Текст книги "Судьба ополченца"

Автор книги: Николай Обрыньба

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 38 страниц)

* * *

Приближался день, когда можно будет делать паспорта. С Николаем у нас идут жаркие споры, как делать печать на паспорте – рисовать или резать на резине; но когда к нам в землянку приходят Анна и Антон, о документах мы не говорим. Я считаю, что круглую печать надо рисовать, а Николай хочет резать. Для наших разведчиков он вырезал «гесеген», но «гесеген» – это прямоугольный штамп, его легче вырезать и ставить надо многим, каждый раз не нарисуешь. Я взял у Фролова паспорт и пробовал рисовать печать, получалось абсолютно точно, в то время я обладал острым зрение и очень твердой рукой, мог перенести печать в совершенстве, со всеми ее искажениями.

Прибыли наконец образцы документов. По цепочке передали задание в Кенигсберг, и за огромный гонорар удалось достать не два, а четыре пустых бланка и несколько заполненных паспортов для образца. По другой ветке, через Лепель, купили наши разведчики у бургомистра фотобумагу и проявитель. Пленка оказалась в аппарате, который мне подарил Федор Фомич.

Анна и Антон теперь все время приходили в нашу землянку, и это нас так сроднило, что они стали совершенно близкими, родными людьми. Начинаю снимать их и делать фотографии, нужно угадать выдержку, ведь я не знаю чувствительности пленки. Сидит передо мной красивая Аня, а у меня перед ней чувство вины, ведь и она, и Антон верят в меня до отказа.

Наконец нам с Колей удается сделать абсолютно «немецкие» снимки, совсем как в фотоателье Кенигсберга, и я начинаю заполнять бланки, нужно писать по-немецки, помогает нам Фимка-пулеметчик. Фимка из Западной Белоруссии, немцы расстреляли всех его родных, и он с матерью пришел к нам, в партизаны. Знает он немецкий язык и в делах с документами незаменим. Печать я рисую, затем ставлю скрупулезно точку за точкой, каждую щербинку. Штампы и подписи всех проверок тоже переношу от руки. Сверяем все в лупу вместе с Митей Фроловым и относим к Дубровскому и Лобанку. Опять все проверяют с лупой и решают, что точно.

Подошел день, и мы распрощались. Аня поцеловала меня, Антон тоже крепко обнял и поцеловал. Все смеялись, отпускали шуточки. Но ушли они, и у меня тревога, мысленно я иду за ними, и мне начинает казаться, что я оставил прокол от циркуля в круглой печати. Это все больше беспокоит. Говорю Николаю, он успокаивает: «Да нет же, ты на подкладке работал». Но я весь в тревоге…

В 1965 или 1966 году я поехал на этюды в Березинский заповедник и однажды разговорился с научной сотрудницей из Минска, упомянул о нашей бригаде, она сказала, что знает бригаду Дубова:

– Они нам готовили документы, когда мы шли в глубокий тыл к немцам.

И тут я узнал ее. Это была Аня. Она рассказала, что Антон тоже жив, они тогда оба вернулись, но вышли в расположение другой бригады; в то время уже началась блокада партизанского края, которая спутала расположение всех бригад.

Так я узнал, что мои документы прошли испытание, и с сердца своего снял тяжесть долгие годы продолжавшейся неизвестности, что я мог быть причиной их гибели. Значит, работа моя была четкой.

* * *

Подошла весна, мартовское, а затем апрельское солнце стало рыхлить снег, превращая его в пористый, искрящийся, а по ночам замерзающий хрупким льдом. Назначенный рейд в Литву наконец обрел реальность. Стоял в одно прекрасное солнечное утро строй бойцов, ладились телеги с пулеметами – отряд партизан из восьмидесяти человек уходил в глубокий рейд в Литву по тылам противника. На прощание я сфотографировал отряд, уходивший надолго из лагеря.

