Текст книги "Рассказы о животных"
Автор книги: Николай Хайтов
Соавторы: Борис Крумов,Пелин Велков,Славчо Донков,Георгий Райчев,Елин Пелин,Кирилл Апостолов,Григор Угаров,Илия Волен,Добри Жотев,Йордан Йовков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)
Иногда с кем-нибудь из своих юных друзей я выводил Гору во двор, и тогда ее было не узнать. Прежней, смирной и послушной Горы как не бывало. Она пугливо шарахалась, натягивая накинутую на шею веревку.
Вскоре подули теплые ветры, лес сразу зазеленел, поляны покрылись мягкой муравой, В: которой мелькали красные, синие, желтые цветы. В воздухе жужжали тысячи пчел и разных мошек. И вот однажды я сказал своим сорванцам:
– Послушайте, дети! Хотите завтра пойти на прогулку в горы?
– Хотим, очень хотим!
– А Гору возьмем с собой?
– Возьмем, возьмем!
– Ладно, дети, возьмем Гору, пусть пощиплет молодой травки, подышит свежим горным, воздухом.
– Я поведу ее, господин учитель!
– Нет, я, я!
– И я, господин учитель!..
Наутро с шумом и гамом мы тронулись в путь. Дети с узелками, а кое-кто с рюкзачком за плечами веселой стайкой, то обгоняя меня, то отставая, вприпрыжку бежали по тенистым, сырым лесным тропинкам.
Дети вели Гору на двух веревках, каждую держали пятеро или шестеро мальчишек. Она, казалось, летела над землей, делая большие прыжки, бросалась из стороны в сторону.
– Сейчас, дети, потерпите. Еще немножко. Вот только перевалим за тот взгорок…
Наконец мы расположились на широкой солнечной полянке.
– Гора!.. Дети, ослабьте немного веревки, пусть она попасется. Ну же, Гора! Погляди, какая мягкая, сочная травка! Ну-ка, давай, пощипли!..
Но не тут-то было. Гора, навострив уши, вертела головой и к чему-то прислушивалась. Она вся дрожала и время от времени начинала метаться и рваться из рук.
– Господин учитель, она вырвется и убежит! – испуганно кричали дети.
Тут я понял, что пора посвятить их в свои планы:
– Послушайте, дети! Хотите, я скажу вам, отчего наша Гора стала такой неспокойной, норовистой? Она узнала те места, где бродила прежде, а может, даже почуяла следы своих подруг.
– А что, если у нее были дети?
– Вполне возможно, что у нее были и детеныши, и теперь она вспомнила это и ищет их. Оттого так буйствует. И если мы опять запрем ее в сарай, Гора долго не протянет. Она погибнет от тоски. И вот я у вас спрашиваю, как нам быть: вернуть ее в деревню и запереть в темный сарай или выпустить на волю?
Мои озорники примолкли, смутились, потом вдруг оживились и защебетали наперебой:
– Давайте выпустим ее, господин учитель!
А один, стоявший рядом со мной, призадумался и спросил:
– А что если какой-нибудь охотник подкараулит ее и убьет?
– Такого не случится. В этих местах охота на косуль запрещена. Ей не грозит опасность.
Я развязал обе веревки, погладил Гору по мягкой мордочке, приласкал в последний раз. Дети, окружив косулю плотным кольцом, поглаживали ей шею, холку, тоненькие ножки – не могли на нее нарадоваться.
– Миленькая Гора, прощай, красавушка наша, прощай!..
Видя, что это расставание может продолжаться до бесконечности, я сделал детям знак, чтобы они отошли от Горы.
Косуля, робея, несмело двинулась с места, потом сделала первый длинный-предлинный прыжок и стрелой помчалась к лесу.
Перед тем как скрыться в лесу, Гора вдруг остановилась, повернула к нам голову, словно хотела попрощаться, потом резко крутнулась – как тогда, осенью, на лесной тропе – и пропала из вида…
– А теперь, дети, давайте поиграем! В чехарду, в пятнашки! Все сюда, ко мне, бегом!
