Текст книги "Из 'Дневника старого врача'"

Автор книги: Николай Пирогов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

Пирогов Николай Иванович
Из 'Дневника старого врача'

Николай Пирогов

ИЗ "ДНЕВНИКА СТАРОГО ВРАЧА"

Взято из книги – Н.И. Пирогов "Севастопольские письма и воспоминания"

Для мыслящего ... человека нет предмета, более достойного внимания,

как знакомство с внутренним бытом каждого мыслящего человека...

Мне хочется из архива моей памяти вытащить все документы для истории развития моих убеждений...

Н. И. Пирогов (1879-1880 гг.)

[...] – Многоточия в прямых скобках поставлены вместо текста, не включенного в настоящее издание; авторские многоточия не оговариваются.

ОТ РЕДАКТОРА

В настоящем издании Николай Иванович Пирогов представлен в своих произведениях и относящихся к его жизнеописанию документах как великий русский ученый и патриот.

В "Севастопольских письмах" и в примыкающих к ним очерках-воспоминаниях о Крымской войне выявлена деятельность Н. И. Пирогова в качестве основателя военно-медицинской доктрины, созданной русским национальным гением и принятой во всем культурном мире. В них дана цельная, последовательно развивающаяся картина высокого патриотического подвига работавших под руководством Пирогова героических русских женщин – первых в мире действительных сестер милосердия, создавших традиции, которые творчески развивали советские медицинские сестры эпохи Великой Отечественной войны 1941-1945 гг.

В страницах из "Дневника старого врача" и связанных с ними документах отображено духовное развитие гениального ученого-исследователя, выдающегося государственного деятеля, талантливого педагога-мыслителя, патриота, страстно любившего Родину и русский язык, самоотверженно служившего своему народу, а через него – всему прогрессивному человечеству.

Мемуарные и публицистические произведения гениального врача-мыслителя и замечательного педагога дают возможность проследить развитие человека, обладавшего исключительной духовной одаренностью и вместе с тем убежденного сторонника коллегиальности, гласности, подлинной, творческой самокритики. Сочинения Н. И. Пирогова принадлежат перу человека, в полном смысле слова беззаветно преданного научной истине, отдавшего Родине все свои силы и огромные познания, приобретенные упорным, целеустремленным, самоотверженным ТРУДОМ.

Произведения H. И. Пирогова, собранные в этой книге,– в основном тексте и в комментариях,– печатаются после тщательной сверки с подлинными рукописями и первоисточниками. В них воспроизведен текст трех родов: 1-отдельных изданий, давно ставших библиографической редкостью; 2-статей, опубликованных, начиная с 1829 г., в журналах и газетах, недоступных широким кругам читателей и имеющихся не во всех крупнейших книгохранилищах; 3 – писем и докладных записок, извлеченных из различных государственных архивов и частных собраний. Ввиду обширных размеров книги опущены несущественные для основной темы приветственные, повторения и родственные пожелания в некоторых частных письмах, а также формальные обращения в официальных отчетах. В комментариях использованы не включенные в книгу полностью документы и материалы перечисленных трех разрядов. Кроме них представляют чрезвычайную ценность публикуемые здесь впервые ведомости профессоров Московского университета за 1824-1828 гг.– о занятиях и успехах Пирогова-студента. К этому примыкают сообщения того же порядка за 1828– 1835 гг., относящиеся ко времени подготовки Пирогова к профессуре. Указатель имен облегчит разыскание откликов Николая Ивановича на одинаковые темы по различным поводам и в различное время.

Таким образом, печатаемые здесь статьи, письма и документы характеризуют Н. И. Пирогова как выдающегося мыслителя и практического деятеля, стремившегося, как он сам заявлял в одном частном письме,– к преобразованию "понятий и вековых взглядов", старавшегося преодолеть "вековые вредные предрассудки" в самом себе и в других. Наряду с этим в книге выявлены слабые стороны великого ученого как политического деятеля, обусловленные обстановкой, в которой ему приходилось работать на крупных административных постах по ведомству просвещения.

