Текст книги "Дневники св. Николая Японского. Том Ι"

Автор книги: Николай (Иван) Святитель Японский (Касаткин)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 39 страниц)

Ночь была чудная. Долго гуляли по палубе, наслаждаясь видом города и окрестностей при свете луны и при газовых рожках, эффектно блистающих на всем пространстве города, растянувшегося в гору и широко по побережью.

30 октября 1880. Четверг. В Гонконге

Утро было прекраснейшее. После завтрака мы переехали с «Tencer»’а на «Hector» – той же компании, отправляющийся завтра утром в Йокохаму. «Tencer» передает ему весь груз, который имеется для Йокохамы, в том числе и наши двадцать два ящика, а с него берет груз, идущий в Шанхай. Этим и заняты суда теперь. С «Гектора» мы отправились на берег гулять и покупать, кому что нужно. Я, между прочим, и вчера, и сегодня купил магнезии, так как желудок причиняет головную боль. А надеялся было я, что не нужно будет магнезии никогда. Эх. придется и умереть видно от желудочного катара. – Позавтракали в час в том же Hong Kong Hotel и, побродивши еще по лавкам, приехали на судно. Здесь убрали каюты к этому времени – и помещены мы и здесь же не хуже, чем на «Tencer»'е. Пассажиров, кроме нас, кажется, человека три – так же, как было и на «Tencer»'е. Один из них – служивший в компании Мицубиси и живший на Суругадае вблизи от Миссии, другой – японец, изучавший горное инженерство в Англии; третий – с перебитым и заклеенным носом юноша. – Пишется сие в десятом часу вечера под гром цепей нагрузочной машины. Завтра в половине седьмого утра собирается капитан сняться. – Последняя станция до Японии. Даст Бог, придем благополучно. – Написал сегодня письмо домой, в Березу, – с приложением расписки из редакции «Нивы».

31 октября 1880. Пятница.

На пути из Гонконга в Йокохаму

Утром, в половине седьмого, снялись с якоря в Гонконг и пошли по узкому проливу между китайским материком и островом. У китайского берега целый день и всю ночь множество рыболовных джонок под парусами, так что вечером «Гектор» несколько раз давал свисток, чтобы не наткнуться на джонку, хотя ночь была светлая, до того густо было джонок. Я читал купленную в Гонконге новую книжку доктора Легга: о Конфуцианизме и Таоизме и их сравнении с христианством. – Ветер уже очень холоден, так что на палубе в легком платье нельзя. Море довольно бурливо. Пассажир японец – семь лет обучавшийся в Англии минному инженерству – самохвал и из недалеких, сразу объявил, что у него девятнадцать дипломов (?) и что он до того многому учился, что голова уже не может вмещать сведений, а заболевает, что вновь слышит. От него первого услышал о смерти старика Брауна, американского миссионера в Йокохаме (последний раз видел я его мельком в деревне недалеко от озера, на пути в Идзу). Едет японец в Японию из Англии, проникнутый насквозь самоновейшими учениями: «Нелепо–де, кто говорит – я хочу трудиться для государства, – всякий для себя должен трудиться и исключительно о себе заботиться, то и для государства выйдет хорошо!» – «Акто вам помог воспитание получить в Англии (частные лица, по его словам), те исключительно для себя это делали или для государства?» и так далее.

1 ноября 1880. Суббота.

Путь из Гонконга в Йокохаму

Погода пасмурная, ветер холодный, море бурливое. Идем в одиннадцать часов дня все еще в виду китайских берегов, и кое–где видны джонки. – Целый день читал книжку Легга: весьма легко читается, видно еще, что знаток своего дела, то есть религий китайских, недаром сорок лет прожил в Китае. – Море целый день неприятно качало, ветер сильный.

2 ноября 1880. Воскресенье.

