Текст книги "Из 'Дневника старого врача'"

Автор книги: Николай Пирогов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

У другого профессора того же (если не ошибаюсь, словесного) факультета было заведено в начале лекции читать протокол прошедшей, и это чтение поручалось им одному репетитору. Все знали, что репетитор этот непременно скажет в начале чтения протокола, и многие из других факультетов являлись из любопытства на лекцию, чтобы услышать заранее известный всем curiosum. Curiosum состоял в том, что репетитор начинал чтение протокола всегда следующими словами:

"На прошедшей лекции 182.. года, такого-то числа, Василий Григорьевич такой-то, надворный советник и кавалер, излагал своим слушателям то-то и то-то". Профессор же постоянно и непременно всякий раз прерывал чтение репетитора замечанием, что он действительно надворный советник, но вовсе не кавалер. На это замечание, в свою очередь, репетитор всякий раз отвечал:

"Как же, Василий Григорьевич, вы удостоены медали за 1812-й год на владимирской ленте".

Но, несмотря на комизм и отсталость, у меня от пребывания моего в Московском университете вместе с курьезами разного рода остались впечатления глубоко, на целую жизнь врезавшиеся в душу и давшие ей известное направление на всю жизнь. Так, лекции Лодера, несмотря на мое полное незнакомство с практическою анатомией, поселили во мне желание заниматься анатомиею, и я зазубривал анатомию по тетрадкам, кое-каким учебникам и кое-каким рисункам. Даже обычные выражения Лодера:

"Sapientissima natura, aut potius Creator sapientissimae naturae voluit", (Мудрейшая природа, вернее, Создатель мудрейшей природы пожелал) – не остались без влияния на меня.

Я и теперь еще, через 50 с лишком лет, как будто слышу их. Но и самые надписи на стенах анатомического театра и клиники слились у меня как бы в одно целое с начатками моих научных сведений в Москве [...].

Студенческая жизнь в Московском университете до кончины императора Александра I была привольная. Мы не видывали попечителя – кн. Оболенского. Я его только раз видел на акте; да и с ректором Прокоповичем-Антонским (Ант. Ант. Антонский-Прокопович (1762-1848); с 1788 г. адъюнкт энциклопедии и натуральной истории, затем-профессор; с 1824 по 1826 г.-ректор университета.)

– встречались вступающие в университет кутилы и забияки. Я его видел также только на акте. Мундиров тогда еще не было у студентов. Несмотря на это, я не помню ничего особенно неприличного или резко выдававшегося в наружном виде студентов. Скорее выдавалась и поражала нас наружность у профессоров, так как одни, из них в своих каретах, запряженных четверкою, с ливрейными [ лакеями на запятках (как М. Я. Мудров, Лодер и Е. О. Мухин); казались нам важными сановниками, а другие – инфантеристы или ездившие на ваньках во фризовых шинелях ( Ванька-биржевой извозчик; фризовая шинель – на толстой

ворсистой байке (В. И. Даль. Словарь). – имели вид преследуемых судьбою париев.

Но со вступлением на престол Николая I, после декабрьских дней, и мы почувствовали перемену в воздухе.

Слышим, что назначается новый попечитель, военный генерал Писарев; ( А. А. Писарев (1780-1848)-генерал-майор, участник наполеоновских войн; попечителем университета назначен в 1825 г. В специальном наставлении министерство предлагало ему обратить особое внимание "на нравственное направление преподавании, наблюдая строго, чтобы в уроках профессоров и учителей ничего колеблющего или ослабляющего учение нашей веры не укрывалось, чтобы учащиеся не устранялись от наблюдения правил церковных". Писареву поручалось быть "оплотом против наводнения такими книгами, которые могут угрожать спокойствию всякого благоустроенного государства". Генерал охотно взялся за управление наукой. Ради успешности командования университетом он требовал только сохранения за ним "военного чина и мундира по примеру кадетских корпусов", ибо вся жизнь его "была военным формуляром". Получив возможность принести в университет "строгость и подчиненность", Писарев по вступлении в должность заявил своей профессорской команде: "В умственно расплодившихся науках, педантством взлелеянных, облекается человек в какую-то глупую самонадеянность, упрямство и смешное ячество, делается ни к чему не годным и вреден на кафедре. Без веры и нравственности и самый филомаф [любознательный] есть только гроза для здравого рассудка, а посему опередим верою и нравственностью и начнем учение наше с сих спасительных слов: начало премудрости-страх господень" (моя книга о П., 1933, стр. 18).

