Текст книги "Рассказы о животных"
Автор книги: Николай Хайтов
Соавторы: Борис Крумов,Пелин Велков,Славчо Донков,Георгий Райчев,Елин Пелин,Кирилл Апостолов,Григор Угаров,Илия Волен,Добри Жотев,Йордан Йовков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)
Немного помолчав, она сказала уже мягче, задумчиво.
– Да вина-то, видать, не ваша. Что-то изнутри вас гложет…
Почти вся похлебка разлилась на пол и на подол тетушки Здравки, но немного жидкости все же попало в рот больной овечки. Морда у нее была искрой, прозрачная капелька повисла на черном волоске, будто скатившаяся слеза. Тетушка Здравка наклонилась, смахнула ее.
– Да она же вся горит, бедняжка! Господи, смилуйся! Самая лучшая наша овца. А шерсть-то у нее шелковая да мягкая, как душа человеческая!
Глаза у тетушки Здравки увлажнились, но она совладала с собой:
– Летом Чернушка молочком бы нас побаловала, а теперь…
– Теперь у нас останется тринадцать овец, – сказала Бойка.
Тетушка Здравка взглянула на дочь, потом перевела глаза на потолок, что-то прикидывая в уме, а когда вновь обернулась к детям, в ее глазах светилось новое, почти радостное чувство.
– Зато теперь будем платить деду Выльо триста девяносто. Правильно я подсчитала, а, Бойка?
– Правильно. Столько будет, если отнять тридцать.
– А ведь Юрьев день на носу… Откуда денег взять, ума не приложу! Холод-то какой!
Чернушка, вытянув шею, беспомощно лежала на полу и так тяжело дышала, что крупные завитки шерсти шевелились. Широко открытые помутневшие глаза казались красноватыми от отраженного в них пламени, изо рта текла слюна.
Сливовое дерево скреблось ветвями в темное окошко, словно какой-то ночной дух просился в дом.
Так они и сидели втроем в тишине, пока глаза у детей не стали слипаться. Тетушка Здравка задула лампу, и все улеглись спать. В другие разы, когда в доме гасили свет, за стенкой заводил песню сверчок. Но в эту ночь он так и не запел.
Наутро они нашли Чернушку на том же месте. На полу валялись недожеванные кусочки хлеба и чесночная шелуха. Тетушка Здравка потрогала овцу с одного, потом с другого боку – труп уже окоченел. Витан предложил не стричь ее красивую шерсть.
– Ты что, рехнулся? – засокрушалась мать. – Такую шерсть – да в землю! Пострижем ее в последний раз, нету тут греха…
Но ни Витан, ни сама тетушка Здравка не решились взяться за ножницы. Более твердая и хладнокровная Бойка позвала на подмогу соседских ребят, и они выволокли овцу на задний двор.
А тетушка Здравка и Витан, подогнав телегу к загону, принялись бросать на нее вилами навоз – надо было вывезти его на изголодавшиеся нивы.
Белый ягненок с черными отметинами бегал от овцы к овце, тычась мордочкой в их густую шерсть и жалобно блея.
Перевод С. Литвиненко.
ЭМИЛИЯН СТАНЕВ
ОДИН
1
Черный как смоль зверек лежал посреди узкой площадки точно котенок, подобрав под живот лапы. В темноте его тонкое тело казалось еще более длинным, чем на самом деле, похожим на суковатую палку, которую дождевые потоки приволокли сюда вместе с палыми листьями и ветками, что виднелись кругом на скалах. Одни только глаза, светившиеся, как фосфор, выдавали его.
Глаза были обращены к ущелью, где с однообразным плеском бежала река. Зверек отвернул свою плоскую голову, словно не подозревая, что там, на скале, впереди.
Выждав несколько минут, он вдруг встрепенулся и ударил по земле длинным хвостом.
С края скалы донеслось грозное шипение, за которым последовал короткий треск, будто щелкнул курок большого револьвера.
Зверек оскалил зубы, хвост заметался, глаза злобно впились в огромные ярко-красные глаза филина, который сидел на выступе скалы и зорко следил за каждым его движением.