Работа по сверке текстов и подбору материалов проведена при ближайшем участии Н. В. Штрайх.

С. Шmрайх

Комментарии к "ДНЕВНИКУ СТАРОГО ВРАЧА"

Текст приведенных в настоящем разделе записей сверен с подлинной рукописью П., хранящейся в ВММ (No 21351). Рукопись-на листах большого формата чернилами и карандашом, переплетена в два тома (т. I-части 1-я и 2-я, т. II-часть 3-я). На переплетах тиснение:

"Посмертные записки Николая Ивановича Пирогова". На 1-й странице т. I печать: "Музей Пирогова" и пометки: "I отд. No 113. Инв. No 481– 3696" – шифр Пироговского музея при РХО, куда рукопись была передана вдовой великого ученого и где она хранилась до упразднения старого здания музея. Воспроизведенная в наст. издании фототипически 1-я страница рукописи, отделенная от переплетенного текста, находится теперь в музее кафедры оперативной хирургии и топографической анатомии в ВМА ("Начала", т. II, вкл. лист к стр. 492).

Восстановленные по рукописи разночтения приведенного здесь текста с последним печатным изданием дневника (Соч., т. II, 1916) отмечаются в дальнейших примечаниях. Мелкие разночтения и опечатки не отмечаются.)

[ 5 ноября 1879 г.]. Отчего так мало автобиографий? Отчего к ним недоверие? – Верно все согласятся со мною, что для мыслящего, любознательного человека нет предмета, более достойного внимания, как знакомство с внутренним бытом каждого мыслящего человека, даже и ничем не отличавшегося на общественном поприще.

Какой глубокий интерес заключается для каждого из нас в сравнении собственного мировоззрения с взглядами, руководившими другого, нам подобного, на пути жизни. Этого, конечно, никто и не отвергает; но издавна принято узнавать о других чрез других. Верится более тому, что говорят о какой-либо личности другие или ее собственные действия. И это юридически верно. Для обнаружения юридической, то-есть внешней, правды – и нет иного средства. И современный врач при диагнозе руководствуется не рассказами больного, а объективными признаками, тем, что сам видит, слышит и осязает.

Да кроме недоверия к автобиографиям, есть, я думаю, и другие причины, почему они мало в ходу. Мало охотников писать свои автобиографии. Одним целую жизнь некогда; другим вовсе не интересно, а иногда и зазорно оглядеться на свою жизнь, не хочется вспомнить прошлого; иные-и из самых мыслящих– полагают, что после изданных ими творений им писать о себе более не нужно; есть и такие, которым, действительно, писать о себе нечего-все будет передано другими; наконец, многих Удерживают страх и разного рода соображения. Разумеется, в наше скептическое время доверие к открытой исповеди еще более утратилось, чем во времена Ж. – Ж. Руссо. С недоверчивою улыбкою читаются теперь его смелые слова (которыми я некогда восхищался): "Que la trompette du jugement dernier sonne quand elle voudra, je viendrai, ce livre a la main, devant le souverain juge et je dirai: voila-ce que j'ai fait, ce que je fus, ce que jai pense".

(Неточная цитата из "Исповеди" Ж.-Ж. Руссо. Вот как передавал эту фразу сам П. в письме к Е. Д. Березиной, когда та была еще его невестой: "Пусть звучит труба страшного суда, я предстану с этою исповедью пред верховного судию и громко воскликну: вот каков я был здесь, вот, что я делал, вот, как я мыслил!!!". Это изречение П. взял также эпиграфом к своим знаменитым "Клиническим анналам" дерптской хирургической клиники. (1837). )

Но автобиографии в наше время и нет надобности быть исповедью перед верховным судиею; а ему, всеведущему, нет надобности в нашей исповеди. Современная автобиография не должна быть, однако же, чем-то вроде юридического акта, писанного в защиту или в обвинение самого себя перед судом общественным. Не одна внешняя правда, а раскрытие правды внутренней пред самим собою – и вовсе не с целью оправдать или осудить себя – должно быть назначением автобиографии мыслящего человека. Он не постороннего читателя, а прежде всего собственное сознание должен ознакомить с самим собою; это значит – автобиограф должен уяснить себе разбором своих действий их мотивы и цели, иногда глубоко скрываемые в тайнике души и долго непонятные не только для других, но и для самого себя.