слышим, что новый государь во время пребывания его в Москве посетив почти инкогнито университет и университетский пансион, рассердился страшно, увидев имя Кюхельбекера (В. К. Кюхельбекер (1797-1846)-воспитанник университетского пансиона, затем лицея, где был товарищем А. С. Пушкина; талантливый поэт; участник восстания декабристов; приговорен к 20-летней

Каторге.), написанное золотыми буквами на доске в зале университетского пансиона; Антонский не догадался снять доску или стереть ненавистное имя бунтовщика, бывшего отличным учеником.

Антонский – говорю – нам сказывали, был сменен за эту недогадливость, (Официальный биограф Антонского писал при жизни Николая I: "Уволен по болезни от сей [ректорской] должности"; через два года Антонский вернулся к административным должностям по университету (С. П. Шевырев, стр. 14 и сл.) a прежний фрачный попечитель был заменен мундирным.

Мы слышали также, что государь, приехав на дрожках в университет и узнанный только сторожем, отставным гвардейским солдатом, пошел прямо в студенческие комнаты, велел при себе переворачивать тюфяки на студенческих кроватях и под одним тюфяком нашел тетрадь стихов Полежаева. Полежаев угодил в солдаты. ( Поэзия А. И. Полежаева (1805-1838) характерна глубоким революционным содержанием, оставляющим, по определению Н. П. Огарева, "жгучий след". П. не мог ценить эту сторону дарования талантливого поэта, так как художественные произведения последнего находились под запретом цензуры.)

Вскоре после этого посещения были введены студенческие мундиры,– для меня и, верно, для многих других,– кое-как перебивавшихся,– новый расход.

Сестры ухитрились смастерить мне из старого фрака какую-то мундирную куртку с красным воротником и светлыми пуговицами, но неопределенного цвета, и я, пользуясь позволением тогдашнего доброго времени, оставался на лекциях в шинели и выставлял напоказ только верхнюю, обмундированную, часть тела.

Не замедлил явиться перед нами в аудиториях и мундирный попечитель, тотчас же при своем появлении прозванный, по свойству его речи, фаготом. Действительно, речь была отрывистая, резкая. Я видел и слышал этого фагота, благодарение богу, только два раза на лекциях; один раз на лекции у профессора химии Геймана, другой раз – у Мухина, и оба раза появление было сопровождаемо некоторого рода скандалом.

У Геймана на лекции фагот,– высокий, плечистый генерал в военном мундире, входивший всегда с шумом, в сопровождении своих драбантов, ( Драбанты-телохранители.)

– встретил моего прежнего нахлебника, Жемчужникова, в странном для него костюме: студенческий незастегнутый мундир, какие-то уже вовсе не мундирные панталоны и с круглою шляпою в руках.

– Это что значит? – произнес фагот самым резким и пронзительным голосом, нарушившим тишину аудитории и внимание слушателей, прикованное к химическому опыту Геймана.– Таких надо удалять из университета,– продолжал таким же голосом фагот.– Жемчужников встал, сделал шаг вперед и, поднимая свою круглую шляпу, как бы с целью надеть ее себе тотчас же на голову, прехладнокровно сказал:-Да я не дорожу вашим университетом,– поклонился и вышел вон.– Фагот не ожидал такой для него небывалой выходки подчиненного лица и как-то смолк.

