Текст книги "Рассказы о животных"
Автор книги: Николай Хайтов
Соавторы: Борис Крумов,Пелин Велков,Славчо Донков,Георгий Райчев,Елин Пелин,Кирилл Апостолов,Григор Угаров,Илия Волен,Добри Жотев,Йордан Йовков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)
– Что ж, теперь мы квиты, – сказал дед. – Пакостника Балкана больше нету, с сегодняшнего дня у нас появился новый пес. Только, чур, не будь таким неблагодарным – по твоей милости дети остались без обувки…
Пес в ответ виновато взвизгнул. В глазах его светилось раскаяние и обещание впредь честно служить хозяину, делить с ним радость и горе…
– А теперь дайте ему тюри, – сказал дед. – Больному псу, как и больному человеку, полагается легкая пища.
Мы, детишки, мигом согрели в миске воды, накрошили в нее сухих корочек и поставили перед Балканом. Он ел, а сам то и дело благодарно поскуливал, дружелюбно помахивая хвостом.
Поев, встал и отошел в тень под грушевым деревом. А вечером мы услышали знакомый заливистый лай и поняли, что по улице идет человек из чужого села.
С тех пор до конца своих дней Балкан был примерным псом, и мы были благодарны ему за усердную службу. А когда он пропал, все в доме плакали.
Перевод М. Качауновой.
ВЕСЕЛИН АНДРЕЕВ
ДВОЕ И КОСУЛЯ
– Может, сегодня не придет… – в голосе Вихря прозвучало сомнение.
– Придет, – успокоил его Стамен.
– Не знаю…
– А я знаю.
Вихрь почувствовал себя задетым. Ему бы такую уверенность, да вот опыта не хватает – отсюда и сомнения.
– Почему ты так уверен?
– Тот, кто жил в горах, знает это наверняка. Особенно, если занимался охотой.
Вихрь хотел было спросить, что еще надо знать тому, кто живет в горах, но передумал из гордости. Он партизанил уже давно, но сам был городской, а привыкнуть к жизни в горах оказалось не так-то просто. К тому же Вихрю никогда не приходилось охотиться.
– Трава на этой поляне мягкая, сочная, не вытоптанная…
Они говорили друг с другом так, будто ждали друга-товарища, от которого зависела их судьба.
В последнем бою с жандармерией они вдвоем задержали противника на Козьей тропе до наступления сумерек, и теперь, отстав от своих, вот уже целую неделю плутали в горах, не встречая ни человека, ни зверя. Район был оцеплен плотно, и при каждой попытке спуститься в одну из близлежащих горных деревушек они попадали под обстрел.
Вихрь мрачно острил: «Робинзон и Пятница, а по пятам – орда дикарей!»
Были, правда, еще птицы, но с птицами какой разговор! Они парят себе там, в вышине, недосягаемые. А разные жучки, букашки, знай, копошатся, занятые своими мещанскими заботами и равнодушные.
Впрочем, с божьими коровками разговаривать было можно. Это делал Вихрь тайком от Стамена. Вопрос к божьей коровке всегда был один и тот же: «Божья коровка, полети на небо да скажи, где моя суженая-ряженая!» Потом по всем правилам детской игры Вихрь раскрывал ладонь, и жучок долго разгуливал по ней, нежно щекоча кожу своими крохотными лапками; Вихрю хотелось его погладить, но жучок был такой крохотный… Он застывал на кончике пальца, словно задумавшись над ответом, потом красный купол с черными точками раскалывался, выпрастывались прозрачно-черные крылышки, и божья коровка улетала в сторону Софии.
Вихрь делал вид, будто не замечает, что туда дует ветер. Просто ему так хотелось: его суженая-ряженая была в Софии. Точнее – в софийской тюрьме.
