Текст книги "Рассказы о животных"
Автор книги: Николай Хайтов
Соавторы: Борис Крумов,Пелин Велков,Славчо Донков,Георгий Райчев,Елин Пелин,Кирилл Апостолов,Григор Угаров,Илия Волен,Добри Жотев,Йордан Йовков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)
В ту же секунду старый голубь, громко захлопав крыльями, заставил своих перепуганных и рассыпавшихся товарищей подняться в воздух.
Свист десятков крыльев, словно ветер, пронесся над речкой. Не теряя времени, птицы устремились к месту ночевки.
Но сокол обогнал их. Он вырвался вперед и начал кружить над самой кукурузой, время от времени взмахивая крыльями.
Стая была вынуждена вернуться и подняться ввысь. Но коричневый хищник не стал ее преследовать. Он начал кружить прямо под нею, спокойно и плавно. Все выше поднимались голуби и все быстрее вились над потемневшей равниной. Солнечные лучи, еще освещавшие глубины предвечернего неба, делали птиц похожими на сверкающие алебастровые шары.
Они видели сверху, как сокол кружит над самыми их деревьями. Почти не шевеля крыльями, он легко и без усилий парил в тихой вечерней прохладе.
Несколько раз голуби пытались его обмануть, улетая так далеко, что почти пропадали из виду. Но, заметив, что сокол в свою очередь тоже начинает набирать высоту, стая опять возвращалась на прежнее место.
Смеркалось. Речка внизу, посреди темной долины, стала похожа на узкую блестящую ленту. Пятнами расплывались очертания деревьев. На западе постепенно остывало раскаленное небо, и красноватые отблески на соломе сжатого поля незаметно погасли.
Голуби начали уставать. Свист их крыльев становился все ровнее и тише, переходил в шепот. Сокол внимательно вслушивался.
Приближалась минута, когда голуби непременно захотят попробовать опуститься в густые ветви деревьев, где он уже не сможет на них напасть. Время от времени хищник поворачивал голову и неравномерно покачивался на своих широких крыльях.
Вдруг старый голубь громко, захлопал крыльями. Он подавал знак товарищам следовать за ним.
Словно дождь из серых стальных брусков, падали голуби с высоты на свои деревья. Они проносились мимо сокола, мелькали вокруг него, устремляясь к уже совсем потемневшей земле.
Шум и близость столь многочисленной добычи ошеломили сокола. Он опоздал. Не успел хищник наметить себе жертву, как голуби уже нырнули в густую зелень буков. Лишь один из них – молодой и неопытный – все еще летал вокруг…
Испуганные птицы с замиранием сердца долго еще слышали свист его крыльев и видели сквозь густую листву темный силуэт хищника, который его преследовал. Немного спустя раздался тревожный всплеск крыльев и тихий хрипящий звук, которым закончилась борьба…
Наступил вечер. Внизу, в приютившейся у реки деревеньке, загорелись огоньки. Прозвучал чей-то протяжный крик. Запоздалый пастух прошел со своим стадом под самыми деревьями, напевая песенку и сердито покрикивая на коз. Потом наступила тишина, в которой слышно было только, как голуби рассаживаются среди ветвей.
Вся равнина слилась в громадную черную массу. Над ней осталось только темное, усеянное звездами небо. Жалобный звон цикад, казалось, убаюкивал теплый сумрак, а неумолчные голоса лягушек, зазвучали еще более страстно, все резче раздирая ночную тише.
Один за другим засыпали голуби на ветвях старых буков, похожих на две громадные мрачные тени. Иногда какая-нибудь из птиц вздрагивала, высовывала головку из-под крыла и тревожно вслушивалась в тихий ветерок, напоминавший ей свист соколиных крыльев. Но мирные звезды, мерцавшие среди листьев, успокаивали ее, и она вновь засыпала, убаюканная шепотом летней ночи.
Перевод Л. Лихачевой.
ПОСЛЕ ОХОТЫ
Как-то раз после охоты на перепелов мы почувствовали такую усталость, что несколько километров пути до ближайшего села, откуда мы вышли утром, показались нам бесконечными.
Августовская ночь застала нас неподалеку от реки. В буйно разросшейся кукурузе перепела водились во множестве, но высокие стебли и пригорки межей мешали стрелять, а убитую птицу трудно было находить. Ободренные вечерней прохладой, взбудораженные частой стрельбой, собаки ошалело носились вокруг и не слушались наших команд.