На пути из Гонконга в Йокохаму

Дай Бог, чтобы это было последнее воскресенье в море. Целый день неприятно качало, и ветер дул сильный, все еще идем между Китаем и островом Формозой. Быть может, лучше будет, когда выйдем из этого пролива и возьмем на восток. Книжку Легга кончил. Последняя лекция производит неприятное впечатление. Тотчас видно протестанта – не умеет обращаться ни с христианством, ни с язычеством, и мешает то и другое. Бедный, уж он защищал–защищал свои верования! Как будто кто нападает на него, – сам же договорился, начал сравнивать – как будто можно несоизмеримые вещи сравнивать, а начал, то и отделывайся – стал на одну доску с язычниками, и поднял потом тревогу доказывать, что он не язычник.

3 ноября 1880. Понедельник.

На пути из Гонконга в Йокохаму

Уж действительно, так надоело море и морское путешествие, что выразить нельзя. И угораздило же отправиться не на почтовом судне! По крайней мере, десятью днями короче было бы путешествие. И я, и другие со мною просто больны. Господи, скоро ль это кончится, это мученье! Вот машина всего двести пятьдесят сил – скоро ль она довезет при противном ветре еще; капитан говорит, что в будущий понедельник придем в Йокохаму, но придем ли еще! Вчера 120 миль в сутки, сегодня – 140 только. Состояние духа и тела сквернейшее! Делать ничего нельзя от качки, в шахматы разве играть. О, горе!

4 ноября 1880. Вторник.

На пути из Гонконга в Йокохаму

В продолжение дня море совсем стихло. Спасибо хоть за это. Капитан надеется, если ветер опять не станет мешать, прийти и раньше понедельника. Стал читать «Burk of ours», аглицкий роман времен Наполеона I; вторая часть попалась под руку. Именно, время дороги – дыра в существовании, ничего путного нельзя делать. Вечером, по просьбе доктора, Львовский играл на скрипке.

5 ноября 1880. Среда.

На пути из Гонконга в Йокохаму

Море совсем тихо – чуть–чуть качает, ветерок такой, что два паруса можно было поставить в помощь машине. С вечера молодой шалопай, едущий изучать винную торговлю в Йокохаме, не давал спать безумным криком и песнями; утром сегодня стюардесса – отвратительный кусок мяса в очках – распелась спозаранку, ходя по кают–компании, и помешала сну. А днем, когда осмотрелись, оказалось, что крысы поиспортили сапоги у меня и у о. Димитрия, у последнего в новых сапогах – в одном передок совсем отъели. И сердится же он! Весь завтрак ворчал уморительно: «Хоть бы вам головы там поотъедали», – говорит, разумея судовое начальство, хотя оно ни в чем не виновато. Если погода продолжится такая тихая, то придем в субботу, да еще до полудня, так что можно будет ночевать в Тоокёо. Дай Бог! Читаю тот же аглицко–французский роман. – Авось–либо путешествие на исходе.

6 ноября 1880. Четверг.

На пути из Гонконга в Йокохаму

Утром видели уже Киусиу. Море тихо, погода хорошая; уставшая птичка, вроде чижика, села на палубу и дала взять себя в руки; мы посадили ее в клетку околевших канареек о. Димитрия – до первого близкого берега, где выпустим. С полудня до Йокохамы осталось всего 440 миль; значит, послезавтра утром должны быть. Читал аглицкую книжку. Вечером раздумался о том, что следует заняться авторством. Отрывочные мысли об этом никогда не оставляли меня, но все некогда было. И теперь будет некогда – знаю, но ради отдыха и развлечения нужно собирать материал для книжки какой–нибудь. В отдалении мелькают перспективы. Бог знает, выйдет ли что путное. Но хорошо бы писать о следующем:

1. Япония – в географическом, этнографическом и историческом отношении.

2. Христианство и не–христианство, где католики и протестанты – вроде обличительного богословия.

3. Миссионерство, то есть миссионерский дневник, и об инославных миссиях все, что можно собрать.