Подошли проститься Оля и Галя – наши секретари подпольных райкомов комсомола. На самом деле это Катя Заховаева и Аня Пашкевич. Решил их тоже сфотографировать. Но как поставить? Говорю им: «Здоровайтесь, девчата». Так получилась их фотография. Галя позднее, в сентябре, по заданию Лобанка ходила в Оршу, чтобы вызволить его семью: жену и двух маленьких девочек. Нашла она их в какой-то хибаре, голодных, обовшивевших, в любую минуту по доносу их могли взять и расстрелять как родных партизанского командира. И в таком состоянии, они были уже дистрофиками, Галя провела их восемьдесят километров по оккупированной территории до нашей зоны, откуда самолетом, к тому времени у нас уже был свой аэродром, семью Лобанка переправили в Москву.

Хотелось и мне уйти в рейд с отрядом, но ни Дубровский, ни Лобанок даже слушать моих просьб не желали. В апреле меня на операции Дубровский запретил брать, поставив условие:

– Покончаешь к Первому мая картины, возьму на крупную или дам «железку» взорвать.

Но это меня мало утешало, мне казалось тогда, что стрелять со всеми гораздо важнее, и я был обижен на Лобанка, возглавлявшего рейд, что он не отстоял меня перед Дубровским.

За зиму и весну в свободное от операций время мне удалось сделать шесть картин, уже были написаны «Портрет Дубровского и Лобанка», «В оккупированном городе», «Сожженная Слободка» и «Рейд на Чашники» – погрудный портрет Федора Фомича на фоне идущей бригады; и теперь я торопился закончить к 1 Мая «Разгром вражеского эшелона» и самую большую и важную свою работу – «Выход бригады Дубова на операцию». Работал то в переполненной людьми землянке, то один, когда все уходили на операции, но такое редко выпадало, редко удавалось побыть возле картин одному.

Нам с Колей в помощь дали Ванечку, он немного рисовал, но главное его занятие – делать столярную работу и помогать нам. Ванечка занят сейчас рамами для картин и подрамниками. Рамы он мастерит из сосновых досок, получается красиво. Ванечка – большой, крупный мужчина, рыхлый, с виноватой улыбкой, по-детски наивный и очень добрый. Делает все с охотой и добросовестно.

К концу апреля все шесть картин были одеты в широкие рамы, побеленные мелом, и выставлены в штабе бригады. А я начал волноваться перед своим первым в жизни вернисажем.

Идея организовать выставку, как бы партизанскую картинную галерею, возникла еще зимой, когда в строящемся наземном срубе штаба были специально прорублены дополнительные окна, чтобы достаточно света было для картин. И сейчас, когда бригада готовилась к первомайскому митингу, решили сделать ее торжественное открытие. Мы как бы бросали вызов врагу: мы можем все и наша жизнь не зависит от страха и смерти, мы утверждаем ее на завтра и навсегда. Дубовцы гордились своими картинами, как гордились своей электростанцией и своими оружейниками, своей телефонной связью. Потому и повесили картины в штабе, рядом со знаменем бригады, возле которого всегда находился часовой со станковым пулеметом.

* * *

Перед Первым мая приехал в лагерь второй секретарь Витебского обкома проверять деятельность бригады и провести праздничный митинг. Дубровский и Лобанок с гордостью показывали ему лагерь, хозяйство бригады, показали и картины, сделанные художником бригады, наши листовки и рассказали историю нашего появления в партизанах, как мы бежали из Боровки, где располагался немецкий Штаб управления оккупированными территориями Белоруссии. Увидел он и наши карты местности для боевых операций, узнал, что мы делаем документы для разведчиков. Позняков пришел в ужас:

– Как, бывшие военнопленные – в сердце бригады?!. – И потребовал, чтобы нас с Николаем удалили подальше от штаба, куда-нибудь в отряды, в отдаленные гарнизоны.

Стояла весна, на дорожке, которая вела мимо нашей землянки к штабу бригады, встретил меня Дубровский и рассказал о разговоре с Позняковым, заключив советом:

– Ты, Николай, внимания на это не обращай, но лишнего с ним не говори.

