Текст книги "Рассказы о животных"

Автор книги: Николай Хайтов

Соавторы: Борис Крумов,Пелин Велков,Славчо Донков,Георгий Райчев,Елин Пелин,Кирилл Апостолов,Григор Угаров,Илия Волен,Добри Жотев,Йордан Йовков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

И впрямь, если бы лисица могла вспоминать, то ей бы стало не по себе от нависшей над всей ее жизнью смертельной опасности голода и страха. Голод гнал ее вперед, к опасностям и явной гибели, страх настигал, когда она тащилась по лесу – изголодавшаяся, бессильная, с угасшим взглядом…

Где-то далеко-далеко маячат жаркие летние дни. В хлебах кричат куропатки, вспархивают перепела, прыгают зайчата, здесь и там – гнезда с яйцами, с беспомощными голыми птенцами. А за красным кирпичным зданием станции растет высокая кукуруза, куда глупые наседки водят своих цыплят. Лисица подстерегала их часами, притаившись в глубокой борозде, и терпеливо ждала своего часа, потом – молниеносный прыжок, и в зубах трепетал теплый, полный жизни куренок… А в логове ее ждали семь голодных ртов. Она бежала к ним через поля голодная, взмыленная, а они, выбравшись из норы, нетерпеливо потявкивали и скулили. Бежали навстречу, чтоб жадно наброситься на добычу – рвали ее на части, дрались… Мать лежала на боку, отдуваясь, но была спокойна: один глаз и одно ухо бодрствовали. Лисята теребили материнские соски, карабкались ей на спину, некоторые подползали к голове и обнюхивали влажный нос матери. А счастливая мать облизывала их, блаженно жмурясь…

Лисица выбралась из норы вся в снегу. Широко расставив лапы, она отряхнула снег с головы и спины. Повела носом направо, налево, привычно обошла ствол – не подстерегает ли кто у других выходов, и, вернувшись на прежнее место, сделала несколько прыжков по пушистому снегу и снова остановилась, бесцельно оглянулась – всюду снег: на земле, на ветках деревьев. И тишина – глухая, мертвая. Лес давно опустел. Улетели в жаркие страны перепела и другие перелетные птицы, стало меньше куропаток. Даже мыши и лягушки исчезли. У нее засосало под ложечкой. Ее мучил соблазн.

Лиса хорошо знала места за долом, ей были известны мост, железная дорога и станция, за красным зданием которой приютился деревянный курятник. О птице заботились люди, они выпускали и загоняли ее. Но лиса с ее наметанным глазом и острым нюхом обнаружила в задней стенке курятника, внизу, у самой земли, прогнившую, расколовшуюся доску, – стоило надавить на нее лапой и просунуть в щель морду, как половинки расходились, образуя отверстие-лазейку. Лисица дважды благополучно забиралась в курятник и выбиралась оттуда. Напрасно люди выходили из себя, заглядывали во все углы, дивились… Если бы лисица могла, она бы подняла голову и издевательски рассмеялась им в лицо:

– Ничего-то вы не видите! А я вот нашла!..

И, опустив голову, она потрусила к долу, в знакомые места.

Охотник добрался до края насыпи. Дальше тянулся дол – глубокий, с крутыми склонами, непроходимый. Справа виднелся железнодорожный мост, на котором днем и ночью стоит часовой. Он и сейчас там – немой и закаменелый. Охотник снял с плеча ружье и, опираясь на него, осторожно спустился вниз, миновал канавку и остановился на рельсах.

– Привет!

– А, это ты! Опять к нам пожаловал?

– Покою от них нет. Я им покажу, проклятым! Не видал, сюда они не забредают?

– Этой ночью не видал. И вчера вечером тоже. Куда-то подевались.

– Ничего! Проголодаются – придут. Они уже дважды поживлялись курятиной.

– Кто их знает! – ответил неподвижный часовой, и в голосе его прозвучало сомнение.

– Будь спокоен. Явятся.

Охотник воткнул ружье в снег, положил мертвую курицу на рельсы, достал охотничий нож и рассек ее надвое.

– А курица-то для чего?

– Пригодится! – сказал охотник и беззвучно засмеялся.