Филин сидел нахохлившись и был похож на большой темный шар, слегка покачивающийся из стороны в сторону. Зрачки его зловеще скакали, словно в глубине глазниц горел пожар. Неподвижный взгляд завораживал и пугал. Но куница не испытывала страха – ее синевато-зеленые глазки поблескивали холодно и колюче, впиваясь, точно стальное лезвие, в пылающие зрачки птицы. Когда она оскаливалась, ее белые зубы сверкали в темноте, а по телу пробегала хищная судорога, как будто по нему пропускали электрический ток.
Вдруг с вершины скалы, где дремал черный неподвижный лес, вспорхнула какая-то тень. Она устремилась сначала к другому берегу, к деревне, но потом внезапно повернула к площадке.
Однако куница вовремя ее заметила и молниеносно шмыгнула в расщелину скалы. Там она оставалась до тех пор, пока самка филина не улетела бесшумное свое гнездо. Куница знала, что с наступлением утра чета филинов будет уже не столь опасна.
Вот уже несколько недель следила она за их возвращением в гнездо, терпеливо подстерегая удобную минуту, чтобы на них напасть. Внизу, в каменистом ущелье, находилась ее нора. Терпеть соседство филинов было невозможно. Они отнимали у нее добычу и ночью вели себя как полновластные хозяева всей округи. Их глаза пугали куницу и вместе с тем будили в ней жажду крови.
Выбравшись из расщелины, зверек снова занял прежнюю позицию, теперь уже не прибегая ни к каким уловкам, стал следить за черным силуэтом филина.
Начало светать. И филин из черного постепенно становился темно-коричневым. Видны стали белые скалы. Скованную стужей землю обволакивал легкий туман. Вода в реке не искрилась, как ночью, а все больше просвечивала холодной синевой. Тонкая пелена облаков медленно расползалась, и мутное, как запотевшее зеркало, небо отразилось в реке. Свет зари смешивался с унылыми лучами тощего полумесяца, серебряной бровью повисшего над дальними, еще не пробудившимися лесами. На том берегу, в деревушке, заскрипели ворота, послышались людские голоса, звяканье ведер, рев скотины. Окошки гасли одно за другим.
Погасли и глаза большой неподвижной птицы. Кроваво-красный накал их исчез, и теперь они напоминали зерна янтаря. Темно-рыжее, со всеми неуловимыми оттенками ночи оперенье на груди птицы проступало все отчетливей. Круглые зрачки съеживались, птица то моргала, то медленно прикрывала веки, как человек перед тем как вздохнуть. Яркий свет слепил ее. Но она медлила, не решаясь вернутся в гнездо, и терпеливо наблюдала за своим врагом.
Так прошло еще несколько минут.
Небо на востоке разгоралось все ярче. Алый свет залил верхушки деревьев в лесу, окрасил розовым желтые известковые скалы. Где-то рядом затрещала сорока, в кустах у реки запел дрозд. Стая скворцов со свистом пролетела над ущельем.
Куница подползла к выступу скалы, одним прыжком подскочила к филину и, оскалив зубы, попыталась вцепиться ему в горло. Но тот отпрянул, приподнялся и ударил ее своим широким крылом. В зубах у нее остался только пучок мягких перьев. Куница выплюнула их и напала снова.
Теперь филин стоял на самом краю скалы. Отступив назад, он распахнул крылья и, описав в воздухе короткую крутую дугу, стремительно обрушился на своего врага.
Куница оказалась на гребне уступа. Передними лапками она цеплялась за камень, ошеломленная ударами крыльев, которые били ее, точно метлой, и сбрасывали со скалы. Она запищала, изо всех сил стараясь отползти от края. На белой грудке заалело кровавое пятно – там, где в ее тело вонзилась когтистая лапа филина. Мягкая шерстка куницы взлохматилась, и вся она была похожа теперь на маленький пушистый клубок, прилепившийся к скале.
И вдруг клубок сорвался: филин ударил куницу клювом по голове, и она покатилась вниз, в пропасть, избитая, обессиленная, но настроенная все так же воинственно.
Минутой позже она сидела у подножия скалы, зализывала раны и злобно поглядывала вверх. Потом быстро скрылась в глубине ущелья, где находилась ее нора.