– Хватит на сегодня, – предложил мой товарищ. – Завтра по холодку, пока не сошла роса, с этих мест и начнем. А сейчас пошли в село.
– Почему бы нам не переночевать здесь? – сказал я. – Плащи защитят нас от влаги и росы. Разведем костер, а в той копне устроим себе отличные постели.
– Как хотите, – согласился товарищ.
Мы развели костер, зажарили на вертеле несколько убитых птиц и после роскошного ужина приготовили себе ложе. Вытянувшись у тлеющего костра, мы молча отдыхали. Охота с собаками на пернатую дичь – утомительное занятие, зато с каким удовольствием после этого предаешься отдыху!
Под клеенчатыми плащами, расстеленными на сене, еще жило тепло земли, нагретой за день жарким солнцем. От сырости, которой тянуло с реки, запах сена и земли становился особенно резким и дурманящим. Наши собаки, лежавшие вокруг костра, лениво помахивали куцыми хвостами и, виновато посматривая на нас, вслушивались в угасающие звуки равнины.
– Славная ночь, – сказал я, вглядываясь в глубокое черное небо, усеянное звездами, торжественно мерцавшими на темном куполе.
– Славная, но луны нет, – отозвался товарищ. – Июньские ночи благодатные. – Он помолчал и добавил: – Июньские ночи, когда воздух напоен ароматами спелых трав и молодой зелени.
– Все ночи разнеживают, – заметил я.
Мы долго молчали. Ночь потихоньку окутывала все вокруг. Маленькое красное пятно нашего костра со всех сторон подпирала темнота. Кукурузные стебли возвышались мрачными, грозными рядами, точно полки, прервавшие свой безмолвный марш по равнине. В теплом сыром воздухе отчаянно стрекотали цикады, кваканье лягушек пронзало темноту.
– Случалось ли вам пощадить дичь, хотя никаких видимых причин для этого не было и хотя она сама лезла под выстрел? – неожиданно спросил мой товарищ.
– Как будто нет…
– Значит, вам незнакомо ни с чем не сравнимое удовольствие, которое охотник испытывает в подобном случае.
– Удовольствие от…
– От того, что он приобщается к идее вечности, если хотите! – с некоторым вызовом сказал мой товарищ и посмотрел на меня тем сердито-настойчивым взглядом, каким смотрят на собеседника, когда боятся его насмешки. Потом, не дожидаясь ответа, он рассказал мне следующую историю:
– Лет десять назад я учительствовал в окрестных селах, пока мне, наконец, удалось получить место в моем родном селе. С тех пор я здесь живу. Это была моя давнишняя мечта – вернуться и поселиться навсегда в отцовском доме, который вы видели уже отремонтированным и обновленным. Охотничья страсть захватила меня еще в детстве. В нашем роду это наследственное. Именно она заставила меня пойти в учителя и стать сельским жителем. Ведь к тем местам, где долго охотишься, привязывается и начинаешь любить их как что-то свое, кровное…
Однажды в июне я ловил рыбу вблизи села, у большой мельничной запруды, и заметил на мягком прибрежном песке следы выдры. Остатки чешуи и костей, на которые я наткнулся, окончательно убедили меня в том, что выдра ловит рыбу в этих местах.
В тот же вечер я решил устроить засаду в верхнем конце запруды, у самой быстрины.
Я присмотрел себе удобное место. Река делает там плавный поворот, по правому берегу выступают скалы, сложенные из синеватого сланца, а под скалами приютилась своего рода площадка, с трех сторон окруженная водой. Незаметная в кустах тропка ведет в этот укромный красивый уголок. Знают его немногие – лишь те, кто сворачивает сюда, чтобы напиться из прозрачного холодного родничка, выбивающегося из скал. Точно кусты сирени, нависают там над рекой несколько низкорослых лип. В то время они были пониже, но как раз в те дни зацвели.
Вечером я с ружьем в руках притаился в этом местечке.