И вот наконец-то на поляне появилась косуля с маленьким олененком…
Стамен и Вихрь лежали за двумя буками – стволы их были снизу черные, шершавые, покрытые белесыми лишаями, а повыше – гладкие, почти белые. Из-за деревьев виднелась вся поляна, широкая и просторная. Солнце еще только встало, и все кругом выглядело свежим, сочным: светло-голубое небо, темные от ночной росы, блестевшие, будто полированные, листья буков, буйное разнотравье поляны, по которому гулял утренний ветерок, то раздувая, то гася искорки росы. Над поляной и над вершинами гор висела серебристо-сизая мгла, смягчавшая краски. Воздух был так прозрачен, что казалось: не будь деревьев, можно было бы охватить взором бесконечную даль.
Косуля с детенышем вышла из букового леса и сразу вписалась в солнечную картину, еще более оживив ее, придав законченный вид. Солнечные блики заиграли на шерсти животных – коричнево-красной на гладком туловище, белой на брюхе, черной между рожками и на кончике мордочки.
Партизаны наблюдали такое не однажды, но каждый раз в этой картине появлялось что-то новое, хотя они не могли забыть первого впечатления.
Косуля передвигалась по поляне слегка неуклюже, но щипала траву быстро, выискивая самую сочную. «Пить хочет, – подумал Стамен, – влажную траву ищет».
Порой она вздрагивала от шума крыльев вспархивавшей птицы или от неуловимого для людей запаха, и тогда ее красивое тело напрягалось, как струна. Передние ноги, прямые и тонкие, казалось, врастали в землю, а задние, чуть согнутые в коленях, были готовы в любую секунду оттолкнуться. В вытянутой шее, во вздернутой, слегка наклоненной набок головке чувствовалась тревожная напряженность. Животное все превращалось в слух. Стамен знал, что ноздри его нервно вздрагивают, хотя этого им не было видно. «И с человеком так, – подумал он. – Ты присмотрись к нему, когда он приготовился рвануться вперед, в бой, тогда и оценивай его, а не в минуты расслабленности».
Пощипав травы, косуля начала играть с олененком, который был еще так мал, что едва доходил ей до брюха. Малыш ластился к матери, а та лизала его лобик, будто целовала. Стамен лежал, затаив дыхание.
Косуля вдруг срывалась с места, перескакивала через сверкающий на солнце ручей, и олененок бежал за ней, смешно вскидывая задние ножки. А Стамену чудилось, что это не косуля, а его жена: она протягивает руки и зовет маленького Тончо, а тот еле держится на своих слабых ножках – вот-вот расплачется. Потом, расхрабрившись, бросается вперед и, проковыляв несколько шагов, попадает в объятия матери. Мать подбрасывает его в воздух, и, звонко смеясь, приговаривает: «Ах ты, мой козленочек!»… Тончо тоже заливается смехом – мал еще, ничего не смыслит, а тоже ведь вроде бы чувствует, что совершил свой первый подвиг…
Но пустой желудок давал о себе знать: от листьев переросшей крапивы, которую они жевали, Стамена мучила изжога. Он еще не забыл вкуса жареного оленьего мяса, и поэтому при виде косули спазм свел его пересохшее горло. Порой от голода темнело в глазах, и тогда Стамен с яростью отбрасывал винтовку в сторону…
А Вихрь в это время мечтал о своем: будет время – и он приведет ее сюда любоваться на эту красоту. После тюрьмы! Ведь такую картину не опишешь даже в стихах. И тогда на эту поляну тоже придет косуля с олененком. Может, не эта – другая, но все равно придет, не может не прийти. И Вихрь украдкой будет следить за глазами своей Шели и увидит в них все, что накопилось в ее душе за годы страданий. И не будет знать, чему больше радоваться…
…Стамену этот молодой парень не понравился с первого дня. Одно имя чего стоит: Вихрь! Мальчишка! А туда же… Да знаешь ли ты, молокосос, что такое материнская боль? Что значит родить и воспитать ребенка? От голода совсем очумел – готов кидаться на все…
Взвинченный вынужденным бездействием, Стамен испытывал почти неприязнь к товарищу. Его раздражало в нем все, даже черные кудрявые, будто завитые в парикмахерской, волосы. А росточек-то! Такие коротышки всегда злы… Постой-ка, чего это ты придираешься к парню? Ведь в бою он вел себя смело, и умен, и с товарищами умеет дружить… Только уж больно горяч, как необъезженный конь…
– Послушай, Вихрь, не смей стрелять! Обнаружат… – еле слышно прошептал Стамен.
