Текст книги "Судьба ополченца"

Автор книги: Николай Обрыньба

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 38 страниц)

Наконец Павел остановил коня. Дал мне вожжи, сказал, чтобы не трогался с места, и сам повел отряд к казармам.

Я сидел тихо, слушал и ждал, хотя боль, потеряв всякую совесть, волной бросалась в голову, туманила сознание.

И все же я чувствовал и знал: если что, найдется седьмое дыхание.

Раздался треск веточек, это подошел Павел. Влез в санки и взял вожжи:

– Уже зацепили и развернулись на возвращение. Можно нам с тобой вперед двигаться, вроде тихо все идет.

Я и сам слышал, что нет выстрелов.

Поехали лесом, и вот тут-то я начал шарить по поясу и вдруг обнаружил – нет гранаты! Когда, как она сорвалась?! То ли я плохо ее пристегнул, то ли когда проверял? Или санки наклонялись и ее сорвало веткой? Но гранаты не было! Это мне показалось пределом моих несчастий, и в тумане боли и досады я ругал себя нещадно – как можно быть таким неудачником, таким неприспособленным человеком! Споткнувшись о камень, чуть не провалить операцию! Если бы не Павел, как бы мы довели отряд?! И как мог Митя доверяться такому человеку?! Стать инвалидом, даже не участвуя в бою!.. Все это меня угнетало настолько, что и потом я никому не рассказал б случившемся.

Операцию отряд провел успешно. Все наши предосторожности оказались к делу, и взяли хлопцы орудие мастерски, без единого выстрела. Подвели шестерку коней, на каждом сидел ездовой, чтобы каждым конем управлять и, если будет ранена лошадь, сразу постромки обрезать. В ста метрах от казарм развернули ездовые упряжку передком к проволоке ограды. Подползли ребята, таща за собой длинный трос, перерезали проволоку, свели станины орудия, скрутили тросом и дернули, давая знак ездовым. Бесшумно двинулись кони в «башмаках», с завязанными храпами, увозя орудие, и потонуло все в белой мгле снежного тумана. Когда уже выехали за Боровку и переезжали речку, вдруг затрещал лед и орудие провалилось. Но было неглубоко, поднажались кони, ездовые изо всех сил их погоняли – и выскочили на берег колеса передка, а потом и орудия. И опять мерзлая дорога легла на Антуново.

Через двое суток орудие доставили в бригаду. Сергей Маркин, начальник нашей партизанской артиллерии, осмотрел его. Оказалось орудие в хорошем состоянии, даже замок в исправности, единственное – с прицелом не ладилось, но и его наши оружейники отремонтировали.

Почистили, надраили наше орудие, и теперь в Антуново возле штаба артиллерии стояло два 76-мм орудия и сорокапятка Карабаня.

Дубровский благодарил нас с Хотько за успешную разведку, Митю Короленко – за четко проведенную операцию. Лобанок отстегнул свой пистолет с пояса и передал его мне, это был пистолет «ТТ»:

– Вот тебе мой подарок – за удачную операцию!

Но радость для меня была отравлена. Не всегда можно объяснить, даже себе, случайность, исключающую твою вину, пусть ты один только знал, что могло произойти, если бы дело осложнилось боем. Я понял тогда, как надо следить за собой, чтобы не быть в разведке в тягость товарищу. Нельзя, чтобы жали сапоги, нельзя кашлять, нельзя ничего допустить, что бы легло бременем на товарища. Достаточно готовности принять на себя тяжесть ранения своего и друга, рядом идущего. Пережил я тогда так, что аж до сих пор икается, до сих пор не дает мне покоя.

…Целыми днями я сидел на нарах, так как нельзя было опускать ногу, и рисовал эскизы большой картины о бригаде. Зашли в землянку Лобанок и Дубровский, смотрели эскизы, наброски. Федор Фомич рассматривал все внимательно, с любопытством и вдруг сказал:

– Все хорошо, только вот не хватает в картине самого художника. Уж его-то теперь можно посадить ездовым на орудийную запряжку.

Так я получил право вписать себя в картину. Первым ездовым изображен Сергей Маркин, второй ездовой – это мой автопортрет.