Взъерошенный и ожесточенный филин по-прежнему сидел на выступе скалы, вертя своей кошачьей головой.
Два ястреба с громким писком вылетели из-за скал. Увидев их, испуганно забил крыльями голубь. Сойки, прижав крылья, одна за другой стали стремительно спускаться к реке. Морозный воздух звенел под напором их падающих тел.
Вдруг одна из них заметила филина и тревожно закричала. Описав круг, она села неподалеку от него, издавая все более громкие и нетерпеливые крики. В лесу мгновенно поднялся страшный гомон. Испуганно свистали дрозды, торопливо слетались сороки. Над высокими тополями соседней деревушки показались черные силуэты ворон, тоже направлявшихся сюда. Их хриплое карканье звучало боевым кличем.
Тщетно пытался филин укрыться в свое гнездо. Пестрая стая растревоженных птиц кружилась над ним, и каждый раз, когда он делал попытку взлететь повыше, вороны долбили его своими тяжелыми клювами, а сойки забирались ему под крылья.
Он перелетал со скалы на скалу, шипя, как змея, щелкал клювом, протягивал лапу, чтобы схватить какую-нибудь особенно наглую птицу, но в это время другая сорока клевала его в спину. Под конец, взъерошенный, измученный, он забился в какое-то углубление в скале и оттуда глядел своими круглыми испуганными глазами.
Лишь к полудню голод вынудил птиц оставить его в покое. Тогда филин тяжело взлетел наверх, где в скале, в глубоком отверстии, похожем на маленькую пещеру, было его гнездо. Во тьме пещеры светились глаза его подруги.
Полетев к ней, он положил голову на ее мягкую бархатистую спинку. Тихие, нежные звуки, похожие на голубиное воркованье, наполнили сырую холодную пещеру. Птицы смотрели друг на друга, и в их кошачьих глазах горел огонь такой жаркой, неутолимой любви, что казалось, это пылают их сердца.
2
Они проводили дни, укрывшись от света солнца. Но слух улавливал все звуки дня. Они слышали посвистывание дроздов, неумолчную болтовню соек, которые вили себе гнезда, томное, глухое, как стон, воркованье голубей. Лес звенел от птичьих голосов, будто с утра и до поздней ночи там шло какое-то празднество.
Истомленные страстью, филины дремали, прижавшись друг к дружке, неподвижные, как древние божества.
В узкое отверстие пещеры была видна деревушка с белыми столбами дыма над крышами, рядом – мельничная запруда, освещенная весенним солнцем, золотисто-зеленые поля и дальние леса, которые с каждым днем становились все розовее. На дороге, проходившей у подножия скалы, часто раздавался плаксивый скрип телеги или тяжелый топот скотины. После полудня река шумела громче, набухая от талого снега, сбегавшего с гор. Из леса веяло влажным теплом, доносился запах прелых листьев у дуба, а к вечеру потемневшая земля казалась в сиянии луны серовато-зеленой и скудной.
Филин и его подруга выбрались из гнезда и бесшумно ринулись в ночь. Сначала они летели между ветвями деревьев, будто прячась друг от друга. Самка летела впереди, время от времени издавая тихие гортанные звуки, похожие на человеческий смех. Потом они поднялись над лесом и устремились к круглолицей луне, словно хотели испепелиться в ее золотистом огне.
Ночь заново распаляла их любовь. Хриплый хохот филина постепенно перешел в глухое, страстное воркованье. Он взлетал над самкой и, толкая ее крыльями, старался сбросить на землю, но она ловко ускользала от него. Тогда он садился на ветку и оттуда звал ее своим низким голосом, от которого лесные птицы просыпались в испуге.
Иногда они опускались низко над полем, привлеченные писком мыши или быстрой, неуловимой тенью зайчонка, выскочившего порезвиться на просторе. А после полуночи охотились на прилетевших из-за гор уток, которые возвращались на север, к Дунаю.
3
Однажды они носились над лесом, точно бумажные змеи, запущенные в ночь чей-то рукой. Землю укрывала густая тень свежей листвы. Лес темнел, серебрились заколосившиеся нивы. Месяц, выщербленный, далекий, взошел в эту ночь поздно. Заснеженная горная вершина казалась огромным белым цветком, плывущим в потоке лунного света. В кустах у реки пел соловей.