Вихрь глянул на него оторопело, но тут же сообразил, о чем это он.
– Стрелять?! Да я что – не в своем уме?
И вдруг ему почудилось, что над косулей с детенышем нависла смертельная опасность. Вот оно что: «Обнаружат…» А то, значит, мог бы убить? Так ведь он на самом деле может ее убить, как это ему раньше не пришло в голову! Охотники – народ безжалостный. Да и весь внешний вид Стамена говорил не в его пользу: продолговатое лицо с выступающими скулами, нос с горбинкой, тонкие губы нередко складываются в грубую презрительную ухмылку. Шрам на левой щеке проступает и сквозь загар, особенно когда лицо Стамена краснеет от гнева.
Но как ни старался Вихрь обнаружить в лице товарища отрицательные черты, Стамен был симпатичен. Вихрь втайне завидовал его спокойной уверенности и силе.
Слова Стамена напомнили ему о еде. Вихрь никогда не ел оленины, но теперь ему вдруг примерещился дымящийся шашлык на вертеле, казалось, он вдыхал его дразнящий запах. Голод мучил нестерпимо. Вихрь чувствовал, что уже не может ручаться ни за Стамена, ни за себя.
– По правде сказать, зачем нам столько мяса? Нас всего двое, ну сколько мы съедим? Остальное протухнет.
– Твоя правда, – согласился Стамен, а про себя подумал: «Смотри-ка, ему жаль мяса, а не живую душу!»
Взаимные подозрения так и не рассеялись. Стамен стеснялся рассказать молодому парню о своей тоске по дому, по жене с ребенком, он был уверен, что Вихрь его не поймет. Вихрь же тайком писал стихи и боялся показаться сентиментальным. Оба были не в силах выразить в словах то главное, что мешало им поднять руку на косулю. В душах обоих жило глубокое отвращение к кровожадности врага. Им тоже приходилось убивать, но ведь то были не люди, а выродки, – теперь же им хотелось покоя, а голод терзал желудки, лишая последних сил, их охватывала апатия и злость, каждый чувствовал, что начинает терять веру в себя, и все неусыпнее следил за товарищем…
Вдруг Стамен встрепенулся и вперил взгляд в просвет между стволами буков. Затем он, бесшумно распластавшись, уперся носками сапог и локтями в землю, осторожно приподнял винтовку и прицелился. Он прикипел к ней, готовясь выстрелить без промаха. Вихрю показалось, что Стамен целится куда-то в сторону, но поскольку он боялся этого выстрела, то в голове мелькнула мысль, что он взял на мушку косулю. Вихрю хотелось закричать, чтобы вспугнуть животное или заставить Стамена опомниться, но он не крикнул, а прохрипел: «Не смей, не смей!», и в словах его слышались мольба и угроза.
Стамен, не поворачивая головы, нетерпеливо повел локтем.
– Тсс!.. Тихо!
Вот ведь болван! Неужели ничего не видит?..
Стамен краешком глаза следил за косулей. Нет, она их не чует – ветер-то дует от нее. Не спастись ей… А стрелять нельзя, не может быть, чтобы тех было только двое. Смотри-ка, вон тот… Нет, мерзавцы, мы имели на нее право, а вы – нет! Что, надоело стрелять по людям?!
Вихрь пополз к Стамену, чтобы вырвать у него винтовку, но грохнул выстрел, за ним – второй… Где-то в долине гулко откликнулось эхо.
Косуля вздрогнула, подняла голову и, издав какой-то странный звук, понеслась по склону мощными, длинными прыжками. Олененок старался не отставать от матери.
Вихрь никогда не видел такого красивого бега. Он радостно крикнул:
– Ушла, ушла!..
А Стамен уже бежал, стреляя на бегу и ругаясь:
– Стреляй, раззява!…
Тут только Вихрь увидел, что вниз по склону бежит, словно катится, человек в форме карателя. Вихрь выстрелил, но тот уже скрылся в зарослях. На склоне валялся брошенный им вещевой мешок.
