Текст книги "Рассказы о животных"

Автор книги: Николай Хайтов

Соавторы: Борис Крумов,Пелин Велков,Славчо Донков,Георгий Райчев,Елин Пелин,Кирилл Апостолов,Григор Угаров,Илия Волен,Добри Жотев,Йордан Йовков

Жанр:

Русская классическая проза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 22 страниц)

Назад к карточке книги

Он изучил ее не потому, что она казалась ему интересной, а потому, что надо было ее освоить. Раньше было легко, он мог бегать, кувыркаться через голову, даже сам искал приключений, встреч с незнакомыми соседями, жадно вслушивался в разные голоса, восторженно смотрел как все кругом движется, зовет его, манит. Но теперь все это было нежелательно, пугало, заставляло принюхиваться, раздув ноздри, прижав к спине уши. Теперь он предпочитал покой и однообразность. Какая польза обладать всем миром, если из-за этого нужно терять собственное тело? Им был сделан добровольный выбор между жизнью и смертью. Не было ни прошлого, ни будущего, – одно только настоящее, которым он определял ценность всего. И берег себя.

Днем он предпочитал прятаться в зарослях боярышника и дикой груши, среди которых случайно затерялся цветок дикой розы. Весну не любил. Когда расцветала примула, у дроздов начиналась пора любви, их крылья развевались, как паруса. Заяц подробно изучил все вокруг: где есть муравейник (он всегда первым показывался из-под снега – сверху сухой, с глубокими дырами, похожими на ноздри; вместо усов под ноздрями росла трава с пожелтевшими внизу стеблями – видно, там было сыро); где разгуливают кабаны (они без устали искали луковицы шалфея, оставляя после себя огромные бурые пятна); где золотится чемерица – желто-зеленая, с цветком, похожим на глаз, без зрачка и века. Чемерица чаще всего прорастала в дубравах, и, прыгая по опавшим за зиму поблекшим листьям, ему казалось, что он скачет по спинам крыс. Недалеко находился элеватор для щебенки – перевернутый усеченный конус с черно-синими, испачканными глиной стенками. Недалеко от прогнивших уже подпор, о которые ударялись при загрузке кузова самосвалов, росла береза и заблудившаяся сосенка. На дне каменоломни обычно поблескивала дождевая вода с черным, как угольная пыль, илом. К конусу вела дорога, очень ровная и сравнительно прямая для такой местности.

Но долина эта вовсе не была такой заброшенной, как это казалось. Кроме рыбаков, разжигавших костры на берегах озерка, сюда – ближняя речка была соленой – спускались косули и овцы, и выгнанные хозяевами на месячную вольную пастьбу козы. Колокольчики нарушали тишину, становилось почти весело – конечно, если со стадом не было собак. Те часто гонялись за ним – ленивые, неповоротливые домашние псы, – он без труда уходил от них, и это придавало ему уверенности. Он делался таким самоуверенным, что даже позволял людям приблизиться. Обычно это были пастухи, и он их видел со всеми подробностями: пуговицы на рукавах, складки одежды, козырьки фуражек. Он подметил нечто очень важное: эти люди единственные в этой долине, переполненной всевозможной живностью – от птиц до сусликов, – ничего не боялись, держались непринужденно, были спокойны. И он старался быть спокойным, но все же только зимой осмелился спуститься к реке.

На одном берегу этой речки тянулись железнодорожная линия и лента шоссе, а на другом светились огни села. По ночам улицы казались ему лентами с нанизанными на них огненными шарами. Но он так и не добрался до них – река не замерзала, она была полна мазута. В отличие от бежавших в горах потоков вода в ней не превращалась в лед даже в самые большие холода. Менялись только деревья и свет между ними. Он становился синим. Деревья же стояли неподвижно, или слегка покачивались под тяжестью снега. Он знал все эти подробности потому, что избрал себе убежищем крошечную тополиную рощицу. Она была редкой, и если б за ним погнались, бежать было бы некуда, но среди прямых стволов деревьев было так голо, что никто из его врагов просто не смел сунуться туда. Лисицы не шли дальше тропинки. Там была наброшена на пень довольно неряшливо содранная телячья кожа. Голодные зверьки, позабыв осторожность, по ночам забегали туда полакомиться, и тогда из засады звучал выстрел. Заяц был благодарен этим выстрелам – они спасали его.