Прошло несколько дней, и Позняков пришел к нам в землянку познакомиться и посмотреть, что мы делаем. Я показал ему листовки и картину «Горят эшелоны», которую забрал из штаба на время, нужно было над сходством еще поработать. Позняков сел у окна на предложенный мною стул, листал рисунки, альбомы, и я по его виду читал и то недоверие, и ту настороженность, которые вызывало у тыловиков слово «военнопленный». Но и у нас, прошедших плен, такие люди не вызывали приятных чувств, а скорее желание больно хлестнуть вопросом: «Почему сотни тысяч бойцов оказались в окружении?» Я сидел на нарах, ждал его слов и, чтобы не сорваться, взялся перезаряжать диск автомата. Внешне я, может, и был спокоен, но внутри кипел, как чайник, брызгающий из носика от переполняющего его пара, и я этого своего состояния боялся, боялся наговорить лишнего, так как не знал, куда меня поведет и чем я кончу. Он наконец спросил:

– Вы были в плену? Я не замедлил:

– А вы?!

И после его «Нет!», отвергающего даже возможность для него такого, присовокупил:

– Вот тогда я вам и не могу доверять! Еще вы для меня человек непроверенный! Потому что насмотрелся я там на людей разных положений и чинов в армии – изменять они умели, как простые полицаи!

Рука моя вцепилась в автомат, я ждал его реакции. Но он спокойно сказал:

– Я дал распоряжение, чтобы к штабной работе вас больше не привлекали.

Я ответил, что за чинами не гонюсь, а «привлекает» меня командование, и делаю я то, что вредит врагу.

Он почувствовал, что разговор обострился, диалога не получается, поднялся и ушел. Даже не простившись. Я подумал: побоялся мне руку подать и осквернить свою, чистую.

Я был для него «изменником родины». А меня обжигали горечь и презрение к его запоздалой бдительности. Распорядился насчет одного «Ивана» – и спит спокойно! Даже то, что большинство партизан и комсостава бригады, которую он инспектирует, – бывшие окруженцы и военнопленные, рискуя жизнью бежавшие из плена, пробиравшиеся из окружения, чтобы сражаться с фашистами, таких, как этот, не заставляет задуматься. Что руководило им? Ответственность или стремление снять с себя ответственность? Ведь он не мог не понимать, что как штабному разведчику мне известно очень многое и потому его распоряжение бессмысленно. Значит, прикрывал бдительностью собственную трусость, желание застраховаться на всякий случай.

В эти последние дни перед праздником мне поручили нарисовать лозунг на красном шелковом полотнище нашего знамени. Необходимо было лицо бригады, необходимо было показать главную идею, за что мы боремся, и сделать это лаконично и четко. Я долго думал, что должно быть написано на знамени, и решил – посередине полотнища написал «За Родину!». Вверху думали поставить «Смерть немецким оккупантам!». Это был призыв. Но рассудили, что он был временным, преходящим. И тогда внесли «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» – как основную заповедь. Ведь до христианства была заповедь «Око за око», и Христос отдал жизнь свою, чтобы эту кровожадную заповедь сменила заповедь всепрощения: любите врагов ваших. А эту заповедь вытеснил призыв «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», который останется действенным навсегда. На другой стороне знамени (полотнище было двойное) написал «Партизанская бригада Дубова».

Я нарисовал знамя, а женщины вышили его. Я увидел их, сидящих на мху в лесу и вышивающих знамя, и меня потрясло, что я увидел рождение знамени. Не данного, не врученного кем-то, а рождающегося от матерей, от женщин, и звучало это как завет бойцам. Тогда и родилась идея картины «Знамя».

Что дает победу и что дает силу и право на победу?

Я решал эти вопросы в войну, они стоят передо мной уже долгие годы. На них я стараюсь ответить в картине «Знамя»{36}36
  «Партизанское знамя». 1965–1987. Холст, масло. 271x185.


[Закрыть], которую задумал, еще будучи в бригаде.

