ненадолго. Федоров, весьма дельный астроном-наблюдатель, сделал экспедицию с Парротом на Арарат, потом в Сибирь, потом сделался профессором астрономии– в Киеве и ректором университета, но не оставил привычки попивать и скоро умер, еще далеко не старый; Кантемиров вышел доктором медицины, был за границей, но до крайности бескровный и худосочный также скоро умер еще в молодых летах.

(В. Ф. Федоров (1802-1855)-в 1825 г. был помощником директора Юрьевской астрономической обсерватории, знаменитого В. Я. Струве (1793-1864). По словам биографа, был "человек даровитый и добрейшей души; но дело известное, что добродушные люди не могут быть хорошими администраторами; у них недостает стойкости и энергии воли", M. Кантемиров умер около 1845 г.)

В Дерпте русская поговорка приходилась наоборот. В России говорят: "что русскому здорово, то немцу-смерть"; а в Дерпте надо было, наоборот, сознаться: "что немцу здорово, то русскому – смерть". Немецкие студенты кутили, вливали в себя пиво, как в бездонную бочку, дрались на дуэлях, целые годы иногда не брали книги в руки, но потом как будто перерождались, начинали работать так же прилежно, как прежде бражничали, и оканчивали блестящим образом свою университетскую карьеру.

Мы, русские, из профессорского института, Professor-Embryonen (Профессорские зародыши) – как нас звали немецкие студенты,– мы все, слава богу, уцелели; но мы не сходились ни с одним студенческим кружком, не участвовали ни в коммершах, ни в других студенческих препровождениях времени; и я, например, несмотря на мою раннюю молодость, даже вовсе и не имел никакой охоты знакомиться с студенческим бытом в Дерпте. Только два раза я из любопытства съездил на коммерш, и то впоследствии, по окончании курса.

Но как ни странен (В рукописи еще: "Для потусторонних зрителей" (зачеркнуто) в наше время этот анахронизм, который представляет студенческая жизнь, с ее средневековыми обычаями, для постороннего наблюдателя, нельзя не согласиться, что она имеет многое в свою пользу: во-первых, самое вопиющее зло в обычаях этой жизни,– дуэль,– делает то, что ни в одном из наших университетов взаимные отношения между студентами не достигли такого благочиния, такой вежливости, как между студентами в Дерпте. О драках, заушениях, площадной брани и ругательствах между ними не может быть и речи.

Дуэли стоили жизни нескольким десяткам молодежи; это, без сомнения, очень прискорбно, и родители, потерявшие на дуэли безвременно своих сыновей, имеют полное право восставать против этого варварского обычая. Но что же делать, если в человеческом обществе нередко приходится выпирать клин клином за неимением лучшего средства против зла? А грубость нравов и обращение в студенческой жизни между товарищами портит также жизнь и есть не меньшее зло, чем дуэль [...].

Впрочем, студенческие общества всегда старались сделать дуэли наименее опасными для жизни; известно, какие предосторожности берутся в студенческих дуэлях к защищению головы, шеи и т. д. против ударов. Но заметно, что каждый раз, с увеличением строгости против обыкновенных студенческих дуэлей, увеличивались более опасные дуэли на пистолетах. В течение пяти лет были только два случая опасных дуэлей между студентами. В одном случае студенческий Schlager (роль палаша) попал на третий грудинный хрящ, перерубил его и повредил титечную внутреннюю артерию (art. mammallia interna); собравшийся около раненого факультет – надо признаться – опозорился.

Когда образовался плеврит раненой плевры с выпотом и значительным кровотечением из раны, до тех пор не кровоточивой, то трое профессоров погрязли в предположениях: один говорил, что тут ранено легкое; другой – что ранена легочная вена; но ни один не узнал плевритического выпота в несколько фунтов весом. В таком-то жалком положении в то время находилось исследование грудных органов в наших университетах.

Другие два случая были пистолетные дуэли; в обоих случаях раны были очень опасные, но исход был благополучный. В одном случае пуля пронизала шею около сонных артерий насквозь, задев горло; кровотечения, однакоже, не было, и раненый только долго не мог говорить.

В другом случае пуля засела в лобной кости, у соединения ее с теменной, и была вытрепанирована Мойером весьма ловко. Раненый, конечно, выздоровел.