Стамен рассмеялся:
– Ишь, пожаловали с провиантом.
Ему было и радостно, и досадно.
Убитый лежал ничком под деревьями у самого края поляны.
– Он в нее, мерзавец, целился… И подстрелил бы…
Стамен поднял автомат убитого.
– Ну а теперь – сматываемся. Это, видно, сторожевой пост, того и гляди нагрянут остальные…
Вихрь шел за ним молча. Он чувствовал себя виноватым. После каждого такого потрясения ему нужно было выговориться. Но сейчас он молчал. Ему было трудно выразить словами все то, что творилось у него в душе.
Перевод А. Кошелева.
НИКОЛАЙ ХАЙТОВ
СОБАКИ
Давно я не встречал собаки с таким хвостом, весело закрученным кренделем. Пес трусил по улице, высоко подняв голову, бежал легко и весело, время от времени поднимал заднюю лапу у забора и следовал дальше.
Чуть подальше у ворот сидела другая собака – грязная, рыжая, уши висят, а хвоста вообще нет. Заметив собаку с лихо задранным хвостом, она шмыгнула во двор и вскоре вернулась обратно, а рядом с ней бежал мрачный большеголовый пес с вытертой ошейником шерстью на шее.
Обе собаки вышли на середину улицы, где должен был пробежать пес с хвостом кренделем, и когда он приблизился, неожиданно набросились на него. Столкновение было таким, что все трое подпрыгнули и, на секунду застыв в воздухе, упали на землю и бешено закружились клубком. Несколько раз перевернувшись, клубок распался. Первым отлетел в сторону куцый пес, за ним последовал угрюмый пес с прокушенным ухом. Рыча и скаля зубы, оба отошли на почтительное расстояние, – должно быть, им влетело как следует.
Веселый пес потянулся, отряхнулся и собрался бежать дальше своей дорогой. И тут из соседних ворот выскочил еще один противник: старый пес с налитыми кровью глазами, должно быть, услыхавший шум драки. Он с такой яростью набросился на пробегавшую по улице собаку, что оба покатились по земле. Пес с задранным хвостом тут же вскочил и стрелой бросился на противника. Он налетел на него с разбега, от такого решительного нокаута тот покачнулся и, наверное, ему бы здорово досталось, но тут первые два пса снова ринулись в атаку. Все смешалось, посреди улицы носился собачий вихрь, пыль поднялась столбом – ничего не разобрать. Слышалось только щелканье зубов, рык и хрипенье. Но вот наконец пыль улеглась. Посреди улицы, с трех сторон окруженный противниками, стоял потерпевший поражение веселый пес с поджатым хвостом. Враги оставили его в покое. Они не только больше не трогали его, но даже расступились, и пес побежал дальше – унылый, взлохмаченный, хвост, который был кренделем задран кверху, уныло болтался между ног.
Перевод Т. Митевой.
КУ-КУ, КУ-КУ, КУКУШКА
Много вестников у весны, но кукушка не знает себе равных, хотя поет она не так звучно, как соловей, и не так трепетно, как жаворонок. Она просто кукует, песня ее незатейлива и монотонна, но в ней столько нежности и душевного порыва, что, пожалуй, ничье другое пенье не передает так ясно и так сильно ощущение весны.
Услышишь ее «ку-ку» – и так и запахнет фиалкой, чемерицей и первоцветом. Как только прозвучит в лесу ее призыв, еще сонные деревья раскрывают почки и выпускают гладкие зеленые листочки. Послушные ее зову побеги тянутся к небу, и вся земля колышется в буйном хороводе весны.
В кукушечьей песне есть что-то волшебное. Об этом говорит и народная примета: «С чем тебя кукушка закукует, с тем и останешься целый год». Если у тебя полный карман – весь год будет полон, если ты влюблен – будет везти в любви, если кукушкин зов застанет тебя в пути – путешествовать тебе целый год. «Чтоб тебе кукушки не услышать!» – одно из самых страшных проклятий. А есть и такое поверье: если тяжело больной человек услышит голос кукушки, он обязательно доживет до конца года. И потому в старое время весной старались выносить человека, который дышит на ладан, во двор, чтобы до него долетел ее спасительный зов.