Теперь филины летели порознь. Пора любви прошла, а в гнезде среди скал лежали три беспомощных, пушистых, белых как снег птенца.
Самец повернул к полям, где белела пустынная дорога. Он несся низко над межами, вслушиваясь в тихий шепот майской ночи.
Самка летела вдоль реки, держась подальше от воды. Но порой ее тень на мгновение мелькала над омутом, и тогда оглушительный хор лягушек разом, точно по сигналу умолкал. Она настигала их в траве и поспешно тащила к себе в гнездо. Охота поглощала ее целиком. Несколько раз она присаживалась на ветку ивы, чтобы перевести дух и подстеречь ежа, шуршавшего где-то рядом.
Миновала полночь, и рогатый месяц коснулся темной громады леса. Тени скал протянулись за реку. Вода потемнела. Все вокруг примолкло, будто сама ночь уснула глубоким сном. Свет месяца стал болезненным и мутным, а небо затянуло дымкой.
Острый слух птицы уловил какой-то негромкий шорох, донесшийся со скал. Там посыпались мелкие комья земли, камешки.
Она замахала крыльями и что было сил помчалась к своему гнезду.
Из отверстия пещеры выскочило что-то темное. Впереди него выкатились два белых клубка и полетели вниз, в пропасть. Птица вихрем налетела на зверька, вонзилась когтями ему в спину, но куница изогнулась, как змея, и впилась ей в горло. Обе кубарем скатились по отвесной скале. Шум схватки заглох на дне ущелья. Птица била крыльями о землю, куница пищала, пытаясь освободиться от могучих когтей, пронзавших ее тело. Потом все стихло. Только в густых зарослях бурьяна у дороги слышалось испуганное шипенье одного из птенцов, которого куница выкинула из гнезда, не успев перегрызть ему горло.
4
С той поры филин-отец проводил дневные часы возле птенца, в придорожном бурьяне. Стаи сорок и соек целыми днями кружили над ним. Только высокие стебли бузины да крапива спасали филина от их клювов. Прятали они его и от глаз проходивших по дороге крестьян. Он удивленно провожал их своими мрачными глазами. Людей он не боялся, потому что никогда прежде не видел их так близко. Поначалу он встречал их с недоверием и готовился к бою, а потом уже спокойно следил сквозь бурьян за босыми ногами.
Птенец лежал рядом, и отец крыльями укрывал его от сырости. Обе птицы дремали, согретые майским солнцем, среди усыпанного росой бурьяна, убаюкиваемые мерным журчанием реки, и терпеливо ждали ночи. Тогда филин покидал свое убежище и беспокойно кружил поблизости, проверяя, не грозит ли маленькому какая опасность. Он все еще не смел отлучаться надолго. Каждый шорох настораживал. Он ловил у реки лягушек, охотился за майскими жуками на лугах, но, спохватившись, что улетел слишком далеко от гнезда, выпускал свою жертву и поскорей возвращался к птенцу.
Однажды вечером филин заметил на дороге человека. То был деревенский поп, возвращавшийся с косьбы. Он шел в деревню с косой на плече. Подойдя к тому месту, где лежал птенец, священник остановился закурить.
Он достал огниво и стал высекать огонь. Филин несколько раз пролетел над самой его головой, но священник ничего не замечал и продолжал бить по кремню, что-то приговаривая.
В искрах, в ударах кремня по стальному бруску птице почудилась угроза. Попу наконец удалось поджечь трут. Он положил его в свою шершавую ладонь, поднес к цигарке и с наслаждением затянулся.
Вдруг что-то коснулось его шапки и едва не сбросило ее с головы.
Священник вздрогнул, испуганно оглянулся кругом. Однако, кроме поблескивающей реки и окутанных тьмою скал, ничего не было видно. Он поправил шапку, что-то пробормотал и решил поскорее убраться отсюда, но не успел сделать и шага, как что-то тяжелое ударило его в спину.
Он в ужасе закричал и бросился в темноту. Филин летел за ним до тех пор, пока тот не перебрался на другой берег. Поп бежал трусцой, то и дело испуганно вздрагивая. Филин прекратил преследование и вернулся к птенцу. Утром он спрятался в бурьян и задремал.