* * *

Мы с Хотько возвращались в лагерь после глубокой разведки, предстояло заехать в Воронь – и домой. Ехали мы к Надежде Алексеевне, нужно было уточнить сведения о намерении немцев занять это местечко для своих укреплений. К вечеру подморозило, дороги после оттепели покрылись наледью, во многих местах обледенела земля, но полозья хорошо скользили, а конь у Павла Васильевича сильный и быстрый, это давало какое-то спокойствие, мы чувствовали, стоит хлопнуть по бокам Серого, он перейдет на бег, унесет нас от погони. Иногда неприятно визжали оббитые железом полозья и мы съезжали на боковину, где снег меньше подтаял. Дорогой Павел Васильевич меня напутствовал:

– От как приедем к Надежде Алексеевне, то я за ней ухаживать буду, и не удивляйся, Коленька, даже если прилягу, нам пошептаться надо. А ты возьми под свое крыло Лизку, и пощупай, и поцелуйся, и скажи, что скучав за ней, да всего скажи, что только захочешь…

А Лизка эта – сестра полицейского, того самого, которому я три марки давал за картошку, когда мы из плена бежали, это он встретился при побеге нашем мне и Смоляку. Тогда он был начальником полиции в Ворони, а теперь карьеру сделал, уже в Лепеле служит. У Лизки, для большей безопасности, и жила Надежда Алексеевна, жена командира Красной Армии, погибшего в первые дни войны, и, пользуясь таким соседством, узнавала об очень многом, что готовилось немцами и полицаями против партизан. Хотько делал вид, что влюблен в Надю, а я, для полной конспирации, должен уверить в своих чувствах Лизку.

Коня оставили, как всегда, не доезжая один дом. Постучали в окно условным стуком и пошли к двери.

– Кто там? – спросил знакомый женский голос.

Удостоверившись, что Павел, Надя впустила нас и задвинула засов. Мы вошли в тускло освещенную комнату. В соседней тут же началась какая-то суета, и через минуту занавеска раздвинулась, на пороге стояла Лизка с лампой в руках. Свет золотился в ее светлых волосах, освещая косу, упавшую на плечо, округлые щеки с веснушками, пухлые губы, была она очень привлекательной. Павел сразу своими шутками наполнил комнату и уже подсел к Наде, обнимая ее, и все приговаривал, как он соскучился за ней, а на меня напустился:

– Ну что стоишь среди комнаты, будто на часах! Пойди к Лизаньке, поговори с красавицей.

Я взял лампу у Лизаветы, и мы пошли за портьеру. «Что ей сказать?» – думаю. Поставил лампу на стол, рядом положил автомат и вдруг брякнул:

– От если братец твой заедет домой – будет встреча! Она засмеялась:

– Пойду дверь со двора на засов закрою.

По мне искорки нервные так и побежали, хороши мы с Павлом, шуткуем при открытых дверях. А вдруг она не задвинет, а отодвинет засов? Пошел за ней с лампой, как бы посветить, а сам заодно осмотрел кухню, сени и дверь. Возвратились в горницу. Усадил Лизку на кровать и сам сел рядом. Начинаю свое ухаживание с глупейших вопросов, завивает ли она волосы, очень красиво вьются, затем спросил, коснувшись ее руки, чем она моет руки, что кожа такая гладкая. Я ждал знака от Хотько, долго он не мог оставаться с Надей, чтобы не вызвать подозрений; тут свои законы, одно дело прилюдно ухаживать, и совсем другое, если ты в хате наедине с женщиной остался надолго. Спрашиваю Лизавету, часто ли приезжает брат, она лукаво смеется:

– Ач, який хитрый, хочет, чтоб ему про брата рассказывала. Ён не велел никому говорить. – Следит за мной, я глажу ее руку, и вдруг выпаливает: – Брат скоро дома будет жить! То ты не сможешь приезжать, и Павел – к Надьке.

– Что, выгнали братца с полиции, проштрафился? Так пусть к нам идет, в партизаны.

– Не выгнали, а просто. Тут служить будет.