В аудиторию Мухина фагот ввалился однажды и сказал уже такую глупость, которая, верно, не прошла ему даром.

Надо знать, что в начале царствования Николая почему-то,– а может быть, именно благодаря разным бестактным выходкам фагота,– русские наши немцееды, видимо, стали на дыбы, полагая, что пришел на их улицу праздник. Начались разные, не совсем приличные, выходки и против такой высокостоящей во всех отношениях личности, как Юст-Христиан Лодер.

Мухин всполошился особенно и каким-то образом достиг на некоторое время того, что даже начал читать лекции в анатомическом амфитеатре, прежде ни для кого, кроме Лодера, недоступном. Это продолжалось, однако же, недолго. Мухин почему-то снова перешел на лекции в прежнюю аудиторию свою, в здании университета, также в довольно пространную (человек на 250), но не так удобную.

Вот в эту-то переполненную аудиторию и ввалился с шумом фагот.

– Почему же вы не читаете там ? – спрашивает он Мухина, указывая рукою по направлению анатомического театра.

– Да там, ваше высокопревосходительство, Лодер раскладывает кости и препараты перед своими лекциями.

– А! если так, то я его самого разложу,-отвечает громко, на всю аудиторию, фагот.

Лодеру донесли об этом глупом фарсе. И вскоре мы услыхали, что сам король прусский довел до сведения государя о происках против маститого ученого. С тех пор его оставили в покое, и через несколько времени после этого происшествия явилась и анненская звезда у Лодера, послужившая поводом к сочинению рацеи М. Я. Мудрова.

Наконец, наступил и 1827 год, принесший нам на свет высочайше утвержденный проект академика Паррота. (Г.-Ф. Паррот (1767-1852)-действ. член Академии Наук, прикладной математике и физике. Близкий, интимный друг Александра I, он пользовался большим доверием также у Николая I. Когда последний задумал усилить профессорский состав университетов природными русскими, Паррот представил ему проект учреждения при университете в Юрьеве профессорского института. Здесь будущие русские профессора должны были заниматься два года, а затем завершить за границей свою подготовку к профессуре. О нем-у акад. С. И. Вавилова (стр. 35 и сл.); ср. у 3. А. Цейтлина ("Очерки...", стр. 45 и сл.).

Близкий к Николаю I поэт В. А. Жуковский писал 17 ноября 1827 г. А. П. Елагиной в Москву: "По предложению проф. Паррота назначено выбрать из университетов нескольких отличных студентов для образования из них профессоров. Они должны несколько времени учиться в Дерптском университете и несколько времени в одном из университетов чужестранных, для того, чтобы по возвращении в Россию занять профессорские кафедры и быть профессорами не менее 12 лет. Вы видите цель... России нужны профессоры. Кто будет послан в Дерпт и в чужие края на счет правительства, тот должен будет заплатить профессорством двенадцатилетним. Цель общеполезная; план прекрасный... Хороший профессор непосредственно действует в пользу отечества" (сб. "В. А. Жуковский", стр. 104 и сл.). На докладе об учреждении профессорского института при университете в Юрьеве и посылке туда 20 молодых людей, окончивших курс в отечественных университетах, Николай I положил резолюцию: "Согласен, но с тем, чтобы непременно были все природные русские" (А. П. Богданов, т. III, л. 22).

Первое сообщение, более метафорическое, чем официальное, мы услышали на лекции Мудрова. Приехав однажды ранее обыкновенного на лекцию, М. Я. Мудров вдруг ни с того, ни с сего начинает нам повествовать о пользе и удовольствии от путешествия по Европе, описывает восхождение на ледники Альпийских гор, рассказывает о бытье-житье в Германии и Франции, о пуховиках, употребляемых вместо одеял немцами, и проч. и проч. Что за притча такая? – думаем мы, ума не приложим, к чему все это клонится. И только к концу лекции, проговорив битый час, М. Я. Мудров объявляет, что по высочайшей воле призываются желающие из учащихся в русских университетах отправиться для дальнейшего образования за границу.