Чьи-то шаги заставили его открыть глаза.
По дороге шел человек. Он часто останавливался, потом двигался дальше. Филин насторожился, вытянул вперед свою кошачью голову. Солнечный свет слепил глаза, но он все же различил фигуру человека, огромной темной массой надвигавшегося на него в огненном тумане. Вот он уже совсем рядом.
Страшное бородатое лицо нависло над зарослями. Птица узнала своего ночного врага и впилась в него взглядом, но поп ее не заметил. Глаза его то шарили в бурьяне, то поглядывали в сторону скал. Потом он стал снимать с плеча косу, В это мгновение филин щелкнул клювом у самых его ног.
Поп отшатнулся и стал вглядываться в куст бузины. Оттуда, из-за неподвижных веток, на него смотрели два круглых красных глаза.
– Ай! – завопил поп. – Сатана! – И, схватив косу, обрушил ее на птицу. Та распростерла крылья и перевернулась на спину. Поп свирепо замахал косой.
– Вот тебе, злодей! Вот тебе, нечистая сила! – кричал он.
Убедившись, что филин мертв, он пинком отшвырнул труп на дорогу. Потом заметил птенца и раздавил его ногой.
После этого закинул косу на плечо и пошел обратно, время от времени вздрагивая, будто снова видел перед собой огромные глаза филина. Отойдя подальше, он остановился и облегченно вздохнул.
Мертвый филин остался лежать на дороге, похожий на кусок дивного узорчатого бархата, брошенного на песок. Рядом валялся раздавленный птенец.
Солнце стало припекать. Роса высохла. Скалы подтянули свои короткие тени к самому подножию, и дикие голуби перестали гулить в застывшем лесу.
Большая зеленая лягушка осторожно запрыгала по траве вдоль дороги. Ее золотистые глаза уставились на мертвого филина. Она задержалась на несколько секунд, словно желая увериться в том, что птица мертва, и испуганно плюхнулась в воду.
Перевод М. Михелевич.
ВОЛЧЬИ НОЧИ
К вечеру, когда туман над равниной рассеялся и снег зардел от лучей заката, пятеро волков, лежавших в редколесье вблизи шоссейной дороги, потрусили в горы.
Они держали путь прямо на юг, к сверкающим на фоне ясного синего неба снежным вершинам, озаренным светом заходящего солнца.
Ни один из волков ни разу не оглянулся назад, не окинул взглядом места, где они целых шесть месяцев бродили в поисках добычи. Голая равнина с прямыми рядами телеграфных столбов, где в проводах гудел ветер, с обнаженными деревьями, со смутно маячившим на горизонте журавлем деревенского колодца, что торчком упирался в небо, как копье, нынче нагоняла на них страх.
Опасливо поджав хвосты, с опущенными вниз заиндевелыми мордами волки бежали гуськом, след в след. Их вел вожак, матерый волк с рыжими подпалинами, неотступно глядевший вперед, – казалось, его голодный взгляд нащупал какую-то точку в горах и волк боялся потерять ее из виду; за ним уныло трусила злая волчица, дальше бежали два старых волка, а позади всех – чалый, с пробелью, волк.
Он был самый малорослый и замыкал вереницу. Шерсть у него была гладкая и чистая, а небольшая голова смахивала скорее на голову собаки, чем волка. Глаза смотрели не так мрачно и сурово, как глаза его собратьев, а во вкрадчивых движениях его длинного туловища сквозили озабоченность и недоверие. Чалый волк частенько отставал – разрывал лапами снег, учуяв старую кость, мышиную или кротовью нору, мимо которых его собратья пробежали о полным безразличием.
Волки голодали без малого неделю. Но чалый, учуяв своим собачьим нюхом дух падали, нашел вблизи одного овечьего загона скелет сдохшей еще осенью овцы и две лошадиные ноги.
Отстав от стаи, он погрыз обглоданных снегом и земной сыростью костей, и хоть не утолил голода, но все-таки малость заморил червячка.