Он вскинул ружье на плечо, перепрыгнул через канавку, положил курицу на снег и пошел к кустам, волоча на веревке окровавленную тушку.

– Я буду караулить там. Если что заметишь, свистни.

Он шел все дальше, оставляя на чистом снегу оброненные перья и темный кровавый след.

Спустя некоторое время на это место прибежала из дола лисица. Она петляла по снегу, останавливалась, принюхивалась и снова продолжала свой опасный путь. Вот впереди зачернел мост с неподвижной фигурой человека. Лисица видела его несколько раз и не боялась его. Нет, этот не опасен. Он бог знает почему вечно торчит на мосту. Изредка медленно прогуливается от одного берега до другого и снова застывает на месте. Она останавливалась и смотрела на него. Иногда человек замечал ее, но даже тогда не был опасен: размахивал руками, порой что-то кричал, бросал в нее камнем – и все.

Лисица остановилась в снегу недалеко от моста и, притаившись, не сводила глаз с часового. Она знала, что справа от моста вела вниз удобная тропинка, она бежала под мост и дальше. Ей оставалось подкараулить, когда часовой не будет смотреть в ее сторону, и прошмыгнуть мимо него. А перебраться через дол – уже проще.

Человек выжидал, выжидала и лисица. Она не спешила, ждала терпеливо, хотя мучительный голод, от которого у нее сводило желудок, гнал ее вперед. Наконец человек тронулся с места. Он шел по мосту прямо к ней, но лисица не испугалась. Она знала, что, дойдя до противоположного берега, он постоит немного и повернет обратно – и тогда…

Лисица метнулась вперед, в несколько прыжков добралась до обрыва, скользнула на передних лапах вниз и шмыгнула под мост. Наверху часовой продолжал шагать спокойным мерным шагом. Она перевела дух, ей хотелось громко затявкать от радости. Потом, присев на задние лапы, огляделась и перебежала замерзшую речку. Через минуту и мост, и человек на нем остались позади. Лисица поднялась на пологий берег, остановилась, прислушалась – было тихо, покойно, светло. Отсюда открывался знакомый вид: широкий пролет моста в стороне от железной дороги, а дальше – станционная ограда. Лисица бежала, почти не чувствуя страха, – не останавливалась и не оглядывалась. Но вдруг ее чуткий нос уловил какой-то знакомый приятный запах. Она удивленно замерла, осмотрелась, повела носом и сунула морду в снег. Да, вот оно – здесь! Быстро разрыв передними лапами снег, она наткнулась на куриные перья. И впереди на белом снегу тоже темнели перья. Она застыла на месте, недоумевая, как вдруг ее поразил короткий, резкий крик курицы. От изумления и радостного волнения лисица присела в снег. Она не поняла, откуда донесся этот странный звук, – казалось, его выплеснуло небо, снежное поле, далекие просторы…

Охотник притаился за кустами. Он видел, как лисица выбежала из дола и направилась прямо к нему через поле. Сердце замерло от волнения. Еще несколько шагов, и лисица наткнется на перья мертвой курицы. Почует ли она их запах? Остановится или нет? Подойдет ли поближе? Вот она остановилась, набрав в легкие воздуха, он крякнул по куриному. Мгновения казались ему часами, сердце неистово билось, он задыхался, ружье подрагивало в руках.

Лисица все еще сидела на снегу. Звериный инстинкт говорил ей: вот они, следы, – куриные перья. Незадолго до нее здесь, видно, побывала одна из ее рыжих сестер. Она понесла добычу вон туда, к темнеющим впереди кустам. Лиса не ошиблась: оттуда и впрямь снова донесся крик полузадушенной курицы – прерывистый, глухой, неясный.

Позабыв про опасность, лисица рванулась вперед, обогнула куст… Спасаться было поздно: в пяти шагах от нее на корточках сидел охотник с наведенным на нее дулом ружья. Лисица попыталась было отскочить в сторону, но ее ослепил блеск, оглушил гром выстрела, и она уткнулась мордой в снег. С трудом приподнявшись, поползла на передних ногах, волоча простреленный зад. И вдруг увидела над собой огромную тень человека. Это был конец.