Нет, игра у нас в тот день не клеилась. Но когда под вечер по дороге в село я спросил у детей, рады ли они, что Гора осталась в горах, на свободе, они в один голос ответили:
– Рады! Рады, да только…
– Что – только?
– …нам очень жалко…
Перевод Е. Жедриной.
ЛАМАР
ОДИНОЧЕСТВО
Старый горный козел стоял один на бурой скале. Он смотрел прямо на солнце, огромный огненный шар которого торжественно выплывал из-за далеких снежных вершин. Козел был весь белый, как снег под его копытами. Даже рога у него побелели от времени. Когда-то этими рогами он поверг своего соперника, и волки растащили клочья шкуры несчастного. Другие козлы, его сверстники, покинули стадо, и он повел гордячек-коз вверх по скалам.
Козы спокойно паслись под его защитой. Он, бывало, встанет на самом видном месте, задерет кверху голову – ветер шевелит его белую бороду, а он пристально всматривается вдаль, насторожив уши, прислушиваясь. У козла не было обоняния медведя, и он больше рассчитывал на уши и глаза. Этих двух органов было достаточно, чтобы он мог вовремя заблеять, услышав вдалеке собачий лай или осторожную поступь волка. Козы, замерев от страха, сбивались в кучку за его спиной, и он вел их в самые неприступные места диких гор, туда, где вьют гнезда орлы.
Однажды весной на стадо напала голодная волчица, но козел смело бросился на нее и повалил на землю одним ударом. Поняв, что волчица мертва, козы окружили ее, а их вожак гордо стоял среди них, всем своим видом говоря: «Куда вам без меня!».
Еще через год, когда деревья оделись в желтый наряд, в стаде подросли три рогатых козла. Однажды к вечеру они отбили от стада добрую половину коз и погнали их на запад. Старый козел стоял на своем посту на высокой бурой скале. Он прислушивался к тому, что происходит в долине. Вскоре он увидел там, где кончается лес, крадущегося волка. Тень его мелькнула возле скалы и скрылась. Козел тревожно заблеял, но к нему подошло только несколько коз. Поняв, что случилось, охваченный яростью козел вскинулся вверх, перескочил через головы коз и понесся с выступа на выступ, почти не касаясь их копытами, как на крыльях. Верные козы последовали за ним, но одна не удержалась и сорвалась в пропасть. Старый вожак знал эти места как никто: знал каждый камень, каждый выступ скалы. От вечернего холода из ноздрей его валил пар. Добравшись до ущелья, в которое каждую зиму срывалась снежная лавина, он взял круто вверх, свернул направо и оказался над узкой, поросшей травой террасой, по которой проходила звериная тропа на водопой. Он ни на минуту не переставал думать о своих козах, что бежали за ним, встревоженные. Весь напружинившись, козел не раздумывая ринулся вниз с отвесной скалы на примятую талым снегом траву. Испуганные козы остались наверху. Меж тем на тропе показались рога первого из молодых козлов, отбивших большую часть стада. Заметив старого вожака, он остановился, оглянулся назад и тревожно заблеял. Не дожидаясь пока подойдут два других козла, старый вожак набросился на молодого соперника, и сразил его в грудь острыми рогами, но тут же сам почувствовал сзади сильный удар и тоже покатился к пропасти. Козы в страхе кинулись врассыпную. Но старый вожак чудом удержался на самом краю бездны, упершись копытами передних ног в каменный выступ, и немедля вскочил на ноги, готовый к новой решительной схватке. Он стоял – один против двоих – тяжело дыша, а в глазах двух тесно прижавшихся друг к другу молодых козлов светилась непримиримая вражда. В это время на тропе показался седой волк. Почуяв его, козы беспомощно заверещали. Кто их защитит? И разъяренный вожак, мигом позабыв о соперниках, набросился на волка. Тот отскочил в сторону и прыгнул козлу на спину. Козел упал на землю, изловчившись, вонзил острый рог в волчье брюхо. Поднатужился и столкнул хищника в пропасть, где уже лежал, бездыханный, поверженный им молодой козел. Волк скорчился в предсмертных судорогах, взвыл и испустил дух. Молодые козлы, забравшись на высокий выступ скалы, с испугом смотрели, как старый козел повел стадо по звериной тропе вниз.