Чалый волк держался начеку. Его собратья все чаще ощеривали пасти, вздыбливая темную шерсть на загривке. Днем они лежали в лесочке порознь, издали посверкивая мрачными, горящими злобой глазами. Двое старых волков подстерегали один другого, а голодная волчица, потеряв терпение, подбивала всю стаю завыть. Когда кто-нибудь из волков отказывался ей подвывать, она начинала умильно ластиться к нему, исподтишка пытаясь укусить. Чалый волк хорошо знал, к чему это ведет. И еще он знал, что, если огрызнуться, будет хуже. И поскольку голод мучил его меньше, чем остальных, он вел себя благоразумно: ловко и проворно увертывался от ее зубов, сдерживал злость, не терял головы. И волчица оставляла его в покое: невозмутимость чалого ее бесила, Но роковая минута, в которую один из волков должен быть съеден, надвигалась. Чалый волк чуял ее приближение.
Ему нестерпимо хотелось завыть, он садился на снег и с тревогой вглядывался в бескрайнюю равнину, уже окутанную сизой вечерней мглой. Чалый был готов бросить своих собратьев и вернуться назад, но его страшило одиночество. Он то догонял их, то вновь отставал, издали следя за ними зорким взглядом. Но вот стая пропала из виду, спустившись в широкую, поросшую густым лесом ложбину, за которой начинались горы. Тогда чалый волк бросился вдогонку, двигаясь бесшумно, как тень, что бежала рядом с ним на снегу.
Перевалив через ложбину, волчья стая укрылась в старом лесу, облюбованном под ночлег стаями ворон. Выйдя на небольшую влажную поляну, волки остановились и долго прислушивались к тревожному граю птиц. Чалый различил силуэты своих собратьев на ближнем склоне и двинулся по их следам.
Озаренные светом луны горы отливали серебром, голый лес темнел сквозь иней, засыпанные снегом ущелья, из которых тянуло ледяным холодом, зияли страшными пропастями. Волки обводили горящими глазами поросшие лесом склоны – ощетинившиеся ветками деревья напоминали им утонувших в сугробах людей. Время от времени звери задирали головы вверх и, глядя на крупные голубоватые звезды и полную луну, издавали негромкий сдавленный вой, похожий на собачьи зевки.
Они долго двигались по крутизне, пока не выбрались на большую седловину. Старые волки, казалось, готовы были сцепиться, а волчица все пыталась завыть.
Вдруг вожак остановился, оглянулся и, обведя глазами остальных, отошел в сторонку и сел на снегу. Волчица подошла к нему. Старые волки, поджав хвосты, скалили зубы друг на друга. Чалый понял, что роковая минута настала.
В промежутках между черными стволами деревьев он видел полыхающие огнем глаза своих сородичей. Стоя неподвижно посреди голой седловины, на которую росшие окрест деревья бросали враждебные тени, волки злобно щерились. Шерсть на загривках встала дыбом, глаза метали злые зеленые искры. Они стояли, как истуканы, прислушивающиеся к гробовому молчанию гор.
Дрожа всем телом, чалый волк едва сдерживался, чтоб не завыть. Какая-то непонятная сила властно гнала его к седловине, но вдруг взгляд его остановился на одном из старых волков. Окруженный остальными сородичами, пронзавшими его исступленными взглядами, он весь дрожал и, будучи не в силах удержаться на ногах, начал медленно оседать на землю. Два другие волка и волчица придвинулись вплотную и все разом набросились на него.
Чалый видел, как вожак впился зубами в горло старого волка и опрокинул его навзничь. Старик почти не оказал сопротивления. Теплый труп его был тут же растерзан, каждый из сородичей получил свою долю.
Утолив голод, волки завыли. Первым подал голос рыжий. Опустив вниз большую голову, он поджал хвост и издал несколько низких грудных рулад, которые медленно растворились в холодном безмолвии гор. Затем раздался альт волчицы. Задрав голову в высокое небо, она оборвала свой вой на тонкой жалобной ноте, которую эхо повторило троекратно.
Чалый подвывал, а когда стая разбрелась, вернулся вниз, в знакомую ложбину, и, обежав подножие горы, подался на ее южные склоны, где снега было поменьше. Уцелевший старый волк спустился вслед за ним на равнину. И только волчица да рыжий волк остались на старом месте. В холодные ясные ночи чалый слышал их далекий вой и тоже принимался выть.