Ночь была на исходе. Снова пошел снег. В полях было глухо и пустынно. Так пустынно, что можно было подумать будто на земле нет теплых деревень, шумных городов, грохочущих по рельсам поездов и что с незапамятных времен над снежными просторами царит это ледяное молчание. А в нем – два подстерегающих друг друга существа: человек с луком и колчаном, набитым ядовитыми стрелами, и животное с его извечным, неутоленным, первобытным голодом.

Перевод В. Смирновой.

ВОЛЧОНОК

К югу от гор простирается открытая и гладкая, как ладонь, Фракийская равнина. Разбросанные здесь и там, зеленеют купы уцелевших небольших дубрав. Весенней порой они сливаются с зеленью нив, но летом, на фоне желтеющего моря созревших хлебов, ласкают глаз и манят свежестью, точно оазисы в песках пустыни.

Там, в этих зеленых оазисах, находят убежище от летнего зноя и человек, и зверь, и птица. Там не перестают цвести яркие, пышные цветы, порхают пестрые бабочки, выводят птенцов птицы.

А дальше, в двух часах пути от этих мест, вдоль цепи гор тянется бесконечная зеленая лента, которая затем поворачивает на юго-восток и теряется в дали, окутанной полуденным маревом. Это струится речка Сызлийка. Вода и растительность вступили здесь в союз за жизнь, против смерти: деревья защищают воду от палящего солнца, а вода поит их корни.

Такова картина сегодня, а некогда на месте этой небогатой растительности шумели дремучие леса. Вокруг могучих дубовых стволов змеями обвивалась дикая лоза, и ее изумрудные побеги, достигая кроны деревьев, гляделись в тихие воды реки. От турецкого «асма», что означает «лоза», и пошло название этих лесов – «асмалык». На просторных полянах росла высокая трава, в которой прятались звери, а по весне гнездились лысухи и дикие утки.

Расстилавшиеся к югу поля тоже были испещрены негустыми перелесками. Там были рассеяны усадьбы турецких беев, болгарские деревеньки с низенькими глинобитными домишками под соломенными кровлями, с обнесенными плетнями овчарнями и дворами. Пашен в те времена было мало, на полях и лугах паслись многочисленные стада. По ночам окрестность оглашалась звоном колокольчиков и лаем косматых овчарок.

Иными были и люди – рослые, статные, неторопливые в движениях. Мужчины летом и зимой носили черные бараньи шапки. В крепких руках держали толстые суковатые кизиловые палки с круглым деревянным набалдашником на одном конце и железным крюком на другом. Через левое плечо перекинута широкая суконная наметка, что весной и летом защищала от дождя, а осенью и зимой – от ветра и снега. Они носили одежду из грубого черного домотканого сукна, обувались в сыромятные царвули, при этом обматывали ноги белыми онучами, на которых крикливо выделялись черные шнурки из козьей шерсти. Но самой любопытной деталью их наряда был широкий кожаный пояс – силях, какие теперь можно увидеть только в лавке старьевщика или этнографическом музее. Он надевался поверх красного кушака и стягивался на талии ремнем. В пяти «отделениях» пояса, расположенных одно над другим и украшенных желтыми медными заклепками, хранилось все, что могло понадобиться пастуху в любое время дня и ночи. В двух нижних лежали некоторые пастушьи принадлежности и огниво для трута, в третьем поблескивал ствол музыкального инструмента – кавала – с воткнутым в него орлиным пером; в четвертом торчал широкий стальной нож, а из пятого, самого верхнего, выглядывала серебряная рукоятка кремневого двуствольного пистолета. С левого плеча на бедро свешивалась сумка, сшитая из дубленой шкуры козленка, украшенная вырезанными из кости пластинками и длинной бахромой с голубыми, желтыми и красными подвесками.

Такими были эти люди. Издалека они походили на закованных в броню воинов. И, верно, потому так медлительна и тяжела была их поступь. Скупой, медлительной была их речь, угрюмыми и суровыми – лица. И еще суровее казался их холодный, недружелюбный взгляд, поблескивающий из-под нахмуренных бровей. Проникновенной, тихой и нежной была лишь песня их кавалов, сладкозвучным – перезвон медных колокольчиков стад, а гром их кремневых пистолетов был страшен и неумолим.

