Текст книги "Рассказы о животных"
Автор книги: Николай Хайтов
Соавторы: Борис Крумов,Пелин Велков,Славчо Донков,Георгий Райчев,Елин Пелин,Кирилл Апостолов,Григор Угаров,Илия Волен,Добри Жотев,Йордан Йовков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)
Вдруг лиса услышала негромкий печальный клекот. В низком темном небе смутно маячил косяк диких гусей. Птицы пролетели над холмом и растаяли над равниной, будто тени.
Лиса присела, как бы размышляя, не последовать ли за ними. Равнина была ей незнакома. Собачий лай, вечерами доносившийся из села, красные огоньки окон, сизый дым над трубами, человеческие голоса – все это пугало ее. Но голод давал себя знать, и она решилась спуститься к реке. Там всегда можно было найти какую-нибудь поживу.
Забравшись в заросли вербняка над заводью, лиса остановилась и навострила уши. На маслянистой глади чернела стайка диких уток. Их неподвижные силуэты напоминали черные шары, всплывшие на темную, покрытую тусклым глянцем поверхность заводи.
Изредка какая-нибудь из уток, вытянув шею, неслышно, словно тень, отплывала в сторону и тут же неторопливо возвращалась к своим товаркам.
Лиса долго подкарауливала птиц, терпеливо ждала, когда они выйдут на берег. В конце концов утки заметили ее. Они вытягивали шеи и с громким кряканьем подплывали к берегу, словно приглашая лису прыгнуть в воду.
Она каталась по снегу, притворяясь, будто не видит птиц, будто ей вовсе нет дела до них. Потом с независимым видом удалилась. Но, отбежав за кусты вербняка, воротилась назад. А когда и эти уловки не помогли, потеряв терпение, бросилась на утку, которая подплыла слишком близко к берегу. Птица вспорхнула, а за ней с пугливым криком поднялась в воздух вся стайка.
Лиса выбралась на берег, отряхнулась. Покаталась по снегу и, чтобы согреться, потрусила вниз по течению реки. Незаметно добежав до деревушки, присела и потянула носом воздух.
Меж заснеженных деревьев вокруг дворов чернели плетни. Из труб сонных домов столбами поднимался дым. Нигде не было видно ни огонька. Стояла мертвая тишина, казалось, деревушка, придавленная свинцовыми тучами, уснула вечным сном. Лишь река, смутно поблескивая во мраке, мерно плескалась о берег.
Снова послышался клекот диких гусей, внизу, в деревенских дворах, отозвались их прирученные собратья. Где-то захлопал крыльями и пропел петух. За ним второй, третий…
Ночь прямо-таки кишела добычей. Небо огласилось плеском сотен крыльев. Крестообразные тени диких гусей проплыли над селом, и вскоре их клекот затих в горах, окутанных туманом.
Лиса забеспокоилась. Она порывалась бежать, но что-то удерживало ее. Потом вдруг сорвалась с места и потрусила в сторону деревни. Тенью мелькнув под деревянным мостиком, выбралась на берег, и свернула в первую попавшуюся улицу.
Там снег был утоптан людьми и скотом. С дворов тянуло запахом навоза и дыма. Где-то громко пыхтела свинья. Время от времени она принималась хрюкать и что-то грызть. Лиса прокралась во двор мимо низкого окошка с белой занавеской, от которого пахнуло теплом. Изнутри доносился храп спящих людей, похожий на рычание собак. Лиса испуганно отпрянула. Крики петухов нагнали на нее страху. Их рулады, заканчивавшиеся гортанными звуками, похожими на звуки зевков, слышались где-то совсем рядом.
Выбежав на околицу, лиса снова очутилась на берегу речки, огибавшей село. Неподалеку тянулся колючий плетень с лазом. В глубь двора вели собачьи следы.
Лиса осторожно пробралась во двор, залегла в снегу у плетня и долго прислушивалась.
Впереди виднелся приземистый хлев, обмазанный глиной. За ним возвышалась куча хвороста. Возле хлева дымилась куча свежего навоза, чернел большой чурбан с вогнанным топором. К новому неоштукатуренному дому, на каменном крыльце которого горел забытый кем-то фонарь, тянулся человечий след.