Днем и ночью он бродил по безмолвным горам, спал в затишных местах под выступами скал, откуда виднелась вся занесенная глубокими снегами равнина; легкая синеватая дымка, похожая на туман, заслоняла далекие села. Голод донимал нестерпимо, и только чуткий собачий нюх выручал чалого, помогая отыскивать кое-какую еду.
В одно пасмурное утро, когда снег был похож на покрытое патиной серебро, чалый услышал людские голоса и фырканье лошадей. Звуки доносились из глубины большого лога, где на вырубках, точно медвежий мех, темнел молодой сосняк. Волк навострил уши и осторожно спустился к логу.
На его дне, у самого ручья, бурлившего среди камней, показалось двое всадников. Подмерзший наст под копытами лошадей хрустел так громко, что волк присел от испуга.
Он хотел было убежать, но зрелище увязавших в снегу лошадей было ему приятно. Всадники остановились на берегу ручья, о чем-то потолковали и двинулись вверх по склону к небольшой поляне, обрамленной невысоким лесом. И тут зверь заметил, что за одним из всадников на привязанной к седлу веревке волочится по земле какой-то предмет. Инстинкт подсказал ему, что это приманка.
Оставив ее на поляне, всадники повернули лошадей и тем же путем поехали обратно.
Волк долго стоял на одном месте. Ему хотелось узнать, что там лежит на поляне, обнюхать лошадиные следы, проверить, не оставили ли люди на тропе чего-нибудь съедобного. Но в жестах всадников, в их поспешном безмолвном отъезде было нечто подозрительное.
Пару раз потянув носом воздух и не учуяв никакого запаха, волк опустил голову и затрусил через редкий буковый лес в противоположную сторону. Там он наткнулся на заячьи следы и долго бегал туда-сюда, не хуже гончей, пока не поднял зайца. Погнавшись за косым, он начисто позабыл о всадниках. Но после обеда, когда голод заставил его охотиться на мышей, чалый вернулся в знакомый буковый лес и услышал, что где-то внизу сойки и сороки подняли страшный галдеж. Зверь прислушался.
Крики соек слышались все громче – то радостные, словно там был в разгаре богатый пир, то тревожные и хриплые, предвещавшие беду.
Волк направился к логу, и, пока он шел, над самой его головой пролетело несколько сорок, с шумом рассекая крыльями холодной воздух. Поняв, что птицы слетаются на падаль, хищник затрусил вниз по берегу ручья. Отыскав лошадиные следы, он сразу почуял дух освежеванной овцы. Этот запах исходил от тянувшейся в снегу широкой борозды, похожей на тропу. Эту борозду оставили после себя всадники.
Дух овечьего мяса взбудоражил волка. Пасть его наполнилась слюной, он высунул большой красный язык и облизался.
Забыв про осторожность, чалый волк рысью побежал к поляне, но вскоре стал, вздыбив шерсть. Ему попались следы волчицы и матерого рыжего волка. Теперь он понял, почему сойки кричали так тревожно. Рыжий и волчица были где-то рядом.
Чутко прислушиваясь, с горящими глазами, чалый волк крадучись двинулся к поляне. Сквозь густые пушистые ветки молодого сосняка он увидел, что снег на поляне истоптанный и желтый, а посреди поляны что-то лежит. На верхушках сосен и кустов целыми стаями сидели сороки и сойки. Ни волчицы, ни рыжего волка не было видно.