Итак, по эту сторону находились деревни, бейские усадьбы, нивы, пастбища – здесь повелителем был человек. А дальше стеной стоял лес с его бабочками, птицами и цветами, где властелином был волк. С ним жила его неразлучная подруга волчица, более смелая и опасная, чем он сам, ибо на ней лежал нелегкий долг – создать поколение, сохранить волчий род.

Однажды студеным утром в первых числах марта волчица, изнуренная и потная, прибрела к реке. Ее лапы были в грязи, острая морда до самых глаз выпачкана запекшейся кровью. Хищница вошла в воду и долго жадно лакала ее, а потом выбралась на берег и растянулась на мягкой траве.

Ее бока все еще ходили ходуном от усталости. Волчица положила голову на вытянутые передние лапы, перевела дух и зажмурилась. Потом открыла глаза, вылизала покрытые грязью лапы, облизала окровавленную морду и, легко вскочив на свои упругие, как стальные пружины, ноги, навострила уши: не следит ли за ней из засады чей-нибудь коварный взгляд, не раздаются ли за ее спиной крадущиеся вражьи шаги? Волчица была готова защищаться до последнего вздоха. Но в лесу царили глухая тишина и покой. Только слегка шумели на ветру обнаженные черные ветки дуба да сидевшая на его вершине какая-то ранняя пташка, чирикнув, взмахнула крылышками и улетела прочь. И лесное безмолвие от этого стало, казалось, еще полнее и глуше.

Волчица успокоилась. Она опустила хвост, и, наклонив голову, обнюхала влажную землю вокруг ствола могучего дуба, а затем остановилась на солнечной стороне, где из земли выдавались два толстых темных ответвления корня, образуя нечто вроде козырька с глубокой выемкой под ним. Волчица забралась в эту ложбинку, копнула лапой землю, понюхала ее, принялась быстро рыть сильными передними лапами. Время от времени она останавливалась, прислушивалась, а затем с удвоенным рвением продолжала свою работу.

Вскоре в проеме между выступами корней образовалась просторная яма. Выброшенная земля образовала вокруг норы невысокую насыпь, служившую надежной защитой от чужого глаза, дождевой воды и ветра. К полудню логово было вполне готово, устлано сухими дубовыми листьями и прошлогодней травой, принесенной о поляны. Волчица забралась в него и долго топталась, устраиваясь поудобнее. Наконец она свернулась клубком и легла головой в сторону входа. Временами она испускала хриплые вздохи, обнюхивала бока и живот; ее глаза то закрывались в полном изнеможении, то расширялись, таинственно поблескивая в полумраке логова, в них светились страх и страдание. На закате солнца вздохи перешил в подавленный визг и глухое рычание.

Так волчица провела ночь. А наутро возле нее копошились шесть крошечных пушистых комочков. Она лежала, все так же свернувшись клубком и, ласково ворча, вылизывала своих слепых детенышей, тормошила их, подталкивала к набухшим соскам.

Ночью волчица стала матерью, и с этого времени на нее лег груз тревог и забот о шести беспомощных существах, которые были ей дороже жизни, дороже всего на свете. Чтобы накормить их и защитить, она была готова преодолеть любую опасность, презреть осторожность и страх.

Ночью и днем волчица-мать не смыкала над ними глаз, а с наступлением сумерек бежала на поиски пищи. Во время охоты она была ненасытна и кровожадна как никогда. От ее крепких челюстей гибла разная мелкая живность и беззащитные детеныши лесного зверья, а когда охота на них была неудачна, волчица нападала на более крупных животных, таскала из стад домашнюю скотину.

Прошло лето. Волчата выросли, окрепли. Природа брала свое. Им теперь мало было материнского молока, им хотелось мяса, пахнущего свежей кровью, – волчата уже знали ее пьянящий запах. Волчица отощала, только глаза по-прежнему горели страшным огнем. Ночью она рыскала по неоглядным полям, выслеживала дичь, набрасывалась, душила, а поутру приносила к логову еще теплую дичь. Лежа на животе и придерживая добычу передними лапами, она разрывала ее на куски, разжевывала, жмурясь от наслаждения, и по очереди кормила шестерых вечно голодных волчат.