Занятия мои с каждым годом увеличивались; особливо занимался я разработкой фасций и отношений их к артериальным стволам и органам таза. Этот предмет был совершенно новый в то время. Обыкновенные анатомы бросали фасции; в Германии занимались ими очень мало, и только у англичан и французов можно было найти описание и изображение некоторых из них.

Я делался с каждым днем все более и более специалистом, предаваясь по временам изучению самостоятельно одной какой-либо ограниченной специальности. Дошло до того, что я перестал посещать лекции по другим наукам, кроме хирургии.

Это было глупо с моей стороны, и я много такого, что могло бы быть очень полезным впоследствии, пропустил и потерял. До Мойера начали доходить жалобы других профессоров о моем непосещении лекций. Профессор химии, Гебель, прижал меня и на семестровом экзамене. Мойер дельно увещевал меня не пренебрегать другими науками, и был прав.

Но меня смущало то, что, слушая лекции, я неминуемо краду время от занятий моим специальным предметом, который как ни специален, а все-таки заключает в себе, по крайней мере, три науки. А сверх того, я, действительно, тяготился слушанием лекций, и это неуменье слушать лекции у меня осталось на целую жизнь. Посвятив себя одиночным занятиям в анатомическом театре, в клинике и у себя на дому, я, действительно, отвык от лекций; приходя на них, дремал или засыпал и терял нить; демонстративных лекций в то время на медицинском факультете, за исключением хирургических и анатомических, вовсе не было; ни физиологические, ни патологические лекции не читались демонстративно. Зачем же,– думал я,– тратить время в дремоте и сне на лекциях?

Наконец, я дошел до такого абсурда, что объявил однажды Мойеру о моем решении не держать окончательного экзамена, т. е. экзамена на докторскую степень, так как в то время от профессоров не требовали еще докторского диплома; а если понадобится,– думал я,– так дадут и без экзамена дельному человеку.

Мойер, конечно, отговорил меня от такого поступка и уверил, что экзаминаторы примут непременно во внимание мои отличные занятия анатомией и хирургией, и будут потому весьма снисходительны.

Но я забежал слишком вперед в моем рассказе.

Нас послали в Дерпт только на два или три года, а мы между тем пробыли там целых пять лет. Это сделала для нас польская революция 1830-1831 года.

Чрез год после нашего прибытия в Дерпт, началась турецкая война 1828 года, и нам пришлось распрощаться с некоторыми из наших новых дерптских знакомых. На эту войну уехал от нас Владимир Иванович Даль (впоследствии "Казак Луганский").

Это был замечательный человек, сначала почему-то не нравившийся мне, но потом мой хороший приятель. Это был прежде всего человек, что называется, на все руки. За что ни брался Даль, все ему удавалось усвоить.

С своим огромным носом, умными серыми глазами, всегда спокойный, слегка улыбающийся, он имел редкое свойство подражания голосу, жестам, мине других лиц; он с необыкновенным спокойствием и самой серьезной миной передавал самые комические сцены. Подражал звукам (жужжанию мухи, комара и проч.) до невероятия верно. В то время он не был еще писателем и литератором, но он читал уже отрывки из своих сказок. Как известно, прежде лейтенант флота, Даль должен был оставить морскую службу, отчасти потому, что страдал постоянно на корабле морской болезнью, а отчасти за памфлет в стихах, написанный им на адмирала Грейга.

Даль переседлал из моряков в лекаря; менее чем в четыре года выдержал отлично экзамен на лекаря и поступил в военную службу. Находясь в Дерпте, он пристрастился к хирургии и, владея, между многими другими способностями, необыкновенной ловкостью в механических работах, скоро сделался и ловким оператором; таким он и поехал на войну; потом он сделал и польскую кампанию, где отличился как инженер и пионер; а по окончании – вступил ординатором в военно-сухопутный госпиталь и вскоре переседлал из лекарей в литераторы, потом в администраторы и кончил жизнь ученым, посвящавшим много лет составлению своего лексикона, материал к которому в виде пословиц и поговорок он начал собирать еще, кажется, до Дерпта.

В его читанных нам тогда отрывках попадалось уже множество собранных им, очевидно в разных углах России, поговорок, прибауток и пословиц.

