Текст книги "Судьба ополченца"

Автор книги: Николай Обрыньба

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 38 страниц)

Одна частушка сменялась другой, в перерывах он танцевал, ловко ударяя по голенищам ладонью, придерживая пляшущие гранаты, чтобы не сорвались с пояса, металась белой молнией трофейная цепочка от «нагана». Он был похож на бога войны, но бога партизанского, лесного.

И вдруг он запел о другом:

Последние дни гуляем, Последние дни наступают нашей свободы, Последние дни партизанщины…

Меня потрясли этот минор и сожаление! Но уже звучали новые слова. Он запел о братстве:

Не будет больше такого товарищества, Раскидает нас жизнь во все стороны, Вспомнит ли кто о своих друзьях?!

И вдруг – призыв:

Помните! Были слезы, Но были и радости!

Его слова ошеломили меня и сначала показались каким-то парадоксом желаний. Мы ждали конца войны как избавления от мучений и страданий, тяжести ее, казалось непостижимым – как можно жалеть об этих страшных днях?! И вдруг ворвавшаяся мысль: эта наша жизнь и есть счастье. Потому что в этом аду рождалась дружба, рождалось товарищество, которое и есть самое большое счастье.

Это был шок, перелом. Мысль пришла и через минуту уже не казалась абсурдной, она все время была рядом, и частушка этого парня только поставила точку. Все вдруг обрело совершенно новый смысл и оценку, и, когда я представил, что все это в прошлом, к горлу подступил ком…

Я вышел из хаты, в небе горели августовские звезды, затягивался глубоко дымом, а внутри выла тоска, это было прощание, прощание с целым отрезком жизни, наполненным полной мерой борьбы, ненависти, любви и самоотречения, жизни, которая возносила и утверждала твое достоинство, твое мужество, когда каждый из нас испытал свои чувства и силы, свое право называться человеком. Еще не кончилась война, еще мы на полном скаку, в порыве, вот мы доделаем, мы завершим… но в сознание вдруг вошло – это все! И стало нестерпимо жалко при одной мысли, намеке, что это уходит в наши воспоминания, не будет являться нашей жизнью; всего только мысль, что это все в прошлом, принесла сбой душевный настолько сильный, что сразу я ощутил: это не прожитые вскользь дни и время, а это время, может быть, самое лучшее в моей жизни, утверждающее меня как человека, способного подняться к отречению от себя, так как мы не надеялись, что мы выйдем живыми из этого пекла.

Так потом во время инфаркта я лежал очень слабый, в полузабытьи, и рука, упавшая на железный край кровати, причиняла мне острую боль – и я обрадовался этой боли, что я могу чувствовать; казалось, несовместимые понятия: боль и радость, – но, значит, я жив. Вот и в тот вечер.

Пришло осознание. Отрезок жизни, пройденной по острию ножа, когда нельзя было оступиться, когда по обе стороны была смерть, постоянный риск и опасность, постоянная готовность – к бою, борьбе; но когда представилось, что это все уйдет, это конец, сделалось не радостно, а удивительная печаль и грусть охватили меня.

Из хаты выходил народ. Рассаживались, курили, обнимали девчат. Но у всех, наверно, скребло тоненькими коготками то новое чувство, которое родилось только что, и каждый смотрел на себя и товарищей, как будто прощался навсегда и сознавал, что не будет уже больше такого вечера, когда ты чувствовал гордость после только что выдержанного боя и свою неповторимую необходимость людям.

Опять меня поразила наша партизанская жизнь, как непросто все было в умах и душах людей.

* * *

Гасло за горизонтом солнце, и, когда тропинка спустилась в низину, сразу меня окутала прохлада. Ступил на ствол, наполовину лежащий в воде, хватаясь за растущие рядом березки, и выбрался на дорогу. Я шел в Остров. Туман ложился, легкий, низкий, покрывая травы, прилегая к подножию кустов олешника, вспоминались первые впечатления этой дороги, когда мы, группа военнопленных, бежавших из Боровки, подходили на рассвете к Острову и нас поразил рожок пастуха; тогда так же стелился туман и брело стадо по низкой луговине, но у меня не висел на шее автомат и еще я не прошел всех лесов и болот вокруг; тогда мы напоминали испуганных, беззащитных косуль, гонимых псами, пугающихся всего вокруг – все угрожало неизвестностью. Прошел год, наполненный новыми тревогами и опасностями, работой, и столько раз пришлось опять испытать готовность к смерти и опять, как бы заново, обретать жизнь…

Последний поворот знакомой дороги, и на бугре ярко засветились окна деревни, отразившие зарево закатного неба. Сейчас я увижу Марию, Королевича с Верой – моих спасителей, наших девчат, Валю Матюш, Женю Рутман, других, их всех после раздела бригады забрал к себе в отряд Миша Малкин, целый взвод девушек получился, командует им Николай Непомнящий. Но сначала я иду в хату, где живет командир, надо доложить о прибытии.

