Текст книги "Судьба ополченца"
Автор книги: Николай Обрыньба
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 38 страниц)
1. Письмо родным жены – сестре и матери
29(27?) июля
Здравствуйте, Женя и Мама!
Женечка, мне передавали, что ты дома{18}18
То есть в Москве.
[Закрыть], будь добра, напиши мне адрес Гали{19}19
Жена Н.И., Галина Григорьевна Обрыньба, с сыном Игорем находилась в эвакуации в Пензе.
[Закрыть] и ей пошли мой, мой адрес такой:
571 полевая почта, 52 стрелковый полк, 3 рота. Обрыньба Н.И.
Пиши, что у вас в Москве, и перепиши или пришли письмо, которое прислали из дома{20}20
Имеется в виду письмо из Харькова, от родителей Н.И.
[Закрыть]. Гале пиши обязательно и мне адрес ее вышли.
Писать много нельзя и не могу, в окопах неудобно.
Чувствую себя хорошо, ко всему привык, но тяжело. Немцев не видал.
Коля. Число забыл. 29 или 27. 1941
2. Письмо жене {21}21
Начало письма утеряно.
[Закрыть]
Конец августа(?)
… Лиля выслала и твой адрес все время доставала. Деньги она получила и на них покупает для посылок.
Высылать мне не надо ничего, ты не беспокойся, мне вышлют мама и Зина{22}22
Жена Николая Переднего, сокурсника и однополчанина Н.И.
[Закрыть], а ты, если соберешься, вышли такие вещи для памяти: фото, сфотографируйся с Гарькой{23}23
Игорь Обрыньба (домашнее имя – Гарик), усыновленный Н.И. сын Г.Г.Обрыньбы от первого брака.
[Закрыть], а то его нету меня, кисет пошей, ножик перочинный – вот это да; вообще, твое личное так хочется иметь. Пиши часто-часто, открытки и письма, я буду отвечать, только письма задерживаются часто, и я первый раз за 2 месяца получил. Но сколько радости было – не знаю, какое счастье, и это только твой адрес увидеть. Галочка, милая, устраивайся сама, я ужасно досадую, что ничем тебе помочь не могу. Вот у тебя зимнего пальто нет. Напиши, что ты думаешь делать, куда ехать, все пиши; делай как лучше, пиши в Харьков, они всегда тебе помогут. Маме я думаю написать. Если она хочет ехать с Димой{24}24
Сводный брат жены Н.И.
[Закрыть], пусть оставит квартиру с вещами запечатанной и правом открытия на тебя.
Только не хотел бы, чтобы ехала к тебе, не надо этого. Смотри, конечно, сама, но это будет для тебя тяжело. Пишу адреса, на всяк случай, Зины: Москва, Новослободская, 14, кв. 9. Снегирь Зинаиде Семеновне; и мой новый: Действующая Кр. Ар., 227 почтовый ящик, штаб 04, 52 стр. полк, I бат., 3 рота, I взвод. Н.И.Обрыньба.
* * *
Справка, вложенная в одно из писем жене с фронта
СССР
НКО
1-й Стрелковый полк
18-й Ленинградского района
ДИВИЗИИ
«15» Август 1941 г.
№ 1195
Справка
Выдана Обрыньбе Н.И. в том, что он действительно находится в Действующей Армии с 6.VII.41 г. в должности бойца.
Справка выдана для предъявления его семьей соответствующим организациям по мере надобности.
Начальник штаба полка
капитан: (подпись) /Пономарев
Гербовая печать: 1-й Стрелковый полк 18-й Ленинградского района дивизии.
3. Письмо жене {25}25
Начало письма утеряно.
[Закрыть]
Начало сентября(?)
…Мое желание – это чтобы ты была в Фергане, все же не одна, а со всеми нашими{26}26
В Фергану эвакуировались сестры Н.И., Тася и Лиля. Мужья их воевали на фронте.
[Закрыть], тогда весной, может, и я приеду, во здорово будет. Если нет денег, напиши в Харьков, на стипендию не рассчитывая – пока еще вышлют.
Напиши в Фергану да и поезжай к ним. Галочка, если бы мог, так сейчас бы пешком пошел, чтобы тебе помочь устроиться, прямо меня терзает мысль, как и что с тобой. Милая моя девочка, счастье мое, радость. Милая, пиши мне, истосковался по тебе. Будь крепка и мужественна. Береги себя, а обо мне не беспокойся. Пиши на адрес института. Напиши им свой адрес, куда тебе стипендию высылать.