Первое наше знакомство с Далем было довольно оригинально. Однажды, вскоре после нашего приезда в Дерпт, мы слышим у нашего окна с улицы какие-то странные, но незнакомые звуки:

русская песнь на каком-то инструменте. Смотрим – стоит студент в виц-мундире; всунул он голову чрез открытое окно в комнату, держит что-то во рту и играет: "здравствуй, милая, хорошая моя", не обращая на нас, пришедших в комнату из любопытства, никакого внимания. Инструмент оказался органчик (губной), а виртуоз – В. И. Даль; он, действительно, играл отлично на органчике.

После Дерпта я встретился с Далем в |18]41 году в С.-Петербурге, когда он служил у м[инистра] внутренних] дел Перовского, и нередко сходился с ним в нашем обществе, составленном из дерптских приятелей. ( Имеется в виду кружок врачей, объединившихся вокруг П.-так наз. Пироговский ферейн. П. сделал в нем за 12 лет 140 научных докладов.)

Польская революция шла рука-об-руку с французской, после которой Николай Павлович осерчал на французов и запретил русским ездить во Францию. Да мало того: до 1833 года нас никуда за границу не хотели пускать. Так мы и просидели в Дерпте, сверх положенных, еще два года; мне, однакоже (впрочем и другим), зачислили эти годы в пенсию после моего ходатайства у военного министра в 1850-х годах.

Вместе с польскою революциею явилась и первая холера в Россию.

( К этому времени относится след. письмо П. к Лукутиным.

"Январь 1831 г. Я, бывало, часто в моем ребячестве залезу ножонками в большие калоши покойного батюшки и думаю, когда-то они будут мне впору, когда-то я выросту. Но вот пришлось вырости, т. е. достигнуть того, чего желал я, так скажу по опыту, что теперешнее мое положение удовлетворить меня не может: все чего-то ищешь, строишь какие-то воздушные замки, множество видишь тропинок, а куда итти, зачем? – не знаешь. Но довольно, чувствую, что надоедаю вам этими бреднями. Делаю переход и как бы вы думали к чему?-к холере. Из письма, полученного мною от матушки, я узнал, что вы и все ваше семейство, слава богу, здоровы. Теперь, сколько я знаю, бояться уже более нечего. Наши немцы также было вздумали учредить комиссию против нее из лекарей, но, кажется, она не состоялась. Здесь ждут 16 января гвардию, и готовится военный госпиталь на 150 человек. Берлинские и другие газеты полны политических новостей, но вы знаете, я до них не охотник, и потому особенного на сей счет ничего не могу сказать. Кажется, с неделю тому назад г. Мойер, которого из всех немцев я наиболее уважаю за его добрую и благородную душу, прислал мне листок из какой-то германской газеты, в котором разбирались два вопроса: имеют ли поляки право требовать отделения их владений от России? И ежели не имеют, то есть ли у них достаточная для этого сила? Оба вопроса разобраны и на оба отвечено: нет, в заключении же все это происшествие сравнено с Эзоповой баснею: Крестьянин и змея. Вот вам все, что я узнал, да и то поневоле, из этого листка. Но кто против русских? [Нынче с Севера идет к нам свет]. Сколько у нас проявилось романов, сколько новостей литературных. Мы еще не совсем онемечились и часто находим случай читать и русские книги – единственное напоминание о милой родине" (Архив В. И. Семевского).

Мы только слушали и ждали. Наконец, она добралась и до Дерпта. Первый случай встретился между нами; один из нас, некто Шрамков, из Харьковского университета (фармаколог), странный ипохондрик, чернолицый, желтоватым оттенком, вдруг, к вечеру, занемог чисто азиатской холерой, и ночью, чрез шесть часов, богу душу отдал.

Мы, медики, были неотлучно при постели больного; растирали, грели, делали, что могли; привели двух профессоров: Замена (терапии) и Эрдмана (фармакологии). Ничего не помогло. Замен даже, кажется, струсил немного, и ушел как-то очень скоро,– но Эрдман, старик, остался вместе с нами. После того холера появилась в инвалидном лазарете, в конце города.

Вообще, однакоже, она была умеренная и продолжалась не более шести недель (в октябре). Я, пришед домой, поутру, от покойника Шрамкова, вдруг как-то внутренне струсил, почувствовав какое-то неприятное ощущение тоски и страха прямо под ложечкою. Мне казалось, что меня скоро начнет рвать или же что я упаду в обморок. Я взял тотчас же теплую ванну, принял несколько опийных капель, напился чаю, согрелся и заснул.