Но вот вопрос: может ли автобиограф говорить правду о своих, для него прошлых, мотивах. Может ли он справедливо оценить, что руководило некогда его действиями? Может ли он наверное сказать, что его мировоззрение было именно такое, как он пишет, а не другое в данную минуту его бытия?

Я полагаю, что эти вопросы решаются различно, смотря по характеру, способностям и вообще смотря по индивидуальности писателя. Для уверенного в себе без тщеславия существует и непоколебимая уверенность, что именно такое, как он пишет, а не иное было его воззрение, когда он совершал то или другое дело. Если же я сам уверен, что он говорит правду без притворства, то больше от человека нельзя и требовать [...].

Для кого и для чего пишу я все это?

По совести – в эту минуту только для самого себя, из какой-то внутренней потребности, хотя и без намерения скрывать то, что пишу, от других. Пришед на мысль писать о себе для себя и решившись не издавать в свет о себе ничего при моей жизни, я не прочь, чтобы мои записки обо мне читались, когда меня не будет на свете, и другими. Это – говорю положа руку на сердце – вовсе не потому, чтобы я боялся при жизни быть критикованным, осмеянным или вовсе нечитанным. Хотя я и не мало самолюбив и не безразлично отношусь к похвале, но самое самолюбие все-таки более внутреннее, чем внешнее. Притом я эгоистический самоед, и потому опасаюсь самого себя, чтобы описание моего внутреннего быта во всеуслышание, не было принято мною самим за тщеславие, желание рисоваться и оригинальничать, а все это, в свою очередь, не повредило бы внутренней правде, которую я желал бы сохранить в наичистейшем виде в моих записках. Я, как самоед, знаю однако же, что нельзя быть совершенно откровенным с самим собою, даже когда живешь в себе, так сказать, нараспашку [...].

Итак, я, как и другие, не могу, при всем желании, выворотить свой внутренний быт наружу пред собою, сделать это начисто, ни в прошедшем, ни в настоящем. В прошедшем я, конечно, не могу пред собою поручиться, что мое мировоззрение в такое-то время было именно то самое, каким оно мне кажется теперь. В настоящем – не могу ручаться, чтобы мне удалось схватить главную черту, главную суть моего настоящего мировоззрения. Это дело не легкое. Надо проследить красную нить через путаницу переплетенных между собою сомнений и противоречий, возникающих всякий раз, как только захочешь сделать для себя руководящую нить более ясною.

И вот я, для самого себя и с самим собою, хочу рассмотреть мою жизнь, подвести итоги моим стремлениям и мировоззрениям (во множественном – их было несколько) и разобрать мотивы моих действий [...].

Но способен ли я писать о себе – для себя?

Опять вопрос – что нужно для этого?

Главное – откровенность с самим собою.

Наверное я могу сказать про себя только то, что я не скрытен с собою [...].

Итак я надеюсь, ведя мои записки, быть не менее, а гораздо более откровенным с собою, чем в задушевных излияниях с другими, хотя бы и с самыми близкими к сердцу людьми.

Второе условие, чтобы быть (правдивым) истинным автобиографом для самого себя, это – хорошая память. Для беспамятного, хотя бы остроумного и здравомыслящего человека, его прошедшее почти не существует. Такая личность может быть весьма глубокомысленная и даже гениальная, но едва ли она может быть не односторонняя, и уже, во всяком случае, ясные я живые ощущения прошлых впечатлений без памяти невозможны. Но память, как я думаю, есть двух родов: одна-общая, более идеальная и мировая, другая – частная и более техническая, как память музыкальная, память цветов, чисел и т. п. Первая (общая) хотя и отвергалась иными, но она-то именно и удерживает различного рода впечатления, получаемые в течение всей жизни, и события, пережитые каждым из нас. Глубокомысленный и гениальный человек может иметь очень развитую память, не обладая почти вовсе общею памятью.