Прокравшись к двери хлева, лиса потянула носом. Внутри кто-то вздохнул, послышался глухой удар о стену. Разбуженные хохлатки недовольно заквохтали. Петух отозвался, успокаивая: «Ко-ко-ко!»
Лиса попыталась просунуть голову в щель под дверью, откуда струился парок. Но щель была слишком узка. Тогда она принялась рыть под дверью яму, но, убедившись в тщетности своих усилий, обежала хлев и забралась на кучу сушняка, а оттуда прыгнула на крышу.
Снега там было немного. От тепла, которое шло из сарая, он подтаял. В одном месте чернела проталина.
Лиса разгребла солому, перегрызла зубами несколько сухих прутьев и просунула голову в дыру. Ее горящие фосфорическим светом глаза уставились на куриц, сидевших на насесте. Под ним лежали, спокойно жуя жвачку, два вола.
Плутовка подалась назад и замерла в нерешительности. Но близость добычи заставила пересилить страх, и она прыгнула вниз.
Куры, оглушительно кудахтая, полетели с насеста, в воздухе носились перья, солома. Петух, метался из угла в угол и орал во все горло. Волы с испуганным мычанием поднялись на ноги.
Лиса поняла, что попала в западню. Она бегала по хлеву в поисках выхода.
Во дворе залаяла собака. Со стороны дома донесся человеческий голос. Лиса шмыгнула под ясли и затаилась. Куры, не унимаясь, кудахтали в дальнем углу сарая. Волы настороженно глядели в ее сторону.
За дверью послышался скрип снега. В щели вспыхнула полоска желтого света. Глаза зверька на мгновенье сверкнули, словно пара изумрудов. Дверь со стуком распахнулась. Показался человек, окутанный облаком пара. Войдя в хлев, он поднял фонарь над головой и огляделся. За ним вбежал лохматый пес и остановился у его ног. Пятно света, словно большая желтая бабочка, скользнуло над головами волов и озарило угол со сбившимися в кучу хохлатками. Крестьянин что-то проворчал себе под нос, глянул вверх и увидел дыру со свисающими клочьями соломы. Он выругался и пнул пса ногой.
В тот же миг лиса выскочила из-под яслей и одним прыжком метнулась к двери, которую крестьянин оставил открытой. Пес, получивший пинок, не успев взвизгнуть, с хриплым ревом бросился в погоню за лисой. А та, подбежав к плетню, со змеиной ловкостью перемахнула через него. Пес захлебывался лаем, крестьянин бежал с фонарем и кричал:
– Ату ее! Ах, чертовка разэтакая…
Когда село осталось далеко позади, лиса поняла, что ушла от погони, но продолжала бежать, поскуливая от страха. Только добежав до зарослей вербняка на берегу речки, она перевела дух и облизала острую мордочку розовым языком.
В селе все еще лаяли собаки, слышался гомон; людских голосов. Лиса несколько раз опасливо оглянулась, выбралась из вербняка и потрусила к лесу.
Наступил рассвет. Стволы деревьев все отчетливее выступили из темноты. Вода реки подернулась синевой. Горизонт раздвинулся, обнажив низкое свинцовое небо. В холодном воздухе мелькали легкие снежинки. На заснеженный лес надвигался туман.
Поблизости промчался заяц, петляя и делая огромные прыжки. Но лиса, казалось, не заметила его. Она еле плелась, загривок и спина сплошь заиндевели. У опушки леса она остановилась, повернула голову в сторону деревушки и хрипло залаяла…
Добравшись до дикой яблони, утолила голод, забилась в нору и заснула…
Лиса спала, свернувшись клубком. Время от времени она вздрагивала и тихонько скулила. Ей снились хлев, крестьянин с фонарем, большой лохматый пес…
Перевод В. Поляновой.
СМЕРТЬ ПТИЦЫ
Я хотел рассказать тебе об этом, когда после охоты на бекасов мы сели передохнуть у обочины дороги, неподалеку от небольшой деревушки, саманные ограды и колючие плетни которой, затененные ветками верб, утопали в рубиновом пламени заходящего осеннего солнца.