– Вот здорово, – радуется Михаил, – а у нас как раз гость с Москвы! Присоединяйся!

На столе еда, бутыль самогона. Обнялись с Андреем Королевичем. Протягиваю руку и знакомлюсь с молодым сержантом.

– Десантник, – поясняет Михаил, – заброшен в нашу зону. Двое их, но второго, с пулеметом, видно, отнесло в сторону, подождем еще, и пошлю искать.

Сразу заныло под сердцем, подумал о Галочке, может, что узнаю, как там, в Москве? Сержант понимает мое нетерпение и говорит с сожалением, что рассказать о Москве ничего не может, так как их часть находилась под Москвой и в город их не пускали. На меня действует сильно, что он в форме бойца Красной Армии и вооружен «ППШ», я знаю, что это новый выпуск автоматов, у нас таких еще нет. Начинаю рассматривать автомат, вставлять и вынимать диски, диски некомплектные, один от «ППШ», а другой от «ППД», это меня удивляет: неужели и там недостаток в вооружении? Сержант охотно рассказывает, что у него было два диска «ППШ» и вдобавок удалось получить от «ППД», но один диск оборвался во время прыжка с парашютом.

– Да отвяжись ты от него, Николай, – вмешивается Малкин, – дай человеку поесть. Давайте-ка выпьем за счастливое приземление.

Щедрая рука Михаила наливает всем по стакану самогонки, тут же ее проверяем, налив на стол: загорается легкий голубоватый огонек. Чокаемся, первый тост – в честь прибытия гостя. Я понимаю, что Михаилу он доложил, кто он есть, и показал документы, а я узнаю, зачем он прибыл, позже.

Андрей приносит еще бутыль, начинаются рассказы о случаях в нашей партизанской жизни, и каждому хочется, чтобы его история поразила гостя. Гость охотно слушает, громко удивляется, но сам ничего не рассказывает, а мы не расспрашиваем, молчит – значит, так надо: мы привыкли, что нельзя выпытывать, даже что-то смешное, анекдот, у прибывших с Большой земли.

Пьем уже за победу над Германией, и я начинаю отмечать, сколько выпил, я всегда, когда пью, считаю, чтобы не перебрать. Мой кисет с крепким, как самогонка, самосадом опустел, но гость, увидев мое огорчение, не предлагает своего табака, мне неприятны его жадность или недогадливость, говорю с досадой:

– Что ж, сержант, не предлагаешь закурить? Махорку-то выдают вам?

– Да я не курю, – смущается гость, – не догадался. А табак у меня есть. – Порылся в рюкзаке и протянул запечатанную пачку махорки в коричневой обертке.

В комнате уже сумрачно, а мне хочется получше разглядеть и прочитать так давно не читанные русские слова, это как письмо от близких с Большой земли. Пересаживаюсь на лавку к окну и в отсветах вечерней зари начинаю рассматривать, вертеть в руках эту замечательную пачечку. Да, точно такие и нам выдавали в ополчении, поворачиваю, читаю все надписи, каждую буковку – и вдруг столбенею! Не верю своим глазам, опять и опять перечитываю напечатанные мелким шрифтом слова: «Типография… Витебск. 1943 год», – бессмысленно смотрю в окно, опять на пачку. Хмеля – как не бывало. Подхожу к столу и мучительно думаю: «Что делать? Гость, как видно, не из Москвы, а из Лепеля или Витебска. Недосмотрели в диверсионной школе, снаряжая лазутчика: на типографском листе десятки оттисков, и на пачки они попадают редко – случай, что попалась ему эта пачка, что я стал разглядывать, что в темноте заметил клеймо. Но как сообщить Михаилу?..» Все это проносится в голове, и я, качнувшись, падаю на стул, делая вид, что сильно опьянел и надо быстрее выйти. Михаил не удивляется, помогает мне выбраться из-за стола. Я висну у него на руке, и он выводит меня из хаты. На крыльце быстро говорю командиру:

– Это не москвич. На махорке надпись: «Витебск. 1943 год». Будем его брать. Я сяду с правой руки, а ты пистолет наставишь. Надо только Андрея предупредить.