Сперва я вглядывался в воду и терпеливо дожидался появления выдры. Все мое внимание было поглощено предстоящей охотой. От нетерпения и азарта временами мне казалось, что я вижу голову плывущей выдры. Вот она рассекает воду, по обе ее стороны по воде тянется борозда, образуя широкие круги, которые, переливаясь, бегут к берегу… Вглядываюсь получше – это плывет лягушка, и я медленно выдыхаю воздух, который удерживал в груди…
Прошел час. Я устал от ожидания, потерял надежду увидеть выдру. И лишь тогда заметил, как прекрасна июньская ночь.
Покойная и светлая, она еле слышно шептала что-то свое. Река в лучах луны поблескивала золотом. Временами из воды с легким плеском выпрыгивала рыба и, сверкнув в воздухе, снова скрывалась. Лягушки выводили тягучие рулады, точно молились. Липы надо мной слегка покачивали ветвями с широкими листьями, и их тени едва заметно колыхались на гладкой воде запруды. А в родничке утонуло несколько звезд, они покачивались в его чистой воде, словно упавшие на дно золотые монетки. Не случалось ли вам, замерев, вслушиваться в такую ночь? Скоро вам начинает казаться, будто вы слышите, как растет трава, как кипит вокруг молодая жизнь, все говорит о радости быть молодым и сильном, о радости жить. Земля и небо сливаются воедино, вас тоже что-то подхватывает и несет. Радость распирает вас, и вы готовы заключить в свои объятия весь мир…
Я отложил ружье в сторону, лег на теплый камень и, предавшись радужным мыслям, смотрел на чудесное июньское небо.
И как раз когда я забыл про выдру, она появилась.
Внезапный всплеск от которого лягушки тотчас умолкли, заставил меня взглянуть на запруду.
Голова выдры рассекала воду против течения.
Первой моей мыслью было схватить ружье. Но я тут же сообразил, что это движение меня выдаст. Луна, которая тем временем поднялась выше, осветила мою площадку, и стволы ружья отливали синеватым блеском.
Надо было сидеть неподвижно и ждать удобной минуты.
Выдра доплыла до быстрины. Вот она вылезла на песчаный мыс и блеснула на песке, похожая на черную кошку. Потом издала тихий, неопределенный звук и легла.
К ней двинулись три черные тени. Они окружили ее и стали тыкаться ей в морду. Потом, точно по данному знаку, все четверо зверьков подбежали к краю мыса и снова остановились. Мгновение спустя они выстроились у быстрины рядком и стали бить хвостами да воде.
Выдра учила своих детенышей ловить рыбу. Частыми и сильными ударами хвоста она вынуждала рыбу забиваться в вымоины. Малыши подражали матери.
Когда кому-нибудь из зверьков удавалось схватить добычу, он бежал с бьющейся в пасти рыбой на песчаный мыс и там ее съедал.
Занятие это продолжалось целый час. Зверьки то внезапно исчезали, то появлялись снова, словно четыре быстрые тени.
Постепенно их охотничий пыл ослабевал. Наевшись, они начали играть. Их кошачьи тела с быстротой молнии мелькали в воде. Малыши гонялись друг за другом, переворачивались на спину, сплетаясь в большой черный клубок, с тихим плеском уходили под воду и снова показывались, увлекаемые течением. Иногда они, видимо, кусали друг друга, издавая, при этом негромкие хриплые звуки, напоминавшие мурлыканье.
Улучив минуту, когда зверьки скрылись под водой, я схватил ружье, упер приклад в плечо и, держа палец на спуске, стал ждать их появления.
И вот у самой площадки, на которой я стоял, опустившись на одно колено, показалась плоская голова старой выдры. Она была так близко, что я видел ее круглые влажные глаза, во взгляде которых было что-то человеческое.
Быть может, выдра заметила мою тень или учуяла мое присутствие. Она смотрела на меня пристально и чуть удивленно, словно была не совсем уверена, что перед ней человек.
Я несколько и секунд целился ей в голову, не решаясь выстрелить. Близость ее взгляда сковывала мою волю. Передо мной было живое существо, в глазах которого я видел тот самый свет души, какой можно увидеть и в наших, человеческих глазах.
Я целился не дыша, и вдруг почувствовал, что больше не могу задерживать воздух в груди. Сам того не желая, я сделал выдох и жадно втянул в себя ночную свежесть. Этого оказалось достаточно, чтобы выдра скрылась под водой. Запруда мгновенно опустела. Зверьки исчезли так же внезапно, как и появились.