Закат позолотил вершины могучих сосен, разлился разноцветным сиянием на стволах берез и вековых буков. Стадо воротилось на свое лежбище. Утомленный битвой козел лег, ощущая на себе покорно-благодарные взгляды коз, которые снова были готовы вверить свою судьбу ему, спасителю, следовать за ним по неприступным скалам.
Однажды – стояла уже ранняя весна и многие козы носили в утробе детенышей – подул южный ветер и оголил снежные вершины. На другой день с утра зарядил дождь, он вскоре перешел в снег; с севера дохнуло холодом. Разыгравшаяся метель не стихала всю ночь. До рассвета стадо замело снегом, весь горный склон оказался сплошь занесенным. Утром козел глянул на небосвод – все вокруг тонуло во мгле. Тогда он отряхнул с себя снег и принялся вытаптывать площадку, делая круги все шире и шире. Козы смотрели на него с недоумением. Он же наставил на них рога, топнул передним копытом, повернулся и ступил в глубокий снег.
Весь день козы ждали своего вожака. Они знали, что в такую погоду их не потревожит ни один хищник. Козел воротился поздно. Он мотнул головой, и козы послушно вскочили. Козел повел их за собой по протоптанной тропе. Стадо спустилось в долину, туда, где начинался пояс кустарников. Там козы зарылись в снег и уснули, выбившись из сил от голода. Наутро вожак повел их дальше. Они перебрались через шумную речку и начали искать в снегу зеленый мох.
Старый козел водил стадо много лет. Оно множилось, разрослось: старые козы вымирали, кое-какие из молодых уходили с молодыми козлами, но старый вожак по-прежнему гордо стоял на бурой скале, зорко всматриваясь вдаль. Козы были ему благодарны. Но однажды, когда из-под палой буковой листвы проклюнулись первые цветки шафрана, ярко-желтые на белом снегу, одна коза принесла двух белых козлят. Коза с нежностью облизывала своих детенышей, а проходивший мимо старый козел сердито покосился на нее, словно упрекая за то, что она родила таких белых козлят.
Коза испугалась его взгляда, но все же нашла в себе силы сказать:
– Они белые оттого, что у тебя совсем побелели рога!
Раньше козы как-то не замечали, что рога у вожака сильно побелели. Теперь же они то и дело сбивались в кучки и сетовали: «Ах, как постарел наш козел!» Козел понимал, о чем они шепчутся, но не держал на них зла. За долгие годы он привык к женским пересудам. К исходу второго лета, когда лес снова оделся в багряный убор, козел увидел, что козы жмутся к двум молодым козлам. С наступлением ночи он забрался на бурую скалу и вдруг почувствовал, что холод камня пронизывает его до костей. Ночное небо от края до края усыпали звезды, в горах стояла такая тишина, что не было слышно даже шелеста трав. Завороженный этой страшной тишиной, козел задремал. Когда он очнулся, солнце уже озарило вершины гор. Козел вздрогнул, прислушался. Тишина была невыносимой. Он остался в полном одиночестве. Стадо ушло с молодыми козлами. Глаза старого вожака заволокло влагой. Он был бессилен бороться с молодостью.
И сегодня можно увидеть его стоящим в гордом одиночестве на бурой скале. На белых рогах сверкают яркие солнечные блики.
Перевод М. Качауновой.
СТАРЫЙ ОРЕЛ
Старый орел глядит с высокой скалы на долину. Много лет он плавно кружил над прозрачной рекой, воды которой с шумом катятся в мшистых берегах сквозь заросли медуницы и шалфея.
Орлу знаком каждый валун, каждый изгиб этой прекрасной долины. Сияет ли солнце над быстриной, гремит ли гром над черными хребтами – горы, лес, все вокруг исполнено чарующей прелести.