Москва, Кировская, 21. Канцелярия Моск. гос. худ. ин-та. Бухгалтерия.
Я верю, что вернусь к тебе, мое золото, целый и невредимый. Все же интересно, кинь на меня, что ждет{27}27
Имеется в виду гадание на картах.
[Закрыть]. Ты там смотри только, будь умница. За Гарькой смотри и сама не заболей, и вообще. Целую тебя крепко-крепко, милую, жду ваши фотографии. Вот радость будет. Милая моя девочка, счастье мое, радость моя, все бы, кажется, отдал, чтобы быть с тобой вместе. Чувствую себя великолепно. Даже живот перестал болеть{28}28
У Н.И. был колит, который самоизлечился во время войны.
[Закрыть].
Целую тебя, моя милая, милая девочка, твой навсегда преданный Коля. Целуй Гарьку за меня.
Родные мои, милые.
Приложение II. Отчет для Лубянки {29}29Автограф Н.И. Черновик. Сохранилось четыре с половиной разрозненных листочка.
[Закрыть]
Родился в 1913 году 2 марта в городе Епифань Тульской области. Родители: отец – служащий, счетовод, мать – учительница. 1919 год – переехали на Украину в город Кобеляки. Кончил школу в 1928 году, поступил в Художественный техникум в Киеве – 1928–1931. Работал в Полтаве в Проектбюро – 1931–1932. Учился в Ленинграде, в художественном институте – 1932–1933. Перевелся в Харьковский художественный институт – 1933–1936. Переезд института в Киев – 1936–1940. Женился и перевелся в Москву – 1940–1941.
В 1941 г. – дипломник Московского художественного института. От армии освобожден как студент-дипломник.
После объявления войны пошел в ополчение добровольцем. Попал в 52-й стрелковый полк, 37-ю Ленинградского района дивизию.
В июле нас бросили под Вязьму, стояли во 2-й линии обороны.
Август – были брошены под Брянск, во вторую линию обороны.
28 сентября опять бросили под Вязьму.
6 октября в районе Холм-Жирковского держали бой. Ночью немцы форсировали Днепр, и началось Вяземское окружение.
В ночь с 6 на 7, когда прорвали немцы оборону, наши части стали выходить из окружения. Пробивались с батальоном, но авиация противника рассеяла наши соединения. Начали идти группами. Я шел со студентом МХИ Августовичем А. Проходить было очень трудно. Шли мы вооруженные. Население относилось плохо. Так прошло в поисках дороги 2 дня, после чего зашли в деревню, стали просить есть и, боясь наткнуться на немцев, хотели где-нибудь заночевать. Нам дали поесть, а ночевать предложили в поле, в землянке. Наутро, проснувшись, увидали, что немцы заняли деревню. Часов в 9 утра подошла старуха, которая указывала нам ночлег, начала спрашивать, нет ли там в землянке ее горшочка. Я просил ее уйти. Она ушла. Решили ждать ночи, когда вдруг, через минут 10, мы увидали, к нам двигалось 6 немцев с автоматами. Мы запрятали оружие и стали ждать. Нам закричали: «Льюс! Льюс! Русь, сдавайсь!»
Был также рынок, на рынке продавали воду. Воды пленным не давали, цель – вымотать, обессилить.
Люди болели дизентерией, не пускали в уборную. Однажды я, не выдержав, все-таки ушел в уборную, идя обратно, наткнулся на часового, он меня ударил, я ответил тем же. Скрутив мне, больному и обессиленному, руки, привел в комендатуру. Били, сперва бил комендант, потом по очереди, выбили два зуба. Потеряв сознание, я упал.
В солдатской гостинице работала медсестра-венгерка Элизабет. Нас заставляли рисовать портреты офицеров и солдат в этой гостинице. Мне приходилось часто сталкиваться с ней, и, немного владея немецким языком, я иногда пробовал с ней разговаривать. Сперва она избегала со мной говорить откровенно, но однажды она обратилась ко мне: «Помогите мне повесить Гитлера, – надо было повесить его портрет. – Но жаль, что вешать на стенку, а не так», – она провела рукой по шее.