Помнишь эти звезды, что каждый вечер сияли во всем своем огненном великолепии над дальним краем леса? Казалось, из гигантской бочки над миром проливалось пьянящее вино. Глядя на них, мы испытывали желание отправиться туда, где, думалось, увидим иной мир – солнечный и прекрасный, мир, который нам грезился в детских снах.
Я забыл рассказать тебе тогда про этот случай потому, что мысли наши все еще были поглощены охотой. В памяти вновь и вновь оживали впечатления дня: влажный лес с медно-красной листвой, тихий нежный шепот бекасов, стойки наших собак, эхо выстрелов и едкий запах порохового дыма, особенно резко ощутимый в лесу, на свежем воздухе.
С другой стороны, вроде бы как-то неловко говорить о подобных вещах теперь, когда на всей земле война уносит тысячи, миллионы человеческих жизней. Разве смерть птицы, о который я хочу тебе рассказать, может сравниться с гибелью человеческого существа?
И все-таки, мне кажется, я понял, что такое смерть, именно благодаря той птице, которую убил по ошибке.
Случилось это в конце прошлой суровой и затяжной зимы на обрамленной венцом гор болотистой равнине, где мы с тобой не раз подстерегали диких уток.
День выдался холодный, ветреный. Гонимые сильным северным ветром, сотни перелетных птиц, спасаясь от холода и голода, слетались к околице села. Стаи певчих дроздов и скворцов, золотоглазых куликов, горихвосток с широкими траурными крыльями, овсянок и голубей, подхваченные ветром, покидали равнину. Все это пернатое население искало укромный уголок, где бы можно было вздремнуть, подкрепиться и отогреться после долгого пути с юга.
Петляющая среди сельских огородов речушка с высокими, густо поросшими ивой берегами, служила птицам путеводным знаком. Перелетев через верхушки ив, они садились на берегу – там ветер был послабее и земля не скована морозом.
Шагая вниз по течению, я спугнул несколько стай диких уток. Охота была легкой, добычливой. Восемь чирков из тех, каких мы, охотники, называем черными, вскоре повисли у меня на патронташе. Обессиленные ветром, всю ночь не сомкнувшие глаз, кружа над мерзлыми болотами, птицы подпускали меня близко и легко становились жертвой моих выстрелов.
К обеду с севера надвинулись мрачные тучи – свинцовые, снеговые. Над равниной разгулялась вьюга. Караван диких гусей пролетел над рекой и пропал за белой пеленой огромных снежных хлопьев, косыми лентами падавших на землю.
Я укрылся от непогоды, в пастушьей хижине, соломенная кровля которой шуршала у меня над головой.
Час спустя ветер стих. Снег перестал. Небо раздвинулось, равнина забелела снегом – широкая, спокойная, чистая.
Удачная охота, белая равнина, покрытая пушистым мартовским снегом, идти по которому было одно удовольствие, – чистота его, казалось, проникала в душу, – пробудили во мне беспричинную радость, охватывающую человека при мысли о чем-либо прекрасном, светлом. Любо было шагать среди этого кроткого белого безмолвия, слушать шуршание одежды, мерное постукивание ружейного ствола по железному кольцу рюкзака.
До сумерек оставалось часа два, снег наполнял недвижный воздух светом, за полурастаявшей грядой облаков виднелся диск солнца, похожий на окутанную мглой лампу.
Удалившись от речки, я зашагал напрямик в сторону города. Шел я вдоль оросительной канавы, доверху наполненной снежной жижей.
Далеко впереди зеленым зеркалом на белом покрове растекалось небольшое озерко. Несколько кустистых верб одиноко стояли над ним, их голые ветки слабо отражались в прозрачной воде.
Не доходя шагов пятидесяти до озерка, я заметил на воде птицу. В своей неподвижности она была похожа на круглый черный комок.
Стоило мне остановиться, как птица повернулась в мою сторону, и я увидел настороженно приподнятую головку. Похоже, она была одного вида с теми, что висели у меня на боку. Птица готовилась взлететь. Это было заметно по легким, едва уловимым движениям, исполненным тревожного трепета.