Входим с Михаилом в комнату, я пошатываясь, Михаил «на минуту» вызывает Королевича, а я усаживаюсь рядом с «гостем» и начинаю извиняться, объяснять, что голодный был. Открылась дверь. Михаил спокойно подошел вплотную и тут выхватил пистолет, щелкнул курок:

– Сидеть, ни с места!

Я обхватываю диверсанта, прижимая руки.

«Гость» не сопротивляется. Вошедший Андрей накидывает ему на руки петлю из своего пояса, сразу обыскивает и выкладывает на стол содержимое карманов. Малкин предлагает «сержанту» раздеться, нужно тщательно осмотреть одежду, в нее могут быть зашиты документы и яд. Андрей приносит от хозяйки рубаху и брюки, лазутчик переодевается, и ему снова связывают руки, но уже веревкой.

Начинается допрос. «Парашютист» не упирается, и мы узнаем, что сегодня на рассвете его с напарником привез к Ворони на «Опеле» немецкий полковник, а оттуда они шли пешком, второй «десантник» должен тоже прийти в Остров. Но тут же он заявляет, что является двойником, работает на нашу разведку: у него было задание проникнуть в диверсионную школу в Лепеле, и теперь он должен вернуться в Москву, поэтому просит доложить о нем командованию бригады. Но мы не торопимся ему поверить. В ту весну и лето только в нашей зоне было поймано около ста пятидесяти лазутчиков с заданием отравлять, убивать, поджигать, взрывать; были и такие, как этот, называвшие себя двойниками, чтобы протянуть время. Михаил распорядился запереть «гостя» в бане, поставить часовых и усилить посты в деревне на случай прихода напарника.

Утро наступило туманное, с бледным рассветом, но в хате было тепло и уютно, мы пили горячее молоко, только что вынутое из печи, обсуждали показания «сержанта», и радостно было сознавать, что ты жив и что вчера, несмотря на застолье, был на высоте, смог распознать человека, пришедшего за нашими жизнями. Кто знает, какие планы были у лазутчика на эту ночь?

Малкин позвонил в Старинку, в штаб бригады. В это время комбригом был Короленко, оставшийся вместо Лобанка, который улетел в Москву. Миша кратко доложил Короленко, что задержан диверсант из Лепеля, уверяет, что двойник, и просит отправить его в Москву. Митя выругался:

– На аэровокзал спешит!.. Ладно, присылайте пассажира, разберемся.

Аккуратно завернули так и не распечатанную пачку махорки, теперь она превратилась в вещественное доказательство, и вместе с формой уложили в вещмешок «сержанта». Солнце уже поднималось, когда под усиленным конвоем наш «гость» отправился в Старинку.

На память сохранились фотографии, которые я сделал тем утром в Острове, на них Андрей Королевич, Миша Малкин и Циковой Никита, их комиссар.

Через два часа позвонил Короленко:

– «Посылку» получил. Он точно из диверсионной школы. У него оказался мой диск, с моей меткой.

И я вспомнил рассказ Мити, как они скитались в окружении, однажды дневали в баньке, и вдруг нагрянули немцы, он выскочил в окошко и, когда протискивался, оборвал диск, на котором были выцарапаны его инициалы: «ДК». Как видно, диск этот нашли немцы, и вот, через два года, он попал на вооружение диверсанта. Так диск «ППД», выданный еще до войны, вернулся к Короленко, своему хозяину.

Позднее я узнал, что Центр не подтвердил версию диверсанта о двойнике, но попросил переправить его в Москву для более подробного допроса.

Казалось бы, так тщательно была подготовлена заброска «парашютиста», но две столь незначительные мелочи разоблачили и перевернули его судьбу. Хотя роковыми, если разобраться, оказались не эти мелочи, а шаг человека к предательству и измене.