Я как-то рассеянно прослушал это первое извещение.

Потом я где-то, кажется, на репетиции, приглашаюсь уже прямо Мухиным.Опять Е. О. Мухин!

– Вот, поехал бы! Приглашаются только одни русские; надо пользоваться случаем.

– Да я согласен, Ефрем Осипович,– бухнул я, нисколько не думая и не размышляя.

Как объяснить эту неожиданную для меня самого решительность? Тогда я не наблюдал над собою, а теперь нельзя решить-наверное, что было главным мотивом. Но, сколько я себя помню, мне кажется, что главной причиною скорого решения было мое семейное положение.

Как ни был я тогда молод, но помню, что оно нередко меня тяготило. Мне уже 16 лет, скоро будет и 17, а я все на руках бедной матери и бедных сестер. Положим, получу и степень лекаря, а потом что? Нет ни средств, ни связей, не найдешь себе и места. В то же время было и неотступное желание учиться и учиться.

Московская наука, несмотря на свою отсталость и поверхностность, все-таки оставила кое-что, не дававшее покоя и звавшее вперед.

– Выбери предмет занятий, какую-нибудь науку,– говорит

Е. О. Мухин.

– Да я, разумеется, по медицине, Ефрем Осипович.

– Нет, так нельзя; требуется непременно объявить, которою из медицинских наук желаешь исключительно заняться,– настаивает Ефрем Осипович.

Я, не долго думая, да и брякнул так: физиологиею.

Почему я указал на физиологию? – спрашивал я после самого себя.

Ответ был: во-первых, потому, что я в моих ребяческих мечтах представлял себе, будто я с физиологией знаком более, чем со всеми другими науками. А это почему? А потому, что я знал уже о кровообращении, знал, что есть на свете химус и хилус; знал и о существовании грудного протока; знал, наконец, что желчь выделяется в печени, моча – в почках, а про селезенку и поджелудочную железу не я один, а и все еще немногое знают; -сверх этого, физиология немыслима без анатомии, а анатомию-то уже я знаю, очевидно, лучше всех других наук.

Но все это, во-первых; а во-вторых,– кто предлагает мне сделать выбор предмета занятий: разве не Ефрем Осипович, не физиолог? Уже верно мой выбор придется ему по вкусу. Но не тут-то было. Ефрем Осипович сделал длинную физиономию и коротко и ясно решил:

– Нет, физиологию нельзя; выбери что-нибудь другое.

– Так позвольте подумать...

– Хорошо, до завтра; тогда мы тебя и запишем.

Дома я ничего не объявил ни матери, ни сестрам, а начал обдумывать все дело, уже почти решенное, то-есть действовать задним умом, и, право, поступил не худо; действуя передним, я, вероятно, не попал бы в профессорский институт, и жизнь сложилась бы на других началах, и бог весть – каких. На что же,спрашиваю я себя – дал я мое согласие? На то, чтобы ехать за границу учиться. Да на каких же условиях? Ведь, не зная их, попадешь, пожалуй, и в кабалу. Да, впрочем, бог с ними, с этими условиями, хуже не будет.

Бегу в университет, справляюсь, прислушиваюсь, советуюсь;

наконец, кое-что узнаю и решаюсь: так как физиологию мне не позволили выбрать, а другая наука, основанная на анатомии, по моему мнению, есть одна только хирургия, я и выбираю ее. А почему не самую анатомию? А вот, поди, узнай у самого себя – почему? Наверное не знаю, но мне сдается, что где-то издалека, какой-то внутренний голос подсказал тут хирургию. Кроме анатомии, есть еще и жизнь,– и, выбрав хирургию, будешь иметь дело не с одним трупом.