Встал здоровым. Уже на другой день я стал ходить в инвалидный лазарет и почти ежедневно вскрывал холерные трупы.

("Я помню,-писал П. в 1865 г.,-как в 1832 г. [описка: 1831], увидав цианотическую холеру в первый раз у одного из моих товарищей [Шрамкова] и оставаясь при его постели до самой смерти (он был болен всего часов 10), я целых 2 дня не мог справиться с разыгравшимся воображением; как только я вспоминал о виденных мною муках, тотчас же являлось тягостное ощущение под ложечкою с наклонностью к тошноте и головокружению. Хотя я и очень хорошо знал, что это была игра воображения, но также хорошо чувствовал, что стоило только ему дать волю, чтобы у меня сделалась настоящая рвота" )..

В это время прибыли в Дерпт, из Москвы и Петербурга, два французские врача: Гемир Лорен, сделавший кругосветное путешествие, и другой еще, имени которого не помню. Оба они присутствовали при моих вскрытиях в лазарете; увидев их (т. е. вскрытия холерных) едва ли не в первый раз, тотчас же принялись записывать найденное и очень были изумлены, когда я, желая отличиться и похвастаться перед иностранцами, принялся препарировать узлы сочувственного нерва, солнечное сплетение, и т. п.

Французы не ожидали, что русский в состоянии, будет легко и скоро обнаружить пред ними для исследования почти все главные узлы груди и живота. Они выразили мне свое удовольствие тем, что начали приглашать в Париж. (Здесь кончается фактический рассказ П. о его учении в профессорском институте. Дополню этот рассказ данными, извлеченными мною из сообщений профессоров министерству просвещения (в архиве последнего) о ходе учебных занятий П. Профессорские отчеты посылались в министерство по окончании каждого полугодия через попечителя округа и военного генерал-губернатора барона М. И. Палена (1779-1863), которому через несколько лет пришлось оказать П. существенную услугу.

В "Ведомости об успехах, прилежании и поведении студентов профессорского института" за сентябрь-декабрь 1828 г., посланной Паленом в Петербург 27 февраля 1829 г., про П. сказано: "У проф. Эрдмана, на испытании, оказал в физиологии и патологии хорошие сведения; при диспутах и частных беседах можно было заметить, что он имеет живой разум и любовь к наукам. У проф. Мойера слушал вторую часть хирургии, науку о хирургических операциях и посещал хирургическую клинику прилежно; доказал на испытаниях свои успехи в оных науках и, под надзором г. профессора, сделал искусно многие анатомо-хирургические препараты. У доктора Вахтера слушал вторую часть анатомии непрерывно и с примерным прилежанием. У г. Раупаха слушал преподавание о немецком языке внимательно и с непрерывным прилежанием и оказал рачительные успехи. Профессором Франке был испытываем в греческом языке, что может переводить легкие места из Якобовой хрестоматии и знает некоторые правила грамматики. Занимается с великим прилежанием".

31 июля 1829 г. Пален послал министру "Ведомость" за первую половину года. Здесь про П. читаем: "У проф. Ердмана посещал преподавания не всегда равно примерно; в патологии, на испытании, оказал токмо посредственные успехи. Как на диспутах, так и везде, были в нем недостатки в надлежащей точности понятий и выражений и в их порядке. У проф. Енгельгардта токмо редко посещал преподавания о минералогии, и по сему, на испытании, видны были в нем смешение понятий и совершенное незнание умозрительной части науки, но лучше сведения о некоторых минералах. У проф. Мойера слушал непрерывно и прилежно преподавания о хирургии, занимался преимущественно практическою анатомиею, упражнялся в операциях над трупами и пишет сочинения о некоторых частях хирургии. Ему недостает токмо телесной ловкости. У г. Раупаха занимался сочинениями на немецком языке с успехами. Общее замечание медицинского факультета: Пирогов подает основательные надежды, но не столько для хирургии, сколько для анатомии, и при том должно ему заметить, чтобы он с большим прилежанием занимался вспомогательными науками и учился правильному мыслению. Мнение директора: Поведение благонравное, но не всегда рассудительное. Упущение некоторых преподавании могло произойти от болезненных припадков, которыми несколько времени был обдержим г. Пирогов. Он весною имел лихорадку".