Я остался на моей площадке, несколько обескураженный и смущенный собственным поведением. Потом, когда лягушки вновь затянули свою меланхолическую песню, я вдруг почувствовал в душе необыкновенное спокойствие и мир – такое умиротворение наступает лишь тогда, когда человек счастлив и любит. Идя домой, я посмеивался про себя, весело насвистывал и поглядывал на молодой месяц…
Мой товарищ укрылся плащом и лег. Собаки мирно спали у погасшего костра. Река наполняла ночь успокоительным шепотом. Далеко по равнине разносился лай деревенских собак и скрип запоздалой телеги.
– Да, ночь разнеживает, – сказал я.
– А что в этом плохого? – возразил мой товарищ. – «Разнеживает»… Люди почему-то боятся, как бы их не обвинили в сентиментальности как раз в тех случаях, когда они поступают по-человечески, А ночь не разнеживает. Ночь гнетет нас темнотой. Возвышает же наши души небо…
На следующий день выдалась чудесная охота.
Перевод Н. Глен.
ПЕЛИН ВЕЛКОВ
ВОРИШКА
Так уж получилось, что я не смог вовремя выйти из Созополя. Дела задержали. Только к вечеру отправился пешком прямо на юг. В пути всегда можно встретить собеседника, даже если идешь по проселочным неровным и узким дорогам.
Случилось, что бай Иван тоже припозднился. Он направлялся в свое село, и мы, оказавшись попутчиками, составили друг другу компанию.
– Но мне надо пройти Медную горку сегодня вечером.
– Если не очень спешишь, переночуй у меня: завтра я тоже туда иду, провожу тебя до самой реки Ропотамо.
За нашими спинами осталось море, остался шум волн. Но у меня в ушах все еще звучал их тихий плеск о берег. Даже сумерки, опустившиеся на землю, открыв редкие звезды на небе, казались мне синими, как само море. Далеко впереди возвышался неясный силуэт горного кряжа Странджа, к которому лежал мой путь.
Расспросив, какие дела привели меня в эти края, и узнав, что я просто-напросто турист, любитель природы, мой любезный попутчик рассказал мне о своем селе: когда в нем заселились люди, как страдали когда-то от бедности и малярии, а теперь-то… Каждый хвалится тем, что у него есть. Бай Иван прав.
Мы поднимались на холм. За ним, по словам моего вожатого, лежит его село. Наступала ночь в сопровождении музыки кузнечиков, тишины и звездного неба.
Вдруг я остановился. От неожиданности сердце упало. Плачущий голос звал:
«Марика, марика, марика-а-а!»
«Ой-ой-ой!» – послышалось в ответ.
В голове мелькнула мысль: «Дети запоздали… Потерялись. Зовут на помощь… А, может, кто-то напал на них?»
Я повернулся назад – оттуда доносился плач. Бай Иван сделал два-три шага вперед, тоже остановился и спросил:
– Что? Небось устал? Еще маленько будет круто, и тогда…
– Дети плачут, – перебил я его, холодея от ужаса. – Неужели не слышишь?
– Дети? – удивился мой проводник и спутник. Он немного помолчал и с улыбкой сказал: – Ах, ты об этом…
В тот же миг плач повторился. Ясно: происходило что-то жуткое. По спине у меня пробежали мурашки. Может, там человек гибнет, а мы себе стоим… Мало того, крестьянин еще и посмеивается. Ну и дела! Я разозлился. Сделал шаг к холмику, откуда доносилось рыданье.
– Стой! Послушай меня! Никакие это не дети. Шакалы воют.
«Хи-хи-хи! Марика, марика-а-а! – снова затянул голос, совсем по-человечески. – О о-о! Э-э-э!»
Просто не верилось, что это кричат не дети.
– Шакалы?
– Ну да, шакалы. Никогда раньше не слыхал? – так же весело, продолжал бай Иван, и у меня отлегло от сердца. – Эх, не бывал в наших краях, то-то и видно. Только здесь они и есть.
В школе мы учили про шакалов. Они вроде волков. Вредная дичь. У нас водятся только в Страндже. Откуда мне знать, как они воют! Еще я вспомнил, что они добывают себе пищу ночью, собираются в стаи. Вот и все. Больше ничего не знал.