Моя память общая и в прежние года была острая. Теперь же, в старости, как и у других, яснее представляется мне многое прошлое, не только как событие, но и как ощущение, совершавшееся во мне самом, и я почти уверен, что не ошибаюсь, описывая, что и как я чувствовал и мыслил в разные периоды моей жизни [...].

Не думаю, что кому-нибудь из мыслящих людей удалось в течение целой жизни руководствоваться одним и тем же мировоззрением; но полагаю, что вся умственная наша жизнь, в конце концов, сводится на выработку, хотя бы для домашнего обихода, какого-либо воззрения на мир, жизнь и себя самого. Эта постоянная работа, правда, мешает установлению status quo, но все-таки, не прерываясь, тянется красною нитью чрез целую жизнь и не перестает руководить, как и управлять более или менее нашими действиями. Колебания и сомнения при этой разработке, конечно, неизбежны, но они далеко не те, которые обременяют человека, считающего для себя остановку на чем-нибудь определенном нарушением свободы мысли и воли [...].

Я начал писать мои записки 5-го ноября 1879 года, и сегодня, 21-го ноября, опять принимаюсь, после промежутка в несколько дней.

Пишу для себя и не прочитываю, до поры и до времени, писанного. Поэтому найдется не мало повторений, недомолвок; найдутся и противоречия, и непоследовательность. Если я начну исправлять все это, то это было бы знаком, что я пишу для других.

Я признаюсь сам себе, что вовсе не желаю сохранять навсегда мои записки под спудом, те, однако же, лица, которым когда-нибудь будет интересно познакомиться с моим внутренним бытом, не побрезгают и моими повторениями: они, верно, захотят узнать меня таким, каков я есть с моими противоречиями и непоследовательностями [...].

26 декабря. Беседа с самим собою заманчива. Как я ни убежден, что мне не удастся уяснить себе вполне мое мировоззрение, но самая попытка уяснения заключает уже в себе какую-то прелесть [...].

28 декабря [...]. Я один из тех, которые еще в конце двадцатых годов нашего столетия, едва сошед со студенческой скамьи, уже почуяли веяние времени и с жаром предавались эмпирическому направлению науки, несмотря на то, что вокруг их еще простирались дебри натуральной и гегелевской философии [...].

29 декабря [...]. Без участия мысли и фантазии не состоялся бы ни один опыт, и всякий факт был бы бессмысленным. Наши мысль и фантазия, как причина, производящая и опыт, и наблюдение, не могут, однако же, по особенности своей натуры, ограничиться этими двумя способами знания. Ум, употребив опыт и наблюдение, то есть направив и заставив наши чувства, потом рассматривает с разных сторон, связывает и дает новое направление собранным чувствам и впечатлениям, и всегда не иначе, как с участием фантазии [...].

10 января г. [...]. Все высокое и прекрасное в нашей жизни, науке и искусстве создано умом с помощью фантазии, и многое – фантазиею при помощи ума. Можно смело утверждать, что ни Коперник, ни Ньютон, без помощи фантазии, не приобрели бы того значения в науке, которым они пользуются. Между тем нередко и в жизни, и в науке, и даже в искусстве слышатся возгласы против фантазии, и не только против ее увлечений, но и против самой нормальной ее функции. Для современного реалиста и естествоиспытателя нет большего упрека, как то, что он фантазирует. Но, в действительности, только тот из реалистов и эмпириков заслуживает упрека в непоследовательности, кто хотя на один шаг отступает от указаний чувственного опыта, направляемого и руководимого умом и фантазиею [...].