"Ведомость" за второе полугодие 1829 г. сообщает, что П. "проф. Франке был испытываем в греческом языке и доказал, что с помощью словаря может понимать технические выражения главной своей науки. У проф. Ердмана слушал общую терапию и, хотя не занимался ею с особенной любовью, однакоже оказал нужные и хорошие сведения. Впрочем, сие не может быть для него упреком, ибо все его прилежание обращается на главную науку – хирургию. У доктора Вахтера весьма примерно занимался анатомическими препаратами и оказал хорошие сведения. У проф. Ратке слушал физиологию и патологическую анатомию: на испытании оказал в первой науке весьма хорошие, во второй – хорошие знания. У проф. Мойера примерно слушал хирургию и оказал отличные знания. Сверх сего весьма ревностно занимался в хирургической клинике, награжден за подробный и основательный ответ на заданный от медицинского факультета вопрос золотой медалью и часто принимал участие в диспутах. Его ревность и успехи заставляют надеяться, что он приобретет отличные знания в анатомии и хирургии. Примечание директора: отлично прилежен и тихого поведения".

Министр Ливен сообщил 1 марта 1830 г. (No 181) попечителю, что он доложит этот отчет государю, и просил благодарить всех воспитанников, особенно же Пирогова. Через несколько дней, 19 марта, князь Ливен представил "всеподданнейший отчет", в котором выражал надежду, что Пирогов и Иноземцев будут "отличными профессорами", добавив: "впрочем, одно только будущее время может решить все, чему примером служит студент Пирогов, который в первой половине прошедшего года аттестовался не так хорошо, а во второй оказал такие успехи, что удостоился получить золотую медаль за решение задачи медицинского факультета, которое найдено было превосходнейшим против прочих представленных". Согласно этому докладу, П. продолжал жить в клинике, причем И. Ф. Мойер "доставлял ему обеденный стол и лечил его во время болезни".

В следующей ведомости, за первую половину 1830 г., от 27 августа (No 11), про П. читаем: "у проф. Замена слушал совершенно правильно преподавание о острых болезнях и на испытании отвечал весьма хорошо. У проф. Гебеля слушал химию неорганических тел и на испытании отвечал весьма хорошо. У проф. Ердмана упражнялся а диспутах, с похвалою. У проф. Мойера слушал примерно преподавание о хирургических операциях и на испытании отвечал отлично хорошо. У проф. Ратке слушал преподавание о физиологии и патологии и на испытании отвечал в первой науке весьма хорошо, во второй – хорошо. Примечание директора: отлично прилежен и тихого поведения".

30 января 1831 г. попечитель округа представил министру доклад (No 78) о состоянии института за вторую половину 1830 г. и сообщал, что "касательно прилежания особенно отличились: Пирогов и др. Отличных успехов из числа оных воспитанников особенно оказали Пирогов, Мих. Куторга, Иноземцев и др.

Проф. Мойер дозволил посвятившимся хирургии Пирогову и Иноземцеву жить в Клиническом институте, дабы их при каждом случае упражнять в наблюдении и в операциях, и первому из них сверх того давал у себя еще стол". В приложенной к отчету ведомости за тот же семестр про П. сказано: "у проф. Замена слушал совершенно правильно преподавание первой части о хронических болезнях и на испытании отвечал весьма хорошо; в свободное время посещал медицинскую клинику. У проф. Ердмана посещал с большим прилежанием преподавание фармакологии и рецептуры, на испытании оказал хорошие познания и притом часто участвовал в диспутах, где оказывал присутствие духа и познание языка. У проф. Гебеля слушал химию органических тел и фармацию;на испытании отвечал из обеих наук довольно хорошо. У проф. Паррота посещал преподавание первой части физики, но от испытания отказался, поелику желает держать испытание в предварительных науках. У проф. Мойера слушал весьма прилежно преподавание о хирургических операциях, занимался анатомическими упражнениями над телами и составлял многие препараты. Общее замечание: Он занимается с отменным прилежанием и по суждениям его можно надеяться, что будет превосходен, особенно по части хирургической; поведение его соответствует занятиям".