– Где ж здесь служить? В церкви или в школе учителем?

Она мотает головой:

– Не учителем, а в школе!

– Ну-у, тогда сторожем?

Она опять отрицательно крутит головой. Ей понравилось играть в отгадки, и руку свою не отнимает, как бы забыла о ее существовании, а заодно и о моей. Павел наконец заглядывает в комнату:

– Николай, ты что ж, уже и время забыл, так тебе у Лизаньки тепло стало? Смотри, можа, сватать станешь? Дак брат за тебя не отдаст!

Отвечаю в тон ему:

– А я ее выкраду, коли люб буду! Пойдешь за меня, Лиза?

Я и рад, что кончилось это свидание, и жалко мне Ли-завету. Беру автомат и целую ее в щеку. Она вдруг зарделась, посмотрела обиженно:

– От, уж и целоваться полиз. Вышли на улицу, и сразу Павел сказал:

– Такое дело, Николай, не сегодня-завтра фрицы сюда придут, хотят на льнозаводе и в школе свои гарнизоны ставить. Что будем делать?

Так вот почему Лизавета сказала, что брат будет в Ворони служить при школе! Видно, в школе решили они полицейских разместить, а свой гарнизон на льнозаводе поставят. Нельзя допустить, чтобы укрепились они под боком, рядом наш гарнизон в Пышно, но и ехать в лагерь докладывать нет времени. Все это молниеносно проносится в голове, рассуждать некогда – в саночки, и к школе, надо жечь, пока не заняли.

* * *

Быстро несет нас Серый, справа избы, слева озеро, в небе застыла луна, плывут облака, светясь ореолами, и темные их отражения тенями скользят по волнистой от сугробов равнине озера, старые ветлы стыли на берегу, протянув замерзшие ветви к небу… Вот и школа, над озером на бугре добротное длинное здание из крупных бревен, с большими окнами; одно, возле крыльца, тускло светилось. Привязали коня к колонке и вошли в гулкий холодный вестибюль.

Двое, старик и старуха, сидели в боковой комнатке возле чугунной печки, из дверцы которой вырывался оранжевый свет, бросая отсветы на лица и руки стариков, отражаясь оранжевым фонарем в черном окне. Хотько обратился к старику:

– Дед, будем жечь школу, а то завтра ее немцы займут.

Старуха охнула:

– Ой, батиньку, да как же ж это?

– Собирайте вещи, – сказал Павел, – а мы пока приготовим все и запалим.

Дед стоял в растерянности, не мог поверить; старуха плакала, но уже складывала подушки на одеяло. Помог ей связать и потащил узел на улицу. Вынесли столик с посудой. Дед достал со шкафчика глобус и захватил одежду, какая висела на вешалке. Часы он снял бережно и вместе с колоколом школьным тоже вынес под ветлы на берег. Я носил ведра, казаны, свалил в скатерть валенки и обувь. На столе лежали тетради стопкой, забрал их, часть положил в планшет, остальные взял для поджога. Гулко раздавались шаги по широким доскам пустого, темного коридора. Услышал удары, это Хотько со стариком били топорами столы и стулья. Начали сносить все в крайний класс и складывать, как для костра. Смял и подложил вниз несколько тетрадей, сходил за лампой, вылил, хоть и жалко было керосина, и той же лампой поджег все с нескольких сторон. Теперь – открыть окна. Пахнул холодный воздух с клубами пара, ярче загорелась бумага, и пламя начало лизать доски парт, стулья, осветило стены класса, на одной увидел гербарии, поснимал и бросил в костер. Старик стоял рядом, смотрел… и вдруг я услышал, что он плачет. Забрал его, и пошли к выходу.

На крыльце причитала старуха, собирались люди, завидев огонь в школе, раздавались голоса:

– Невже не можно не палить?

– Така добра школа, построили перед самой войной… Павел Васильевич объяснял, что никак нельзя оставить, так как немцы хотят тут казарму сделать, и тогда их не выгонишь, потому нужно так сделать, чтобы негде им было укрепиться. Я объявил:

– Выносите скамейки, стулья, складывайте в берегу. Может, что останется, – вам будет. А пока не трогайте, а то полиция решит, что вы спалили.