[14 февраля] [...]. Без фантазии и ум Коперника и Ньютона не дал бы нам мировоззрения, сделавшегося достоянием всего образованного мира. Ничто великое в мире не обходилось без содействия фантазии [...].

19 февраля. Отличная погода при– 1°R (утром ясно и тихо для дня двадцатипятилетия). (Имеется в виду смерть Николая I -19 февраля 1855 г. (см. по Указателю).

25 лет тому назад я встречал этот день в Севастополе. Тогдашние занятия на перевязочном пункте и моя болезнь (тифоид) не позволили ясно сохраниться произведенному на нас впечатлению известием о новом вступлении на престол. Я помню только о каком-то безгласном изумлении при получении известия о кончине императора Николая. Мы почти ничего не знали о его болезни. Перед неожиданным отъездом великих князей (Николая и Михаила) из Севастополя разнесся слух о болезни императрицы, и никому из нас в голову не приходило, что нас ожидало такое важное событие. О каких-либо предстоящих переменах с восшествием на престол нового государя тогда некогда было помышлять. У всех одно было на уме – настоящее, весьма неприглядное. Неприятель приближался своими осадными работами; предстояли новые битвы и кровопролития; все были уверены, что, несмотря на перемену правления, до мира еще далеко. Газет мы тогда почти не читали: они приходили бог знает когда, да и читать было некогда [...].

На другой или на третий день после призыва к присяге новому государю, я пошел зачем-то к нашему госпитальному аптекарю в Севастополе и встретил его на дороге, возвращающимся с почты с каким-то ящиком. Я полюбопытствовал узнать и зашел в аптеку; при раскрытии посылки оказалось, что это была атомистическая аптечка лейб-медика Мандта, предназначавшаяся для всех военных госпиталей и, по высочайшему повелению, разосланная по всей России; этою аптекою, а, следовательно, и атомистическим способом лечения д-ра Мандта, должны были по воле покойного государя (Николая I) замениться прежние аптеки и прежние способы лечения в военных госпиталях.

Как только ящик был открыт, наш аптекарь, тертый немец, посмотрев на содержимое, прехладнокровно помотал головою и, закрыв ящик, сказал: "опоздал". Только потом я понял, в чем дело. Приказ от военно-медицинского ведомства об этом нововведении был, вероятно, уже известен аптекарю, и он, получив эту курьезную посылку прежнего режима уже при новом, тотчас же сообразил, какая предстоит ей будущность [...].

Февраля 20-21 [...]. Я вел когда-то, 18-летним юношею, некоторое время (около года) дневник. У жены сохранилось из него несколько листков. Но из него я немногое мог бы извлечь для моей цели. Я узнал бы, например, что в ту пору я не думал прожить долее 30 лет, а потом,– говорил я тогда в дневнике,– в 18 лет! (и притом вовсе не рисуясь) – "пора костям и на место". Из этого я могу заключить только,– это, впрочем, я и без дневника ясно помню,– что нередко в те поры я бывал в мрачном настроении духа. Память давнопрошедшего, как известно, у стариков хороша, а у меня она хорошо сохранилась и о недавно прошедшем. Поэтому в моей истории прошедшего я не найду большого препятствия к раскрытию процесса брожения и переворотов, совершившихся в течение жизни в моем нравственном и умственном быте. Но труднее будет для меня решить, насколько я могу быть вполне откровенным с собою. Это не так легко, как кажется [...].

4 марта [...]. Сегодня отправил письмо к Николаю Христиановичу Бунге в ответ на его письмо, в котором он писал, что идет в отставку, так как по новому университетскому уставу, ожидаемому вскоре, ректорам нечего будет делать, кроме получения прибавки жалованья. (H. X. Бунге (1823-1895)-с 1850 г. занимал в Киевском университете кафедру политической экономии и статистики. П. сблизился с ним в бытность свою попечителем Киевского учебного округа (18591861), когда Б. был ректором университета. Был деятельным участником комиссии по "освобождению" крестьян от крепостной зависимости. С 1880г. был товарищем министра, а затем министром финансов (1881-1887), с 1890 г.-действительный член Академии Наук. Комментируемое место относится к оставлению Б. должности ректора Киевского университета, которую он занимал три раза (1859-1862, 1871-1875, 1878-1880); "Новый университетский устав" – подготовлявшийся тогда реакционный устав 1884 г., отменивший автономию, которою высшая школа пользовалась по уставу 1863 г., выработанному при ближайшем участии П. )