Меня интересовали, однако же, не мало и другие науки. Я ужасно любил химию, особливо после геймановских лекций. Фармакология мне представлялась также,– несмотря на всю несостоятельность ее представителя в Московском университете, В. М. Котельницкого,– весьма занимательною. Когда я сообщил о моем желании посвятить себя не одной, а нескольким наукам моим товарищам, то они, конечно, трунили надо мною, не подозревая, что я через год или два сделаюсь отчаянным, самым отчаянным адептом специализма в науке, а потом, через несколько лет, перекочую снова в другой лагерь.

В этот же день я явился в правление, нашел там Е. О. Мухина (декана), объявил ему мой выбор и тотчас же был им подвергнут предварительному испытанию, из которого я узнал положительно, что цель отправления нас за границу есть приготовление к профессорской деятельности; а как для профессора прежде всего необходимо иметь громкий голос и хорошие дыхательные органы, то предварительное испытание должно было решить вопрос: в каком состоянии обретаются мои легкие и дыхательное горло. За неимением, в то время спирометров и полного незнакомства экзаминаторов с аускультацией и перкуссией, Ефрем Осипович заставил меня громко и не переводя духа прочесть какой-то длиннейший период в изданной им физиологии Ленгоссэка, что я и исполнил вполне удовлетворительно.

Тотчас же имя мое было внесено в список желающих, то-есть будущих членов профессорского института. Только покончив все это дело, я возвратился домой и объявил моим домашним торжественно и не без гордости, что "еду путешествовать на казенный счет".

В это время случился тут сосед-портной, позванный для исправления моей шинели; услыхав, что я еду путешествовать, он глубокомысленно заметил: "Знаю, знаю, слыхал: значит, едете открывать неизвестные острова и земли".

Я не старался разубеждать его, и был очень рад тому, что и мать и сестры, хотя и опечаленные неожиданным известием, не оказали никакого противодействия; матушка, по обыкновению, набожно перекрестилась, поцеловала меня и сказала: "Благослови тебя бог! Когда же едешь?"

– После лекарского экзамена, месяца через два.

Между тем, по собранным сведениям и слухам, дело настолько выяснилось, что я узнал подробнее о цели и об условиях. Дополним собранные сведения тем, что я узнал впоследствии.

Я представлю себе историю развития профессорского института, в который меня завербовал exprompto (Внезапно.) Е. О. Мухин, в следующем виде:

Академик Паррот был свидетелем в Дерпте и С.-Петербурге смутных и выходящих из ряда вон событий, постигших наши университеты в конце царствования Александра I (при министерствах кн. А. Н. Голицына и Шишкова и попечительстве Магницкого и проч.),

(А. С. Шишков (1754-1841)-адмирал; глава литературной реакции первой трети XIX в.; идеолог контрреволюционного дворянства; министр просвещения в 1824-1828 гг. В тот самый день, когда П. подал прошение о допущении его к вступительному экзамену в университет, Шишков принял должность министра и произнес перед главными чинами министерства программную речь. Министр предписывал "оберегать юношество от заразы лжемудрыми умствованиями, ветротленными мечтаниями, пухлою гордостью и пагубным самолюбием; науки, изощряющие ум, не составят без веры и без нравственности благоденствия народного; сверх сего, науки полезны только тогда, когда, как соль, употребляются и преподаются в меру, смотря по состоянию людей и по надобности, какую всякое звание в них имеет; обучать грамоте весь народ принесло бы более вреда, нежели пользы". Излагая свою программу, министр предлагал распространять среди людей, обязанных только подчиняться и быть верными помещичьему классу, "правила и наставления в христианских добродетелях", которые "не выводят никого из определенного ему судьбою места и во всех состояниях и случаях делают его и почтенным, и кротким, и довольным, и благополучным" (см. мою книгу о П. 1933, стр. 17 и сл.).