А бай Иван шел и рассказывал:
– Они как собаки. Или волки. Что-то среднее. А нахалы, упаси бог! Когда-то забирались даже в дома.
«Так уж и в дома! – подумал я недоверчиво. – Нашел бай Иван дурака, который никогда не слыхивал, как воют шакалы, и вот рассказывает ему байки…»
Но старый крестьянин вроде говорил серьезно. Мы уже подходили к селу, а он все продолжал:
– Когда-то здесь не было села. Одни тростники да болота, а ближе к горам – лес. Первыми здесь поселились мы – три семьи беженцев из-под Лозенграда…
Затем бай Иван поведал, как они стали угольщиками. Это был тяжелый труд, но надо было как-то зарабатывать на хлеб – не умирать же с голоду.
– Так вот, сидим как-то вечером целой компанией и беседуем. Ну, о лучшей жизни, которая наступит… Поговорили и легли спать, ведь наутро опять тянуть лямку. Спим. Вдруг кто-то как вскочит и давай ругаться. Все проснулись. Спрашиваем, в чем дело. И что ты думаешь? Шакал пробрался в дом и хвать этого мужика за обувку. Схватил и тащит… Новичками мы были в этих краях, не знали еще шакальих повадок. Начали все прятать, класть повыше. Как что забудешь – утащат. Я раз забыл царвули. Оставил у огня сушиться, тогда весь день шел дождь. Заснул. Утрам кинулся, а обувки и след простыл. Сразу смекнул, что к чему… Засмеяли меня тогда товарищи.
Потом, когда мы уже подходили к селу, бай Иван рассказал, что как-то шакал вошел в дом к одной разине и опорожнил квашню с тестом. А у другого мужика шакалы украли овечью шкуру.
– Ну и напасть же была! Теперь их меньше. Но порой, озорники, заходят в дома.
– А живность едят? Как волки?
– Ну, нет! – ответил бай Иван. – Падаль, только падаль и жрут. Могут, к примеру, на зайчонка или на дикого козленка напасть, но косулю, овцу, козу или лошадь – тех не трогают. Больно трусливые.
Мы пришли. Где-то далеко-далеко все еще раздавался шакалий вой. Сын бай Ивана только что вернулся с охоты. Тоже припозднился.
– Ну-у, завтра гостем будешь! – развел руками отец, увидя, что сын принес двух зайцев. – Как ни спешишь – не откажешь!
Дом этого доброго крестьянина стоял на краю деревни. За двором, насколько я смог рассмотреть в туманном свете звезд, начинались поля и нивы, а поблизости возвышался лесистый холм. Оттуда-то и доносились временами голоса шакалов, которые меня все еще тревожили.
Заметив, что я вышел на двор, гостеприимный хозяин, наверно, подумал, что я озабочен завтрашней дорогой, и последовал за мной.
– Завтра все тебе покажу при дневном свете. Да и теперь видно. Как перевалим через Медную горку, дойдем до села Веселие… Видишь во-о-н ту скалу? – он наклонился и показал мне что-то впереди. – Там, под ней, и пройдем.
– Ой! Тьфу! – зашумел вдруг сын бай Ивана и побежал через двор.
Мимо нас мелькнула тень – пробежала собака. И тут же исчезла за оградой.
– Что случилось? – спросил бай Иван.
– Не говори, отец! – сердито отмахнулся сын. – Ну и подлюги! Прямо из рук…
– Ха-ха-ха! – во все горло по-молодому расхохотался бай Иван.
Я не понимал, что происходит. Но вскоре все выяснилось. Хозяйка занялась вымочкой освежеванной заячьей тушки, а шкуру сын вынес на двор. Он стоял у порога и раздумывал, куда бы подвесить ее для просушки, как вдруг из темноты вынырнул шакал и вырвал шкурку у него из рук. А мы-то с бай Иваном приняли вора за собаку!
Смех отца заразил и сына, и меня. Нахохотались вдоволь.
– Мало осталось этих чертей, но убивать их запрещено, а вреда от них немало, – пожаловался парень. – В прошлом году все дыни на бахче съели. Сущие ворюги – всюду суются.
– Ничего, другого зайца принесешь, не огорчайся! – махнул рукой бай Иван, словно речь шла о чем-то маловажном. – А теперь пора на боковую, завтра нас ждет дорога. Больно много мы говорили об этих негодных воришках.