Подлинным праздником было появление кукушки для чабанов и для гайдуков. Старый воевода Панайот Хитов так ободрял свою дружину. «Слышите, ребята, – кукушка кукует! Значит, не помрем!» Ждут кукушку и чабан, и пахарь – по ее зову начинают сеять фасоль и пшеницу.
Вот и получается, что пенье кукушки – не только предвещание и зов, – оно и предсказывает, и заклинает, и указывает на поворотный момент времени года.
И все-таки кукушку не любят: она сносит яйца в чужие гнезда и подбрасывает своих птенцов на воспитание другим птицам. А почему она это делает? Перед чем отступил ее материнский инстинкт, во имя чего принес себя в жертву? Почему Природа лишила ее радости заботиться о своих детях, приглаживать клювом их взъерошенные перышки, чувствовать, как рядом бьются их маленькие сердца? Случайность это или каприз? А может, наказание? И для чего нужна эта исключительная жертва?
А что если Природа лишила ее материнства затем, чтобы кукушка полностью посвятила себя главному призванию Провозвестницы весны?
Во имя этого призвания кукушка терпит страшные невзгоды. Она прилетает к нам в самом начале апреля и частенько попадает под так называемый «кукушечий» снег. Бедная птица мерзнет, ей холодно, но она никогда не возвращается в теплые края и не запаздывает. Наверное, знает, что и здоровые, и больные ждут, когда возвестит приход весны ее выстраданное, призывное, радостное «ку-ку!»
А мы ее ругаем: она-то и обманщица, и ленивица, она и такая, и сякая. И все потому, что подходим с нашими грубыми человеческими мерками к одной из самых поэтичных выдумок в общем-то строгой Природы, которая вздумала соединить все ароматы, голоса, трепетные надежды и восторги волшебницы-Весны в одном-единственном звуке, доходящем до каждого сердца, в призывном «ку-ку».
Перевод Т. Митевой.
ГОЛУБОК И ГОРЛИЦА
Я стою у окна и смотрю, как на крыше соседнего дома голубок и горлица затевают свою весеннюю любовную игру.
Почин принадлежит голубю, который пытается пропеть самую нежную, самую убедительную песню, чтобы понравиться своей избраннице, но его зов явно не долетает до горлицы, сидящей на краю крыши: не успеет голубь заворковать, как по улице промчится мопед, и любовный призыв птицы заглушает рычание проклятой тарахтелки… Голубь снова начинает звать горлицу, но его воркование тонет в новом шуме, и объяснение между несчастными птицами опять не получается. Горлица рада услышать любовное признание, своего избранника, она поворачивается к нему, надеясь услышать долгожданное «гу-у, гу-у», но ее оглушает шум проезжающей машины. Горлица видит, что голубь кичится, надувает шею, но вихрь звуков заглушает его голос.
Отчаявшийся голубь взлетает на трубу – надеется, что с высокого места его голос будет слышен, – но все напрасно. Убедившись в тщетности своих усилий, он умолкает, от обиды перья встают торчком: дама сердца не обратила на него внимания, наверное, она разлюбила его, оттого что крылья пропитались запахом гари и бензинового чада…
Он не знает, что горлица страстно любит его, но моторизованная лавина, бушующая на улице, не дает им возможности понять друг друга.
Проходит день, два – и кипенье молодой крови стихает, любовный период кончается, а у голубка и горлицы не получилось свидания, и птенцов у них не будет. Гнездо их пусто – ни яиц, ни птенцов, а сами птицы затерялись в городских туманах.
Перевод Т. Митевой.
ПРОИСШЕСТВИЕ
Вся жизнь нашего горного села крепко-накрепко связана с козами. Коза – животное хитрое, она и в засуху, и в слякоть найдет себе корм, даст молока и хозяина голодным не оставит.