Однажды поздним летним вечером в лесу встретились два пастуха. Вернее пастух Калю пришел к другому пастуху по имени Диню.

– Что будем делать с этой тварью? Сам видишь, житья от нее не стало, – сказал Калю, что стоял, опершись на свой длинный посох и уставясь в землю неподвижным взглядом.

– Ты это про кого? – спросил Диню, подняв глаза на гостя.

– Про волчицу – про кого же еще! Неужто забыл, как она у тебя три овцы уволокла? А вчера средь бела дня чуть не утащила из загона лучшую ярку. Я было выстрелил, да не попал. Мой Каракачан отбил овцу.

– Должно быть, ощенилась, и где-то неподалеку в лесу у нее логово, оттого вишь она и лютует. Волчат-то кормить надо…

– То-то и оно! И прошлым летом было то же самое: сколько бед она натворила, пока выкормила своих зверенышей. Ну, что ты скажешь?

– Про что?

– Неужто так и будем сидеть сложа руки?

Диню перекинул палку на другое плечо и, глядя в землю, сказал:

– Да кто ж его знает… Поглядим…

– Нечего тут глядеть! – сердито прервал его Калю. – Чего тут гадать! Завтра же сходи в деревню, поговори в людьми. Да поговори с Димитром – сыном дяди Марина. Пускай кликнут и других мужиков, кто посмелее. Устроим облаву. Кстати, завтра суббота, а в воскресенье праздник – все свободны.

– Да где ты ее найдешь в лесу, – возразил Диню. – Волки, они по чащобам, по самым глухим местам хоронятся.

– Знаю я, где ее искать, меня не проведешь: у нее в асмалыке логово. От меня не уйдет. Только бы пришли подсобить. Да скажи, пускай захватят побольше жестянок.

– А собаки?

– Хватит и наших. Один Каракачан чего стоит. У других смелости не хватит. Уж где им за волками гоняться!..

Диню почесал в затылке и с безучастным видом промолвил:

– Ладно, так и быть, схожу в деревню, поговорю, только после ты будешь в ответе, коли люди зря время потеряют…

– Уж это моя забота, – усмехнулся Калю, перекинул кизиловую палку через плечо и зашагал к своей отаре.

А через несколько дней началось… Лес был оцеплен охотниками с ружьями. Они образовали огромный полукруг, что упирался в правый речной берег: постепенно сужаясь, люди двигались через заросли в направлении речки. Лес оглашали их крики, бой барабанов, грохот жестянок, собачий лай, частые ружейные выстрелы. Охота оказалось добычливой. И хотя охотники устроили облаву на волков, вернее на волчицу, они не давали спуску ни зайцам, ни лисицам, ни другой дичи. Над лесом вились, улетая, стаи испуганных птиц.

Накануне ночью волчица возвращалась к логову рано, на небе еще не занималась утренняя заря. Она пробиралась сквозь чащу одной ей известными тайными тропами, мелькая в лесном полумраке неясной тенью. Шорох и треск сучьев сопровождали каждое ее движение, в предрассветном сумраке стало видно, что по лесу пробираются два существа – одно белое, другое темное. Темным была волчица, белым – насмерть перепуганная, окровавленная овца. Волчица то подталкивала овцу сзади, то волокла через кусты волоком, то несла, взвалив на свою мускулистую шею.

Светало, когда они добрались до логова. На востоке над верхушками деревьев небо уже алело, пронизанное светлыми копьями солнечных лучей. Волчица повалила овцу наземь и, повернув голову к логову, издала тихий ласковый призывный звук – нечто среднее между лаем и повизгиванием. Из норы тотчас выскочили, толкая друг друга, шестеро волчат. Полусонные, они смешно наскакивали друг на дружку, барахтались, плюхались кто на спину, кто на живот и как будто вовсе не замечали присутствия старой волчицы. Взгляды их были устремлены на добычу. Они накинулись на лежавшую на земле, еще живую овцу, некоторые вскарабкались ей на спину, а один волчонок – самый сильный и смелый – впился зубами в горло. Мать оттолкнула волчонка, любовно лизнула его в мокрый нос и сама принялась за жертву. Страшным ударом острых клыков она доконала овцу. И сразу же начался кровавый пир. Волчица ела сама и кормила свой выводок.