Перевод М. Георгиевой.
КРУМ ГРИГОРОВ
ЛИСЕНОК
Дед мой был охотник. Хаживал на зайцев, куропаток. Иногда ему попадалась и лисица. Это случалось зимой, когда выпадало много снега. У дедушки был капкан, он ставил его недалеко от лисьей норы на звериной тропе.
Помню, одно лето соседки каждое утро жаловались на то, что с насеста пропадают куры.
– Вроде бы свой охотник у нас есть, – говорили они, – а лисы в курятнике хозяйничают как у себя дома…
Стрелы эти, разумеется, метили в деда. Дед же отворачивался да хитро усмехался в усы.
– Видать, у нее лисята завелись, – сказал он. – Вот и повадилась за курятинкой. Да поглядим, до каких пор…
Наутро, еще до света, он вышел из дому с двустволкой на плече. Бабушка покачала головой ему вслед: опять, мол, воротишься ни с чем, голодный да разбитый…
– Эх, старый, видно, изменило тебе охотничье счастье, – говаривала она ему, когда он приходил домой к вечеру с пустыми руками. – Кажись, пора передать ружье кому-нибудь помоложе, у кого ноги крепкие да глаз острый…
Дед знай отмалчивался. А в один прекрасный день воротился с богатой добычей: бросил к ногам бабушки убитую лисицу, а из-за пазухи вытащил живого лисенка. Целый день в доме толпились соседи – всем была охота поглазеть на воровку. А уж ребятня, конечно, тут как тут. Присев на корточки, детишки не сводили любопытных глаз с дедушкиной добычи.
Дед, польщенный всеобщим вниманием, важно распоряжался, какой из снох нынче справить лисий тулупчик. Я же, не обращая внимания на эту суету, не отходил от лисенка, который, испуганно помаргивая, скалил острые, словно иголки зубы.
– Хочешь, оставим его, пусть живет, – предложил дед. – Будем кормить, вырастим – поглядим, что из него получится… Ты, Куно, гляди, глаз, с него не спускай…
Нечего и говорить, как я был рад. Дед, случалось, приносил домой живого зайчишку, немало птичек я держал в своих ладошках, а вот о живом лисенке заботился в первый раз.
Мы поместили его в просторный ящик со щелями – чтобы проходил воздух. Наливали ему в блюдце молока, а когда в доме резали курицу, угощали куриными потрохами. Лисенок издали чуял лакомство и, радостно повизгивая, облизывался.
Целыми днями я не отходил от своего питомца. А ночью он мне снился. Я прижимался во сне к его теплому тельцу, ощущая прикосновение мягкой шерстки… Иногда я громко вскрикивал во сне, так что мама просыпалась. Мне мерещилась острая мордочка с горящими глазами и сердитым оскалом – вот-вот откусит палец. Но оскал вдруг переходил в улыбку, словно лисенок хотел сказать: «Это же наша, лисья ухватка… Разве ты не читаешь сказок? Я не трогаю людей, мне бы курятинки раздобыть… Знал бы ты, как вкусны куриные крылышки…»
Как я обрадовался, когда дедушка смастерил лисенку кожаный ошейник, расшитый бисером.
– Вот, – сказал дедушка. – Будешь его на поводке водить. Да гляди, крепче держи поводок, чтоб не вырвался. Лисе нельзя верить, это самый хитрый зверь…
Я вцепился в поводок и что есть силы, дернул лисенка за ошейник. Он весь напружинился, уперся передними лапками в землю и ни с места. Не хочет идти.
– А ты посильнее дерни, – посоветовал дед. – Известное дело, собака на цепи тоже поначалу упирается, да привыкает.
С большим трудом стронул я лисенка с места. При малейшем шуме он вздрагивал и поднимал ушки торчком, а когда мы подошли к курятнику, обитатели которого подняли страшный переполох, начал принюхиваться. Детворы набежало полон двор. Я сказал, что дам подержать поводок тому из ребят, кто принесет лисенку куриную печенку или кусочек белого мяса. Тетин Катин Перван притащил живого цыпленка, за что ему досталось на орехи. Мать долго гонялась за ним по двору, грозила, что разнесет в щепу ящик и лисенка прикончит…
На всякий случай мы с дедом спрятали ящик подальше – в чулан.