Мой ответ – не буквальный. Я читал где-то и когда-то, что новое на свете есть не что иное, как хорошо забытое старое. Я читал также в каком-то киевском календаре, что у нас ежегодно бывают возвраты зимы весною и летом, а возвраты болезней мне известны давно по опыту. Нет ничего мудреного, что и в университетской жизни встречаются возвраты к старому, забытому и прожитому. Но нынче, видно, считается за новое и вовсе еще не забытое старое, а возвраты зим и болезней встречаются не только в природе, но и в университетском мире. Старики, как известно, всегда хвалят старину и предпочитают ее новизне. Только все наши университетские старожилы, за исключением гг. Каткова, Любимова и Георгиевского, верно, не вспоминают добром не забытого еще старого. (Здесь названы главные помощники реакционнейшего министра просвещения (1866-1880) графа Д. А. Толстого (1823-1889), который всегда относился к П. враждебно. М. Н. Катков (1818-1887)– черносотенный публицист. Н. А. Любимов (1830-1897)-физик, профессор Московского университета, ближайший друг и сотрудник Каткова по ведению реакционных изданий "Русский вестник" и "Московские ведомости". А. И. Георгиевский (1830-1911)-профессор всеобщей истории и статистики в Ришельевском лицее (в Одессе), ближайший помощник П. по ведению преобразованной в 1858 г. газ. "Одесский вестник", бывшей в первые годы после того одним из самых прогрессивных органов русской периодической печати. С 1886 г. стал наиболее рьяным сотрудником реакционера Д. А. Толстого по министерству просвещения. Яркую характеристику Г. в этом отношении дал близко наблюдавший его деятельность в министерстве и в состоявшей при последнем цензуре академик А. В. Никитенко: "Граф Д. А. [Толстой] взял на себя роль сыщика. Всякую мысль в печати... об учебной части он... представляет... как преступную... Ему служит главным помощником А. И. Георгиевский" (3 ноября 1872 г.).)

Это обстоятельство, казалось бы, должно было обратить на себя внимание новаторов, стремящихся возобновить старое. Почему это не сделано – объясняется именно тем влиянием этих исключительных личностей, успевших победить в себе предрассудок против отжившего. Это не должно удивлять нас [...].

9 марта я получил 16 поздравительных телеграмм. С чего-то взяли в Москве (исключительно), Казани, Киеве, Воронеже и Вюрцбурге, что 9-го марта – день моего 50-летнего юбилея. Я, благодаря нижайше, заметил в ответной телеграмме в Москву, что, вероятно, поводом к этим неожиданным приветствиям послужило то, что я в 1828 г. получил в Москве степень лекаря (но в таком случае желающие должны были бы поздравлять два года тому назад). Служба же моя считается с 1831 года, а докторский диплом мне дан в Дерпте 30-го ноября 1832 года.

Итак, охотники до юбилеев могли бы меня поздравлять три раза, а если из трех случаев желали бы избрать самый удобный, то, разумеется, это был бы 1882 г., т. е. 50-летие докторского диплома [...].(50-летний юбилей научной деятельности П. праздновался. 24-26 мая 1881 г.)

1880г. декабря 22. Я убедился, что не могу вести дневника; вот прошло полгода и более, как я ничего не мог или не хотел вписывать в мой дневник. Теперь начну писать не по дням, а когда попало; остается еще много, много невысказанного – и успею ли еще, доживу ли, чтобы это многое записать? [...].