* * *

Солнечные дни конца августа, я все еще нахожусь в Старинке вместе с Николаем Гутиевым и нашим неизменным помощником Ванечкой. Еще летом наша сильно выросшая бригада в целях лучшей маневренности и гибкости разделилась на две – бригаду Дубова под командованием Дубровского, она называлась по-прежнему, и вторую – во главе с Лобанком, по ходатайству в Москву названную бригадой имени Сталина, очень хотелось ее командованию носить имя вождя, это было престижно и давало характер как бы особо отличившейся бригады, которой Сталин согласился дать свое имя. Когда разделилась бригада, «поделили» и художников, но я нахожусь пока в бригаде Лобанка, хотя значусь за бригадой Федора Фомича, так как с самого прихода в партизаны был зачислен к Дубровскому, в штабную разведку под начальство Маркевича; мне просто не хочется уезжать, так как я привык работать вместе с Николаем и Ваней, да и наши инструменты и материалы трудно делить. Приказа нет пока прибыть на Валовую гору, где располагаются отряды Дубровского, вот я и сижу. Работы очень много, недавно закончил картину «Бой за Пышно», и теперь она сохнет и ждет, когда можно будет ее скатать на рулон для отправки на Большую землю. Сейчас делаю листовку «Строго по плану» – про Москву, Сталинград и… Ушачи: как сложились кампании, предпринятые фашистами по окружению Москвы в 1941 году, где были они разбиты, оставив горы трупов; в Сталинграде, где в 1942 году после всех объявлений о взятии Сталинграда их окружили, взяли в плен и остались опять в снегах сотни тысяч убитых; и, наконец, я рисую бои блокады партизанского края в 1943 году, где остались многие фашисты лежать на корм воронам. Листовка всем нравится, и то, что наряду с Москвой и Сталинградом я рисую Ушачи, вызывает улыбку, но и гордость. Рисую листовки с бешеными псами-полицаями; и самую массовую, с призывом «Все – в партизаны!». Работа идет полным ходом, а тут еще мы собираемся с Николаем в поездку с важным заданием, приказ из Москвы. Да, все дела неотложные и важные, и мне никак не. хочется уезжать на Валовую гору.

Лобанок только что вернулся из Москвы, где находился по вызову Центрального штаба партизанского движения. За время его отсутствия полк полковника Родионова, участвовавший в блокаде нашего края, будучи на службе у немцев, вдруг взбунтовался и перешел на сторону партизан. Родионов – русский полковник, попавший в плен к немцам, а затем он набрал полк власовцев, чтобы воевать с партизанами, и, когда началась блокада, направили этот полк в наши места. Но странно они воевали. Боев против нас они не принимали. Когда их посылали, чтобы уничтожить партизан, они придерживались такой тактики: если наши отряды двигались, они двигались параллельно нашему движению на расстоянии двух-трех километров – в зоне видимости, но не делая ни одного выстрела, что нас приводило в немалое удивление, открой они огонь, много бы наших полегло; но они только сопровождали нас, не вступая в бой. Тогда нас поражало это, почему и ходили слухи об их странном поведении. Но так как родионовцы перед партизанами ничем себя не скомпрометировали, то и мы их пока не трогали. А потом пришла весть, что полк Родионова перешел возле станции Зябки на нашу сторону, будто уничтожили они все станционное и собственное немецкое начальство, и Родионову ничего не оставалось, как, чтобы не ждать карательных отрядов, уйти в партизанскую зону.

Находились они на нашей территории, Короленко радировал в Москву, и пришел приказ дожидаться комбрига. Лобанок вернулся с новыми сведениями о Родионове, и мы стали думать, как пойти на сближение и узнать подробно, что там происходит. Я предложил план: надо ехать туда. Будет удобно, если мы, два художника, с фотоаппаратом, поедем к Родионову в полк, чтобы выпустить плакат об их переходе, снабдив его фотографиями, удостоверяющими новое уже их положение – в рядах партизан. Раз он перешел, ему необходимы листовки и агитационные плакаты, раскрывающие суть перехода. Придумали с Николаем, что надо сфотографировать бойцов его частей, вооружение, показать в строю его людей. Потом окажется, что целый батальон у них, и не один, состоял из командного состава, а тогда нам казалось, что нужно убедительно показать в фотоснимках их организованность – это был наш новый пропагандистский маневр, или шаг, чтобы утвердить людей в силе дисциплины у партизан. Фотографирование нам с Николаем даст возможность ознакомиться подробнее с составом и состоянием перешедших на нашу сторону родионовцев и поближе узнать самого Родионова.

Наш план с Николаем был принят, решило командование бригады, что это хороший предлог для визита. Лобанок ставил задачей нашей поездки добиться беседы откровенной с Родионовым, посмотреть, поговорить с ним, с бойцами и узнать, что это за полк и кто такой, что представляет собой этот Родионов; а мы можем рассказать об организации нашей бригады, рассказать о нем, Лобанке, как о комбриге и передать его желание, что он хочет с Родионовым встретиться и готов приехать к нему в полк.