а вместе с этим, узнав подробности от известных иностранных профессоров Казанского и других университетов о печальном состоянии нашей университетской науки, воспользовался своим исключительным положением и намерениями нового государя преобразовать всю учебную часть в государстве. Новому государю было известно, что Паррот пользовался особенным расположением и доверием Александра I, имея к нему всегда свободный доступ.

Паррот (родом из Эльзаса и сотоварищ знаменитому Кювье) был долго профессором физики в Дерптском университете; а после своего перехода из Дерпта в С.-Петербургскую Академию наук он был, верно, очень рад назначению князя Ливена, бывшего попечителем Дерптского университета, на место Шишкова, министром народного просвещения при самом начале царствования Николая.

Это назначение, как я полагаю, много содействовало успеху проекта Паррота, главнейшим и самым существенным пунктом которого было подготовление русских молодых людей, кончивших курс в разных университетах, в Дерптском университете, для дальнейших занятий наукою за границею.

Дерптский университет в это время, после позорной катастрофы с производством в доктора каких-то темных личностей, достиг небывалой научной высоты, и достиг именно при попечительстве князя Ливена, тогда как другие русские университеты падали со дня на день все ниже и ниже благодаря обскурантизму и отсталости разных попечителей.

Число русских, посылаемых для подготовки на два, на три года из наших университетов в Дерптский, определялось 20-ю.

После двухлетнего пребывания в Дерпте они должны были отправляться еще на два года в заграничные университеты и потом прослужить известное число лет профессорами в ведомстве Министерства народного просвещения.

Содержание в Дерпте назначалось в 1200 руб. ассигн. ежегодно (несколько более 300 руб. сер.); на путевые издержки полагалась тоже особая сумма. Молодые люди разных университетов, собранные в С.-Петербурге, должны были по прибытии в С.-Петербург подвергнуться предварительному еще испытанию в Академии наук.

Я начал готовиться к лекарскому экзамену. Он прошел очень легко для меня, даже легче обыкновенного, весьма поверхностного, может быть, потому, что мое назначение в кандидаты профессорского института считалось уже эквивалентом лекарского испытания.

(Среди документов, послуживших к выяснению успехов Пирогова-студента, имеются также материалы для суждения о сдаче им лекарского экзамена. Первый из них-собственноручный (публикуется впервые):

"В Отделение Врачебных наук при Императорском московском университете. От своекоштного студента Николая Иванова сына Пирогова. Прошение. Родом я из обер-офицерских детей, сын умершего комиссионера 9-го класса Ивана Иванова сына Пирогова; в 1824 году сентября 10 дня по законным испытаниям принят был студентом во Врачебное отделение в Императорский московский университет на своем коште, где и слушал следующие лекции: анатомии, натуральной истории, химии, физики, математики и фармации, из коих в 1826 году июня 20 дня подвергался испытанию из следующих же наук, как-то: физиологии, общей и частной, патологии, фармакологии, частной и общей терапии и клиники, рецептуры, хирургии, акушерства, женских и детских болезней, ветеринарной науки, судебной медицины и медицинской полиции, истории медицины и по окончании полного курса сих наук желаю подвергнуть себя законному испытанию на степень лекаря, почему и прошу покорнейше оное Отделение врачебных наук допустить меня к экзамену. К сему прошению руку приложил своекоштный студент Николай Иванов сын Пирогов. 1828 года февраля 28 дня" (АМУ, дело No 67, т. I, л. 30, No 41).