Но как мы ни заботились о лисенке, как его ни кормили, он становился все беспокойнее. Просыпаясь ночью, я слышал, как он жалобно взлаивает и царапает коготками стенки ящика. Чего это он? – недоумевал я. Уж не обижает ли его кто-нибудь? А может, надоело сидеть на привязи?
Однажды утром, заглянув в чулан, я удивился, не увидев горящих, словно фонарики, глаз, не услышав знакомого жалобного поскуливания. Огляделся по сторонам – лисенка и след простыл.
– Дедушка, – крикнул я. – Дедушка, наш лисенок пропал!
Дед, благодушно покуривавший трубку на топчане, так и подскочил:
– Не может быть! – воскликнул он и заспешил за мной в чулан. Обшарил все углы, глянул на открытое оконце и покачал головой.
– Видать, перегрыз ошейник, чертенок этакий, открыл крышку ящика, и… был таков. А мы с тобой окошко притворить забыли… Небось, теперь где-нибудь у Гайдуцкого камня гуляет.
Я стою, как истукан, ушам своим не верю. Как же теперь без лисенка жить буду!
– Ну-ка, сходим в курятник, поглядим, не натворил ли бесенок какой пакости, – сказал дедушка.
Мы вошли в курятник, видим: на земле валяются две обезглавленные курицы, а от третьей остались одни перья.
– Вот он, шельмец, как нас отблагодарил, – всплеснул руками дед. – Отомстил за то, что мы его взаперти держали. Дикое животное как и человек – не прощает тому, кто лишил его воли, сколько ни корми его курятиной…
Бабушка на чем свет стоит бранила деда за загубленных кур, а я вышел за ворота и печально засмотрелся на горы, поросшие густым зеленым лесом. Где-то он, мой лисенок? Увижу ли я его когда-нибудь?
Перевод М. Качауновой.
НАШ ПЕС
Дедушка пообещал: будете слушаться, принесу вам щенка. Нечего говорить, с каким нетерпением мы ждали этого подарка.
– Придется подождать, – сказал дедушка. – Он еще совсем махонький, не может без матери. Вот подрастет малость, тогда…
И вот в один прекрасный день дед принес щенка. То-то было радости! Мы, дети, окружили щенка – кто по мягкой шерстке гладит, кто за ухо дергает, каждому хочется потрогать. А он кротко глядит на нас своими темными глазками да тихонько поскуливает, когда кто-нибудь чересчур бесцеремонно начнет его трепать. Песик был рябой, в белых и черных пятнах, вислоухий. Дедушка сказал, что когда щенок подрастет, он подрежет ему маленько уши, чтобы встали торчком, тогда он будет лучше слышать.
– Охотничья собака нам ни к чему, нужен хороший сторож, чтобы дом стерег.
И щенок стал жить у нас. Мы смастерили ему конуру, постелили охапку соломы, чтоб было теплее. Я приносил ему то ломоть хлеба, то свиную косточку. Балкан – так мы назвали щенка – быстро рос, набирался сил.
Мы научились понимать его лай. Умный Балкан очень нам в этом помогал: если он лаял лениво, с передышками, мы знали – к Бресарским хижинам тащится воловья упряжка. Если же лай был заливистый, то мы почти наверняка могли быть уверены, что мимо двора идет человек из другого села. А когда Балкан лаял до хрипоты, роя землю лапами, мы догадывались: пес учуял лесничего Ванко Монастырского, от которого наше село белого света не видело. Даже собаки, и те его ненавидели. Когда же наш пес принимался радостно скулить, это был знак, что с поля возвращаются отец и дед.
Все в доме скоро привыкли к Балкану, словно к члену семьи. Я знал: какая бы беда ни случилась – лисица в курятник заберется, волк с гор пожалует – наш Балкан не подведет.
Земли у нас было кот наплакал, и когда выдавалось засушливое лето или же посевы выбивал град, хлеба хватало всего на два-три месяца. В такую пору дедушка любил приговаривать, чтобы мы потуже затягивали ремни, дескать, весна не за горами. А там пойдет в рост крапива, появится другая лесная зелень. Не стало хлеба, нечем было кормить скотину, мы жили впроголодь, а вместе о нами голодал и Балкан. Мы, дети, чтоб не мозолить взрослым глаза, уходили играть на суходол. Строили из песка дома, возводили стены из мелкого камня. Нас мучил голод, но, увлекшись играми, мы на время забывали о пустом желудке. Непременным участником наших игр был Балкан, отощавший, как и мы, с поджарым животом. Клочковатый хвост уныло опущен. Дедушка говорит, что это от слабости.