Козье же молоко ближе всего к человеческому. Если младенец осиротеет, его можно поить козьим молоком, посмотришь на него и – не догадаешься, что ребенок рос без матери. А если козье молоко заквасить да накрошить в него кукурузного хлеба, то получится такая тюря, что лучше не бывает. Бациллы в козьем молоке буйные, они шумят и пенятся, не успеешь нагнуться к миске, как лицо побелеет от брызг.
У нас с незапамятных времен питаются буйным козьим молоком и доживают до преклонных лет, поэтому в селе полно восьмидесятилетних стариков, которые до последнего вздоха дергают чечевицу в кооперативном хозяйстве.
Опять-таки козьей тюре, по словам фельдшера Минчо, мы обязаны тем странным с медицинской точки зрения обстоятельством, что у нас почти не бывает гипертонии и гриппозных заболеваний, и село наше – одинокий остров во всемирном океане гриппа, который то и знай заливает человечество своими страшными волнами.
А что сказать о вяленой козлятине – бастурме?
В старые времена, когда младенца отлучали от груди, не было в продаже ни сосок, ни импортных питательных смесей из сушеных бананов. Отрежут кусок бастурмы, сунут младенцу в рот – и пускай жует. Если он после этого уцелеет, то сможет спокойно есть сырую кожу вместе с шерстью, ничего с ним не случится.
Парни у нас растут на козьем молоке и укрываются теплыми одеялами из козьей шерсти, оттого из них выходят добрые солдаты. В первую мировую войну из села ушло на фронт шестьдесят два мужика, а пришло двадцать три, и только двое из них не получили крестов за храбрость, от стыда они даже не вернулись домой, а остались в соседнем селе.
Одно плохо: несмотря на всю разъяснительную работу, которая ведется с моими односельчанами последние тридцать два года, общественное сознание у них еще хромает. Всякий хочет держать коз и пить молоко, а вот козла завести никто не желает. Всем известно, что козел молока не дает, мясо его никуда не годится, вот каждый и надеется, что козла будет держать кто-нибудь другой, а другой надеется на третьего, третий – на четвертого, и в конце концов получилось, что на все село остался один старый самец, который зимой внезапно отдал богу душу.
И вышло так, что к самому Димитрову дню, в ту пору, когда коз надо случать, село Яврово оказалось без производителя. Народ спохватился – что делать? Каждый понимал, что если упустить время, то не будет ни козлят, ни молока. А куда старикам без козлят и молока? Ведь у нас из двухсот пятидесяти душ населения всего четырнадцать моложе сорока лет, а двадцать семь – моложе шестидесяти. Остальные подбираются к верхней возрастной границе: кому под девяносто, а кому и под сто. Когда наше село объявили бесперспективным и закрыли в нем школу, молодежь сбежала в город, и остались одни старики.
Старики да козы. Вот и неудивительно, что смерть единственного козла вызвала всеобщую тревогу. Стали даже поговаривать о том, чтобы выписать козла из-за границы. Один паренек, шофер международного автотранспорта, женатый в нашем селе, сказал тестю, что в Афганистане козлов сколько хочешь и что он может привезти одного – в порядке валютного обмена. Однако от импортного козла наши отказались, потому что удалось выпросить одного в соседнем селе Лясково. Лясковский козелок оказался молод, но старателен, всю душу вкладывал в работу. День-другой все шло как по маслу, довольные хозяева уже потирали руки, и тут грянула весть: козлик-то плох. Оказался он буен и нетерпелив, сил не рассчитал – в нашем стаде около тыщи коз, жирных да ненасытных, – и вот теперь он свалился с ног и не встает.
Невзирая на поздний час народ побежал на пастбище. Производителя принесли на двух слегах, застланных ветками. Валясь с ног от усталости, носильщики положили его перед домом, где у нас размещаются и гостиница, и ресторан, и бакалея. Лежит козел – не встает, даже глаз не открывает. Тут со всех сторон посыпались советы: один говорит, что ему надо влить в рот молока с чесноком, другой рекомендует сделать массаж шеи и накормить орехами, а третий утверждал, что две стопки мятной водки живо поставят недужного козла на ноги, и даже попытался влить козлу водку в горло.