Миссионерский дневник будет составлять ежедневную запись в книжке происходящего по Миссии. По прочим предметам не иметь записных книжек, а писать на листках все, что случится узнать или надумать, с заглавием впереди – так, чтобы легко было потом подобрать в порядок. Если будет время, хорошо бы составить программу вопросов в возможно полном объеме предположенных к рассмотрению предметов. Думаю, что все это невозможное, так как мои занятия по Миссии все почти более пассивные, чем активные, не исключая переводов и лекций, о которых тоже не нужно думать всегда, а лишь во время самого акта, – значит, для свободной производительности время будет, лишь бы не жить мыслию спустя рукава. Конечно, мысль не должна быть отнята от построек, например, от переписки с Россиею. но. правду говоря, на все времени должно хватить. Теперь, против прежнего, есть некоторые шансы большей производительности и свободы во времени. – А как это будет освежать и поддерживать! Не даст погрузиться в рутину и говорить, что все одно и то же: всегда будет свежая струя мысли, и не одна. А чрез десять лет, если придется посетить Россию будет, что напечатать. Итак, займемся с Божией помощью!

7 ноября 1880. Пятница.

На пути из Гонконга в Йокохаму

Десять с половиною часов утра. Идем около берега Ниппона. Погода ясная: ветер легкий – северный, несколько холодный. Переношусь мыслию за двадцать лет назад. С каким трепетным чувством я приближался тогда к Японии! Такое высокое – не могу иначе назвать, как целомудренное. настроение было тогда: крайне боялся чем–нибудь не понравиться японцам. Помню в Декастри. чтобы сделать визит на японское судно. – сразу самую богатую и дорогую рясу бархатную надел и с первого же слова подарил доктору Фукасе – старшему – компас, быть может, жизнь мне спасший в пургу на Амуре. Так и казалось мне, что вот уже становлюсь на почву Евангельской проповеди и ни волоском повредить не хотелось восприимчивости слушателей. – Юношеское увлечение – взгляд сквозь розовые очки! Восемь тяжелых трудовых годов пришлось провести, пока явился спрос на проповедь, и тогда желающих слушать уже никакие мелочи не могли отвлечь. – Десять лет тому назад – тоже не без волнения и достаточной еще свежести чувства, я подъезжал к Хакодате на парусном судне, в холод. Ярко горела вечерняя звезда на небе, ее я спрашивал – мне ли она предвещает добро? – Да, она была доброю предвестницею. – Еще восемь трудовых лет прошло. – Вот теперь в третий раз я приближаюсь к Японии. Нет юношеского волнения. Охладили кровь лета. Есть только нетерпеливое желание поскорей кончить надоевшее путешествие да радостно думается о свидании с друзьями. Завтра увижу я их. – Посмотрим и сравним, приятнее ли свидание с друзьями в Петербурге или обратно в Японии. И в каком виде я найду Миссию и Церковь? Вероятно, много и неприятного встречу – запущенность, опустелость и тому подобное. – И что–то обещают ближайшие десять лет? Будет ли еще после них путешествие в Россию, или – на том свете? Если – в Россию, то с каким настроением придется приближаться к Японии в четвертый раз? Бог знает! Бог начертывает будущее – и дай Бог, чтобы в нас самих ничто не мешало исполнению Его Воли над нами!

Бедная эта минута, но пусть удержится она в памяти со всею обстановкою: напротив меня, наискось, несколько влево, за столом о. Димитрий – диакон, сидит и пишет что–то; направо, в открытую дверь видна синева моря – с зайчиками кое–где, и выше голубое небо; прохаживающийся Львовский мелькает иногда, закрывая вид. На другом столе – молодой англичанин пишет и около него другой молодой англичанин – с пораженным носом, и японец Ито играют в шашки и спорят поминутно. Настроение духа ни дурное, ни хорошее. – Одиннадцать часов.