Относительно дальнейшего пребывания русских профессорских кандидатов в Дерптском институте имеются в указанном "деле" министерства лишь краткие отчеты без подробных ведомостей. В этих отчетах снова отмечаются выдающиеся способности П., который рекомендуется особенному вниманию начальства. Так, в отчете М. И. Палена министру от 25 сентября 1831 г. (No 403) читаем: "Пирогов в генваре месяце в продолжение 2 недель страдал болью в горле с лихорадкой... Надобно представить на благосклонное внимание высшего начальства Пирогова... Проф. Мойер дозволял посвятившимся изучению хирургии воспитанникам жить в Клиническом институте и особенно наставлял Пирогова, который пользовался у него безденежно и столом, в сочинении литературных и практических работ".

В отчете попечителя от 26 февраля 1832 г. (No 103) сообщается, что в соответствии с успехами П. "более прочих приблизился к своему назначению, выдержал при медицинском факультете экзамен на звание доктора медицины с особою похвалою и окончил несколько анатомических работ для свози диссертации... Проф. Мойер подавал хирургам Пирогову и Иноземцеву случаи к практическому упражнению себя в хирургии сколь возможно более". В краткой ведомости, приложенной к этому отчету, отмечается: "доктор Николай Пирогов-по части хирургии весьма прилежен, поведения хорошего и в последнее время замечено более зрелости в суждениях" (моя статья о П. в "Практич. враче", 1916).

Наконец, я решился итти на докторский экзамен и, полагаясь на уверение Мойера, что он (т. е. экзамен) будет для меня снисходителен, я к нему вовсе не приготовился. Но, желая по упрямству показать факультету, что иду на экзамен не сам, а меня посылают насильно, я откинул весьма неприличную штуку.

В Дерпте делались тогда экзамены на степень на дому у декана. Докторант присылал на дом к декану обыкновенно чай, сахар, несколько бутылок вина, торт и шоколад для угощения собравшихся экзаминаторов (т. е. факультета, свидетелей и т. п.). Я ничего этого не сделал. Декан Ратке принужден был подать экзаминаторам свой чай. Жена профессора Ратке, как мне рассказывал потом педель, бранила меня за это на чем свет стоит. Но экзамен сошел благополучно, и оставалось только приняться за диссертацию. Но она взяла времени более года.

Меня уже прежде интересовала, в хирургическом и в физиологическом отношениях, перевязка брюшной аорты, сделанная тогда только однажды на живом человеке Астлеем Купером.

(А.-Г. Купер (1768-1841)-английский хирург; случай, упоминаемый П., он опубликовал в 1818 г.)

Случай этот окончился смертью. Но оставалось решить, действительно ли эта операция может быть произведена с надеждой на успех. Я стал делать опыты над большими собаками, телятами и баранами. Всех долее после этой перевязки жил у меня один баран в селе Садере (имении Штакельберга, в котором я гостил летом у Мойера, верст 15 от Дерпта).

Результатом всех моих опытов и наблюдений было то, что в большей части случаев перевязка брюшной аорты, замедляя внезапно кровообращение в больших брюшных артериальных стволах, причиняет смерть чрез онемение спинного мозга (паралич нижних конечностей) и приливами крови к сердцу и легкому. Но кровообращение после перевязки аорты не прекращается в нижних конечностях, и кровь тотчас же после перевязки струится из ран бедренных артерий; а перевязка-аорты, сделанная постепенно (чрез постепенное сдавливание артерии помощью ручного прибора), хотя переносится довольно хорошо, дает, однакоже, повод к последовательным кровотечениям.

Диссертация вышла для молодого докторанта не плохая.

Потом, в бытность мою в Берлине, когда я представил ее знаменитому тогда Опицу, то он тотчас же велел перевести ее на немецкий язык (она была писана на латинском, под именем:

"Num vinctura aortae abdominalis in aneurismate inguinali adhibitu facile ac tutum sit remedium") и напечатал ее в своем журнале ("Journal der Chirurgie und der Augenheilkunde" v. Dr. Graefe und Prof. von Walther).