Однако пиршество продолжалось недолго. Волчица вдруг перестала жевать, открыла глаза и, подняв морду, навострила уши. Несколько мгновений она напряженно к чему-то прислушивалась, а затем в беспокойстве вскочила и огляделась. Присмиревшие волчата смотрели на мать испуганно. Волчица глухо зарычала, и зверьки тут же забились вглубь норы.

Где-то неподалеку слышались выстрелы, громыханье железа, улюлюканье. Беспокойство старой волчицы росло. Она почти машинально метнулась влево, затем вправо, вернулась назад, тихо поскуливая, обежала вокруг дерева. Забралась в логово и сразу вылезла обратно, держа зубами за загривок одного из волчат. Обведя лес тревожным взглядом, она опустила его наземь. Волчонок, растерянно помешкав, вскочил на лапки и юркнул обратно в нору. Волчица бросилась за ним. Высунув голову в отверстие, она зыркнула по сторонам горящими глазами и время от времени яростно лязгала зубами, готовая вцепиться в невидимого врага.

Враг этот был близко – она его чуяла, он был рядом. На поляну с лаем выскочила огромная лохматая собака. В следующее мгновение от логова к ней метнулся темный силуэт, послышалось рычание, щелканье зубов. Оглушительный грохот всколыхнул лес, поляну заволокло сизым пороховым дымом. Из-за деревьев выбежали двое пастухов. Их крепкие кизиловые палки, замелькав в воздухе, обрушились на волчицу. Тело хищницы свела судорога, из пасти потекла струйка крови.

– Сдохла! – мрачно бросил один из пастухов.

– Нет, она еще жива, берегись! – предупредил другой, обходя распростертую на земле волчицу стороной. – Сейчас она опаснее всего: вроде бы свалилась замертво, а глядишь, может вцепиться в горло…

– Нет, ее песенка уже спета!

Собака сидела в стороне, все еще ощетинившись, она зализывала рану на лопатке и угрожающе рычала. Подошли еще люди. Столпившись вокруг волчицы, они разглядывали ее с любопытством. А двое пастухов уже заметили вход в нору. Один наклонился и заглянул внутрь.

– Ага, вот они где. Шесть штук!

Сунув в нору палку с железным крюком на конце, он вытащил одного волчонка. Тот пополз было обратно, но пастух придавил его к земле ногой. Звереныш дернулся, всеми четырьмя лапками загреб землю, но не издал ни звука.

– Все они таковы: хоть убей, не пикнет. Не то что собака.

– Мешок! Живо дайте мешок! Марин, держи!

Молодой парень схватил волчонка за голову и сунул в мешок. Принесли еще мешки, побросали в них и остальных пятерых волчат.

Лес огласился ликующими криками. Победа была полной. Победил человек…

Так в то страшное утро во время облавы была убита волчица и пойманы шестеро маленьких волчат. Пятерых забрали охотники из деревни. Калю оставил себе одного волчонка – сильного, упрямого, того самого, которого он вытащил первым. Калю держал волчонка в старом, пустом хлеву. Он очень привязался к маленькому пленнику. Носил ему в плоской миске молоко, приучал брать еду из рук. Часто ласково тормошил его и раскатисто хохотал, когда волчонок, озлившись, норовил укусить его за руку.

– Станешь ты у меня ручным, Волчок, не серчай! Леса тебе больше не видать. Теперь ты наш. Привыкай, и тут жить можно.

Волчонок, словно понимая его слова, не упускал случая показать свою злость. Поев, он вырывался из рук Калю и убегал в дальний угол хлева.

Иногда Калю выносил его во двор и, выпустив на траву, шутил:

– Ну, Волчок, побегай, оглядись по сторонам! Теперь это твое царство!