– Небось заметили: у обихоженного коня или телка шерсть лоснится. А будешь держать скотину голодной, волос у ней разом поблекнет, запаршивеет, – силушки-то нету…
Бывало, усядется Балкан напротив, высунет языки смотрит прямо в глаза. Замахнешься на него, а он, видно, решив, что ты ему корочку хлеба хочешь дать, тут же вскочит. Правда, мы по детской глупости порой обманывали его. Брат мой двоюродный, бывало, бросит ему камешек – будто косточку. Балкан подхватит камешек, захрустит зубами. Я очень сердился тогда. И то сказать, грех над голодной собакой издеваться… А если бы с нами так!..
Наши держали пяток овец и две-три козы, дававшие молоко. Правда, никто из нас ни разу не пробовал цельного молока. Можно подумать, будто неснятое молоко вредно для здоровья. Но если бы женщины не снимали сливок, нечем было бы забелить похлебку из щавеля, смазать пирог с капустой. А еще из сливок сбивали масло, чтоб на вырученные за него деньги купить ту или иную нужную в хозяйстве вещь. Дедушка нас утешал, что к празднику он продаст масло и купит нам всем по глиняной свистульке и по паре новых царвулей из свиной кожи. Разумеется, чтобы получить на зиму обувку да еще в придачу свистульки, мы, детвора, были готовы поститься все лето. Голос такой свистульки разносится по всей долине и даже за рекой, в Рамновом лесу.
Я радовался, видя, что кувшин, в котором держали масло, скоро наполнится доверху. Скоро дед принесет нам новые царвули – мягкие, что не натирают ноги, не дубеют от сырости, как те, которые сшили нам из шкуры сдохшей лошади.
Но однажды утром мы увидели деда таким разгневанным, что решили лучше ему на глаза не попадаться. Морщинистое лицо деда позеленело от злости, глаза метали молнии. Он бегал туда-сюда, ища топор.
– Я ему покажу масло!.. Поганец этакий!.. – бормотал дед.
Найдя топор в сенях за дверьми, он выскочил на двор. Мама, бабушка и тетки тут же стали упрекать друг друга за то, что не догадались придавить крышку кувшина тяжелым камнем или же упрятать его подальше за кадушки…
Со двора донесся глухой звук удара, собачий визг и хрипенье. Потом все стихло. Что бы это могло быть? Я, недоумевая, выбежал на двор. Оказывается, дед настиг Балкана возле овечьего загона и так его огрел обухом топора, что пес распластался на земле и лежал недвижно, с остекленевшими глазами. Я закричал что было силы. Сбежались остальные дети. И тут мы поняли, что случилось: Балкан выел масло из кувшина. Морда его вся лоснилась от жира. Дед, чернее тучи, топтался возле собаки, видно, жалея о случившемся. На нас, детишек, свалились две беды сразу: не видать нам ни новых царвулей, ни свистулек, а еще мы лишились верного друга и сторожа.
Трясущимися руками дед ухватил Балкана за ногу и поволок вниз, к лугам. Мы хотели было пойти следом, но он обернулся и так зыркнул на нас, что мы бросились врассыпную. Вскоре дед воротился.
– Бросил поганца в реку, – сказал дед. – Чтоб и духу не было…
Нам жалко было пса, да и он тоже хорош. За полгода мы не съели ни крошки масла и, выходит, зря… Придется опять старые царвули латать… Все в доме приуныли. Вечером за ужином никто и словом не обмолвился. Наутро все встали рано. Какой уж тут сон, когда дед всю ночь кашлять не переставал. Выбегаем и что же видим? На галерейке, у порога, свернулся калачиком наш Балкан. Лежит, ушами поводит и так умильно на нас посматривает. Мы же все, начиная с деда и кончая моим меньшим братцем, обрадовались ему будто дорогому гостю. И сразу же и у деда, и у моего отца, и у теток, и у нас, детей, лица посветлели. Все заулыбались, начали обниматься и целоваться.