Раз он наткнулся на патрон с поржавевшим ободком. Понюхал красный картон (тот пах землей и гарью), не предполагая, что в нем может таиться смерть. Он не ожидал встретить ее на шоссе. Как-то ночью, убегая от света фар, заяц долго прыгал по обледеневшему асфальту – до самого поворота, за которым резко свернул в сторону. И в то же мгновенье что-то ударило его сзади, но не очень сильно, он только кувыркнулся. Наверное, все получилось не так, как было задумано, – он пришел в себя в канавке, далеко от этого места, и долго сидел там очумелый, а двое мужчин из остановившейся машины, удивленные, что его нет на шоссе, начали поиски.

– Нет его, – сказал тот, что был с фонарем.

– Не может быть, – возразил второй, – я же слышал удар – мы его разделали в лепешку.

Это ударилась о броню ястребиная нога.

Хотел он того или нет – эта нога была перед глазами каждую ночь и каждый день. Кость одинаково ярко блестела и при свете луны и на солнце – вертикальная, тонкая посередине, а сверху, там, где она была сломана, утолщенная, округлая. Сначала ему казалось, что, когда он бежит, что-то летит над ним в воздухе – то ли оса, то ли стрекоза или бабочка, все равно, – и он очень удивлялся, почему оно преследует его непрерывно, не поднимается ввысь. Ему хотелось отскочить в сторону, чтобы дать тому дорогу, спрятаться, провалиться сквозь землю, но ему ни разу не удалось избавиться от своего преследователя, и тот ни разу не изменил ему; заяц к нему привык. У этого чудища не было такой кожи и шерстки как у зайца, у него вообще их не было; оно не меняло своего цвета, зимой на нем не задерживался снег, но оно было вполне настоящим, и все, даже эта его несгибаемость, говорило о том, что его нельзя путать с остальным, что оно сопровождает и будет сопровождать зайца до конца. Оно напоминало ему высохший стебель на сожженном зноем пятачке земли.

После того как заяц поправился, вмятина, где засела кость перестала болеть. Он чувствовал боль лишь тогда, когда кость ударялась о какую-нибудь ветку, или при прыжке, если спинка выгибалась больше обычного. Поэтому он перестал бегать беспричинно, а умываясь передними лапками, делал это долго и медленно, не поднимаясь на задние. В такие минуты он вовсе не казался смирившимся, а упрямо старался внушить сам себе, что эта кость может изменить все что угодно, кроме его привычек. И все же она перестала быть злом, грозящим смертью. Постепенно она перестала причинять ему страдание и даже вызывать тревогу, стала чем-то неотъемлемым как уши, шерстка, поднятый хвостик, над которыми неизменно властвует его тело. Тогда, с этой птичьей ногой в спине, он еще не знал, что потерял. Порой – осторожно – поддразнивал сусликов. Мог потревожить дроздов – тоже осторожничая, не отдавая себе отчета в том, что при таком поведении им совершенно утрачена простота бытия, беззаботность и противоречивость. А без этого – откуда ему было знать? – приходит поражение.

В конце марта лесок печально опустел. Лишившись своих постоянных обитателей, даже тополя замерли в нерешительности. Под тяжестью снега иногда с треском ломалась какая-нибудь ветка, а слетевший обледенелый груз камнем падал под дерево. Обеспокоенные за судьбу своих старых гнезд, время от времени перелетали с дерева на дерево вороны, но без крика, как бы подчиняясь установившейся тишине и покою, который особенно чувствуется, когда воздух холоден и лучи солнца не достигают земли. Так было днем, а по ночам, особенно когда дул ветер, темнота поглощала без остатка все звуки. Безмолвие переполняло и его всего, обволакивало шкуру, лапки с растопыренными когтями, оседало на мускулах, но не тяжелым грузом, а воздушно, придавая и ему свою легкость, которая принуждала его бежать, и он бежал. Он научился выходить к реке, а потом нарочно мчался назад, наступая вовсю лапами на снег, чтобы внушить самому себе, что он не один, не одинок, но стоило остановиться – и шум прекращался. Последний раз стало настолько тихо, что это его ошеломило. Глаза подернулись туманом, суставы ломило от усталости, но несмотря на это, он чувствовал, как кровь настойчиво приливает к голове и гонит его вверх. Там росли кусты. Он выбрал этот пологий склон, предусмотрительно обежав место, где близ брошенной телячьей кожи прятался человек, и, не дожидаясь следующих сумерек, запрыгал туда, прижав уши. Вконец обессилев, остановился, увидел то, что ожидал: чуть в стороне от его убежища на снегу отчетливо виднелись большие желтые круги. Забыв страх, который они испытывали перед лисицами и охотниками, его собратья, среди которых могли быть и его сыновья, решили напомнить о себе. Как всякое живое существо, он должен был сделать то же самое, но не стал подражать им. Ему показались бесконечно огромными эти круги на снегу, будто скрытый поток сил вдруг пересох в нем. Лизнув окрашенный в желтый цвет снег (он стал соленым), заяц блаженно зевнул – он считал себя хитрым и ловким – и, не стараясь установить, где именно он находится, умело замаскировался, улегшись под самым дальним кустом. Устав от долгого бега, он спал так, как не спал уже давно. Наконец-то кончилось его вынужденное отшельничество.