Под конец решили положить его в погребе Петьо Печинова и оставить на попечение его старухи. После этого все разошлись по домам. В эту ночь в первый раз за последние двести лет – после страшного набега разбойников-кырджалиев – никто в селе не сомкнул глаз: ведь козу можно случать только в определенную пору, и если ее упустить, не видать по весне ни приплода, ни молока.
А к чему это приведет, всем известно: начнется грипп и гипертония, а там, глядишь, селу и вовсе крышка. Было и другое опасение. В последние годы козы стали ценным актерским кадром болгарской кинематографии. С тех пор как в нескольких фильмах были показаны стада коз, и эти фильмы имели большой успех, многие режиссеры начали снимать коз в кино. Козы ведут себя перед камерой очень непосредственно и естественно, то как черти носятся по скалам, то, разбежавшись, столкнутся рогами, а то игриво встают на задние копытца, будто знают, как умиляется зритель, увидев такое поведение на экране. Короче говоря, козы показали себя опытными актерами-каскадерами. Может быть, оттого и фильмы с их участием завоевали признание критики и премии на международных фестивалях.
Так наше село превратилось во второй Голливуд, а коза стала играть две роли: во-первых, роль дойного рогатого животного, которое приносит домой полное вымя, а во-вторых, роль звезды экрана, получающей гонорары. Отдельным козам поручают небольшие эпизодические роли, причем, если фильм цветной, то режиссер предпочитает пестрых коз, их награждают не хуже, чем криворогих, самых живописных. Крестьяне стали оставлять пестрых и криворогих козлят на племя, и в ходе этой, так сказать «киноселекции» наше сельское стадо похорошело.
И, наконец, козий вопрос имеет психологическую сторону. Старикам дороги внуки, а внуки далеко. Некому согреть душу старика, приласкаться к нему. Хочется человеку взять мальца на руки, покачать на коленях, понюхать как от него пахнет молоком, пухом и чистой детской кожицей. Вот старики и отводят душу, глядя на козлят, потому что козлята озорничают, как малые дети.
Так идет с марта до праздника плодородия, который приходится на начало октября. На праздник из города приезжают сыновья, режут козлят, делают шашлыки и весело и беззаботно их съедают. А потом садятся на автобус или в собственную машину и уезжают восвояси. Осиротелые старики ходят как в воду опущенные и переживают, будто у них родных внуков зарезали.
До следующей весны над селом повисает свинцовая (как говорится в хороших книгах) тишина. Ее нарушает только стук посоха по булыжнику да надсадный кашель, А зимой церковный колокол частенько звонит по усопшим…
Проходит время, появляется молодая листва, начинается новый окот, и жизнь, сколько ее осталось в селе, продолжается.
Вот такое многогранное значение имеет коза для жизни нашего бесперспективного села. Вот почему народ за голову схватился, когда слег лясковский козел, вот почему в селе никто глаз не сомкнул всю ночь, а с раннего утра принялись лечить истощеннее животное и восстанавливать его силы. Но несмотря на все заботы, козелок лежал без движения, правое веко у него приоткрылось, но левое было неподвижно. На третий день бедняга сдох. Надо было действовать быстро и достать не одного, а пять-шесть козлов зрелого возраста, чтобы они быстро справились со своей задачей, – период случки кончался через неделю.
Мы разослали людей в разные стороны с наказом купить, взять взаймы, а если придется, то и украсть козла, но с пустыми руками домой не возвращаться.
Первый отряд – в составе пожарного, проводившего в селе отпуск, двух грузчиков и старенького грузовичка – покатил в соседнее Бачково. Четверо членов местного отделения Общества охотников и рыболовов отправились в село Добралык якобы ради охоты на кабана с заданием взять в плен одного из тамошних козлов.
Третий отряд пешком пошел через перевал в Наречен, а четвертый – в знаменитое своей картошкой Лилково. В сущности, это был никакой не отряд, а один старик, у которого в Лилково жил имевший звание активного борца против капитализма и фашизма сват, с помощью которого мы надеялись заполучить пару козлов.