Значительно раньше подачи этого прошения было решено в факультете, что П. поедет "путешествовать", т. е. приготовляться к занятию профессорской кафедры. Так, проф. Е. О. Мухин в "Ведомости" по классу судебной медицины сообщал, что им за время с августа по конец 1827 г. "преподана вся судебная медицина, чинимы были повторения и испытания, а сверх того читаны были примерные осмотры, сочиненные лекарями. Лекции преподаваемы были по руководству Шпренгеля и Пленка с дополнениями" (АМУ, дело No 41, л. 4). Там же список "лекарей, назначенных к путешествию". "Казеннокоштные: Шиховской Ив. Своекоштные:

Корнух-Троцкий Петр, Сокольский Григорий. Своекоштный студент:

Пирогов Николай". При всех-оценка: "отличных успехов". Подал также Мухин "Ведомость" за весь учебный 1827-1828 г. (с августа по 20 июня). Из нее отмечу только варианты в полугодовой. Хотя она является отчетом по классу судебной медицины, но в ней сообщается, что "пройдена была вся судебная медицина и общая физиология" и что "преподаваемы были лекции... по руководству Шпренгеля, Пленка и Ленгоссека, с добавлениями". При фамилии П. в графе "успехи" отмечено: "отправлен путешествовать" (АМУ, дело No 42, л. 8). В "Ведомости" проф. Гильтебрандта из класса хирургии с 26 января по 9 июня 1828 г. после сообщения о пройденном курсе отмечено при фамилии "лекаря Пирогова", в графе об успехах: "хорошие" (No 42, л. 6).

В "отчете" под загл. "Порядок последования и испытания на степень лекаря своекоштному студенту Пирогову" и в "Копии дневной записки Отделения врачебных наук" от 8 мая 1828 г. No 7, составленной секретарем отделения П. И. Страховым, сообщается: "На основании определения факультета, произведено было окончательное испытание на степень лекаря своекоштному студенту Пирогову.

Г. Адъюнкт Эйнбродт [П. П., 1802-1840, ученик и помощник Лодера] спрашивал из анатомии – о связках позвонков, о мышцах предплечия и спины, о сосудах сердца; и головы, о мозге; из физиологии – о кровообращении, о жевании, глотании и пищеварении. Испытуемый отвечал на латинском языке очень хорошо".

Затем был экзамен из фармакологии. П. спрашивали о врачебных средствах вообще, их действии, в особенности о свойстве укрепляющих лекарств, о действии ртути в различных болезнях. Испытуемый, как удостоверяет декан Котельницкий, отвечал весьма хорошо.

Из рецептуры подробно спрашивал адъюнкт Иос. Кир. Тихонович, и экзаменующийся отвечал очень хорошо.

Из общей патологии спрашивал проф. В. И. Ромодановский о причинах болезней, о различиях пульса; из общей терапии-он же-о методе прохлаждающем и возбуждающем. Испытуемый отвечал весьма хорошо.

Из повивального искусства, о женских и детских болезнях П. отвечал М. В. Рихтеру (1799-?) очень хорошо.

Проф. Мухин спрашивал о разных предметах из судебной медицины и медицинской полиции. Испытуемый отвечал превосходно.

На вопросы проф. Мудрова из терапии и клиники П. отвечал превосходно.

Проф. Альфонский испытывал из хирургии о воспалениях и о их различных исходах. П. отвечал весьма хорошо.

Проф. Бунге экзаменовал П. из ветеринарной науки о чуме рогатого скота. Ответ был хороший (АМУ, дело No 47, т. I, л. 49 и 51, ст. 3-я).

И в "Порядке последования..." и в "Копии" Страхова имеется существенная описка. В обоих документах говорится об испытаниях "своекоштному студенту Александру Пирогову". Однако все сообщаемое в этих документах относится к Н. И. Пирогову. Это видно из их содержания, а также из помещенных рядом, в том же "деле" собственноручных экзаменационных ответов П. Кроме того, ни в одном списке слушателей Московского университета за годы 1824-1828 не числится студент Александр Пирогов. Указанная выше описка имеется также в оглавлении цитируемого "дела". Такая же описка была на одном документе дела No 67, т. II, но ее своевременно исправили .