Проснувшись, он ожидал, что ему станет хорошо, но этого не случилось. В отличие от любого другого свободного существа, страх несправедливо наградил его памятью. Конечно, он не умел думать, не мог рассуждать о жизни и смерти. Но тот непрерывный круговорот жизни, смена дня и ночи, рождение и конец жизни, живое и мертвое, сегодняшнее, прошедшее и то, что приближалось и должно было слиться воедино со всем предшествовавшим, расчленились в отдельные звенья. Он мог лежать, бездействуя, и в то же время предвидеть. Именно в этом заключалось его утвердившееся, зрелое цепляние за жизнь, заставлявшее его прыгать, двигаться вперед, не останавливаться, не сдаваться. Он выпрямился и вытянул шею. От покрытого мхом камня напротив поднимался пар, было солнечно, но пахло снегопадом.

Снег пошел через несколько часов. Повернув голову, заяц наблюдал, как постепенно небо мрачнело, лес посерел а на голой ветке снежинки сразу таяли. С нижней стороны капли нанизывались в ожерелье, цеплялись за все, что попадалось на пути, только бы не упасть. В этом страхе перед падением было что-то мучительное и обреченное – в этом нежелании полететь вниз, зарыться в белый пух и завершить круг своего бытия. Он и раньше замечал: стоит появиться ветру, как капли мгновенно сливались в яростно устремляющееся к земле копье или же, распластавшись, примерзали к коре, а сейчас они дрожали, все ближе прижимаясь друг к дружке, будто вспоминая что-то свое, далекое. Но далекое он сейчас предчувствовать не мог – был голоден. Разрыв землю, поискал корень, погрыз куст и снова лег, сжавшись в комок, – тяжелая и неповоротливая, падавшая с неба лавина на глазах рушила все вокруг. Прежде всего воздух. Он почувствовал, что ему стало трудно дышать, лапки, живот, подбородок, спинка медленно тонули в снегу. Ему стало тепло, и он уснул, а проснувшись, увидел над собой небо – растаявшее от его дыхания снежное покрывало обледенело по краям и стало похожим на купол. Он сделал то, что проделывал всегда любой представитель его породы: пошевелил ноздрями и прислушался. Нигде ни звука. Заяц вытянул шею, спинка изогнулась, ястребиная лапа хрустнула, как сучок, – казалось, он старается прогнать душную тишину. Он не прыгнул, а начал стряхивать с себя снег и вдруг удивился: рядом кто-то другой, проснувшийся раньше, оставил след.

Он давно знал силу этих следов. Под ними зеленое пахло зеленым, опавшая листва – зрелым папоротником, земля – поваленным, набухшим от влаги деревом, а то муравейником – рыхлым, теплым, полным жизни. В этом запахе можно было утонуть, он кружил голову, от него исходила великая сила жизни, как от стремившегося вверх, к солнцу, дерева.

Вот так вдруг жизнь могла вернуться, вырваться из плена холодных теней, напомнить, что она здесь, рядом с тобой, в тебе, заглушить тревогу, заставить задрожать тело первозданным извечным ритмом закачавшегося от сильного ветра леса, доказать, что она подвластна тебе, но всегда свободна в своей устойчивости, в том, что еще недостигнуто и может остаться недостижимым, чтобы было ради чего радоваться и горевать, враждовать между собой и родниться, рождаться и умирать. Он попытался подняться на задние лапки, и ему это удалось. Теперь уже и ветер поведал ему кое о чем, и он, расширив ноздри, пошел по следу.