3 января 1881 г. [...]. Лето старику приносит такое наслаждение, что и не думаешь вникать в себя. Зеленые поля, цветущие розы, листва, все – в свободное от практических и мелочных занятий время – тянет к себе, наружу, и не пускает сосредоточиваться в себе. Ребенком я слыхал, что мой дедушка Иван Мокеевич зимою тосковал и жаловался детям: "от детки, верно Мокеичу уж зеленой травы не топтать", но как только наступала весна, 100-летний старик снова оживлялся и целые дни топтал зеленую траву. (Во всех предыдущих изданиях дневника повторялось ошибочное чтение редактором "Р. ст." имени и отчества деда-Иван Михеич. Эта ошибка перешла из первой публикации во все биографии П.)

Но я хочу не только уяснить себе со всех сторон мое мировоззрение,– мне хочется из архива моей памяти вытащить все документы для истории развития моих убеждений: как они после разных метаморфоз сложились и сделались настоящими [...].

Начну ab ovo.( Аb ovo-по смыслу: "с самого начала"; буквально: "от яйца"; так начиналась латинская поговорка: "от яйца до яблока", выражающая обычай римлян начинать обед яйцом и заканчивать его яблоком.)

Мне сказали, что я родился 13-го ноября 1810 г. Жаль, что сам не помню. Не помню и того, когда начал себя помнить; но помню, что долго еще вспоминал или грезил какую-то огромную звезду, чрезвычайно светлую. Что это такое было? Детская ли галлюцинация, следствие слышанных в ребячестве длинных рассказов о комете 1812 года или оставшееся в мозгу впечатление действительно виденной мною, в то время двухлетним ребенком, кометы 1812 года, во время нашего бегства из Москвы во Владимир,– не знаю.

Помню и еще какую-то странную грезу нити, сначала очень тонкой, потом все более и более толстевшей и очень светлой; она представлялась не то во сне, не то впросонках и была чем-то тревожным, заставлявшим бояться и плакать: что-то подобное я слыхал потом и о грезах других детей. Но воспоминания моего 6 8-летнего детства уже гораздо живее.

Мой родительский дом, сгоревший во время нашествия французов в Москву, потом снова выстроенный, стоял в приходе Троицы в Сыромятниках. (Дом Пироговых в Москве был во 2-м уч. Басманной части, по Кривоярославскому пер., в Сыромятниках. Теперь переулок называется Мельницким. На стене дома No 12, выстроенного на месте пироговского,– мраморная доска с надписью: "Здесь родился Николай Иванович Пирогов 13 ноября 1810 г.". Доска установлена в 1910 г. в связи со столетием со дня рождения П.)

О времени моих воспоминаний, то есть о возрасте, к которому относятся первые мои воспоминания, я сужу из того, что живо помню еще и теперь беличье одеяльце моей кровати, любимую мою кошку Машку, без которой я не мог заснуть, белые розы, приносившиеся моей нянькою из соседнего сада Ярцевой и при моем пробуждении стоявшие уже в стакане воды возле моей кровати; мне было тогда наверное не более 7 лет; по крайней мере года отделяют эти воспоминания от других, уже совершенно ясных, относящихся к моему десятилетнему возрасту.

О смерти Наполеона я помню уже весьма отчетливо тогдашние рассказы. ( Наполеон I умер 5 мая 1821 г., когда П. было больше 10 лет. В рукописи после слова "отчетливо" было еще: "из рассказов современников" (зачеркнуто).

Карикатуры на французов, выходившие в 1815-1817 годах, расходившиеся тогда по всем домам, я, как теперь, вижу.

Я знаю от моих родителей – я научился русской грамоте почти самоучкою, когда мне было 6 лет, и я хорошо помню, что учился именно по карикатурам, изданным в виде карт в алфавитном порядке. Первая буква А представляла глухого мужика и бегущих от него в крайнем беспорядке французских солдат с подписью:

Ась, право глух, Мусье, что мучить старика,

Коль надобно чего, спросите казака.