Сколько я писал картину, двадцать лет, все время мучился этим вопросом: что должно быть написано на знамени? И призыв: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» – остается для меня основой. Ведь весь страх угрозы войны заключается в том, кто объединится – капиталисты или трудящиеся, люди труда. Если капиталисты, то это хаос и смерть, так как погоня за наживой их будет гнать все дальше и дальше, до уничтожения всего живого, и будут потеряны все ограничения. Психология капиталиста – это психология хорька или волка. Волк, попадая в овчарню, давит овец не для утоления своего голода, а давит, пока есть живое; хорек, попадая в курятник, мог бы удовлетворить свой аппетит одной курицей, но он давит и давит, пока не затихнет все живое вокруг него. Вот это и есть психология капиталистов, у которых аппетиты не ограничиваются их реальными потребностями. Если империализм захватит всю землю, ему этого будет мало, он начнет уничтожать людей, человечество, заставит смерть работать на себя, давая прибыль.

Потому сознательно или бессознательно, но капитализм лихорадочно готовится к войне. Так что вся надежда в современной и будущей борьбе ложится на пролетариат. Вот почему нельзя поставить на знамени: «Объединяйтесь все люди!» Капиталисты объединяются в международные тресты только для того, чтобы грабить и уничтожать, это их психология. Вот почему нельзя поставить на знамени борьбы за счастье людей лозунг: «Свобода, равенство, братство!» Сейчас же возникают вопросы: свобода и равенство для кого, от чего? Братство с кем?

Один человек может говорить о свободе. Уже два человека не могут думать о полной свободе, должны будут учитывать друг друга. А если миллионы людей на земле, о какой свободе могут они говорить, не учитывая существования других? Борьба против условностей и порядка, разрушение института семьи, государства не могут привести к свободе, а лишь к новым формам условных взаимоотношений. Пример тому – воры. Их мир отрешается от форм отношений, установленных людьми, и общей морали, но взамен – еще более жесткие взаимоотношения.

Рублев в «Троице» дал пример гармонии во взаимоотношении людей. Это не равенство, а добровольное взаимоподчинение людей, гармоничное, построенное на высшем сознании и любви. Добровольный отказ от равенства.

Если человек или народ говорит о свободе только для своей нации – это фашизм. Не случайно нацисты Германии назвали свою партию «национал-социалистической». Путая свой народ, они призывали его бороться за социализм, социальное равенство для одной нации, «высшей расы» арийцев.

Вот почему призыв «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» кажется мне действенным на очень долгие времена. Даже тогда, когда уже будут достигнуты братство, равенство и свобода на земле всех людей, он останется актуальным для будущего, потому что направлять развитие человечества будут люди, отдающие свой труд на благо всех. И сегодня объединение пролетариата – единственная гарантия мира на земле и единственный путь, который способен привести человечество к социалистическому переустройству общества. Люди труда – это производительная сила, сила, которой необходим мир, которая стремится к ограждению от насилия прав каждого. В этом гуманистический смысл лозунга «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Это призыв к объединению всех людей труда, это знамя, объединяющее для борьбы во имя труда, мира – жизни.

Вечером я нарисовал знамя, а к утру его уже вышили. Это было первое знамя бригады. Вышивали его наши девушки, Лена Шараева, политрук второго отряда и переводчица, Вера Ладик – жена нашего радиста, и ее сестра.

Судьба Веры Ладик и ее мужа трагична. Во время блокады партизанского края, когда прочесывали немцы лес, Ладик спрятал жену, брата и сам спрятался в мох. Каратели шли цепью, он понял, что сейчас их найдут, успел выхватить «наган» и застрелить жену, брата и себя. Чтобы не пытали, не выдать своих.

Господи, с какой верой люди отдавали жизнь! А сейчас такое надругательство над прошлым, нашими идеалами. Но «Иваны» гибли с верой, что они защищают свою Россию, и от этой веры и этой гибели мы не имеем права отрекаться.

Погиб Лёлик, пулеметчик из отряда Сафонова, меня позвали:

– Коля, приди, может, сфотографируешь Лёлика.

Все знали, что над пленкой я дрожу, и все-таки звали, такое это важное дело было, чтобы осталась память о человеке.