Женщины запричитали, но разошлись по классам. Дым уже застилал коридор, и вдруг пламя усилилось, загудело… Сели с Павлом Васильевичем в саночки и поехали к льнозаводу.

* * *

Льнозавод был недалеко, километрах в трех от Ворони, там в сторожке при заводе жил давний приятель Хотько, Никита Петрович, и Павел предвкушал встречу. Не доезжая, свернули с дороги, чтобы подъехать сзади, со стороны поля, за которым начинался лес. Коня за сараем оставили, чтоб не маячил, и пошли к заводу, он возвышался на бугре за глубоким оврагом. Через овраг был перекинут ствол огромной ели, внизу в промоине льда посверкивала черная вода среди снега; ствол лежал высоко и сильно обледенел, редкие торчащие ветки давали возможность иногда придержаться, но страх поскользнуться и упасть в провалье судорогой сводил тело, все же кое-как перебрались.

В небольшой низкой комнате сторожки за круглым столом сидела семья, нас встретил Никита Петрович, приветливо поздоровались жена и дочь хозяина, симпатичная, с карими глазами, мне она очень понравилась, звали ее Лена. Мы попали, казалось, в давно забытую обстановку, к людям, от общения с которыми давно отвыкли. На стол уже поставлена горячая бульба, сало на тарелочке нарезано тонкими ломтиками. Павел, потирая руки, возбужденно объясняет хозяину:

– Стало сейчас известно, дорогой Никита Петрович, что фрицы готовятся занять льнозавод и устроить в нем свой гарнизон. В Ворони тоже хотели, так пришлось школу сжечь, теперь придется и льнозавод.

Никита Петрович рассказал, что утром много немцев и полицаев проехало на санях от Лепеля в сторону Пышно и три немца задержались, осматривали завод. Мы с Хотько переглядываемся, да, откладывать нельзя, если они сюда заберутся, будут контролировать движение на Лепель, построят укрепления, и тогда черта их отсюда выкуришь. Я разговариваю с Леной, она, оказалось, из Ленинграда, учительница, преподавала русский язык, но, как началась война, приехала сюда к родителям. Павел умащивается за столом, Никита Петрович наливает выпивку… А у меня вдруг заболел живот, да так, что успеваю только сказать: «Я сейчас!» – закрываю дверь и оказываюсь на улице.

Высоко в небе стоит луна, снег лежит серой пеленой, лишь кое-где светится белыми комьями от следов, тихо… только где-то в отдалении слышны шарканье и какие-то удары, частые и глухие… С минуту я прислушиваюсь – и у меня от волнения исчезает боль! Я понимаю, что шуршание это – шум многих саней по замерзшей земле, а непонятные звуки – топот коней. Немцы движутся к заводу!

Вскакиваю в комнату, хватаю кожух, автомат:

– Павел, сейчас за мной! Надо жечь, поздно будет! Павел мгновение очумело смотрит, догадывается, успевает сказать:

– Спасибо за все! Недопитое допьем, как будет случай!

И мы бежим через двор к огромному деревянному зданию завода. Распахиваем двери, Павел с фонариком бросается собирать дерево для костра, я шарю по полу огромного цеха, сгребая в кучи и поджигая паклю, она плохо загорается, отсырела и сильно дымит. Уже в дыму складываем большой костер под стеной и начинаем раздувать огонь. Приближение опасности живет в нас, все делается в тишине и молча, отчего еще сгущается страх – мы чувствуем, что какая-то лавина надвигается и нам даны считаные минуты. Наконец пакля вспыхивает и загорается, пламя лизнуло мохнатую от пыли и пакли стену; в его отсветах еще притаскиваем стоящие в углу табуретки, отдираем несколько досок с пола, бросаем все в костер и, задыхаясь от дыма, выскакиваем наружу.

Совсем явственно слышны топот коней и скрип подвод!

Кашляя и чихая, сбегаем с бугра. Вот и овраг. Оглядываюсь. Что за черт! Завод стоит темный – не светятся стекла отсветами огня!