Результаты операции оказались неожиданными. На третий день первый отряд вернулся с двумя козлами, полученными от бачковцев против обещания дать им весной две корзины нашей табачной рассады.
Третий отряд, нареченский, вернулся ни с чем. Поскольку село Наречен стало курортным центром, козлов там ликвидировали в прошлом году – дескать, они загрязняют своим запахом окружающую среду и создают у иностранных гостей впечатление первобытности. Как известно, по той же причине в Поповице перерезали всех индюшек поголовно. Сообщив эту горькую весть, нареченцы сказали, что в монастырском стаде под Бачково есть подходящий, но бодливый козел, а пасет стадо отец Агапий. Они также объяснили, что отец Агапий слаб глазами, а когда выпьет, и вовсе ничего не видит, так что козла можно взять и без его благословения, а потом вернуть обратно.
Однако сначала с отцом Агапием дело не задалось: глаза у него и вправду оказались больные, но несмотря на это отец видел очень даже хорошо. Он поднял крик, замахал тяжелой кизиловой палкой и даже пригрозил, что позовет милицию. Тогда наши достали две бутылки доброй виноградной ракии и – пей до дна, пей до дна – привели отца Агапия в такое хорошее настроение, что он не только своими руками передал им козла во временное пользование, но и пропел: «Во Иордане».
Труднее всего пришлось отряду, отправившемуся в Добралык. Он вышел на связь с тамошними охотниками, чтобы добром выпросить двух из пяти их козлов, но добралыкская общественность вспомнила, что в дни выборов в тридцатые годы между нашими селами возникли противоречия, и отказала. Нет, мол, и нет! Ни в какую. Тогда мои земляки безо всякого спроса взяли что требовалось при попустительстве козопаса, пообещав, что примут его вне очереди в Общество охотников и рыболовов.
Надежды, возлагавшиеся на свата в Лилково, не оправдались: оказывается, по каким-то причинам авторитет у него пошатнулся, и посланный в Лилково гонец притащил через перевал одного-единственного козла.
Как бы то ни было, козлов набралось сколько следует, все это были бородатые ветераны, разные по виду и по нраву.
Бачковские козлы, полученные в обмен на табачную рассаду, ходили как пьяные. Шофер ехал быстро, и на крутых поворотах, которыми изобилует дорога, ведущая в село, животных сильно растрясло в обитом жестью кузове. Один из них был зрелого возраста, с длинной бородой, а второй – трехлеток, они смахивали на деда с внуком.
Самым диким нравом отличался приведенный на веревке из Красных Скал монастырский козел, – он был недоверчив, глядел исподлобья и никого к себе не подпускал.
Бросалась в глаза красота одного из добралыкских козлов – каштановая борода украшена белыми кудряшками, длинная шерсть висит до самых копыт, точно ряса. Его сотоварищ, у которого один рог был сломан, семенил за стариком на почетном расстоянии, будто служка за священником.
В самом аховом положении был доставлен лилковский житель. Его вели на привязи за кооперативным мулом, и то ли козел не желал за ним идти, то ли его не устраивала скорость, но от ошейника вся его шерсть вздыбилась в обратную сторону, и когда ошейник сняли, она так и осталась торчать, придавая ему угрожающий вид. К тому же козел оказался гордецом и голову держал высоко. За это и за белые полосы на груди его окрестили Гвардейцем.
Народ был доволен успешным завершением операции, а кое-кто даже сказал, что если бы мы всегда действовали дружно, то в селе не закрыли бы общественную пекарню, продовольственный магазин, баню и школу, и молодежь не уехала бы в город. Этим поучением и закончилась церемония встречи. Козлов роздали на ночлег тем, кто их привез, хорошо накормили, взъерошенного лилковца причесали, и впервые за много дней жители села уснули спокойно.
Утро было встречено бодро. При первом крике козопаса улицы заполнились взволнованными козами, которых гнали на площадь. Овдовевшее стадо, почуяв козлиный запах, нетерпеливо фыркало и постукивало копытами.