Чалый выбрался из леса на поляну и еще раз оглядел ее всю. Неподалеку на ветке можжевельника сидела сойка. Птица заметила его, но не подняла крика, похоже, она была больна или нахохлилась от холода. Это еще больше озадачило волка. И тут взгляд его упал на растерзанную овцу. Возле валялись выпотрошенные внутренности, а чуть поодаль – голова с пустыми глазницами, глаза, видно выклевали сороки; втоптанная в снег овечья шерсть была разбросана по всей поляне. Напротив, в кустарнике, растянувшись во всю длину, лежал рыжий волк, ткнувшись длинной мордой в снег и странно подогнув лапы. За ним серел на снегу труп волчицы…
Ощетинившись, поджав хвост, чалый волк испуганно отпрянул и ударился через сосняк прочь от этого проклятого места…
Надвигались сумерки. На фоне свинцовых снеговых туч вершины деревьев казались черными, угрожающе неподвижными. Стаи соек и сорок сидели на ветках, безмолвные, нахохлившиеся. Птицы, казалось, приготовились ко сну… Время от времени какая-нибудь из них хрипло каркала, словно подбадривая товарок: «Кураж, кураж!», – и тут же умолкала. Будто дивясь чему-то, птица склоняла набок голову и сваливалась с ветки…
В ту холодную зимнюю ночь чалый волк долго жалобно выл, задрав свою собачью голову в свинцовое небо, с которого готов был повалить снег. Его глухой, одинокий вой остался без ответа. Даже эхо молчало, словно сами горы оглохли от зимнего холода.
Перевод В. Поляновой.
ТЯЖЕЛАЯ ПОРА
Пока с деревьев не облетела листва, лиса-замарашка жила в молодом лесу. Там, неподалеку от скалы, обросшей мохом и плющом, у нее была нора – сырая и грязная, с множеством входов и выходов. Но, когда лес обнажился и земля покрылась палой листвой, лиса спустилась в ложбину, нашла там нору барсука, и переселилась в нее.
Она была чересчур молода и неопытна, в ее желтых, как янтарь, глазах весело переливались живые искорки, под выпуклым лбом таились в избытке хитрость и притворство. Когда она бежала неслышно, по-кошачьи, волоча по земле пушистый хвост, похожий на кудель, в каждом движении гибкого длинного туловища сквозили лукавство и змеиная грация. Лесная опушка, где она каждую ночь мышковала, была испещрена ее причудливо петляющими следами.
Лисе ни разу не приходилось видеть снег, и, когда низкое небо затянуло сеткой снежных мотыльков, а лес побелел и согнулся под тяжестью зимнего убора, она от удивления даже залаяла. Ее поразила глухая тишина леса, где раньше каждый звук отдавался громким эхом. Белизна делала окружающие предметы более четкими, зримыми, лес, погруженный в сон, был безмолвен, все живое в нем, казалось, вымерло.
Лиса забралась в теплую нору, свернулась клубочком и, уткнувшись носом в пушистый хвост, уснула. Она провела в норе целый день, а под вечер отправилась на охоту.
На этот раз ее постигла неудача. Снег все сыпал. Он слепил ей глаза, скрипел под лапами. Бежать по снегу с непривычки было трудно. Сырость раздражала ее, тихий, чуть слышный шелест, наполнявший воздух, шорох осыпающегося с веток снега сбивали с толку, мешали вслушиваться.
Возле большого камня она вспугнула зайца, но не догнала – снег засыпал следы. В другом месте наткнулась на прикорнувшего в кустах дрозда. Подобралась, прыгнула – и промахнулась. Черная птица вспорхнула с испуганным писком. Дремавшая поблизости сойка проснулась и подняла крик.
Лиса воротилась в ложбину, нашла засыпанную снегом яблоню-дичок и, разрыв сугроб, принялась есть гнилые кислые яблоки. Утолив голод, отряхнула золотистую шерстку и полезла в нору.
Когда она проснулась, снегопад уже кончился. Смеркалось. Подморозило. Под пригнувшимися к земле ветвями деревьев образовались снежные тоннели. Лес казался незнакомым и новым. Чуткое ухо зверя уловило далекий гомон человеческих голосов.
Лиса выбралась на тропинку, по которой всегда отправлялась на охоту, и тут же провалилась в глубокий сугроб. Подчиняясь инстинкту, она свернула в сторону и подалась напрямик через лес, где снега было меньше. Время от времени останавливалась, прислушивалась и вновь принималась нанизывать бесконечный след – отпечаток к отпечатку, словно бусинки четок.
Ее мучил голод, и перевалив через холм, она направилась к полянам, где надеялась поживиться. Но поляны были пустынны, они вроде бы стали меньше. Снег был девственно чист, нигде не видно никаких следов, не слышно мышиной возни. Все живое, испугавшись снега, попряталось, ни один зверек не решался покинуть свое убежище.