– Погасло! – хриплю. – Назад! Окна! Пламя задохнулось, мы забыли побить стекла! Карабкаемся по бугру к заводу. Совсем некстати я упал и рассек об лед ладонь. Но сгоряча не почувствовал боли. Выскакиваем наверх. Уже слышны голоса возничих, подгоняющих лошадей. Вбегаем в здание, в огромном помещении ничего не видно, сплошной дым. Начинаем прикладами автоматов бить стекла, они маленькие, квадратиками, приходится их бить одно за другим. Павел бил на другой стене, чтобы был сквозняк. Дым быстро вытягивало в раскрытые двери и дыры окон. Бросаюсь к угасшему костру, падаю возле чадящих обломков и дую – дую исступленно, изо всех сил! Подсохшие дерево и пакля быстро разгорались в пламя. Подхватываюсь, кричу Павлу:

– Скорей! Кончай!

Когда мы выбежали на улицу, обоз уже входил в ворота на том конце огромного двора. Крики! Ругань! Они уже поняли, что поджигают завод. Очереди из автоматов, пули откалывали щепки от бревенчатых стен, но они не знают, куда стрелять, а мы спешим к переправе. Опять страх балансирования по ледяному бревну! Падаю на противоположный склон и, пригнувшись, бегу к сараю, за мной Хотько. Скорей, скорей к санкам! Оглянувшись, увидел, как ярко освещены окна завода, весело прыгает пламя по сухим перекладинам рам. Стреляют вдогонку бегущие полицаи, посылая нам проклятия. Теперь вся надежда на Серого! Вывези ты нас, Господи! Бросаемся в санки, стрельба усиливается, бьют уже прицельно – на белом поле мы так хорошо видны! Но в эту минуту облако закрывает луну, и мы в тени его рвемся по полю к лесу, который стоял темной стеной, стеной-защитницей от пули и глаза врага. Наконец дорога! Легче храпит Серый, перейдя на рысь. Легко летят санки по замерзшей земле…

Только подъезжая к Пышно, мы немного приходим в себя, и начинается: «А помнишь… А видел?.. Ну, думаю, конец!..» Ох, как начало саднить руку! Глянул – ладонь черная, вся в запекшейся крови, это я поранился, когда упал на бугре.

Оказалось, поджечь тоже надо уметь.

Пройдет час, и мы приедем к своим, в Пышно.

А в Пышно мы узнали, что в тот день немцы большими силами наступали на пышнянский гарнизон, хотели разбить нас, «покончить с партизанами в этом районе». Бой продолжался весь день. Вечером немцы отступили. Но вместо ожидаемого «урока партизанам» пришлось увозить обоз с семьюдесятью трупами и больше двухсот раненых. Ехали они из Пышно злые, усталые, рассчитывая на пристанище в Ворони. Но ставить гарнизон оказалось негде, вместо школы еще дымились головешки пожарища. Пришлось двигаться дальше, на льнозавод, но и там их ждала неудача – на глазах его подожгли! В общем, шли по нашим следам, а мы им путь освещали.

Холод пробирает до пяток, когда подумаешь, что они сделали бы со мной и Хотько, поймав во время поджога. По ниточке разобрали бы! Но судьба не хотела пока нас отдавать и уберегла.

* * *

В конце декабря удалось мне поработать над задуманной картиной о бригаде. Уже был составлен список, кого писать; сделал я эскиз, его тоже очень ревностно обсуждали, кто и на каком месте будет изображен. Момент для картины я взял – выход бригады на операцию, чтобы дать как можно больше портретов. Момент этот был всегда очень торжественным. Бригада выходила из леса и двигалась в Антуново, которое называли «Малой Москвой». Здесь был штаб нашей партизанской артиллерии, сюда выезжало командование, давались задания отрядам, и они уходили каждый своей дорогой. А операции тогда проводились очень большие, то на железной дороге, то наступления на крупные гарнизоны, такие, как Чашники, Лепель; народа участвовало до тысячи человек. Вот такой момент я и решил взять.