00 часов вечера.Последние часы путешествия. Целый день сегодня провел, думая о Миссии. Между прочим, вздумал, не послать ли с о. Анатолием в Россию в Семинарию Виссариона Авано и Александра Мацуи? Сами–то они хотят этого; первый писал ко мне в Петербург об этом. Опять же, – надежен ли? Для пользы ли Церкви они воспитываются? Производительно ли будет издержано на них множество денег и забот? Не знаю. Вразуми меня, Господи, поступить во Славу Твою! – Вечером, после обеда, в каюте Львовского пели «Дева днесь», «Херувимские» и прочее. После – до сих пор гулял наверху. Видел маяки и землю очень близко. Осталось до Йокохамы миль восемьдесят; с полудня было всего сто восемьдесят. Часа в три остановились, чтобы утром, часов в девять (должно быть), в Йокохаме стать на якорь. – Вечерняя звезда – единственная – видна сквозь туман, и высоко поднялась и ярко светит под туманной дымкой; луна – полным кругом – также хорошо освещает нам путь. Завтра – на месте, и опять как ни в чем не бывало прошлогодние заботы, уроки, переводы и прочее – на плеча. Дай, Господи, бодро нести бремя! На усталость теперь пожаловаться не могу. Отдохнул: пятнадцать месяцев ничего не делал. Перемены желать также не могу – нигде не нашел лучше, как в Миссии – за обычным трудом. Везде до сих пор скучал с тех пор, как оставил Японию. Итак, опять к желанному. Прощай гулянье, прощай путь, прощай скука! С Богом, бодро за любезный труд!

17/ 29 ноября 1880. Понедельник.

В Миссии на Суругадае

8 (20) ноября 1880 года, в субботу, утром, пришли в Йокохаму. Съехавши на берег и пропущенные около таможни с нашим тенимоцу, мы направились на станцию железной дороги. Крыжановский и Львовский уехали несколько вперед, а я, пропустив их, чтобы заехать в меняльную лавку, из–за секунды этой встретился с о. Анатолием, который приехал в Йокохаму по поводу денег, присланных из Хозяйственного управления, – тех, что должны были прийти при мне. Удержанный о. Анатолием в Йокохаме, увиделся здесь со Струве и Пеликаном, у которого и обедал в гостинице. В Тоокёо – на станции встретили ученики и христиане. – Со станции – к Струве; в Миссии – в Церкви отслужили благодарственный молебен. Радостное чувство было – несравненно выше и сильнее, чем при всех свиданиях в России. Доказательство тому – что голова даже разболелась от волнения! Всенощная – дома, так уютно и приятно было слушать ее. – На завтра, в воскресенье, множество христиан. Я сказал несколько слов за литургией – в мантии и митре, но тяжело было так, голову ломило и плечи. После обедни с сотнями христиан раскланивался.

В понедельник ученики отпросились гулять. – Во всю неделю неприятного было – жалобы на о. Владимира, что он лжец, что притесняет при расплатах, что бестактен в Семинарии и прочее. Говорил с ним; должно быть, поправится. А странен, в самом деле. Сам встретил его на железной дороге в спальных сапогах и счел нужным указать ему это, чтобы не отказался. Совсем не такой о. Димитрий. – Из этого, если даст Бог, выйдет настоящий миссионер, которому мы в подметки не годимся. Смирением, кротостью сделался уже любимцем учеников – сразу привык ко всем японским обычаям, касающимся внешности, ест, например, совершенно японскую пищу, причем и палочками владеет не хуже японца. О. Анатолий все время занят отчетами, которые с собой и повезет в Россию. – Вчера, в воскресенье, служит о. Владимир и преплохо – до сих пор даже служить не научился, такой рохля.

Сегодня христиане справляли в Уено угощение по случаю моего приезда и о. Анатолия и Якова Дмитриевича отъезда. – Было четыреста восемьдесят человек. О. Савабе говорил речь, в которой о. Анатолия назвал матерью, а Якова Дмитриевича – перлом. Было много речей (энзецу) – катихизаторов и учеников; бросаньем апельсинов немножко испортили рясу. – После, дома, сицудзи, пришедшим благодарить, я сказал о храме, чтобы искали место для него – дай Бог! Вечером прибыл о. Такая из Оосака.