Февраль 1944
Часть вторая. Партизаны. Август 1942 – октябрь 1943
Глава тринадцатая. 26–27 августа 1942Первый день в партизанах. – Сергей Маркевич. – «Товарищи бойцы»! – Дубровский и Жуков. – Первая партизанская трапеза. – Разговор с комиссаром. – Украинец. – Строю госпиталь. – Первый бой Клочко. – Измена. – Что мне рассказал Дубровский
Три дня длился побег, три дня мы не снимали сапог, шли по болотам и лесам, избегая дорог, голодные, гонимые страхом преследования, встречи с немцами и полицаями. И после подъема, когда я встретил партизан – как бы добежал! – я настолько был рад и счастлив, почувствовав себя на месте, дома, что уселся на землю и начал сбрасывать сапоги; один не поддавался, так как нога опухла и намокшее голенище изгибом врезалось в тело, в сапоге было много крови от раны, которая во время побега все время кровоточила. Партизаны с недоверием восприняли мои действия, но я ничего не замечал, возился с сапогом и рассказывал, как получилось, что ночью они приняли нас за литовцев, а мы их за полицаев и потому сказали, что нас сорок человек и мы делаем засаду на партизан. Ко мне подошел молодой парень, ухватив за сапог, сказал:
– Упирайся в мою ногу, – ловко дернул за задник, и сапог снялся.
Заговорил коренастый бравый командир в синих галифе и шерстяной гимнастерке офицерской, он подтвердил:
– Верно, так и было. – И, обращаясь к высокому сутулому партизану, усмехнулся: – Здорово, Паша, мы их перепугали, что из девяти сразу сорок вышло.
Паша хмыкнул:
– А с нас полицаи вышли.
Но коренастый спросил строго:
– И где ж сейчас твои «литовцы»?
Я объяснил, что в кустах их оставил за поляной, боялись мы двигаться группой, ведь пока что они и перестрелять нас могли, и предложил:
– Да я сейчас за ними смотаюсь!
Но это не вызвало одобрения, а скорее подозрение, может, я разведчик, для того и сапоги снял, что хочу дать деру и бежать было удобней.
К счастью, показалась фигура на поляне, Николай Гутиев, я обрадовался очень:
– Вот мой друг идет, он тоже в литовской форме, это выдали ему в Боровке. – Закричал: – Коля, возвращайся скорей, веди ребят!
Но командир сдержанно сказал:
– Пусть твой Коля сюда идет. Посмотрим, что он за птица.
Николай подошел, посмотрел с недоумением на меня, стоящего без сапог, поправил очки. Партизаны молча рассматривали его.
– Что это вы все по одному ходите? – спросил командир. – Давай-ка сюда остальных, да побыстрей.
Николай ушел, а я стал рассказывать, что мы с ним художники, я из Москвы, а он из Ростова, что в Боровку нас привезли из Полоцка рисовать генерала, а в Полоцк привезли из лагеря в Боровухе… В общем, чем больше рассказывал, тем больше, я чувствовал, запутывалось их представление о нашем побеге, о литовцах, генерале; я вдруг подумал, что они могут и так понять мой рассказ: мы здесь с фашистскими гадами воюем, а тут какие-то художники, еще и генерала ублажали, – это все пронеслось в голове, и стало не по себе, что я могу сказать – кто я?
Но вот, наконец, показались на опушке ребята, все восемь были в литовской форме и напоминали не беглых, а скорее воинское отделение. Командир и Паша сразу узнали Клочко, это с ним они говорили ночью и, тоже испугавшись литовцев, сказали, что проверяют посты полиции. И Николай узнал в них вчерашних велосипедистов.
Вышел из избы и подошел к нам высокий, плотный командир, сразу было понятно, что он здесь самый главный, держался без суеты, сказал спокойно:
– Сережа, построй прибывших, хочу побеседовать с ними.
Мы стали строиться. Правофланговый – Клочко, он высокого роста, затем Иван Артеменко, тоже богатырь, замыкали шеренгу я и Смоляк. Все стояли рослые, подтянутые, и я внутренне гордился, что из нас получился такой справный отряд, настоящие бойцы Красной Армии. Один только я портил строй, нога распухла, я не смог надеть сапоги и стоял босой. Главный с любопытством осмотрел нас и по-армейски поздоровался:
– Здравствуйте, товарищи бойцы.