С Лобанком я договорился, что необходимы материалы для фото, деньги решено было дать Надежде, нашей разведчице, а она уже будет торговаться. Вот почему я с нетерпением жду прихода Надежды, ее я просил достать в Лепеле нужные материалы. В это время стук легкий в дверь, и на пороге Надежда, так удивительно кстати, ее я жду с нетерпением, и она является. Надежде лет тридцать пять, а может, и больше, в лице есть усталость, но и женственность, очень проста, но удивительно располагающая к себе и вселяющая доверие, что она все сделает, все сможет, хотя даешь ей всегда трудные поручения. Отношусь я к ней дружески и сочувственно, у меня чуть всегда ноет, когда я думаю о ее судьбе, она жена красного командира, убитого в 1941 году. Живет она в Ворони и работает на бригаду, доставляя нам очень нужные и ценные сведения. Мы давно с Хотько Павлом Васильевичем связаны с ней, я знаю, что она симпатизирует мне, но отношения у нас простые, без флирта, хотя с каким-то сочувствием и пониманием, мы знаем оба, что есть у нас добрые чувства друг к другу.

Николая и Ванечку я предупредил, что жду ее, и просил их уйти, когда она придет, чтобы ее не смущать. Как раз подошло время обеда, Николай и Ваня уже собрались, заговорили, что пора и я чтобы не задерживался, шел за ними. Ванечка топчется, и Коля, понимая, что я должен еще передать деньги, а это дело деликатное, тут не должно быть свидетелей, уводит Ванечку, они идут в штаб, где сегодня обедает почти вся штабная разведка.

Надя принесла мне из Лепеля химикаты, бумагу и несколько бланков аусвайсов, все это богатство ей удалось достать у одного фельдфебеля из комендатуры Лепеля, пообещав взамен две тысячи рублей, столько мне выдали в штабе. Надежда довольна и горда собой, что достала такие редкие вещи. Бумага немецкая, маленькая пачечка, это для паспортов, на такой же по фактуре напечатаны фото в немецких документах. Проявитель и закрепитель тоже немецкие, в ампулах, уже готовые, нужно только раздавить. Всего очень немного, но факт, что я уже обеспечен для работы над паспортами. Аусвайсов она принесла пять или шесть штук, но это для местного употребления, а паспортные бланки для глубокой разведки достают разведчики Мити Фролова, там большие деньги платят. Принесла она и наши фотоматериалы, так нужные мне для предстоящей поездки.

Надежда отдает все, но сама печальная, говорим с ней почему-то шепотом. Быстро собираю незаконченные листовки, прячу, завернув, принесенные материалы и отдаю Наде сверток с деньгами, она его завязывает в носовой платок, кладет в кошелку с луком. Я знаю, она печальная, потому что боится, что не скоро встретится со мной, и, чтобы ее утешить, хвалю ее, благодарю, стараюсь шутить:

– Ну что, Наденька, нос вешаешь? А я буду тебя просить еще достать, если сможешь, проявитель и закрепитель, и бумаги, даже если не немецкой, то нашей.

Надя стоит близко и опустила голову, я чувствую, ей не хочется уходить, ей хочется что-то сказать, но она молчит, и только по скованности, с которой она держит перед собой кошелку, я понимаю, что должен ей что-то сказать, какие-то мягкие человеческие слова. Но что тут скажешь? Обнимаю и целую ее, она не вырывается, а говорит печально:

– Прихожу сюда – будто возвращаюсь в прошлое, вижу людей… И опять должна идти в стадо зверей и перерождаться.

Заглядываю ей в глаза, предлагаю:

– Идем, пообедаем с нами?

Но она мотает головой отрицательно. Я вижу, что у нее блестит в глазу и она сейчас заплачет, мне ее жалко, но надо прощаться, и мы прощаемся, условившись о новой встрече, когда будут новости, новости – это сведения, которые она принесет из Лепеля или Ворони.

Целую ее, мы вместе выходим на улицу, и я иду догонять товарищей.

Я не рассказываю Николаю о покупке материалов, не надо никому знать. В штабе, где есть две комнаты, в которых столуются разведчики и штабисты, наша повариха Анна, ей шестнадцать лет, сразу протягивает мне щедрую, с горкой миску, в комнате полно людей…