Это все непросто. Сколько погибало! Но каждая смерть поражала. И девушки наши как могли старались, украшали и убирали убитого, делали цветы, банты на гроб из бумаги, чтобы придать торжественность происходящему. И все приходили прощаться. Потом везли гроб на кладбище и хоронили, произносили речи, и эти речи были важны тем, кто оставался.

Кладбище было старое, километрах в пяти от лагеря возле деревни Путилковичи, и его стали считать партизанским. Бойцы сами ухаживали за кладбищем и могилами, сажали цветы, могилы были красивые, и уже живой человек не беспокоился, что его бросят. Это страшно волновало, страшно мучило, что бросят, оставят на съедение зверей и птиц. И каждый завещал: «Похороните меня вместе с товарищами». И каждый знал, что если он погибнет в бою, то и о нем будут сказаны слова, полные боли и любви, и будут отданы все почести, вплоть до салюта. Это укрепляло дух людей, веру в память и что жизнь человек отдает за общее нужное дело – спасение родины.

До тех пор мне казалось, что самое главное – жизнь и смерть. Но оказалось, людей мучит, что произойдет после смерти, где он будет лежать. И как всем хотелось лежать рядом с товарищами, на своем кладбище.

Потом я понял, что красота березовой аллеи, ведущей на кладбище, склоненные ветки над могилами – это было как бы ясное представление родины, физически осязаемое. А если он будет лежать вместе с товарищами, то он не будет забыт. И отсюда уже родилась идея, когда я это стал понимать, создания картины – коллективного портрета. И уже каждый мечтал попасть в эту картину.

Глава двадцать первая. Май 1943

Гибель Васи Никифорова. – Мой первый вернисаж. – В отряде Короленко. – Картина «Засада на большаке». – Дубровский меня напутствует. – Телохранитель. – Строим дорогу. – Непокоренные

Наша партизанская картинная галерея должна была открыться Первого мая. А в ночь на Первое мая привезли убитых Василия Никифорова и Михаила Жукова. И был дан приказ ввести Никифорова посмертно в самую большую картину о бригаде, где уже был изображен Жуков.

Тела убитых положили на столы в штабе, украсили ветками, стоял почетный караул. Было очень тяжело. Слышались рыдания, плакала у гроба Жукова его жена, Женя Лябикова. Сдерживая себя, старался как можно вернее восстановить портрет Василия в картине «Выход бригады Дубова на операцию».

Командуя отрядом, геройски, как он и обещал, Василий первым со своим знаменитым «А-а-а, японский бог!..» прорвался к орудию власовцев, раскидал прислугу, они, не выдержав, бежали, и сам, один, захватил орудие. Подскочившие партизаны увидели его радостно оживленным, он схватился за станину: «Разворачивай!» – хотел повернуть орудие и ударить по немцам их же пушкой. И в этот момент на глазах своих товарищей был убит. Кто-то из отступавших полицаев обернулся и выстрелил ему в спину.

Василия давно восстановили в командной должности. Но несправедливость была допущена, совершена. Это жгло его, он хотел доказать, искал подвига… И погиб.

Я работал всю ночь, и к утру портрет был закончен.

Но передохнуть мне не удалось. Утром Первого мая началось новое наступление немцев на Воронь, где погибли Василий и Жуков, и отряд партизан под командованием Дубровского и Лобанка поскакал под Воронь на выручку товарищам, там продолжался бой. Уезжая, я отдал фотоаппарат Николаю Гутиеву, попросил: «Сними похороны». И Николай снял, сейчас эти негативы у него.

Бои под Воронью шли целый день, вернулись в лагерь мы глубокой ночью, митинг, посвященный Первому мая, и открытие выставки состоялись без меня. Так и не удалось мне побывать на своем первом в жизни вернисаже.

Похороны я увидел на снимках. Траурная процессия, колонна партизан со знаменем бригады, двинулась из лагеря на партизанское кладбище в Антуново. Пять километров несли на руках гробы с телами погибших в бою товарищей. Потом был траурный митинг на кладбище и прощальные выстрелы.