Но волчонок стоял посреди двора, расставив свои крепкие длинные лапы и смешно щурясь на солнце. Иногда он принимался бесцельно бродить по двору, и тогда поднимался настоящий переполох. Собаки впадали в ярость, особенно Каракачан – он мог бы загрызть волчонка, если бы не Калю. При виде звереныша индюшки с криком бросались врассыпную. Гусыни испуганно гоготали, а гусаки издавали злобное шипение. Как-то вечером молодая, незадолго до этого отелившаяся корова чуть не поддела его на рога. Волчонок ловко увернулся и забежал за Калю, словно понимал, что он один может его защитить. Пастух радостно схватил его на руки и прижал к груди.

– Ну что, дурачок, теперь ты понял, кто твой самый верный друг? Ну-ну, сиди тихо.

Волчонок и впрямь понял. Он поднял мордочку – его теплое дыхание коснулось лица пастуха – и, как ребенок, ткнулся носом ему под мышку. Калю прижался теплой щекой к ушам зверька, а когда потом опустил его наземь и зашагал прочь, волчонок доверчиво и покорно поплелся следом.

С этого дня между человеком и зверем завязалась молчаливая крепкая дружба.

В тот год осень пришла рано. С гор налетели северные ветры, им навстречу с востока задул не менее холодный ветер, лес пожелтел, птицы улетели на юг, стада бродили в поле. Их выгоняли на пастбище только на день, а ночевали они в деревне, в загонах.

По утрам Калю открывал широкие ворота, и овечья отара привычно направлялась в поле. Следом неторопливо шел Калю, переваливаясь на своих коротких ногах, с посохом на плече, через который была перекинута теплая безрукавка. За ним, не дожидаясь зова, трогались собаки – впереди бежал старый Каракачан, за ним – псы, а у ног пастуха трусил волчонок. Калю стал брать его с собой. Овцы и молодые собаки свыклись с ним. Один только Каракачан все еще косился на него и скалил зубы. Но волчонок бегал за пастухом, как тень. Куда бы ни шел Калю, он, понурившись, брел следом, безучастный ко всему, что происходило вокруг.

Калю пробовал играть с ним, но волчонок смотрел на него уныло и печально. Тогда пастух совал руку в свою глубокую сумку, отламывал краюху плохо пропеченного кукурузного хлеба, которым кормили собак, и бросал ему. Волчонок с жадностью поедал хлеб. Его мучил вечный голод, постная еда не приносила сытости. А Калю избегал давать ему мясо, чтобы не будить в нем инстинкт дикого зверя.

Далеко остались те счастливые дни, когда поутру заботливая волчица-мать совала ему в пасть полуразжеванные куски теплого мяса, пропитанного кровью.

Но вечерами, казалось, по телу волчонка пробегал какой-то таинственный ток. Он вскакивал на свои сильные лапы и, вздернув голову с поднятыми торчком ушами, впивался глазами в темноту. Каждый случайный звук, каждый шорох заставлял его настораживаться. Время от времени он срывался с места и, словно не слыша сердитых окриков пастуха, беспокойно обнюхивал землю и воздух.

– Дичает! – огорчался Калю. – Как стемнеет – не находит себе места. Но ничего, со временем обвыкнет…

Наступила зима. Овец уже не выгоняли на пастбище, держали в загонах. Облюбовав в задней части широкого двора просторное место, хозяева обносили его плетнем. С северной стороны устраивали низкий соломенный навес. В не слишком холодные ночи овцы спали под открытым небом, а в дождь и вьюгу сбивались в кучу под навесом, не смыкая глаз до утра. С наружной стороны навеса, у самого плетня, в нескольких местах устанавливались собачьи конуры. У каждой собаки была своя конура – свой сторожевой пост. Ночью хозяин обходил загон, и горе было тому псу, которого не оказывалось на месте.

Нынешней зимой волчонку тоже смастерили конуру. Сперва Калю оставил его непривязанным, но волчонок не хотел лежать в конуре на подстилке, На вторую ночь запертый в будке волчонок сделал подкоп и выбрался на волю. Калю попробовал посадить его на веревку – он ее перегрыз. Тогда раздосадованный пастух вбил посреди будки крепкий кол и посадил волчонка на железную цепь. Волчонок смирился. Он по целым дням лежал на соломе, но никогда не сворачивался клубком, как собаки, а растягивался во всю длину и, положив голову на передние лапы, не смыкал горящих, похожих на два раскаленных угля, глаз. И куда бы ни пошел пастух, повсюду его встречал все тот же огненный взгляд.