Сделал я подрамник сто на сто восемьдесят пять, наши женщины сшили мне в швейной мастерской холст на него. Кисти я тоже начал сам делать и теперь ждал Косы-го, пообещал мне Косый Василь принести хорька для акварельных кистей, но все никак не может поймать. Пока переношу эскиз на холст углем.

Уголь я тоже сам приготовил. Нарезал в размер консервной банки веточек березы и ивняка; береза тверже дает уголь, а ивняк мягче. Набил банку с прутиками песком, замазал глиной и положил в угли костра, когда он прогорел, чтобы не было сильного жара. Потом сбил аккуратно глину и выбрал из песка угольные палочки, рыжие отбросил – эти не годятся, а черными можно работать.

Угольный рисунок фиксирую акварельной краской: те линии, которые нужно оставить, навожу, а остальные смахиваю, и получается прозрачный акварельный слой, под которым просвечивает рисунок. Теперь можно переходить на масло. У меня есть немного марса светлого, в красках, которые принес Опенок, и я жиденько, лессировками, начинаю аккуратно прорабатывать форму марсом.

Картина большая, в землянке еле помещается. Пишу для нее этюды, портрет за портретом, приходят партизаны, позируют. Эти портреты делаю акварелью или карандашом, так как тратить масляные краски на этюды не могу, нужно для картины беречь. За день в нашей землянке перебывает такая масса народа, каждому интересно, кого художник рисует и что на картине нарисовано.

Слева в картине – группа комсостава бригады. Акварельный этюд Дубровского и Лобанка у меня уже есть, они изображены в рост, в серых шинелях до земли. Рядом с комбригом и комиссаром стоит Михаил Жуков, заместитель комбрига по хозяйственной части. Михаил – коренастый, небольшого роста, лицо скуластое с карими глазами. Пришел он в бригаду одним из первых. Слева от Дубровского – Семен Бородавкин{32}32
  Уже после войны я узнал, что настоящее имя Бородавкина – Степан. Многие, особенно из местных, уходя в партизаны, меняли имена, чтобы не подвергать своих близких опасности. – Примеч. автора.


[Закрыть] и Митя Короленко, за ними – Василий Никифоров, Михаил Диденко и Борис Звонов; здесь же Митя Фролов и Толя Марунько. Возле Диденко, крайний слева в картине, – Володя Качан. Володя высокий и худой, он очень сильно болен язвой желудка, но, несмотря на это, стал подпольщиком после оккупации, а когда организовалась бригада, назначили его помощником начштаба; по образованию он педагог и, помимо штабной работы, с самого начала ведет историю бригады. Качан единственный в картине получил это право не за боевую деятельность, а за совокупность своей работы в бригаде, это очень мужественный и надежный человек. За группой комсостава – на конях, с автоматами на груди Иван Чернов и Михаил Чайкин, они в бригаде с начала ее существования. Позднее Михаил стал командиром кавэс-кадрона бригады, а Ваня Чернов – командиром отряда.

Крайний справа в картине – Иван Китица. Ваня – представитель Витебского обкома в бригаде. Это очень активный и непоседливый человек; хотя он был прислан в бригаду не для боевых действий, он как-то стеснялся своего инструкторства и старался быть бойцом, участвовал в рейдах. Позднее его убили в бою.

В конце декабря возле деревни Каменка погиб в бою Анатолий Марунько. Бой под Каменкой был жестокий, наши держали оборону. Марунько командовал отрядом, перебегая с одного фланга на другой. Огонь был шквальный, и он уже спасся, успел прыгнуть в окоп, и то ли винтовка зацепилась, или упал он на нее неудачно, но винтовка выстрелила, и выстрел оказался смертельным.

Мы с Хотько вернулись из Пышно в тот день, когда погибшего Анатолия привезли в лагерь. Достали его документы.

Я попросил дать мне паспорт и переснял с него фотографию. По этому портрету Марунько будет вписан в картину «Выход бригады Дубова на операцию».

До войны Анатолий был учителем, и все его ученики во время оккупации стали подпольщиками, а потом вошли в партизанский отряд. Я не знал его, но видел, как переживали его смерть партизаны, каждый мог сказать о нем самые хорошие слова, любил он людей, и люди его любили.