Тебе ли не знать, дружище, как наш брат лихорадочно хватается за ружье при виде неожиданно подвернувшейся дичи. Кровь приливает к голове, а ты стоишь не дыша и не сводишь с птицы или зверя глаз. Неодолимая охотничья страсть сжигает душу. Ты весь дрожишь от страха, что упустишь миг, в который нужно выстрелить…
Смекнув, что птица может улететь за вербы и скрыться с моих глаз, я решил стрелять, не дожидаясь взлета. Взвел курки и, когда мушка легла на темное пятно, нажал спуск…
Сквозь легкий дымок я увидел, как птица дрогнула, на воде взметнулись фонтан брызг, белый снег на берегу покрылся россыпью черных дробинок. Но, странное дело, птица была по-прежнему спокойно неподвижна. Она не захлопала крыльями, не перевернулась на спину, не нырнула в воду, спасаясь от смерти, как поступила бы всякая раненая водяная птица. Только медленно, самую малость повернулась в мою сторону и опять застыла круглым комком.
В недоумении я направился к ней, держа палец на спуске.
Я был не просто изумлен, я был в смятении, будто увидел бесплотный призрак – неуязвимый, неподвластный законам жизни и смерти.
Подойдя ближе, я разглядел, что в озерке плавает не утка, а водяная курочка – лысуха. На ее густом темно-пепельном оперенье не было видно ни единой капельки кровь.
Лысуха не шевелилась. Она, казалось, оцепенела в слегка изумленном созерцании, в какое впадают низшие существа, когда им ниоткуда не грозит опасность. Мое присутствием не произвело на нее ни малейшего впечатления, я для нее как будто и не существовал, хотя стоял у самого озерка и нас разделяло не более двух шагов.
Маленькая изящная, головка с блестящим черным опереньем, на котором выделялся белый щиток, была вытянута вперед, взгляд птицы, скользнув поверх белой равнины, уперся в невидимую точку за горизонтом. Птица казалась поглощенной чем-то своим, важным, властно и неотразимо приковавшим ее к себе. Ледяным спокойствием, полной отрешенностью веяло от этого маленького существа, мирно покачивавшегося на воде.
Представь, что тебе довелось увидеть издали эту невероятную картину: охотник и дикая птица – лицом к лицу, человек – удивленный, недоумевающий; дичь – полная равнодушия к присутствию своего злейшего врага; и все это на фоне безмятежной белой шири, где после вьюги воцарились мир и тишина. Пожалуй, ты бы уверовал, что на земле свершилось великое чудо, одно из тех, которые обещают евангельские легенды.
Прошло несколько мгновений, и я почувствовал, что не в силах больше устоять перед этой загадкой. Мне захотелось крикнуть, взмахнуть рукой, схватить это крохотное черное создание, нисколько не боявшееся меня, в спокойствии которого было столько величия.
Когда я уже ступил было в воду, птица вдруг встрепенулась. Ее длинная шейка изогнулась, головка слегка откинулась назад, по тельцу пробежала дрожь. Казалось, она пыталась удержать последнюю искру жизни, что еще теплилась в ее груди. Потом, медленно подплыв к кромке льда, вытянула шею и ткнулась в холодную твердь перламутрово-белым клювом. Судорожно, через силу вдавливала она клюв в лед, словно пыталась унять боль. И вдруг тельце ее обмякло, черные глаза подернулись пеленой. Птица перевернулась на спину. Она была мертва.
Только тогда я понял, какая сила заставила это создание пересилить страх. Рана ее была смертельной. Почуяв смерть, птица застыла, поглощенная приближением роковой минуты. Ей было не до меня, она готовилась встретить свой конец… Возможно, в эти мгновения ее душа была охвачена скорбью, которую испытывает все живое на пороге смерти.
Долго стоял я в задумчивости, не отрывая глаз от мертвой птицы.
А когда перевел взгляд на белую цепь гор, на равнину, исполненную благостного покоя, в голове мелькнула мысль, что крохотная жизнь, погубленная мной, не исчезла бесследно: незаметной каплей влилась она в океан великой и вечной силы созидания жизни… И я понял, почему мы, люди, видим в смерти некую красоту и даже уповаем на нее. В круговороте жизни и смерти, в вечном возвращении, о котором твердят философы и религии, разум человека открывал бессмертное начало жизни и черпал силу духа…
Перед тем как уйти, я вытащил мертвую птицу из воды и положил на снег, движимый желанием сохранить ее нетленную красоту.