Днем же волчонок становился другим – послушным, смирным, почти робким. Но незадолго до рождества произошло событие, которое взволновало всю деревню. Наступил сочельник. В этот день крестьяне кололи к рождеству свиней. Допоздна во всех дворах раздавались людские крики и пронзительный визг животных. Над деревней клубились облака сизого дыма, воздух был насыщен запахом паленой щетины, горелого мяса, крови.

Калю тоже зарезал огромного борова. Во дворе развели огонь, опалили кабанью тушу и принялись ее скоблить. По двору сновали люди с выпачканными кровью руками. Тут и там растекались лужицы крови. Псы лизали пропитанный кровью снег, остервенело набрасываясь друг на друга. Волчонок тоже был там. Но он сидел в сторонке, навострив уши и нервно вздрагивая. Люди поглядывали на него, шутили, бросали ему кусочки мяса:

– Держи, Волчок, будет тебе говеть!

А Калю сердился: запрещал давать волчонку свежину, пахнущую кровью.

Вдруг кто-то швырнул ему большой кусок кишки. Волчонок вцепился в подачку, зажал ее лапами и меньше чем за минуту разорвал и съел, давясь большими кусками. Люди смотрели на него, изумленные его жадностью.

До самого вечера Калю не спускал с него глаз и успокоился только после того как отвел его в конуру и посадил на цепь. Над заснувшей деревней воцарилась тишина. С неба светил ущербный месяц, озаряя пустынные улицы и покрытые снегом крыши. Дом Калю тоже погрузился в сон. Калю, молодой, еще неженатый парень, спал в одной комнате с родителями. Около полуночи отец проснулся в тревоге. Его разбудил чей-то голос: старику показалось, что он услышал сквозь сон какой-то странный крик. Он открыл глаза и прислушался. Крик повторился, протяжный, далекий, словно долетающий из-под земли. Кто это кричал – человек или зверь?

– Калю, Калю, ты спишь? Проснись!

Калю, который и ночами был начеку, вскочил и сел в постели.

– В чем дело, отец? Зачем ты меня будишь?

– Да ты послушай!

Крик раздался опять, он был слышен уже яснее: два отрывистых тявканья, напоминающие собачий лай, и протяжный утробный вопль – не то человеческий плач, не то вой собаки.

– Что это?

Калю не ответил. Он вскочил, накинул кафтан – спал он, как всегда, с онучами на ногах – и бросился во двор.

– Разве не слышишь? Волчонок воет! – крикнул он, захлопывая за собой дверь.

На освещенном луной дворе пастух на секунду остановился. В соседних дворах неистово лаяли собаки, а здесь царила мертвая тишина. Он побежал к загону и вдруг застыл на месте: из конуры волчонка донеслось знакомое отрывистое тявканье и протяжный вой – низкий басовый звук постепенно переходил в долгое пронзительное завыванье. У пастуха, парня не робкого десятка, по спине побежали мурашки. Он бросился к конуре, крепко сжимая в руке кизиловую палку, прихваченную на всякий случай. Перед конурой, на расстоянии длины цепи, сидел волчонок и выл, подняв морду в небо, где плыла луна.

– Волчок, замолкни! – крикнул Калю.

Но волчонок не шевельнулся, он продолжал выть, словно не замечая человека. Тогда пастух ударил его палкой. Звереныш упал, но тут же вскочил и стал, широко расставив лапы и устремив взгляд в пространство. Калю ударил его второй раз. Волчонок поджал хвост и юркнул в конуру. Калю наклонился, заглянул внутрь и мигом отпрянул: его испугало яростное полыхание волчьих глаз, дикий оскал и зловещий лязг зубов. Схватив палку обеими руками, человек просунул ее в будку и в ярости принялся молотить по чему попало, пока не услышал, что забившийся в самый дальний угол волчонок жалобно скулит от боли. Калю пошел взглянуть на остальных собак и увидел, что те, до смерти перепуганные, попрятались в конуры, даже храбрый Каракачан поддался страху.