След местами возвращался, уходил в сторону, терялся в зарослях ежевики и среди нахохлившихся под снегом кустиков брусники, похожих на белых ежей, появлялся снова, путался, исчезал и возникал неожиданно, в двух шагах. Его глаза, обоняние и слух давно уже не жили такой напряженной жизнью, он вообще не думал о том, что могло произойти, просто бежал, бежал до тех пор, пока земля и небо не слились воедино: навострив уши, замерев в оборонительной позе, выпучив глаза, которые стали похожими на домик улитки, его ждала подобная ему.

Заяц был уже немолод и знал, как надо вести себя. Следовало остановиться, пока ее глаза привыкнут к его виду, затем сделать круг, обрызгать снег, чтобы на нем остались желтые пятна, приблизиться к ней и ласково коснуться мордочкой. Но он не сделал этого. Она сидела не шевелясь. В ее глазах не вспыхнула искра, казалось, они совсем погасли, задние лапы застучали, будто каменные, а синеватая снежная пыль, поднимавшаяся при каждом ударе, окрасила ее всю в сизый цвет. Инстинкт подсказал зайцу, что он не принадлежит к числу ее избранников. С нежеланным грузом на спине, он был не такой как все, ей было страшно. Он почувствовал, что его бьет дрожь, заморгал, не в состоянии открыть глаза, а когда веки наконец поднялись, зайчихи уже и след простыл. Снег блестел как стекло.

Сначала ему показалось, что этого не может быть, что все это ему снится, он услышал свое прерывистое дыхание, медленно и неловко перевернулся на другой бок, вытянулся и расслабился. Все потеряло значение – между миром и его восприятием мира упала пелена. Он был один. Немного погодя намокший во время бега кончик хвоста начал замерзать. Заяц проследил безразличным взглядом, куда уходил след, возле холмика он увидел свежие петляющие следы, а чуть в стороне вмятину, образовавшуюся под тяжестью двух тел. Выходит, жить – значит объединяться во имя продолжения рода. Главное – это зов сердца, а без него нет места на земле. Заяц вдруг почувствовал прилив такого одиночества, которое никто не в силах вынести – ведь никто не может выносить сам себя. Если бы он мог, то расплакался бы – годы научили его, что жить – значит сопротивляться, преодолевать, но для этого у него уже не было сил. Как ни смотри, жизнь трагична: рано или поздно она уходит. Но он знал, что в огромном, необозримом просторе у каждого есть свое, никому не известное место, и высшая справедливость состоит в приобщении к тайнам жизни, к ее празднику. Даже если краски выцветут, звезды поблекнут, кровь умерит свой бег, зрачки угаснут и перестанут видеть окружающий мир, далее полностью уйдя в себя, нельзя не смотреть, не чувствовать, быть безучастным. А в этом участии и заключается праздник жизни.

Он умер зимним утром – холодным, ветреным. Рядом не было никого, даже лисицы. Незнакомые руки когда-нибудь найдут его скелетик и увидят ястребиную ногу с вонзившимися в хребет когтями. Костяк принесут в школу и покажут детям как одно из чудес природы и будут хранить, пока не распадутся позвонки. (Живого зайца с торчавшей на спине костью видели только пастухи). Но все это произойдет в июне, на исходе весны. А теперь глаза его, странно выпученные и печальные, открылись – лишь на мгновенье. Он зажмурил их, смежил веки насильно, чтобы в них не попадали снежинки, – шел снег.

Перевод Н. Ерменковой.

КРАТКИЙ ПОЯСНИТЕЛЬНЫЙ СЛОВАРЬ

Бай – почтительное обращение к старшему мужчине.

Гурт – стадо крупного рогатого скота, а также стадо однородных домашних животных.

Кистень – старинное оружие для нанесения ударов, состоявшее из короткой палки с подвешенным на ремне или цепи металлическим шаром.

Моканин – житель Трансильвании, горец (от рум. «мокан»).

Огрех – пропущенное или плохо обработанное место в поле при пахоте, уборке и т. д.

Стрекало – острие.

Царвули – грубая крестьянская обувь из сыромятной кожи.

Хаджи – от «хаджия» – паломник к святым местам, к гробу господню; обращение к человеку, который посетил святые места.

notes

Примечания