Вот о чем я хотел рассказать тебе в тот погожий осенний день. Ты охотник и не станешь упрекать меня за бессмысленно погубленную птицу. Животные созданы для того, чтобы человек мог проявить свое великодушие, а когда он знает, что такое смерть, вера в бессмертное начало жизни останавливает его руку, наполняя душу просветлением и любовью.
Перевод В. Поляновой.
ВЕСЕННИЕ СТРАСТИ
1
Притаившийся в прибрежных кустах ракитника селезень, казалось, спал.
Темно-зеленая, с бронзовым отливом голова его, золотившаяся под теплыми лучами апрельского солнца, была наполовину засунута пол крыло. Но маленький глазок, черный, как булавочная головка, зорко следил оттуда за всем вокруг.
Селезень незаметно поворачивал голову, и взгляд его то скользил по светлому, ясному небу, залитому весенним солнцем, в лучах которого сияли легкие белые облачка, то опускался на реку, где недалеко от берега беспечно резвилась в прозрачной воде утка – над серебристой поверхностью то и дело вставал лишь ее короткий острый светло-коричневый хвост.
В мелких волнах, убегавших к берегу, дробилась нежно-алая окраска ее лапок, а когда она плыла, вода разбиваясь на струйки, повторяла ритмичное покачивание ее длинной шеи. Утка знала, что самец охраняет ее, и как будто спокойно предавалась поискам пищи.
Но это спокойствие было лишь внешним: в сером плоском своем брюшке она чувствовала тяжесть яйца, которая напоминала ей, что пора возвращаться в гнездо.
Делая вид, что увлеченно ныряет, утка попыталась улизнуть от своего ревнивого сожителя.
Она незаметно уплывала все дальше по течению, не откликаясь на тихие, полные нежности призывы: «Кря-а! Кря-а!», и, выбрав минуту, когда селезень отвернулся, юркнула в густой прибрежный камыш. Потом боязливо оглядела заливной луг, покрытый молодой светло-зеленой травкой, по которой ей предстояло проковылять, покачивая отяжелевшим телом, и дымящееся паровое поле, где над белыми тушами волов-размахивали погонялками пахари.
Утка напрягала все свое чутье дикой птицы, охваченной жаждой материнства, стремясь уберечь гнездо от гнева любовника, который побил бы все яйца, сумей он их обнаружить.
Теперь ей нужно было пробежать по лугу, бесшумно подняться в воздух и, прижимаясь к самому ракитнику, таясь от неусыпного ока селезня, перелететь на заросший густым камышом островок.
Там находилось ее гнездо, свитое из сухих водорослей и выстеленное пухом, нащипанным из собственной грудки. Пухом же были прикрыты и четыре снесенных раньше зеленоватых яйца.
Но не успела утка достичь и середины луга, как позади нее показался селезень. Он сердито крякал, растревоженный ее долгим отсутствием, и утка поспешила притвориться, что пришла сюда пощипать молодую травку. Но селезня обманывали так уж не раз, и он, раскусив уловку, дал волю своему ревнивому гневу. Ухватив утку за шею, он стал яростно топтать ее и щипать так, что летели перья. А после погнал ее впереди себя, словно супруг, возвращающий жену-беглянку домой. Однако гнев его скоро прошел. Почувствовав в своем птичьем сердечке острый приступ страсти, разбуженный ревностью, он у самой воды сделал возлюбленной несколько быстрых поклонов головой, негромко покрякивая, столкнул ее в воду и, опьяненный любовью, поплыл у нее на спине. Течение несло их вниз…
Вслед за первой вспышкой страсти последовала вторая, еще более бурная – утка едва успела оправить свои взъерошенные перья.
Они вышли на берег. Солнце обливало их теплом. Вешние воды, бегущие с гор, пахли дикой геранью и свежестью. Река плескалась о берег. С поля доносился запах разогретой земли. В синевато-зеленой воде отражались покрытые свежим пушком ветви старых верб, белое брюшко сороки, трудившейся на одной из них над устройством гнезда, и пестрые тела утиной четы.