* * *

Тяжелым был первый день мая для всех в бригаде, я на следующий день отпросился и с рассветом уехал из лагеря, меня отпустили Дубровский и Лобанок: «Ладно, поезжай к своим в Пышно, отвезешь заодно сводки и поздравишь их с праздником». В Пышно стоял в обороне отряд Короленко, в нем у меня много друзей было, вот я и поехал.

Шла посевная, в Оберцах возле Пышно увидел, как проходила группа партизан по селу, стучали в окна и вызывали людей пахать и сеять. А дальше, в поле, наши с винтовками шли за плугом, помогая в работе и охраняя жителей от внезапного налета карателей. Это приказ был – на посевную ли, на уборочную. Когда шла уборка, возле убирающих тоже обязательно ставился партизанский пост, который должен и предупредить, и защитить, и помочь.

Ехал я верхом, и на подъезде к Пышно меня поразила картина: во дворе стоит орудие – а хозяйка сажает! Ждали, что немцы вот-вот пойдут в наступление, орудие поставили на окраине, как раз в ее дворе, и она обсадила его вокруг картошкой. Пленка у меня была на вес золота, но, соскочив, я сфотографировал эту старушку. Решил, что напишу такую картину. Меня поразило ее мужество.

Она не знает, что с ней будет завтра, кругом идут бои, и каждый день бой может докатиться до ее дома, двора, а она сажает…

После войны я приехал в Пышно и хотел найти эту женщину, узнать о ее судьбе. На месте ее двора мне показали воронку и рассказали, что, когда она на следующую весну, в сорок четвертом, садила свой огород, налетели бомбардировщики и она погибла, было прямое попадание.

Спустя годы я написал картины «Весна в партизанском крае» и «Тревожная весна сорок третьего».

Короленковцам я привез сводки, газеты, которые мы получили самолетами перед праздником, их сбросили в тюках парашютами вместе с вооружением. Все так обрадовались и сводкам, и мне. В отряде Короленко ко мне хорошо относились. Оно, конечно, так не высказывалось, но все ж понимали, что с часа на час может начаться наступление, ждали боя, и я тут явился; это мелочь, но все чувствовали: сидел бы в лагере, а он… И снимков в тот день я много сделал, как бы отмечая торжественно праздник.

Снял Митю Короленко: он читает сводку, которую я привез, и рядом с ним Русанов, врач отряда, Гена Любов – начальник штаба, и Алдошин – командир взвода. Все они из 3-го отряда, лучшего, самого надежного в бригаде. Этот отряд, отряд Короленко, был как бы бригада в бригаде, у Короленко было свое хозяйство огромное, он потом и отделился, стал комбригом, когда летом решили разукрупнить бригаду Дубова.

Сделал еще несколько снимков Короленко – с Мишей Малкиным, Любовым и с Галей Лифшиц, той девочкой, которую спас Митя, она стала писарем в штабе Короленко, Митя очень был привязан к ней.

Гена Любов – какой это человек! Он и сейчас жив. Любов – правая рука Короленко, и честность, и храбрость при нем, и преданность командиру, он весь путь прошел с ним, от июньского окружения сорок первого года в Литве, где застала их война, до последнего часа, последней минуты жизни Короленко.

Встретился с девушками-партизанками из отряда Короленко. Они встали группой, и я их сфотографировал. Среди них были Женя Рутман и Нина Гайсёнок. Женя, когда освободили Белоруссию, воевала и дальше, уже в армии, она осталась жива. А Нина Гайсёнок погибла трагически. Они с Колей, ее братом, тоже партизаном, зашли домой, в свою деревню, и в это время налетел отряд карателей. Чтобы не попасть в плен, Николай застрелил сестру и себя.