Слово «товарищи» сразу легло на сердце самым музыкальным и добрым обращением. Ответили дружно, как отвечали в армии:
– Здравия желаем, товарищ командир! Он не спеша обошел строй и сказал:
– Поздравляю с прибытием в партизанский отряд.
Нам сразу понравился этот крепкий, спокойный человек с мягким голосом, сразу к нему появилось доверие и уверенность: мы нашли то, что искали. Он спросил:
– Все служили?
Мы дружно ответили:
– Все.
– Сейчас будем знакомиться, – сказал командир. – Мой заместитель Сергей Маркевич запишет, у кого какая специальность.
Маркевич, он-то и допрашивал нас, вынул из планшетки тетрадь и начал записывать наши фамилии и воинские специальности. Я услышал, как Коля Клочко ответил лаконично:
– Москвич. Рабочий. Мобилизован в тридцать девятом. Командир взвода, артиллерист. Воевал в Финляндии. – Все четко и ясно.
Артеменко:
– Шахтер с Донбасса, с Горловки. Мобилизован в 1939 году. Окончил артиллерийское училище. Командир батареи.
Засмеялся партизанский командир:
– Если и дальше так пойдет, то орудий на вас не напасемся.
Но следующим стоял Николай Гутиев, он рекомендовался как пулеметчик:
– Участвовал в финской войне, освобождал Западную Украину.
Эти лаконичные ответы повергли меня в уныние совершенное. Что я могу сказать? Что я студент-дипломник художественного института, доброволец? Был санинструктором? Но это девичья специальность. Что в плен попал, потому что проспал отход наших частей? Нет, этого не надо лучше! Совсем пришел в расстройство. Можно сказать, что делал аусвайсы и с ними бежали из плена полковники и ночные летчики, что спасал раненых, – но это все длинно и надо доказывать, а уже звучал ответ рядом стоящего. Собрался с духом и сказал:
– Москвич. В армии – рядовой, так как я ополченец, студент Художественного института имени Сурикова. – И тут же подумал: зачем Суриков, знают ли они, кто такой Суриков? Добавил: – В Боровке рисовал генерала. Бежал с группой военнопленных.
Маркевич все записывал, переспросил:
– Значит, гражданский? Без воинской специальности? Я решился и сказал, что в армии был санинструктором. Дальше стоял Юрка Смоляк, пулеметчик. Он отрапортовал:
– Специальность у меня: стрелять по фашистам! Хоть с пулемета, хоть с винтовки!
– Стоять вольно, – сказал Маркевич. – Подождите пока, сейчас командование обсудит, как быть с вами, куда определить.
Они с главным ушли в хату. И сразу с крылечка сошел еще один командир, кряжистый, с широкими плечами, лицо скуластое, по выправке – кадровый военный, производил он впечатление еще более могучего, чем наш Арте-менко. Представился:
– Я – Жуков, командир второго отряда. – И начал задавать вопросы, кто, где был в боях, как попал в плен.
Опять я был озадачен: о чем рассказывать? Что возле Старого Села был в атаке, но противника видел издалека и он был в танках, так что живого не видел, только в плену? Это сковывало, было досадно и странно: быть на фронте – и не видеть противника; а все, что делалось потом, в плену, требуя от тебя мужества и отрешения от страха, в двух словах не объяснишь, не вкладывалось это в готовые формулировки. Но вера внутренняя была очень сильной, что не могут люди подумать о нас плохо, ведь мы так стремились к борьбе с фашистами и так отчаянно бежали.
Дойдя до меня, Жуков посмотрел на мою завязанную ногу и сказал:
– Еще в бою не был, а уже раненый. Откуда ты? Где воевал?
Я ответил только, что ополченец, и опять добавил, что студент из института имени Сурикова. Он спросил просто:
– Бить фашистов хочешь?
– Да, хочу. Потому и бежал.
– Это ты рисовал генерала?
– Да, пришлось.
На этом знакомство наше кончилось, так как на подворье въехала телега, с нее соскочили три командира и вместе с Жуковым пошли в дом лесника. Что-то происходило у партизан, мы это видели и чувствовали, но спросить не могли, да и слишком были заняты своими мыслями и переживаниями в эти первые минуты среди партизан; мы стояли и ждали, и нам казалось, что там, в хате, где совещались командиры, все были заняты только нашей судьбой, на нитке которой висела гроздь в девять человеческих судеб. Это была самая трудная анкета в моей жизни, я понимал, что все факты как бы против меня, и люди, которые принимали меня к себе в товарищи, в товарищи по борьбе, должны преодолеть многое в своем сознании, чтобы убрать лишние подозрения и поверить в мои скрытые, лучшие, качества. Как долго еще придется, совершая тот или другой поступок, думать, как его воспримут, и каждый раз я держал экзамен, и опять люди верили в лучшее во мне.
Вышел из хаты главный командир, и тут я услышал в первый раз это имя, он сказал:
– Меня зовут Федор Фомич Дубровский, я – командир первого отряда. – И прочел по списку, кто из нас направляется в какой отряд.
Так совпало, что, когда мы пришли в партизаны, объединялись отряды, действовавшие до того самостоятельно, в одну бригаду. Пройдет два дня, и Дубровский станет комбригом, Жуков – начальником штаба бригады, а Сергей Маркевич – начальником штабной разведки. Вот почему мы увидели сразу так много командиров.
Ко мне подошел Сергей Маркевич:
– Художник, тебя я взял к себе, в разведку. Теперь будешь не рисовать генералов, а бить генералов.
Жуков подвел к нам небольшого роста полненькую девушку, представил:
– Лена Шараева – политрук второго отряда. – И весело спросил: – Что, хлопцы, заждались? Пошли-ка обедать, небось набегались, проголодались.
Мы обрадованно дакнули, что, мол, неплохо бы.
– Вот что, Лена, поведешь их обедать к нам в отряд. И мы пошли. День уже подходил ко второй половине,
мы шли лесной тропинкой, петляя среди кустов лещины и начинающих желтеть березок. Все казалось настолько новым! хотя столько раз появлялось в нашем воображении, в наших мечтах и мыслях, как это будет все, в партизанах, и сейчас во многом не совпадало, тут было больше простоты и доверчивости, доброты, мы никак не ожидали, что нас, военнопленных, обслуживавших штаб немецкого генерала, так просто встретят, запишут фамилии в ученическую тетрадку и поздравят со вступлением в партизаны. Потом будет настоящее вступление, с присягой. Но эти первые минуты и часы… На душе делалось тихо и счастливо.
Чувство счастья мы впервые здесь ощутили, на этой дорожке.
За поворотом открылась небольшая поляна с костром посередине, над костром висел казан на проволоке. И вот уже вместо ожидаемых строгости и недоверия нам наливал повар большим половником горячий суп, раздавал крестьянский хлеб, как бы восстанавливая нас в гражданских правах, в правах солдат. Опять было потрясение и чувство счастья! Ты ешь свое, данное тебе по праву, а не выпрошенное или сброшенное со стола! Мы переглядывались в восторге, показывая друг другу большие пальцы, Лена сидела рядом, она с участием относилась к нам, старалась не задавать лишних вопросов, мы же, наоборот, говорили и говорили, не переставая, хотелось все рассказать и поскорее, чтобы поставить рубикон между тем, что было и что сейчас; говоря о прошлом, ты снимаешь тяжесть стыда и мучений со своей души, стараешься убрать тени подозрений, чтобы скорее узнали все о тебе; но еще больше нам хотелось расспросить, и мы, рассказывая о лагерях, плене, одновременно задавали вопросы о том, что делается на фронтах, где сейчас идут бои, как борются партизаны?..
Так заканчивается наш первый партизанский обед, и Лена ведет нас в лагерь.
* * *
Лагерь располагался в березовом лесу, здесь в шалашах жили партизаны. Лена познакомила нас с комиссаром первого отряда, его звали Михаил Карабань.
– На рассвете, – сказал комиссар, – отряд пойдет в засаду. Из вашей группы пойдут Клочко и Гутиев.
После нескольких общих фраз я почувствовал, что он хочет что-то спросить или сказать мне о плене, о генерале. Сразу делаюсь настороженным, слетает благодушие, сейчас последует удар, я ждал его все время и готовился к нему давно.
– Давай присядем, – предложил Карабань. И сразу спросил: – Как случилось, что ты стал генерала рисовать?
Я понимал, что комиссара волнуют психологические причины, приведшие меня в партизаны, и начал подробно рассказывать о лагере в Боровухе и Третьяке, об Ане Гусевой и аусвайсах, о Полоцке и как привезли нас потом в Боровку рисовать генерала и расписывать столовую для солдат, сказал и об условиях, в которых мы находились. Если бы мы бежали из лагеря, где умирали от голода, где нас били и нам угрожала смерть, то все было бы понятно и ясно, и Карабань ждал, что я буду рассказывать о всех ужасах плена, но я говорю, что в Боровке нам давали обед и шоколад и что генерал хотел меня увезти в Мюнхен и сделать своим художником. Оттого что я ждал такого вопроса, как он задал, что этот вопрос был для меня болезненным, вырабатывалась щепетильность, я не хотел взывать к жалости, не хотел уменьшать свою вину, потому и сказал про шоколад, хотя шоколад нам дала один раз Лизабет. Карабань сказал сдержанно:
– Как же ты от шоколада бежал?
Конечно, это трудно укладывалось в сознании, почему ты решился бежать, шел на риск быть убитым уже на проволоке, а теперь в партизанах будешь рисковать жизнью в борьбе с врагом, который фактически к тебе относился сочувственно и даже ценил твой талант, – я понимал, что все эти рассуждения у комиссара есть и надо сломить недоверие, потому спросил прямо:
– Выходит так: бьют – беги, а дают – бери?! Если бы я за шоколад продавался, то и сидел бы там!
– Ладно, ладно, – сдался Карабань, – я обидеть не хотел.
* * *
Сумерки уже поползли туманом с низины, стало сыро и прохладно. Ко мне подошел Карабань:
– Пойдем-ка, надо тебе устроиться спать. Пока своего шалаша не имеешь, полезешь к пулеметчику, он уйдет в засаду. А ты, Николай, – обратился к Гутиеву, – пойдешь с пулеметчиком вторым номером.
Коля Клочко подошел спросить, как я устроился. Я показал на шалаш. Видно было, как он напряжен перед заданием. Простились.
Из шалаша торчал ствол пулемета, лежала закутанная фигура. Шалаш был небольшой, но два человека свободно могли поместиться, а ночи были росные, и уже прихватывало холодом. Фигура не шевелилась, и я сказал бодро:
– Пустите до вашей хаты переночевать.
Человек отогнул поднятый воротник, посмотрел пристально:
– Что ж, беглый, полезай, поспим до рассвету. – У него был украинский выговор, но его «беглый» мне не очень понравился, что-то в нем звучало без симпатии.
Мой земляк поерзал, подвинулся, и я влез в шалаш и лег рядом, тоже головой наружу. Начался разговор первого знакомства.
– Как тебя зовут?
Ответил и тоже спросил имя. Он назвал свое, спросил, откуда я. Опять я начал рассказывать о Боровке, лагере, он перебил:
– Я спрашиваю, с каких краев будешь?
– С Украины.
– Украинец, значит.
– Был украинцем, а в плену русским стал.
– Что ж так, торгуешь своей нацией?
– Да нет, это я в лагере своей национальности не называл, там сотни делали украинские и баланду за это лишнюю давали. Много из нашего брата изменников.
Мой сосед ничего не ответил, повернулся спиной, видно, решил спать. Я тоже умостил поудобнее охапку травы под головой и закрыл глаза. Но он снова заговорил:
– Так что заметил, что с украинцев много изменников. Кому ж воны изменяють?
Этот вопрос был явно недоброжелательным, и я не задумался с ответом:
– Да уж не полиции немецкой.
Он смолк, как бы переваривая. И вдруг приподнялся и злобно выругался мне в лицо:
– Сволочь!…московская! А ну давай с моего шалаша! Еще и под шинель прилез, ублюдок!
Я понял, что разговора у нас с ним не выйдет, слишком для меня ясен он был по плену. Быстро выбрался и пошел в сторону, за кусты, чтобы он не заметил, куда я девался. Обидно было, что разоткровенничался; вроде ведь партизан, а наверно, националист украинский. Поговорить с кем-то я не решился, уж очень мало я был в партизанах, всего несколько часов, и не мог придумать сам, что делать, чувствовал только, что надо сейчас быть от него подальше. Забрался в бурьян, здесь было затишно, и вскоре уснул.