Селезень подремывал. Утка махала крыльями, словно собиралась взлететь, и приводила в порядок растрепанные перья. После первой неудачи, она терпеливо ждала удобного случая, чтобы снова пытаться бежать. Когда умиротворенный любовник лег на землю, утка приблизилась к нему и кончиком бледно-розового клюва стала легонько пощипывать его темно-зеленую голову. Она всегда прибегала к этой хитрой ласке, когда ей нужно было успокоить его и усыпить, но на этот раз он не поддавался. Его чуткий слух и острое зрение были начеку. Он вслушивался в распевные покрикивания пахарей, в далекий скрежет стального плуга, в приглушенный размеренный грохот сукновальни, над закоптевшей крышей которой вилась тонкая струйка дыма. Сквозь негромкий плеск реки его слух умел различить малейший шум, предвещавший опасность. Он узнавал отрывистое, быстрое чириканье встревоженного дрозда, предупреждавшее о чем-то недобром, улавливал шаги деревенского охотника Таке, который вот уже два дня выслеживал их по всему берету, – это под ним так гулко прогибалась разогретая земля.
Однажды Таке удалось их подстеречь из ракитника на том берегу. Селезень первым заметил его и начал отчаянно звать подругу. «Кря-ак, кря-ак! – кричал он ей. – Улетай! Улетай скорее!»
Дуло одностволки было нацелено прямо на него, но он предпочитал умереть, чем улететь без нее. Все же утка вовремя успела взлететь – дробь дождем посыпалась в реку. В другой раз их выследил ястреб. Они нырнули в воду. Настойчивый стервятник долго кружил над рекой и пикировал на утиную пару, как только они показывались на поверхности. Лишь совеем обессилев от своих яростных нападений, ястреб прекратил охоту, но продолжал следить за нами с верхушки высокого вяза.
Ласки утки становились все нежнее и усерднее. Селезень жмурился от удовольствия и подрагивал своим коротким хвостом. Вдруг послышался резкий свист крыльев. Самец привстал, тревожно вытянул шею и поглядел на небо. Над ними вился крупный селезень. Хорошо было слышно, как при взмахе крыльев трутся друг о друга его жесткие перья. Это был вдовец или брошенный подружкой самец, который задумал отбить у него возлюбленную.
Селезень ответил на вызов угрожающим кряканьем, поднялся в воздух, сделал круг над рекою и бросился на чужака. Соперники забирались все выше в синее теплое небо, оглашая окрестности непрерывным криком. Крылья со свистом резали воздух. Каждый стремился взлететь выше своего противника. Несколько пахарей, заслонившись от солнца ладонью, наблюдали за поединком.
Высоко в поднебесье соперники сблизились, схватили друг друга за шею и начали наносить удары крыльями. Особое, приглушенное кряканье сопровождало схватку, перья и пух кружились в воздухе. Бесформенным клубком они медленно падали на землю. Один из пахарей бросил в них палкой, но промахнулся. Виновник драки отделился от соперника и обратился в бегство, а вдогонку ему неслось сердитое кряканье победителя.
Прогнав подальше незваного гостя, исполненный гордости, селезень вернулся на старое место, но его подруги там уже не оказалось. Берег был пуст. Он страстно звал ее. Встревоженный, рыскал по кустам, забыв всякую осторожность, описывал широкие круги по воде. Затем перебрался на противоположный берег и стал обыскивать затопленные заросли тростника. Время от времени он замирал и прислушивался: не подаст ли она голос? Не плывет ли уже к быстрине? А может, она притаилась на припеке? Он еще раз переплыл реку и вернулся туда, где ее оставил. Совсем покинуть это место он не решался и, лишь набегавшись вокруг, поднялся в воздух, чтобы оглядеть берег сверху. Он взлетел высоко в небо. Под ним расстилалось свежевспаханное коричневое поле с зелеными островками проросшей озими. Селезень увидел синюю цепь далеких гор, белую колокольню сельской церквушки, убегавшую за горизонт дорогу, но утки не было и следа. В отчаянии он плюхнулся на воду и медленно поплыл по реке. Появилась утка неожиданно, как бы камнем свалившись сверху с обмякшими крыльями. С радостным кряканьем самец набросился на нее, снова объятый порывом страсти…
Под вечер, примирившиеся и счастливые, они полетели вниз по реке, чтобы провести ночь на полуразрушенной плотине старой заброшенной мельницы.