В последний момент в группу девушек встрял, возвышаясь над всеми, Алексей Лопаткин – выскочил неизвестно откуда, он не был запланирован. Алексей москвич, весельчак, этакий русский парень, высокого роста, в бою смелый – геройский пулеметчик! Мы с ним сдружились, он как-то очень прильнул ко мне, а вроде были разные. Его поражало, он рассказывает – а я это тут же рисую. Я с вниманием и удивлением его слушал, меня тоже к нему тянуло как к храброму и сильному человеку. А может, в душе льстило, что такой человек уделяет мне внимание. А он передо мной любил еще и покрасоваться. В это время он только вернулся из рейда в Литву, и Мите удалось забрать его в свой отряд командовать девичьим взводом. Позднее он стал командиром отряда и погиб во время прорыва блокады.

Во второй половине дня в Пышно прибыл 4-й отряд под командованием Мисунова, который должен был сменить отряд Короленко, и я снял командиров отряда на конях. Я их попросил: «Давайте мне, встаньте, как у Васнецова «Три богатыря». А так как они действительно выбирали экспозицию для отряда, то это и было в лад, да и они рады были сняться. В партизанах люди с большой серьезностью относились к фотографированию, так как завтра ждала неизвестность – бой, и бой суровый, и потому все рады были сфотографироваться, может, хоть снимок останется. И в этом был торжественный момент. Момент перед боем всегда заставляет посмотреть на себя со стороны и ощутить всю важность и ответственность предстоящего.

А мне тогда захотелось такую картину написать: конники на вспаханной земле – вот я и попросил их попозировать.

Алексей Лопаткин повел меня обедать. На главной улице Пышно мы встретили Настю Булах, нашу замечательную медсестру. Только взялся за аппарат, как подошел и встал рядом с Настей Коцюбинский, он был командиром взвода, но его не очень любили в отряде. Алексей сразу встал с другой стороны, и я снял их – с Настей в центре. Настя – это такая замечательная женщина, сказочной доброты и внимательности!

У меня было такое общение! Сейчас вспоминаю и диву даюсь, насколько тесно я был связан с бригадой, с ее людьми. Вот тебе и художник. Казалось, чуждый для них, человек чужой, но так как я считался летописцем событий, то был близок и к бойцам, и к командирам, – и эту любовь я не могу ни забыть, ни изменить ей. В моей жизни художника эти снимки и эти воспоминания накладывали на меня не то обязательства, не то долг перед всеми этими людьми, которых я видел и был рядом с ними, которые возлагали на меня надежду, пусть не высказанную словами, что я сохраню память. Вот я и хранил. А теперь передаю в музей Всероссийской Памяти{37}37
  Имеется в виду Центральный музей Великой Отечественной войны на Поклонной горе в Москве. – См. примеч. на с. 357.


[Закрыть]. Если б знать, так фамилии собрал все. А то время было такое, что даже записать фамилии я не имел права.

В общем, весь день я провел в отряде и весь день снимал; еще продолжался шок после смерти Василия и Жукова, нужна была эта разрядка общения, и я ее получил в отряде Короленко.

* * *

В последних числах апреля вернулся отряд Лобанка из Литвы, проделав рейд в триста пятьдесят километров по вражеским тылам между немецкими гарнизонами, наводя панику и сея легенды. Подрывали эшелоны, уничтожали опорные пункты немцев и управы. Рейд длился три недели. Вернулись все! Это казалось фантастичным. Ведь охотились за ними все полицейские Литвы – столько засад сделали! Но наши с боями прошли, захватывая и раздавая населению скот, продукты, награбленное немцами, – и возвратились, овеянные легендами. Правда, был один раненый, Ванечка Чернов, но его на привале нечаянно ранил в ступню Володя Лобанок, когда чистил свой пистолет.

Вернувшись из рейда, Лобанок со своим отрядом сразу же провел засаду. Засада эта была особая. Почти все ее участники были членами подпольного Лепельского райкома, Лобанок хотел показать, чтобы поднять авторитет членов райкома, что у них никакого нет привилегированного положения. В этой засаде они уничтожили пять машин – отряд казахских националистов, завербованных в лагере военнопленных. Многих, почти половину отряда, взяли в плен. Зебик говорил на них: «Сабаки». Зебик – это скала. А эти могли опять сдаться немцам в любой момент, они были очень психологически нестойкими, очень боялись за свою жизнь, опозорили свою нацию.