* * *
Проснулся я от холода, стоял туман, и все было мокро от росы. Вылез из своего убежища и увидел в нескольких шагах Дубровского, ему сливал на руки молодой партизан, совсем парнишка. Дубровский заметил меня, вылезающего из бурьяна, и засмеялся:
– Как спал, художник? Это ты где ж, на каких перинах почивал? – Я был весь в пуху иван-чая. – Иди-ка, умойся.
Я с удовольствием подошел. Молодой партизан сказал наставительно:
– Что ж у тебя шалаша нет, надо строить, чтоб по бурьянам не лазить.
Лагерь просыпался. Было зябко, и я подошел погреться к костру. Карабань уже был на ногах, поздоровался весело. Неприятно было, но рассказал ему о ночном разговоре с пулеметчиком.
– Националист, думаешь? Он недавно у нас, Стацюк его фамилия. Вот придет с засады, тогда вместе и поговорим.
У костра я познакомился с врачами, Федором Сальниковым, Тамарой и Зоей, очень симпатичными людьми, они ожидали партизан из боя. Рассказал Федору, что в армии был санинструктором и строил госпиталь для медсанбата, даже операционную оборудовали в колхозном картофелехранилище, и предложил:
– Давайте я построю большой шалаш – будет госпиталь.
Федор согласился, что дело нужное.
Достал я топор и стал рубить орешины и молодые березки. Установил стояки, привязал между ними жердины и начал делать стенки: втыкал в землю тонкие стволы и переплетал их ветками с листьями. Уже в помощь мне дали двух партизан, они носили ветки и жерди, а я заплетал, строительство пошло быстро. Крышу сделал с крутым скатом, внутри поставили столбики, на них укрепили слеги – получились лежаки, чтобы раненых не на пол класть, а чтобы им мягче лежать, сверху намостили на лежаки мягкую подстилку из веток и сухой травы. Госпиталь был готов. Шалаш получился в рост, настоящий домик, такой мы когда-то в детстве строили на леваде, чтобы бежать из дома, опыт наш пригодился.
Вскоре показались партизаны, возвращавшиеся с задания. Колю Клочко вели под руки, голова у него была забинтована, его ранило в челюсть, рядом шла медсестра Стася, это она сделала Николаю перевязку во время боя. Сразу уложили его на кровать из веток и сена, покрытую простёлкой. Федя Сальников ловко очистил рану, выбрал осколки зубов и перевязал. Оказалось, Николай очень смело и рискованно выскочил на дорогу, по которой шел грузовик с немцами, и стрелял стоя, смог сразу убить шофера, но и фашисты, сидевшие в кузове, ответили очередью из автомата и попали в него. Пуля прошла через обе щеки навылет, но задела челюсть и повредила зубы. Когда начали отходить, партизаны хотели нести его, он потерял много крови, но Николай не разрешил, показал, чтобы взяли под руки. Ранение было тяжелое, неудобное для перевязки и раненого – говорить нельзя, есть нельзя, пить тоже нельзя. Но еще счастливо вышло, чуть выше или ниже – было бы смертельно.
Федя Сальников меня похвалил, сказал, что лежаки очень удобные и для перевязки, и для спокойствия раненых. Вот и пригодилась построенная из жердей и сплетенная из веток моя хата, я был счастлив.
Подошел Коля Гутиев со станковым пулеметом, вид у него был растерянный. Оказалось, его первый номер, украинец, который меня из шалаша выгнал, сбежал. Они лежали вдвоем в засаде, потом пулеметчик сказал: «Схожу к командиру, может, надо на другое место перейти. Ты будь возле пулемета». Коля навел прицел на дорогу и ждал его возвращения. Минут через десять подошел Жуков, спросил, где первый номер, Николай ответил, что ушел на ком-пункт. Начался бой, сразу подбили машину с немцами, и до места засады Николая бой не дошел. Когда отходили, обшарили кусты, но пулеметчика не нашли. Карабань выругался:
– Ушел!.. – И передал Марковичу мой разговор со Стацюком.
Маркевич тоже был раздосадован:
– Как же ты сплоховал, разведчик! Надо ночью было комиссару доложить.
Я чувствовал свою вину, и было не по себе, как я, такой уже битый, не понял, что надо действовать сразу. Еще хорошо, что Николай жив остался, побоялся украинец, близко партизаны лежали.
– Доверяя, проверять надо, – вывел Карабань. – Могли из-за этого гада без пулемета остаться.