18/30 ноября 1880. Вторник

Утром начал класс толкования Евангелиста Луки с 6 главы, 17–го стиха. После обеда начал преподавание Священной Истории Ветхого Завета с детей Исаака. – Сегодня шло позволение на издание «Сейкёо симпо», – Точно снег на голову. К 15–му декабрю нового стиля нужно издать первый номер, а ни материалу, ничего нет. Лежачим было здесь. Уж если обновлять «Церковный Вестник», то нужно было заготовить материал. Выбрали виньетку – ангел, летящий с Евангелием. – Виссарион дал мысль. – Хорие просил 10 ен для Павла Такахаси – в месяц за хлопоты по издательству. Ему самому прибавлено 5 ен. Григорий Мацуяма, Василий Мацуи, анн Такеиси перебывали – издатели «Сейсей–засси» – народ молодой, способный; здесь же навострившийся, теперь расправляет крылья, как бы лететь, – увидим, кажется, есть сердца – хорошее не пустят. Принесли их газету – по заглавиям – недурно; даже «Откровение» Иоанна Богослова стились толковать. – Андрей Яцуки – грусть навел сказаниями, что Церковь опорочена. Ужель и в самом деле моя статья в «Древней и Новой России» послужила в пользу протестантству – разбудил их! О. Яков Такая просился из Оосака, – напрасно, кажется, – вял он, в том вся причина.

ПРИЛОЖЕНИЯ

От составителей Указателей

Публикуемые записи являются началом огромного дневника, который отец Николай вел на протяжении более сорока лет. Они охватывают период:

1–го марта 1870 г.; 4–го и 18–го марта 1871 г.; 1–го января 1872 г.; 20–го декабря 1876 г.; 1–го января 1877 г.; 12–го сентября – 28–го ноября 1879 г.; 1–го января – 18/30–го ноября 1880 г.

В Японии отец Николай пользовался и пользуется необычайной известностью, а его заслуги – всенародным признанием. Наконец, интерес к нему появился и в России, особенно после его канонизации русской православной церковью (10 апреля 1970 г.). Наиболее ценной из полутора десятков работ, опубликованных в последнее десятилетие, нам представляется книга Г. Д. Ивановой «Русские в Японии XIX – начала XX в.: Несколько портретов» (М., 1993; серия «Культура народов Востока»), а из более ранних – труд архиепископа Антония «Святой равноапостольный архиепископ Японский Николай» (Богословские труды. М., 1975. Сборник. 14). Поэтому, не останавливаясь подробно на фактах биографии Николая Японского и на его деятельности, мы считаем необходимым сообщить лишь некоторые сведения, которые проясняют настоящие записи.

Отец Николай (до принятия монашеского сана: Иван Дмитриевич Касаткин; 1836–1912) родился в селе Егорье–на–Березе Бельского уезда (Смоленской губернии) в семье дьякона приходской церкви. После учебы в Бельском Духовном училище и Смоленской Духовной семинарии, он, как первый ученик выпуска, на государственную стипендию был направлен в 1857 г. в Санкт–Петербургскую Духовную академию, которую закончил кандидатом 24–го курса (выпуск 1861 г.).

Заметим, что Петербургская Духовная академия в эти годы была лучшим духовным учебным заведением в России и давала блестящее образование. Там преподавали, например, такие известные ученые, как историк В. О. Ключевский, археограф М. О. Коялович, автор трудов по истории духовного образования и знаменитой монографии о Феофане Прокоповиче – И. А. Чистович и др. Не случайно, выпускники этого и ближайших выпусков академии представляли собой своего рода элиту духовного сословия. Кроме блестящего знания специальных богословских предметов, они были прекрасно осведомлены в вопросах светской и церковной истории, истории философии, психологии, логики и знали основные европейские и, разумеется, классические языки.

Тяга к миссионерству проявилась у Касаткина еще во время пребывания в семинарии, и в 1860 г., по его ходатайству, он был назначен настоятелем первого православного храма в Японии – собора Воскресения (освящен в 1860 г.)

при российском консульстве в Хакодате, пострижен в монашество и в сане иеромонаха отправился в Японию, куда прибыл летом 1861 г.

В 1870 г., в сане архимандрита, отец Николай был назначен начальником Японской Духовной миссии. Позже, в 1880 г., он был рукоположен в сан епископа Ревельского и викария Рижской епархии, а в 1906 г. – возведен в сан архиепископа, с присвоением ему наименования «Японский».

Алексей Родосский в 1907 г. называет «миссионерскую деятельность» отца Николая в Японии «ревностной и плодотворной» и пишет: «Трудами этого благовестника Христова обращено в христи<анскую> веру уже тысячи японцев, учреждены: катихизаторс<кое> училище, семинария, училище женское и причетническое в Токио, училище для мальчиков и девочек в Хакодате, переведены на японский язык почти все богослужебные книги и много книг нравственно–религиозных и учебных; наконец, им построен в столице Японии, в Токио православный собор, составляющий гордость Японской миссионер<ской> церкви» (Родосский Алексей. Биографический словарь студентов первых ХХVIII–ми курсов С.-Петербургской Духовной академии. 1814–1869. СПб., 1907. С. 307). Исключительно личному подвижничеству отца Николая православная миссия в Японии обязана своему небывалому успеху: при нем перешло в православие более 30 000 японцев.

Дневник отражает две поездки отца Николая в Россию: в 1869–1870 гг. он посещает Россию, чтобы убедить Синод на открытие православной миссии в Японии, а приезд в 1879–1880 гг. официально связан с его рукоположением в епископы, а реально – с финансовыми и организационными хлопотами по делам все расширяющейся миссии.

Большинство записей публикуемого дневника относятся ко времени пребывания отца Николая в Петербурге, затем он посещает Москву (3 апреля – 8 июня 1880 г.) и провинцию, чтобы повидать родных и друзей, снова возвращается в столицу, откуда отправляется в Японию пароходом из Одессы.

В столицах и в провинции он собирает деньги и другие пожертвования (иконы, утварь, музыкальные инструменты и пр.) для миссии: на строительство собора в Токио, открытие семинарии и училищ, библиотеки; ищет сотрудников, художников и архитекторов для строительства собора, закупает религиозные, светские, научные и учебные книги, и даже детские игры. Ежедневно (с утра до вечера) он перемещается по городу, посещая административные и духовные учреждения, различные общества и комитеты, дворцы, учебные заведения, приюты, больницы, церкви, дома частных лиц.

Однако сам город, его достопримечательности и быт, как «суета сует», не попадает в поле зрения отца Николая. И только один раз, оказавшись на Невском, он замечает: «сколько жизни, движения и какая масса мыслей, мечтаний, волнений, зависти, ненависти, интриги – испаряется к небу от всего этого места!» (27 января 1880 г.).

Дневник содержит, в основном, подробности религиозной жизни обеих столиц: водоосвящение в Александро–Невской лавре и на Неве, крестный ход на Москва реке и в день праздника Владимирской Божией Матери, вербный базар у стен Кремля; церковные службы в соборах, церквах, лаврах, в которых он принимает участие; торжественные акты в учебных заведениях; обеды и трапезы; описание службы в день 25–летия царствования Александра II.

Не проходят мимо отца Николая и некоторые культурные события. Вызывают интерес страницы дневника, посвященные описанию Пушкинских торжеств 6 июня 1880 года, и фиксация реакции на это духовенства; запись беседы в Москве с Владимиром Соловьевым и его впечатления от встречи с Достоевским. Он посещает выставку картин В. В. Верещагина, осматривает залы русской и французской живописи в Эрмитаже и Мозаичное отделение в Академии художеств, наблюдает постановку «живых картин» в доме священника Ф. Н. Быстрова.

На страницах дневника вырисовывается незаурядная личность самого отца Николая. Конечно, это был прирожденный миссионер, посвятивший свою жизнь идее несения слова Божия людям. Однако, поражает отсутствие фанатизма в его взглядах и живой интерес к различным сектам и направлениям в христианстве и православии. Исследователи обращают внимание на его уважительное отношение к культуре, истории и обычаям других народов, и как на одну из причин успеха миссии в Японии – на его деликатную адаптацию православия к японскому менталитету. А близкий знакомый отца Николая англиканский пастор Чарльз Свит даже говорит о его веротерпимости. Отметим также и откровенногрустные размышления отца Николая о ленивых и нерадивых православных служителях и, в то же время, исполненные высокой благодарности суждения в адрес жителей столиц и провинции, добровольно и ревностно помогающих сбору средств для миссии. Привлекает к личности этого видного религиозного деятеля его живой ум, трезвость мысли, душевная прямота и простота и полное отсутствие тщеславных помыслов и интриг, карьерных соображений и мелочных обид.

Политические взгляды отца Николая, насколько позволяет судить публикуемая часть дневника, также неоднозначны. Следуя примитивной схеме советской историографии, он безусловно относился к лагерю консерваторов. Естественно, что покушение на императора, свидетелем которого он оказался и о чем он пишет в дневнике, не могло не вызвать в его душе ничего, кроме ужаса и омерзения. Однако резкая критика «охранительной» внутренней политики Лорис–Меликова и явная поддержка либеральных взглядов Путятина, а позже, во время русско–японской войны, резкое осуждение внешней политики России, – все это характеризует его как личность лишенную догматизма и «квасного» патриотизма. Обладая железной силой воли, он был мягок и терпелив с окружающими его людьми, корил себя за резкость и неловкость в обращении с ними, нежно любил детей и своих прихожан.

Может быть следует отметить, что среди людей, с которыми встречается отец Николай в обеих столицах и в Казани, значительное место занимают контакты с профессорами университетов, учеными и, в частности, с востоковедами. И если встречи с лицами духовного звания, с членами Православного миссионерского общества и горячо сочувствующими миссии друзьями и знакомыми отца Николая вполне объяснимы с прагматической точки зрения, то общение с востоковедами являются косвенным свидетельством его необычайного интереса к культуре стран дальневосточного региона и уважения к науке как таковой. До нас дошли признания отца Николая, что искус научных занятий историей и этнографией Японии преследовал его особенно в первые годы миссионерской деятельности. Не случайно, в различных изданиях («Московские ведомости», «Церковный вестник», «Миссионер», «Православное обозрение», «Странник», «Древняя и новая Россия», «Русский архив», «Русский вестник» и др.) отец Николай публикует свои яркие очерки о Японии, а в 1879 году отдельным изданием выходит его книга «Япония и Россия». По свидетельству японских учеников отца Николая, любимыми его лекциями в Токийской Духовной семинарии были занятия по всеобщей гражданской истории. Как отметил японский профессор К. Накамура, «во второй половине XIX века не было другого такого большого русского знатока Японии, каковым являлся Николай» (Накамура Кэнносукэ. Святой Николай Японский – один из первых японистов в России. Доклад, прочитанный в Москве в 1992 г.)

Дневник Николая Японского находится в Российском Государственном Историческом Архиве (ф. 834, оп. 4), где он в 1979 г. был обнаружен японским профессором Кэнносукэ Накамура. Его усилиями инспирировано несколько изданий фрагментов из дневника отца Николая, появившихся в последнее десятилетие в России и Японии, и настоящее издание полного текста, который публикуется по машинописи, предоставленной издательству «Гиперион».