2
Дни становились все теплее. Запестрели травы. Поле дышало запахами цветов и боярышника. И небо и вода отражали зеленый наряд земли. Зашумели листвой молодые вербы, а на ветвях старых деревьев повисли мохнатые сережки. Земля перестала куриться.
По ночам поднимавшаяся над ней теплая волна разносила дурманящий аромат молодой зелени. Вовсю заливался перепел. Резвясь, гонялись друг за другом сороки. Заняли у берега свои прошлогодние места птица-рыбарь и аист. В воде нерестилась рыба, и ночи напролет квакали лягушки.
Утка снесла седьмое яйцо. Она была все так же прожорлива, но, несмотря на это, быстро худела. Ее общипанная грудка стала совсем безобразной. А тело с каждым днем делалось горячее и горячее. Самец становился все более буйным и неистовым. Запахи трав и нагретой реки распаляли его ненасытную страсть. Он преследовал свою возлюбленную на каждом шагу, объятый недобрым предчувствием, что скоро потеряет ее навсегда. Подозрения терзали его, и он часто обрушивал на утку жестокие побои, которые сменялись бурными ласками.
Вечерами они все так же улетали к старой плотине, а рано утром возвращались или паслись на нежной молодой травке заливного луга. По берегу часто проходил Таке, раздавались выстрелы, и в небе метались встревоженные утиные пары.
3
Как-то под вечер они готовились лететь к мельнице. Солнце – большое и теплое – уже трепетало над дальним концом поля. Его почти стелющиеся лучи золотили верхушки травы. Зарумянилась водная гладь, серебрились в воздухе обрывки паутины. Наступал обычный весенний вечер.
Еще днем утка снесла свое последнее яйцо и вернулась к любовнику, чтобы навсегда распрощаться с ним.
Тело ее горело. Есть почти не хотелось. Изредка она лениво ныряла и доставала со два реки какую-нибудь улитку или несколько икринок, прилипших к водорослям. Потом словно застывала, неподвижная и отрешенная. Напрасно селезень навязывал ей свою нежность. Утка была равнодушна и невозмутима. Они лежали на берегу, греясь на солнце, и молча слушали журчанье реки. Селезень не спускал со своей подружки глаз, ходил за ней по пятам. Тщетно утка пыталась от него улизнуть.
Выше по реке испуганно запрещала сорока. Самец насторожился. Тяжело махая крыльями, над ними пролетел рыбарь. Приближалась какая-то опасность. Утка тихонько юркнула в ракитник. Селезень стоял не шелохнувшись, весь обратившись в слух… Хрустнула подгнившая веточка, дотом на несколько, секунд все затихло. За кустами мелькнула коричневая шапка Таке, и что-то длинное и блестящее просунулось из ветвей…
Самец все настойчивей звал свою подругу. Метался по берегу, издавая тревожные крики, предупреждал ее, просил, но ее нигде не было видно… Что-то сверкнуло, и воздух дрогнул. Селезень ощутил острую боль в груди, раскинул крылья и упал в воду…
Раскаты выстрела широко прокатились над рекой. Утка с шумом вылетела из кустов. Поднявшись над вербами, она увидела белое облачко дыма и в окровавленной воде – своего умирающего друга. Не взглянув на него больше, она устремилась вверх по течению, к островку, подгоняемая непреодолимым, великим зовом. Тут птица осторожно опустилась на воду и, убедившись, что никто ее не преследует, заковыляла к своему гнезду. Раскопав пух, она села на обнаженные яйца…
На небе погас последний луч солнца. Только вода реки еще поблескивала среди потемневшего поля. На землю сошел вечер, встреченный меланхолическим кваканьем лягушек.
Река тихо плескалась о берег. Утка неподвижно сидела на яйцах. Ее маленькая головка торчала над гнездом. Взгляд ее словно весь ушел в созерцание той загадочной силы, которая оглушила ее, всецело подчинила себе. Она вслушивалась в таинственный шепот весеннего вечера, точно пытаясь услышать, как растет трава, проникнуть в смысл неуловимо бурлящей вокруг нее жизни.