Буква Б. Наполеон, скачущий в санях с Даву и Понятовским на запятках, с надписью:

Беда, гони скорей с грабителем московским,

Чтоб в сети не попасть с Даву и Понятовским.

В. Французские солдаты раздирают на части пойманную ворону, и один из них, изнуренный голодом, держит лапку, а другой, валяясь на земле, лижет из пустого котла. Надпись:

Ворона как вкусна, нельзя ли ножку дать,

А мне из котлика хоть жижи полизать.

Может быть, я живо помню эти карты и потому, что их видел потом, когда мне было более 6 лет; но то, что помню почти исключительно три первые А, Б, В,показывает, что на память мою они подействовали всего сильнее, когда я учился грамоте, то-есть, когда мне было 6 лет. Правда, я помню и еще одну из этих карт с буквою Щ и подписью:

Щастье за Галлом устав бресть пешком,

Решилось в стан русский скакать с казаком.

Но это потому, что долго, долго задумывался на ней, не умея себе объяснить, почему какой-то француз в мундире, увозимый в карете казаком и притом желающий выпрыгнуть из кареты, именуется "щастьем"? Какое же это счастье для нас?– думалось мне.

Это ученье грамоте по карикатурным картинкам вряд ли одобрится педагогами. И в самом деле, эти первые карикатурные впечатления развили во мне склонность к насмешке и свойство подмечать в людях скорее смешную и худую сторону, чем хорошую. Зато эти карикатуры над кичливым, грозным и побежденным Наполеоном, вместе с другими изображениями его бегства и наших побед, развили во мне рано любовь к славе моего отечества. В детях, как я вижу, это первый и самый удобный путь к развитию настоящей любви к отечеству.

Так было, по крайней мере, у меня, и я от 17 до 30 лет, окруженный чуждою мне народностью (В рукописи это слово зачеркнуто; по-видимому, П. хотел заменить его другим, но забыл это сделать. "Чуждая народность" окружала П. в годы его учения и профессуры в Юрьеве-Дерпте (1828-1840), среди которой жил, учился и учил, не потерял однако же нисколько привязанности и любви к отчизне, а потерять в ту пору было легко: жилось в отчизне не очень весело и не так привольно, как хотелось жить в 20 лет. Не родись я в эпоху русской славы и искреннего народного патриотизма, какою были годы моего детства, едва ли бы из меня не вышел космополит; я так думаю потому, что у меня очень рано развилась, вместе с глубоким сочувствием к родине, какая-то непреодолимая брезгливость к национальному хвастовству, ухарству и шовинизму.

Начиная с десяти лет моей жизни, я уже помню отчетливо. И детство мое до 13-14 лет оставило по себе самые приятные воспоминания.

Отец мой ( После этого в рукописи: "еще не старый, от 40 до 50 лет" (зачеркнуто). По данным церковных метрических книг прихода Троицы в Сыромятниках, отец П., Иван Иванович, родился, приблизительно, в 1772 г. (Н. П. Розанов, стр. 498) служил казначеем в московском провиантском депо; я как теперь вижу его одетым, в торжественные дни, в мундир с золотыми петлицами на воротнике и обшлагах, в белых штанах, больших ботфортах с длинными шпорами; он имел уже майорский чин, был, как я слыхал, отличный счетовод, ездил в собственном экипаже и -любил, как все москвичи, гостеприимство. У отца было нас четырнадцать человек детей,– шутка сказать! – и из четырнадцати, во время моего детства, оставалось налицо шесть: трое сыновей и столько же дочерей. "Мал бех в братии моей и юнейший в доме отца моего". И из нас шестерых умер еще один, не достигнув 15-летнего возраста,– мой старший брат Амос. (В церковных книгах (Троицы в Сыромятниках) за 1815 г. записано, что у И. И. Пирогова было четыре сына: Петр 21 года, Александр 18 лет, Амос-9 лет, Николай-5 лет, и 2 дочери: Пелагея– 17 лет, Анна-16 лет (там же).