(Докторская диссертация П. на латинском языке: "Легко ли выполнима и безопасна ли перевязка брюшной аорты при аневризмах в паховой области" (Дерпт, 1832, 72 стр., с 12 рис.). В русском переводе:

"Перевязка брюшной аорты" – в "Вестнике естественных наук и медицины" (1832, No 1, стр. 114-154); на немецком яз.-в "Журнале хирургии и глазных болезней" (1838, т. 27, No 1, стр. 122-146 и No 2, стр. 241-250, с рис.). Снимок с латинского титульного листа-у А. М. Заблудовского (1938, No 7, стр. 125).

Вопрос о дате защиты докторской диссертации П. вызвал в литературе разногласия, которые мне удалось устранить архивными розысканиями. Малис сообщает, что П. защитил диссертацию 30 ноября 1832 г. Но в письме ректора университета к министру просвещения от 24 июля 1832 г. читаем: "Пирогов уже представил свое рассуждение, и его диссертация уже напечатана". Этим подтверждается указанная Змеевым дата защиты диссертации-31 августа 1832 г. Что касается утверждения П. в докторской степени, то в архиве министерства, в "Алфавите дел" Дерптского округа за 1832-1837 гг. (No 52) упоминается "дело" No 44842-1355 "О профессорском институте. Пирогов. Об утверждении в звании доктора медицины". "Дело" начато 26 ноября 1832 г., уничтожено в 1865 г. Пометка чиновника, уничтожившего это "дело" тогда, когда П. был кандидатом в министры просвещения, гласит: "По предложению попечителя 30 ноября за No 9466 утвержден". В упоминавшемся выше письме ректора к министру говорится, что П. подает "решительную надежду сделаться способным университетским преподавателем", но что ему, как и всем другим кандидатам, необходимо еще поехать на два года за границу для усовершенствования. Паррот старается успокоить царское правительство относительно вредного влияния тогдашних политических событий на будущих русских профессоров: "Мне кажется, что и в этом отношении более доводов в пользу путешествия, чем против, ибо отказ в желании, которое столь близко их сердцу и было сначала пробуждено в них, скорее может оставить в них чувствование печали и недоверчивости к правительству, нежели питать истинную любовь к отечеству, живо ощущаемую большею частию из них". Заканчивается письмо указанием, что "дальнейшее пребывание в Дерпте не принесло бы им никакой почти пользы теперь, по получении высших ученых степеней". Предложение ректора было утверждено, но выезд профессорских кандидатов за границу все-таки был отложен почти на целый год )

Мойер, чем делался старее, тем более и обленивался. В последний год нашего пребывания в Дерпте он поручал мне делать многие операции. Однажды я перевязал бедренную артерию, вылущил бьющуюся аневризму височной артерии, вылущил ручную кисть, сделал отнятие губного рака.

("Предо мною ясно стоят страницы хирургического журнала Дерптской хирургической клиники, когда был там Пирогов как врач профессорского института. За год им сделано четыре операции с его собственной отметкой: это были три случая аневризма (H. H. Бурденко, 1937, стр. 8). "Как ни мало операций выпало на долю Пирогова в клинике Мойера, мне все же удалось установить, что из 10 операций, произведенных за 2 года Пироговым, 3 или 4 относились к операциям по поводу аневризм" (H. H. Бурденко, 1941, стр. 25).

Сам он, видимо, уклонялся в последнее время от больших операций. Но в городе (частной практики), когда случалось, от операции нельзя было отделаться.

Последней операцией Мойера в городе была мне памятная литотомия у дерптского тогдашнего богача Шульца. Мойер делал ее, находясь очевидно не в своей тарелке. Нас несколько,– разумеется, и мы двое (я и Иноземцев),ассистировали Мойеру. Иноземцев меня уверял, что он видел собственными глазами, как Мойер, отойдя куда-то в сторону пред операцией, перекрестился; было это так: Иноземцев рассказал Мойеру, что знаменитый московский литотомист-оператор Венедиктов всегда пред операцией крестился и клал земные поклоны.

– Что же, это не худо,– заметил Мойер, отошел и перекрестился.

Операция у Шульца была сделана из рук вон плохо. Мойер оперировал скарповским горжеретом; я держал зонд, и, когда горжерет был введен, показалась моча, я вынул зонд. Мойер повел пальцем по горжерету, в пузырь не попал и рассердился на меня, зачем я вынул зонд рано; "nun wird es eine Geschichte", (Ну, будет история) но Geschichte никакой не было.