Прямо перед нею тужился изо всех сил запоздалый муравей, волоча к своему дому утиное перышко, а в поле, словно обезумев, кричал перепел.
Перевод А. Полякова.
НА ЗАКАТЕ СОЛНЦА
Под вечер стая диких голубей опустилась, на невысокие дубки, растущие на крутом берегу у самой речки, воды которой, истомленные жарой, тихо журчали в своем каменистом русле.
Голуби притаились среди ветвей, укрылись, в листве так, что из нее виднелись только их поднятые головки. Косые лучи солнца озаряли грудки тех, кто сидел ближе к вершинам, отчего шейки их переливались.
Долго сидели они так – притихшие, неподвижные, повернув головки на запад и словно удивляясь сонной тишине, разлитой над равниной. Горячая и душная волна поднималась от пышущей жаром земли. Два облака, похожие на громадные крылья, висели над посеревшим, истоптанным скотиной жнивьем, словно хотели укрыть его от закатного, но все еще жаркого солнца. И облака, и поле, и измученная жаждой кукуруза, и красная полоска пыли, вьющаяся над проселком, – все как будто замерло в ожидании чего-то большого и важного.
Две горлинки стремительно пронеслись, над дубами и скрылись в вербах, растущих у околицы села. Ворон с раскрытым от жары клювом опустился к самой воде, прислушался, напился и, тяжело взмахнув крыльями, улетел.
Голуби продолжали всматриваться в ровную пожелтевшую даль. Там, где она уходила вниз, закрытая серо-зеленой стеной кукурузы, чуть виднелись пышные кроны нескольких буков. Стая обычно ночевала в их густой листве. Сейчас птицы дожидались темноты, не переставая внимательно вглядываться вдаль.
От реки поднялась прохладная, еле ощутимая струя воздуха. Запахло тиной. Ветерок постепенно становился все сильнее. Равнина ожила. Длинные тени кукурузы легли на жнивье, вода в речке перестала блестеть, а меланхолическое кваканье лягушек зазвучало чаще и уверенней.
Вдруг голубь, сидевший на верхушке самого высокого дерева, встрепенулся, словно собрался взлететь. Его трепет передался всей стае.
Прямо против солнца на желтоватом вечернем небе появилась маленькая темно-коричневая точка. Она то увеличивалась, то пропадала из виду, описывая над полем правильные круги, и по спирали поднималась все выше и выше. Через несколько минут она выросла, оставив далеко под собой заходящее солнце. Круги становились все шире и постепенно превратились в неправильные эллипсы, узкие края которых все больше приближались к реке. Но сама точка росла так медленно, что голуби не могли уловить никакой разницы и удивленно продолжали следить за ней.
Незаметно точка превратилась в черточку, которая посередине вскоре как бы раздалась вширь. Теперь уже совсем ясно были видны широкие крылья сокола, который, приближался к стае, готовясь, по своему обыкновению, упасть на нее с высоты.
Вдруг, словно подхваченный порывом ветра, он рванулся вон из эллипса против течения реки, как будто увидел какую-то другую добычу. Потом также внезапно развернулся и, описав широкую дугу, неожиданно очутился над самыми дубами.
Только сейчас старый голубь, вожак стаи, заметил опасность. Но было уже поздно. Сокол повис над деревьями, и спустя миг голуби услышали свист падающего как метеор тела хищника. Сложив крылья и вытянув вперед ноги, он несся вниз быстрее брошенного с высоты камня.
Голуби мгновенно сорвались с места и попадали на землю, словно сбитые градом. Одни укрылись в нижних ветвях деревьев, другие – в прибрежном кустарнике. Не спрятался только старый голубь. Он полого устремился к реке, сокол камнем ринулся следом и у самой воды почти настиг его. Но старый вожак был сильным и опытным летуном. Когда сокол уже готов был его схватить, голубь вдруг из-под самых его когтей резко рванулся прямо вверх. Сокол чуть было не врезался в воду. Чтобы удержаться в воздухе, он широко распахнул крылья и замахал ими, как бабочка, высматривающая, куда бы ей опуститься.