И тогда, после этого боя, вышло решение командования бригады: за организацию рейда и засады, за проявленное в боях мужество написать картину о лучших, отличившихся бойцах отряда.

Я решил изобразить засаду на дороге. Тут же сделал эскиз и приступил к картине «Засада на большаке». В нее вошли такие замечательные партизаны, как Лобанок, Юра Смоляк, Алексей Лопаткин, Садовский и Клопов. Алексей, Садовский и Клопов – пулеметчики. Алексей – рослый, азартный и в бою смелый. Садовский в атаку ходит в рост с ручным пулеметом, поливая свинцовыми брызгами противника, что вносит большую панику. Клопов – тоже геройская личность.

Картина была сто на сто тридцать. Писал ее и делал к ней акварельные и карандашные портреты. Позировали мне не только герои картины, но и пленные немцы. После фашистской пропаганды для них все было открытием, и то, что их партизаны не расстреляли, и то, как мы живем и как с ними обращаемся. А тут еще картины у партизан и пленных используют для позирования – это совсем их повергало в изумление.

Но в мае мне недолго пришлось поработать над картиной. Лобанок уезжал в Чашницкий район, в отряд Мити Бурко, состоявший из бывших полицаев, и, наверно, после моего разговора с Позняковым Дубровский ему посоветовал, а может, он сам решил, но только забирал он меня с собой, чтобы увезти с глаз Познякова.

Солнечным майским утром мы с Лобанком садились в бричку, я ехал с ним как телохранитель, Дубровский меня напутствовал:

– Смотри, Николай, отвечаешь за комиссара. А если что случится, должен вынести с боя. Береги Володю, тебе доверяю.

Мы обнялись. Позняков и Володя Качан, замначальника штаба бригады и заместитель Лобанка в подпольном райкоме, наблюдали эту сцену. Дубровский как бы говорил Познякову: смотри, этому человеку мы верим и даже свою жизнь поручаем.

Качан тоже запомнил этот разговор, ведь он слышал и то, что говорил обо мне Позняков в штабе. Прошли годы, и, когда мы встретились после войны, Качан мне напомнил: «А помнишь, как Дубровский тебя провожал? Вставил он перо Познякову!» А для меня тогда было трудно переоценить слова Дубровского, настолько я гордился этим доверием, значит, что-то правильное было в моем поведении, если люди так относились. Конечно, мне сразу стало тепло, и была гордость, что вот такие у нас, партизан, отношения и такие люди.

* * *

Путь наш с Лобанком лежал через деревню Стайск, куда мы и приехали спустя несколько дней, так как по дороге заезжали в отряды и в кавэскадрон, которым командовал Михаил Чайкин, бывший адъютант комбрига.

В Стайске стоял отряд Николая Сафонова, мы рады были встрече, и я сфотографировал Николая со Стасей, его женой, он попросил. Стася была медсестрой, они познакомились и поженились в партизанах.

Через день после нас приехал в Стайск Позняков с информацией о Пятом пленуме ЦК. Собрали людей, и я сфотографировал партизан, слушающих Познякова. На этом с ним расстались, до встречи на строительстве аэродрома, где опять нам пришлось близко столкнуться.

Еще не разошлись с собрания, как прискакал связной, доложил, что немцы пошли в наступление, заняли большак и подходят к селу. И уже налетела авиация бомбить деревню. Поднялась кутерьма, и в первую минуту неразберихи мне пришлось закрыть Володю буквально своим телом. Выбегали из домов жители, волокли к лесу все, что могли, в ночвах{38}38
  Деревянное корыто.


[Закрыть], санях, телегах, бричках. Возле изб стояли у всех заранее приготовленные возы, в них вбрасывали подушки, одеяла, сажали сверху детей, женщин, хватали шлейки – запрягались и тянули обозы. Мы с Лобанком тоже побежали к лесу, на бегу Володя приказал: