Текст книги "Рассказы о животных"
Автор книги: Николай Хайтов
Соавторы: Борис Крумов,Пелин Велков,Славчо Донков,Георгий Райчев,Елин Пелин,Кирилл Апостолов,Григор Угаров,Илия Волен,Добри Жотев,Йордан Йовков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)
Козлов отвязали и пустили в стадо. Но вместо того чтобы браться за дело, они стали, как вкопанные, и вытаращились друг на друга. Козопас поднял палку, кого ударил, на кого прикрикнул, и стадо двинулось. И тут все восьмеро козлов ринулись вперед – каждый норовил занять место во главе стада. Самым шустрым оказался монастырский козел, он было повел стадо за собой, но не успел сделать и пяти шагов, как на него набросились остальные. Монастырского оттерли в сторону, на его место встал лилковский, но и он продержался недолго: соперники накинулись на него с такой яростью, что Гвардеец взлетел в воздух и при падении оседлал одну из коз. Та подпрыгнула, заверещала, поднялась суматоха. На первое место вышел добралыкский житель – долгогривый «поп». Это ожесточило остальных производителей, и они все разом налетели на него, в том числе и «служка» долгогривого, который до тех пор вел себя тише воды, ниже травы. Как близкая и родственная душа, он нанес «попу» самый жестокий удар, в воздух взлетел огромный клок шерсти, из распоротого бока хлынула кровь.
Козы стали пятиться. Козопас пытался водворить порядок, но его палка застряла в руках борцов и треснула. Успокоение внес фельдшер Минчо. Он научно разъяснил, что нельзя мешать козлам меряться силами. Это, мол, не простая драка, а выбор вожака. Кто победит – тот сильнее всех. У этого козла будет доброе потомство, напомнил Минчо, козлята достигнут максимального живого веса. Свои разъяснения он закончил тем, что напомнил: выбор вожака – закон матери-природы, и нечего ему мешать, от вмешательства в природные законы получается всяческая неразбериха.
Послушав советов Минчо, пастухи перестали разнимать козлов, и те бодались и лягались сколько хотели. Сначала победителем вышел долгоногий козел с лысиной и белой звездой на лбу, но к нему подскочил низкорослый злой козлишка и не взирая на его белую звезду чуть не свернул ему шею. Вскоре у козлишки сломались рога, но он продолжал бодаться головой, крепко стоя на жилистых ногах, а в его округлившихся, налитых кровью глазах пылала мрачная решимость победить или умереть. Дьявольская сила читалась в этом взгляде, и после очередной и, по всему видно, нерешительной атаки соперник отступил.
Стадо повел монастырский козел. Он был изранен и окровавлен, но все его существо излучало свирепую мощь. Остальные смиренно построились позади согласно занятым местам.
Монастырский козел, похожий на кусок Красной Скалы, исполнил наши души любовью и восхищением. Ему на шею привязали огромный колоколец и провозгласили коронованным вожаком. Победитель выступил в путь, и все стадо двинулось за ним стройно и послушно, в такт его поступи.
На стариков повеяло бодрящим запахом, который пробуждал в них самые неожиданные воспоминания и забытые волнения. Звон колокольца понесся над крытыми плитняком домами села, возвещая о том, что происшествие кончилось благополучно. Село бы спасено. С приходом новой весны будет вдоволь молока, будут трепетные козлячьи ласки и шалости, новые весенние радости.
Перевод Т. Митевой.
ГРИГОР УГАРОВ
ОХОТА НА ЛИСИЦУ
Было ясное утро. Мы шли по лесу. Ночью выпал первый снег, потом поднялся ветер, и его морозное дыхание сковало сугробы тонкой корой. Моя собака бежала впереди, и при каждом ее шаге эта снежная корка ломалась, рассыпаясь в белую пыль. Вокруг стояли зеленые сосны, похожие на копны сена, с веток кустов, одетых сверкающим покровом, свисали ледяные кристаллы, по берегам ручья будто кто рассыпал жемчуг.
Вокруг было тихо, чисто и бело.
Ноздри собаки покрылись инеем, но мой Гривчо – опытный охотник, он бывал и не в таких передрягах. Гривчо сновал по лесу, искал следы, нюхал воздух, но напрасно. Даже красивые, выведенные тонкой вязью цепочки мышиных следов не попадались на нашем пути.
Ходили мы долго, но лес будто замер. Хорошо зная, что сейчас, в самом начале зимы, когда выпал первый снег, звери еще не спят, я решил, что они испугались скрипа моих шагов по снегу и собачьего лая и спрятались подальше. Я подозвал Гривчо, надел на него поводок и, смахнув снег с широкого пня, сел. Собака уселась рядом со мной. Мы понимали друг друга без слов: нужно помолчать и прислушаться. И Гривчо молчал.
Скоро из оврага выскочила лисица. Мы сразу ее заметили, но продолжали сидеть молча и неподвижно, и она не обратила на нас внимания. А если и обратила, то, должно быть, приняла нас за большие камни или еще что-нибудь – ветер дул в нашу сторону, и почуять нас лисица не могла. На всякий случай я сжал морду Гривчо рукой, потому что он напряженно следил за лисицей и однажды даже тихо зарычал.
Лисица не чуяла опасности. Занятая своим делом, она на животе подползла к большой старой ели и притаилась, ее хитрые глаза проворно обшаривали поляну. С соседнего дерева живо спустилась белка с пышным хвостом, подбежала к ели, остановилась и принялась раскапывать снег передними лапками.
Лисица еще плотнее прижалась к земле. Белке пришлось немало потрудиться, пока она пробила снежный пласт. Наконец белка докопалась до своих запасов, сделанных впрок до наступления зимы, и вытащила шишку. Лисица лежала не двигаясь и зорко следила за каждым ее движением, глаза ее становились все неспокойнее.
Белка поела и вдруг нырнула в снег. Хитрой лисе только того и надо было – она вскочила, бесшумно подбежала к тому месту, где исчезла белка, и встала над норкой. Как только оттуда показалась мордочка белки, хищница прыгнула на нее, но, видно, просчиталась, – белка вырвалась и снова юркнула в снег. Лисица притаилась возле норки и стала терпеливо ждать.
Я посмотрел на своего товарища: мол, надо спасать белку, прячась под снегом, она обморозит себе лапки, – каково ей будет потом? Просто прогнать лисицу я не хотел а стрелять не решался: заряд дроби, ударив в снег, мог задеть ни в чем не повинную белку. После довольно долгих колебаний я решил, что главное сейчас – спасти белку. На всякий случай приготовил ружье, спрятался за дерево и крикнул.
Лисица стрелой бросилась в овраг – за ней поднялся столб мелкой снежной пыли. Белка выскочила из норки и через секунду скрылась в кроне дерева.
Я побежал к оврагу, стреляя на ходу, хотя знал, что не попаду. И все-таки я был доволен: мне удалось спасти жизнь хлопотливой запасливой белке с пушистым хвостом.
Перевод Т. Митевой.
БОРОДАТАЯ ДРОФА
Нет собаки умнее моего Гривчо. Мы понимаем друг друга с первого взгляда. Иногда мы даже беседуем. Пес не умеет притворяться, – если ему весело, он прыгает, ластится, лижет мою руку, но если он сердит, то опускает голову, смотрит исподлобья и ложится ко мне спиной. Но так бывает редко.
Мы с Гривчо – большие друзья, часто ходим на охоту и никогда не возвращаемся с пустыми руками. Гривчо давно изучил все хитрости зайца, лисицы, повадки злой куницы, им от него не спрятаться. Он издалека чует зверя и никогда не сбивается со следа.
Однажды с ним произошел удивительный случай.
Во время охоты мы устроили привал в старой заброшенной мельнице. Набрали дров, развели огонь, просушили одежду. Тем временем стемнело, и мы решили заночевать на мельнице. Гривчо устроился на ночлег в устье печи, выходившем во двор.
Ночью подул ветер, разогнал облака, открылось небо – далекое и холодное, усеянное мерцающими искрами. Ударил сухой мороз, лужи покрылись льдом, земля заблестела от инея, будто посыпанная стеклянной пылью, – ветер отполировал подмерзшую равнину, и она засверкала как стекло.
Всю ночь мы поддерживали огонь, но все равно было холодно и никто не уснул.
Приближался рассвет, небо на востоке слегка побелело, далекое зарево осветило покрытые снегом горы, окаймлявшие горизонт. Я вышел во двор и позвал Гривчо в комнату, – пусть согреется. Но Гривчо не ответил.
– Куда это он пропал? – удивился я.
– Что, нету собаки? – забеспокоился мой товарищ.
– Не вылазит почему-то…
Я заглянул в старую печь – собаки не было. Куда она делась? То бывало еще до рассвета начинает скулить у дверей, просится в тепло, а тут…
Мы обыскали все кусты вокруг мельницы, но собаки не нашли, только замерзли, и решили вскипятить чаю. Набрали сухих веток, подбросили в огонь. Он весело разгорелся. Подождав, когда ветки прогорят и превратятся в жар, мы поставили на него кружку с водой.
В ожидании чая мы сидели и беседовали о разных делах, заговорили и про Гривчо. А он будто того и ждал – подал голос: сначала послышался далекий лай, потом он приблизился, стал громче, яснее. Я вскочил:
– Это он!
– Правда, он самый!
Я распахнул дверь и выбежал во двор. Морозный зимний воздух ожег меня как огнем. Уже рассветало. Воздух был чистый, на равнине стояла тишина, и лай собаки ясно слышался в утреннем сумраке. Я стоял перед воротами мельницы и ждал. От холодного ветра покалывало лицо, брови и усы заиндевели, губы замерзли.
Собака лаяла так, будто подняла зверя. Я хорошо знал ее привычки. Она была еще далеко, и нужно было ждать. Я нетерпеливо топтался у ворот.
Товарищ вынес мне ружье.
– Чего ждешь? Он поднял зайца!
– Нет, это не заяц, – ответил я. – На зайцев Гривчо лает не так.
Я зарядил ружье и медленно пошел к реке. Гривчо все не показывался, хотя взлаивал где-то близко.
«Интересно, на кого это он?» – думал я.
Я поднялся на взгорок, поросший терновником, откуда открывался вид на болотистую низину и высокий скалистый берег речки на излучине. Дальше лежали поля озимых.
Собака моя то сердито взлаивала, то ворчала, будто кому-то угрожая, набрасывалась на добычу и отпрыгивала, захлебываясь злым лаем. Наверное, ей нужно помочь, – кто знает, на кого она наткнулась в темноте!
Я стал было спускаться вниз и вдруг увидел, что навстречу мне ковыляет большая птица, похожая на гуся, а следом за ней трусит Гривчо и с лаем гонит ее к мельнице. Я остановился и стал ждать. Птица и пес подходили все ближе. Вглядевшись пристальнее, я понял, что это за птица. Это была дрофа. Стоял конец зимы, снег растаял, а потом ударил мороз, и все обледенело. Дрофа – птица крупная, неуклюжая, и бегать по гололедице не может. А этой дрофе и вовсе не повезло; заморозки сковали землю, и ей стало негде добывать пищу. Кроме того, на крыльях и лапах у нее образовались сосульки, и бедная дрофа не могла ни летать, ни ходить как следует. В заморозки дрофы становятся легкой добычей лисиц и других хищников, а на эту птицу наткнулся мой Гривчо.
Дрофа была крупная, рослая, по обе стороны клюва у нее рос пушок. Оперение на голове и шее было светло-серое с красным отливом, а спина и крылья – ржавые, с желтизной и черными полосами. У нас этих птиц называют бородатыми дрофами.
В ее ярко-желтых глазах светился смертельный испуг.
– Не бойся! – сказал я ей и отогнал собаку. Гривчо сел в сторонке, а дрофа посмотрела на меня. Наверное, где-то поблизости ночевала целая стая, но все улетели, а она, обледенев, осталась.
Мы с товарищем связали дрофе лапы и, взяв ее на руки, отнесли на мельницу. Птица согрелась, льдинки на крыльях и лапах растаяли, с них потекла вода. Мы накормили дрофу крошками хлеба, а потом отпустили на волю.
К полудню солнце стало пригревать, ветер улегся. День был весенний. Это нас обрадовало, – значит, наша дрофа не погибнет, найдет себе корм.
Перевод Т. Митевой.
ДОБРИ ЖОТЕВ
КАРАМАН
Я очень любил осенние вечера на пастбище. Запрем, бывало, на ночь овец в загон, разведем перед шалашом костер и ну варить кутмач. Его готовят из овечьего молока.
Собаки лежат вокруг костра, и в их глазах посверкивают отблески огня.
Напротив загонов, на том склоне горы, тоже горят костры. Их далекие огоньки мерцают, как звездочки, что вот-вот зажгутся на ночном небе. Время от времени оттуда доносится собачий лай. Звякнет овечий колоколец, послышится людской говор – и снова воцарится тишина.
В один из таких спокойных вечеров, не успел дед поставить на жар небольшой котелок, как от тех овчарен долетел яростный собачий лай. Там, видно, случилась беда, но какая – того никто не знал.
Собаки навострили уши. Караман, который спокойно лежал около костра, распластав свое могучее тело, брехнул и побежал к нашему загону. Дед набросил на плечи верхнюю одежонку и сказал, всматриваясь в ночную темень:
– Наверно, опять сквернавцы напали на чье-то стадо.
Всю ночь издалека доносился лай собак и людские голоса. Караман сторожил наших овец до рассвета.
Нам не терпелось узнать, что там такое стряслось, но оставлять овец без присмотра было опасно. Утром все выяснилось. Матерый волк напал на стадо Николы Крайничкого, когда тот лег спать. Трое собак Николы, почуяв волка, со страху забились в шалаш и разбудили хозяина.
Тот вскочил, побежал к загону и онемел: все овцы до одной задраны зверем, а сам волк будто в воду канул.
Соседи-пастухи шли к Николе как на похороны. Подумать только – из сотни овец живой ни одной!..
Никола рвал на себе волосы.
– Братцы, что же мне делать теперь, а? Как жить-то дальше?
Пастухи сочувственно молчали. Они знали: со всяким может такое случиться… Все думали, как помочь пострадавшему.
В тот же день было решено: каждый выделит из своего стада для Николы столько овец, сколько может. Так и сделали: кто дал две, кто – три овцы.
Собрали немалую отару, пригнали Николе. Тот, благодарный, от радости заплакал.
Но этим все не кончилось. Волк продолжал наведываться в овчарни. Ни одной ночи не обходилось без убытка. Собакам, которые осмеливались вступать, с волком в единоборство, он запросто перегрызал горло.
Почти не осталось загона, где бы все овцы были целы.
Матерый волк стал страшилищем для пастухов. На него устраивали облавы с собаками, надеясь накрыть хищника в его логове, но все напрасно. Пытались его застрелить, когда он нападал на стада – ничего не вышло. Волк был не только матерый, но и очень хитрый.
Зверь совершал набеги в полночь. Пока люди и собаки опомнятся, он зарежет несколько овец – и был таков. Овечьи стада редели. Пастухи не знали, как горю помочь.
Дед не находил себе места. Даже с лица спал. Каждый вечер, загнав овец в овчарню, он сокрушался:
– Вот увидишь, волчище этот и нас не минует. Что делать-то! Как быть?..
– Дедушка! А Караман на что? – успокаивал его я.
Старик с надеждой посматривал на нашего огромного волкодава и подливал ему молока в деревянное корытце.
– Ешь, ешь, Караман! Набирайся сил. Это тебе не тот волчишко, которого ты летошний год загрыз. Страшнее волка-бирюка зверя нету!
Однажды вечером я спросил:
– Дедушка, а почему его называют бирюком?
Дед протянул руки к огню и сказал:
– Волк этот, детка, сперва был в стае. Волков с десяток разбойничали скопом. Потом ударили сильные морозы. Добычи никакой. И тогда голодные волки растерзали самого слабого. Дня через два или три съели второго, потом третьего. Под конец остался один. Самый сильный. Вот он какой – бирюк.
– А почему он не пристанет к другой стае?
– Не принимают его! Такой у них, проклятых, закон. Вот он и бродит в одиночку…
Через два дня после нашего разговора волк напал на соседнюю овчарню. Овцу не уволок, но собаку загрыз. Дед совсем духом пал, мне тоже стало страшновато.
На исходе дня, еще до наступления сумерек, Караман начинал свой обход загона с овцами. Он то и дело угрожающе лаял. Остальные четверо наших собак расположились возле загона, как часовые, и время от времени тоже подавали голос, поддерживая Карамана.
На следующий вечер, подоив овец, дед сказал:
– Ну, а теперь ступай в шалаш и ложись спать. Глаза-то вон покраснели от недосыпания!
– Дедушка! И ты со мной, а то одному боязно…
– Ну ладно, ладно…
И вот лежим мы в шалаше. А у меня из головы не выходит волк: вдруг он этой ночью на наших овец нападет и Карамана разорвет, что тогда?
Я пытаюсь сам себя успокаивать: «Нет, не так уж страшно. Караман вон какой сильный. Я на нем езжу верхом… Никакая другая собака на это не способна. К тому же дед надел ему железный ошейник с шипами. Против волчьих клыков. Прошлой зимой Караман у меня на глазах задавил волка. Все это так, но дедушка говорит, что этот волк – страшный зверь, из целой волчьей стаи он один уцелел, потому что был всех сильнее».
Встала полная луна. Стало светло, как днем. Караман сновал вокруг загона, лаем оглашая окрестность. Но вдруг лай его оборвался, перейдя в нечто среднее между воем и рычаньем.
Дед вскочил:
– Ну, сынок, вставай! Беда! Волчище нагрянул. Теперь будь что будет!
Дед схватил приготовленный на всякий случай топор и кинулся к выходу, четверо наших собак с визгом и воем ворвались в шалаш и, дрожа от страха, забились в угол.
Мы выбежали на поляну. Где Караман? А он стоит возле огорожи, словно высеченный из камня. И уже не лает. Только где-то глубоко в горле клокочет сдавленное рычанье. Шагах в пятнадцати от него, на взгорье, тоже неподвижно стоит волк.
Почуяв присутствие хищника, овцы сбились в кучу. Дрожа как в лихорадке, они лезли одна на другую. Некоторые пытались перескочить ограду. Но разве от смерти убежишь?
Дед глянул на обезумевшее стадо и срывающимся голосом сказал:
– Ну, Караман, держись! С малого щенка я тебя выхаживал, парным молоком поил, чтоб сильным стал! Спасай стадо, дорогой! Вот он, страшилище, перед тобой. Пришел-таки.
Караман не пошевельнулся. Рычанье усилилось и перешло в отрывистый лай. Казалось, он хотел сказать: «Не боюсь я его!»
Я спрятался за деда. От страха зуб на зуб не попадал, но я неотрывно смотрел на волка. Сначала с перепугу он показался мне побольше нашего Карамана, но потом я разглядел, что они одного роста, только шея у волка толще – прямо бревно.
Собака и волк стояли друг против друга – словно каждый взвешивал силы противника.
Вдруг волк весь напружинился и прыгнул вперед. Караман рванулся ему навстречу. Они сшиблись и покатились под гору. А потом оба, вскочив на задние лапы, передними уперлись друг в друга. Прямо как настоящие борцы! Только в отличие от людей щелкали зубами. Мне даже показалось, что из их пастей вылетали искры.
Караман, извернувшись, вцепился волку в горло и повалил его наземь. Но зверь изловчился и укусил пса за морду. Караман на секунду отпрянул, и они сцепились снова.
Дед бегал вокруг них с топором в руках, но в этом клубке было не разобрать, где Караман, а где волк.
Но вот они снова взвились на задние лапы, яростно щелкая зубами.
Волк был явно ловчее собаки. Несколько раз он хватал Карамана за горло. Вот-вот загрызет. Но собаку спасал ошейник с железными шипами – волчьи клыки от него отскакивали.
И вдруг волк подмял Карамана и впился зубами ему в лопатку. Караман взвыл, рванулся, но волк держал его мертвой хваткой. Дед бросился к ним с топором. Только бы достать волка! Но не успел он добежать до дерущихся, как Караману удалось захватить зубами переднюю лапу волка. Зверь дико взвыл и шарахнулся в сторону, ковыляя на трех лапах. Четвертая беспомощно болталась, перекушенная Караманом.
Уйти волку не удалось. Волкодав не дал. Они отбежали далеко от нас, и я не видел, как все было. На этот раз развязка наступила скоро. Караман подмял под себя волка, и тот больше не встал.
На следующий день около нашего загона собралась вся деревня. Взглянуть на мертвого хищника пришли и стар и млад. Пастухи на радостях бросали шапки в воздух. Теперь уже ничто не угрожало их стадам.
Откуда-то появились баклаги с вином, заиграла музыка. Молодые парни и девушки, взявшись за руки, плясали хоро. Праздник получился на славу.
Каждому хотелось посмотреть на Карамана. Девушки сплели венок из последних осенних цветов и повесили ему на шею. А он, лежа у шалаша, зализывал свежие раны и щурился, будто ничего особенного не случилось.
Перевод А. Кошелева.
ИВАЙЛО ПЕТРОВ
ОЛЕНЬ
Бай Шано как истинный охотник разбудил меня ни свет ни заря. На сельской площади нас дожидались остальные охотники. Взяв с собой четырех собак, мы двинулись в горы. Восход солнца застал нас на вершине, в дивном горном уголке, откуда открывался прекрасный вид на равнину. Расставив всех по местам, бай Шано вернулся вниз и спустил собак.
Я стоял возле белокорого бука, зорко посматривая по сторонам. Сквозь листву деревьев проглядывало солнце, и в ярких его лучах утренняя дымка отливала всеми цветами радуги. Справа тянулся крутой склон, убаюканный меланхолической красотой первых дней осени.
Где-то в дальнем конце ущелья залаяли собаки. Охотники взяли ружья на изготовку. Послышался треск сухих веток, и среди буковых стволов показался олень. Он приостанавливался, настороженно поворачивая голову во все стороны. Олень пересекал небольшие поляны, на его спине и рогах играли солнечные блики. Пока еще недосягаемый для наших выстрелов крепконогий красавец-олень шел, радуя глаз простотой и благородством светло-серой окраски, изяществом линий и грациозностью движений. Каждый из нас надеялся, что олень направится в его сторону. Я ждал его приближения, замирая от волнения и страха. Целясь то в грудь, то в голову животного, я молил бога, чтобы оно свернуло в сторону. Слова нет, если бы олень пошел на меня, я бы выстрелил ему прямо в сердце. Пощадить его я не мог. Охотники – народ суетный. Человек убивает прекрасное животное, чтобы польстить своему честолюбию – вот, мол, какой я отличный стрелок! – и заслужить похвалу тех, кто за ним наблюдает… А может, за этим просто таится атавистическая жажда истребления…
По доносившемуся лаю собак мы поняли, что олень перевалил через гребень горы. Бай Шано, бледный от усталости и волнения, подоспев, повел нас туда, сказав, что надо поменять места засады. Перед нами открылась просторная долина, поросшая дубовым молодняком и папоротником. Собаки гнали с остервенением.
Нам было видно каждое движение оленя. Он мчался по перелескам и через поляны, напуганный, но неуязвимый, в горы. Они были его домом. Но когда он попытался прорваться туда, из засады грянул первый выстрел. Олень большими прыжками понесся назад, но в сотне метров наткнулся на новую засаду. Каждая попытка вырваться из окружения стоила ему двух зарядов крупной дроби. Раненый зверь, с гордо вскинутой головой, прижав рога к спине, взмывал над кустарником в саженных прыжках. Охотники, следившие за ним, восхищались: «Эх, ну и красота! Так и плывет, точно рыба в воде!» А сами целились в него и били влет из обоих стволов.
Прошло больше часа. Прыжки смертельно раненного оленя становились все короче, он начал бесцельно кружить по перелескам. Потом мы потеряли его из виду. Лай собак доносился из одного и того же места.
Вынырнув откуда-то, бай Шано крикнул:
– Готово. Собаки его доконали.
И что есть духу помчался вниз по склону. Мы бросились за ним.
Олень лежал на широкой поляне, вытянув вперед ноги и закинув за спину рога, – весь воплощение порыва, в котором летел над зарослями дубняка. Каждый из нас зачем-то потрогал его рога и шею, ноги, восхищаясь красотой, уже лишенной жизни.
Бай Шано, который так горячился, пока мы преследовали оленя, теперь был равнодушен и строг. Он попросил нас отойти, а сам с тремя помощниками принялся свежевать тушу. На поляне закипела работа. Собрав несколько охапок хвороста, мы разожгли костер, приготовили шампуры. Запахло дымом и теплой кровью – казалось, здесь и впрямь совершается жертвоприношение языческому богу. Бай Шано орудовал ножом, точно опытный хирург. Немного погодя он выпрямился, отер пот рукавом и озабоченно произнес:
– Зря мы время теряли, ребята! Не придется отведать свежины. Пузырь-то желчный лопнул. Неровен час, потравимся…
– Жалко! – сказал один молодой охотник. – А я-то думал, принесу домой оленины…
Все громко расхохотались. Бай Шано тоже смеялся от души. Это была его коронная шутка: мало кто из новичков знает, что у оленей нет желчного пузыря…
А потом началась охотничья пирушка. Нанизанные на длинные шампуры, оленьи потроха весело шипели на углях. Охотники наперебой рассказывали о разных невероятных приключениях на охоте и сами верили своим небылицам…
Далеко за полдень мы тронулись в обратный путь. На поляне, где лежал убитый олень, осталась лужа крови. В ней плавало солнце.
Перевод М. Роя.
МАТЬ
Волчица спускалась по крутому горному склону. Кормление детенышей вконец обессилило ее, глаза горели злым голодным огнем. Она голодала даже тогда, когда находила добычу – нужно было кормить свой выводок. Волчат было шестеро. Они быстро подрастали, становились все прожорливее и то и дело вылезали из логова, нетерпеливо поскуливая. Мать принесла им лошадиную кость и подалась на поиски пищи. Перескакивая через бурные пенистые потоки, продираясь сквозь буковые заросли, волчица спустилась в долину и, навострив уши, направилась к селу, у околицы которого стоял загон для овец. Отара разбрелась по редколесью окрестных склонов.
Впервые волчица решилась напасть средь бела дня. Схватив овцу за горло, она вскинула ее на спину. Остальные овцы всполошились. Выскочившие из леса собаки бросились в погоню за хищницей, с двух сторон отрезая ей путь к лесу. Вскоре подоспели и чабаны.
– Волк, волк! – кричали они, натравливая собак.
Волчице удалось уйти от преследователей. Тяжело дыша, она остановилась на лесной поляне. Морда хищницы была в крови – слизывая языком свежую овечью кровь, она взвизгивала от возбуждения…
Так бывало не раз. Изнемогая от голода и тщетной надежды, она заползала в кусты и часами ждала своего часа. Собаки чуяли волчий дух издалека, чабаны были настороже. Так было и нынче вечером.
Солнце давно спряталось. Со стороны загона доносилось позвякивание колокольцев и блеяние овец. Собаки спали. Легкий ветерок подувал в сторону леса, и они не сразу почуяли волчицу. Выйдя из леса, она повернула к загону. Близость добычи заставила ее забыть осторожность. Перемахнув через ограду, хищница свалилась прямо на спины овец. И вдруг что-то сверкнуло, опалив ей грудь. Волчица бросилась наутек. Ее правая лапа безжизненно повисла.
К полуночи она дотащилась до логова. Можно было лечь на землю посреди дороги и дожидаться смерти, но мысль о детях гнала ее вперед. Волчице не терпелось увидеть их, в последний раз почувствовать прикосновение теплых живых комочков… Издали почуяв мать, волчата, поскуливая, выбежали ей навстречу; они терлись о материны бока, требуя, чтобы та их накормила. У волчицы не было сил облизать их юркие мордочки, она легла на землю, и голодные волчата с нетерпеливым рычанием принялись карабкаться на нее. Тогда мать дотянулась зубами до своей перебитой лапы и сунула ее в пасть одного из них. Тот, ткнувшись носом, лизнул кровь и сразу впился в окровавленную лапу зубами. Остальные волчата с остервенением тесня друг друга, полезли на него и вскоре образовали сплошной визжащий клубок.
Волчица лежала, вытянув лапы, чувствуя, как жизнь постепенно оставляет ее – жизнь, полная хищных набегов, неравной борьбы за пропитание и материнской любви. Последние ее заботы были о детях, которые продолжали барахтаться возле нее, сердито рыча. Она повернулась на бок, чтобы им было удобнее пристроиться, и сунув в маленькие острозубые пасти кровоточащую лапу, закрыла глаза.
Гасли звезды, светившие ей столько ночей подряд. Утих ветер, доносивший желанный запах добычи. Природа, служившая ей огромным, без конца и края, домом, утонула в черном мраке. Волчица лежала, окутанная его густой пеленой, и с наслаждением чувствовала, как соки ее истерзанного тела переливаются в детей, как ее жизнь, уходя, питает их молодые сильные жизни.
Перевод М. Роя.
СРАЖЕННЫЙ РЫЦАРЬ
Перевалило за полдень, а я все еще кружил по болотам около Искыра. Сапоги увязали в жидкой грязи. Ружье оттягивало руки. Мучила жажда. Но я не давал себе передышки. Воображение властно вело меня дальше. Каждый миг я надеялся услышать тревожный писк легкокрылого бекаса или увидеть стаю уток.
Раздольная равнина, еще лишенная зеленых всходов, не совсем очнувшаяся от зимнего сна, впитывала в себя ласковые солнечные лучи. Все вокруг было охвачено той трепетной тишиной ранней весны, в которой угадывается могучий порыв пробуждающейся жизни. Над невспаханными полями поднимался белый пар. Где-то у края неба болота сливались со строгой, девственной его синевой. Высоко на вершинах далеких гор сверкал снег, и казалось я вижу, как он оседает, теряя силу в лютой борьбе с солнцем. Лихорадочно спеша обогнать друг друга, мчались с гор ручьи и реки. Природа готовила себя к великой миссии материнства.
Солнце уже клонилось к горизонту. Растаяло легкое марево, струившееся над полями. Очертания и краски села, недавно еще размытые, четко проступали в серой дали. По склонам виднеющихся вдали гор поползли рваные тени.
Устав и смирившись с неудачей, я перекинул ружье за плечо и двинулся к ближайшей железнодорожной станции. И вдруг увидел пару уток. Их силуэты медленно перемещались по водной глади болотной прогалины, отражавшей золотой блеск солнца. Утки взмахивали крыльями, ныряли, резвились. Соприкоснувшись клювами, надолго замирали. Увлеченные игрой, они забыли об осторожности. Впрочем, до них было далеко – выстрелом не достать. Но будь они и ближе, я не вскинул бы ружья. Эта благородная мысль исполнила меня чувством гордости и достоинства. Я не мог нарадоваться на себя: вот, мол, стою и спокойно наблюдаю таинство любви, усмирив в себе темные инстинкты. А сам вздрагивал, будто в лихорадке. Знал, что можно незаметно подобраться и выстрелить. Но вытащил из стволов патроны и сунул их в карман. Никогда еще во мне борение между добром и злом не было столь мучительным. Никогда чувство доброты не стоило таких терзаний. Я шел, стараясь не смотреть в сторону уток. И вдруг невдалеке мелькнула чья-то старая засидка. Укрывшись в ней, можно подкараулить птиц и достать их выстрелом. Засидка была за протокой. Быстрое течение горной речки заставило меня пошатнуться, я набрал воды в сапоги, вымок до пояса.
Наконец я залег. Птицы все миловались. «Нет, – сказал я себе. – Не буду убивать, Не могу. Только прицелюсь. Прицелюсь – и уйду, не спугнув, не нарушив их радости».
Сердце мое билось все сильнее. Черные мушки стволов то касались силуэтов птиц, то отклонялись в сторону.
Бах! Над болотом взметнулся серебристый фонтанчик брызг. Утки взлетели, взвились к солнцу. Описав круг, пронеслись прямо надо мной. Я снова выстрелил. Одна из птиц дернулась, крылья ее поникли, и она упала в нескольких шагах от меня. Над стволами ружья тянулись вверх две тонкие струйки дыма. Пахло весной и порохом.
Утка лежала, распластав крылья. Была она пепельно-серая, с коричневыми крапинками. На хвосте белая полоска. Клюв оранжево-желтый со светлой зубчатой каемкой. Широконоска. Я присел на настил, закурил, не смея подойти, взять свой трофей, но в глубине души испытывал удовлетворение: какая точность! Пока я смотрел на утку, мне вспомнились рассказы бывалых охотников о том, что селезень не бросает подстреленную подругу, кружит над ней, пока сам не станет добровольно жертвой стрелка…