Не имея возможности сверить машинопись с автографом, нам трудно судить о степени ее текстологической достоверности. Однако, в ряде случаев работа текстологов заставляет желать лучшего. Например, близкий друг отца Николая К. В. Белявский прочитан в некоторых местах, как «Белевский», а французское слово pendant, ни мало сумняшитесь воспроизведено кириллической абракадаброй «репдан». Часть фамилий так и остались не расшифрованными и стоят под вопросом («Ракочий?», или болгарская королева «Раина?»). Некоторые, недописанные в тексте дневника, фамилии, например, знаменитая фамилия Мордвинов или фамилия знакомой отца Николая – Солодовниковой подготовители дневника посчитали полными, и в расшифровке появились «Мордвин» и «Солодова». Иногда вторжение в текст дневника превышает текстологические полномочия. Например, расшифровка инициалов в прямых скобках, и часто неверная, только затрудняет понимание текста. В то же время непрочитанные места не фиксируются знаком конъектуры (<…>) и не указывается в скобках необходимое по текстологическим нормам количество непрочитанных слов или хотя бы пометы «нрзб.». В таких случаях остается непонятным – имеем ли мы дело с испорченным текстом или с непрочитанным текстологами фрагментом, или со смысловой лакуной самого автора.

Между тем, уровень работы текстологов нельзя не учитывать при составлении Именного указателя. Следует иметь в виду, что дневник перенасыщен именами людей, с которыми отец Николай встречался в столицах и в провинции. И неточное прочтение фамилий расшифровщиками рукописного текста создает понятные трудности (а порой и невозможность) в идентификации персонажей.

Сложности создает и сам тип дневника. Дело в том, что существует два типа дневников. Первый – ориентирован на публичность. Его автор рассчитывает, если не на прижизненную публикацию (или чтение в кругу друзей и родных), то, осознавая его культурно–историческую или литературную значимость – на сохранение его для будущих поколений. Второй тип дневника – это дневник, который ведется исключительно для себя, чтобы со временем или по необходимости обратиться к тем или иным событиям, восстановить в памяти фамилии людей, даты и т. д. В таком дневнике записи не подвергаются литературной обработке, а факты – перепроверке. Изложение событий в нем может быть отрывочным и сумбурным, записи стилистически невнятными, слова (в том числе и фамилии) порой сокращенными и недописанными, при фамилиях отсутствуют не только какие–то пояснения о служебной или сословной принадлежности, но и имена и отчества. Именно к такому типу и принадлежит дневник отца Николая.

Дополнительные сложности для идентификации упомянутых в дневнике лиц создает, во–первых, тот факт, что фамилии, воспроизводятся отцом Николаем на слух (Опухтин, вместо Апухтин, Осланбеков – Асланбеков, Вячтомов – Вечтомов), а имена и отчества по памяти. Возможно по этой причине (или в процессе перепечатки) «Александр Алексеевич» становится «Алексеем Александровичем», «Константин Илларионович» – «Константином Платоновичем» и т. д. В ряде случаев ошибка принадлежит даже не автору дневника, а третьему лицу. Например, в рассказе владыки Исидора о конфузе при ритуале рукоположения один и тот же священник назван то Макарием Воронежским, то Александром Воронежским, но таких иерархов в указанные годы не существовало.

Во–вторых, к отцу Николаю часто приходили и незнакомые жертвователи, и в дневнике иногда появляются записи типа: «какая–то Ершова», «некто Бороздин», установить личность которых точно – невозможно.

Наконец, идентификацию лиц осложняют также: омонимия имен, присвоенных священнослужителям, и отсутствие инициалов для известных дворянских фамилий (Голицыны, Чернышевы, Бобринские и др.) и для многочисленных столичных и провинциальных «знакомых» отца Николая (Арсеньев, Богомолов, Горбунов, Поляков, Попов). Иногда у близких друзей и родственников отсутствуют и фамилии (Александра Петровна, Илья Иванович, Матвей Иванович и т. д.).

В сочетании с возможными (а иногда и очевидными) ошибками при расшифровке фамилий (временами одна и та же фамилия приводится в машинописи в разных вариантах: Жевердеев – Жевержеев, Петров–Батурич – Петров–Батурин) комментаторская работа требует не только огромных дополнительных разысканий, но и иногда интуиции и находчивости. Отсюда, неизбежны догадки и предположения, не исключены и ошибки.