Сергей подмигнул и сказал, как бы утешая:
– Ничего, был один гад, да и тот сбежал. Зато девять человек к нам пришли, даже такие, которых генерал шоколадом кормил!
Случай с предательством в первый же день в партизанах показал мне всю суровость их борьбы и необходимость быть готовым к реакции во всех положениях. Тыла здесь не было. Враг пробирался во все щели, и нельзя было оказаться слабым звеном в цепи. Ты отвечал не только за себя.
А шалаш себе я все-таки построил. Конечно, не такой шикарный, как госпиталь, а легкий и маленький. Можно было влезть в него, как в мешок, и никто тебя не смел тронуть. А выберешься, сядешь на землю, на пенек положишь дощечку и рисуешь. Мне понравился молодой партизан в фуражке с красной звездой, попросил его посидеть и нарисовал портрет. Это был первый рисунок в партизанах, он и сейчас у меня, на нем есть дата: «27 августа 1942 г.» – значит, в партизаны я вступил 26 августа, так как рисунок был сделан на следующий день.
* * *
На меня история с перебежчиком имела сильное влияние, она как бы положила тень на нас. Проверка шла людей только боем, только смертью врага ты мог доказать свою верность. Много еще было разговоров о перебежчике, Миша Карабань переживал очень, до войны он был милиционером и потому считал, что в случившемся он виноват больше всех. Маркевич собрал нашу группу и предупредил, что в лагерь засылаются лазутчики, формы их диверсий самые изощренные, трудно поддающиеся разоблачению, поэтому все должны быть начеку. Рассказал, как недавно пришли в отряд двое, молодой парень привел к партизанам девушку-ев рейку, спасая от расстрела, так как поползли слухи, что готовится расправа над евреями. Но комиссар отряда приказал обыскать проводника, и у него нашли зашитые в одежду пакетики с ядом. При допросе выяснилось, что он имел задание всыпать яд в котел партизанской кухни, и, чтобы втереться в доверие, ему понадобилась инсценировка со спасением еврейской девушки. Немцы сбрасывали с самолетов детские игрушки, перочинные ножики, железные путы для лошадей – знали, мимо чего не пройдет крестьянин; а когда эти вещи брали в руки, они взрывались.
Весной Стацюк вновь появится в нашей бригаде, придет с повинной и пообещает сделать очень дерзкую операцию, убить коменданта немецкого гарнизона в Лепеле; ему поверят, дадут в помощь двух молодых партизан и отправят на задание. А через три дня придет крестьянин и расскажет страшную историю. Эта группа остановилась у него ночевать перед диверсией, но с вечера появилась выпивка, Стацюк угощал ребят. Наутро его в хате не было, и лежали зарезанные финкой два молодых парня.
Стацюк оказался не просто предателем, а матерыгл изменником. Вновь его обнаружили уже инструктором) диверсионной школы в Лепеле, которая готовила диверсантов для провокаций, разведки, минирования дорог, отравления колодцев, убийства партизанских командиров.
Неожиданности на оккупированной территории подстерегали на каждом шагу. Естественно, что и наш приход вызвал настороженность, группа большая и, в случае ошибки, вреда могла наделать много. Потом мне рассказывал сам Дубровский, что думы у командования были разные, была и мысль расстрелять всех. Бригада только организовывалась, а нас – девять человек военных. Военных – это, может, и хорошо, а если предатели? Наверно, это произошло из-за той нервозности, которую мы сами создали, выдав себя при встрече с партизанской разведкой за полицейских, да и костюмы были на ребятах литовские, в такие была одета полиция. Кроме того, всех озадачили наши с Николаем биографии – художники, рисование генерала. И действительно, это сразу было трудно понять, трудно уложить в привычную схему. Но взял слово Жуков: «Я согласен вооружить этих людей и пойду с ними в засаду. Сам поведу в бой, проверю, что за люди. Но, если проверку выдержат, все мои будут, возьму к себе в отряд». Тут-то все и задумались, рассказывал Федор Фомич. Список нашей группы лежал на столе, и против каждой фамилии стояла пометка о воинской специальности. Получалось, что Жуков всех обошел, сразу на девять бойцов свой отряд укрепил, и среди них кадровые, да и художники пригодятся для агитационной работы. В общем, приревновали командиры, позавидовали Жукову. И тогда вышло решение: распределить группу по отрядам и испытать боем в первых же операциях.