Результат всех этих испытаний был рассмотрен в заседании факультета, который определил: "Поелику сим словесное испытание студенту Пирогову на степень лекаря оканчивается и как г. профессор Альфонский словесно донес факультету, что вследствие определения оного факультета от 28 февраля с. г. студент Пирогов сделал в присутствии его, г. профессора, хирургическую операцию "трахеотомика" на трупе весьма хорошо сего же года марта 15 дня; то: 1) взять сведения от г. адъюнкта Терновского о сделанной студентом Пироговым анатомической демонстрации и 2) на основании высочайше утвержденных правил об экзаменах медицинских чиновников, статьи IV, 2 послать его, Пирогова, в Клинический институт университета, дабы он доказал практические свои сведения под надзором директора Института в течение двух недель и обязать по окончании сего срока представить журнал о пользовании им больных, также свидетельство от г. директора, о чем известить (и извещено) г. директора Института проф. Мудрова".

Что касается журнала о пользовании больных, то в "деле" под назв. "Экзамен в лекари" (No 67, т. II, за 1828 г.) имеется несколько историй болезней, "представленных от Николая Пирогова". Из них видно, что П. вел след. больных: 1. Крепостного генеральши Муравьевой, Петра Михайлова, 20 лет; он был болен изнуряющей, нагноительной лихорадкой; поступил в Институт 31 марта 1828 г., пробыл там до 20 мая; ежедневные наблюдения этого больного записаны П. в истории болезни на нескольких страницах большого формата с указанием способов лечения и применявшихся средств; заключительная пометка П. удостоверяет, что больной "чувствует себя лучше". 2. Лекаря Г. Смельского, 25 лет; он страдал психическим расстройством; П. наблюдал его с 19 по 30 апреля 1828 г.; история болезни записана на двух страницах, с указанием применявшихся способов лечения и заключительной пометкой: "лучше себя чувствует". 3. "Крестьянина госп. Серебрякова" (крепостного) Бор. Григорьева, 38 лет, поступившего в Институт 28 апреля и пробывшего там до 18 мая 1828 г.; у него была катаракта; в истории болезни, написанной П. на двух страницах, изложены способы лечения (не хирургического характера) и в заключение отмечено: "в лучшем состоянии" (лл. 80-85). Все истории болезней написаны по-латыни; на всех листах пометка руководителя Института: "представлено от Николая Пирогова". Только на одном листе в истории болезни Михайлова было написано: "представлено от Александра Пирогова"; но прямо по этому имени исправлено-"Николая".

Имеется еще собственноручно написанный П. 12 мая 1828 г. на латинском языке "образец рецепта", подписанный им: "Nicolaus Pirogoff"

(дело No 47, т. I, л. 50).

Директор Института также представил требуемый от него документ:

Свидетельство. Дано сие г. своекоштному студенту медицинского факультета Николаю Пирогову, выдержавшему словесное испытание на степень лекаря, в том, что он, Пирогов, вследствие определения факультета от 8-го числа майя сего 1828 года, с 9-го числа того ж майя и по 23-е число, в течении двух недель находился в Клиническом институте Университета и занимался лечением больных под моим надзором, причем свои практические сведения доказал пользованием больных очень хорошо, в чем свидетельствую. Директор Клинического института Матвей Мудров. 1828 года. Майя 23 дня" (Дело No 67, т. I, л. 67).

В конце мая завершились все испытания новых московских лекарей, назначенных к "путешествию". Попечитель предложил совету университета прислать избранных к 1 июня в Петербург для поверочного испытания при Академии Наук с тем, чтобы они могли прибыть в Юрьев до начала осеннего курса-в августе 1828 г. Но в звании лекаря П. был утвержден значительно позднее. Лишь 28 июля 1828 г. поступило в Отделение врачебных наук [медиц. факультет] сообщение Совета университета от 23 июля за

No 533 о том, что попечитель 4 июля известил Совет (за No 897) об утверждении своекоштного студента медицинского отделения Николая Пирогова в звании лекаря 1-го отделения (Дело No 47, л. 106). В медицинском факультете это было оформлено 28 августа (Дневная записка No 25, л. 107).