Старый орел помнит времена, когда сюда наезжали ловчие султана – пострелять диких коз и косуль, а за ними шли порабощенные болгары с домоткаными мешками за плечами. Набрав по росе белых грибов, они несли на жердях добычу султанских ловчих. Вспугнутая дичь забиралась в лесную чащобу, а голодные волки выли на голых утесах.
Орел не раз терпеливо дожидался, когда ловчие спустятся в долину, разведут буйные костры, – и начнут пировать, запивая жареное мясо и грибы фракийским вином. Тогда он вылетал из своего поднебесного укрытия и высматривал в лесу раненую косулю, припавшую губами к студеной воде. Ловчие пировали в долине, а орел – наверху, среди скал. А затем туда слетались с окрестных вершин другие орлы – доедать остатки растерзанных животных.
Орел помнит, как через долину прошли русские – славный и храбрый народ. Они прогнали султанских ловчих и освободили болгар.
Над Болгарией взошло ясное солнце, люди запели свои вольные песни.
Больше века орел зорко взирал окрест с этой скалы. Состарился, весь поседел.
Однажды утром он слетел вниз и сел на высокую сосну, что росла на краю росистой поляны. Вдали залаяла собака. Она гнала зайца. Заяц, искусно петляя меж кустов можжевельника, выскочил на поляну. Орел взлетел с дерева и накрыл его своей могучей тенью. Заяц заметался во все стороны, но тень неотступно следовала за ним. А собачий лай все ближе. Куда бедняге деваться – то ли от тени прятаться, то ли от собаки спасаться!
Сердце у зайца зашлось от страха, он на миг остановился, прислушался, и тень тяжелым камнем упала на него – орел вцепился в него когтями и взмыл в небо. Ему вослед раздался выстрел. Молодую росистую траву обагрила кровь… Но не довелось охотнику завладеть добычей – его опередил молодой орел. Он ухватил мертвого зайца и унес его.
А старый орел был смертельно ранен.
Умирая, он печально глядел в синее небо.
Перевод М. Качауновой.
ИЛИЯ ВОЛЕН
РАДОСТЬ
В домишке дяди Стамена – радость! Было время, когда они хорошо жили в своем селе, но отец да братья позарились на привольные земли Добруджанской равнины и переселились туда. Потом румыны захватили те места и закабалили живших там. Тогда дядя Стамен надумал тайно покинуть Добруджу, продал без ведома других родных хозяйство одному турку и темной ночью перебрался со своей семьей в Болгарию.
Он опять осел в родном селе. Кое-как с чужой помощью состряпал на краю села домишко с соломенной крышей, огородив его терном. Летом вся семья трудилась исполу на чужом поле, зимой же, когда другие мужики не вылезают из корчмы, дядя Стамен, купив по дешевке овечьи кожи и выдубив их, садился перед печкой за работу – тому полатает одежду, тому тулуп сошьет – глядишь и накопит немного деньжат.
Соседи говорили о нем:
– Добруджанец вон безземельный, а лучше нашего живет! И все своим трудом!.. И все-то у них есть! Буйволицы дают молока – залейся, караваи в печи по грудь растут!
Ночью в оконцах домишки дяди Стамена замерцал огонек. Вся его семья поднялась ни свет ни заря.
– Одевайся, сходи глянь, как там буйволица… Может, отелилась уже. Кого-то она принесет? Хоть бы телушку! Да живее поворачивайся, как бы буйволы не затоптали теленка! Не замерз бы на холоде, – ворчала тетка Иванка на мужа.
– Еще чего! Отгородим ему здесь, в углу, местечко, соломки постелем, кол забьем для привязи, поживет зиму с нами. Разве не так было прошлой зимой?.. Рассвело уже или нет?
Дядя Стамен, зашлепав босиком по полу, прижался лицом к разрисованному морозом окошку.
– Батя, я погляжу! – крикнул Маринчо и распахнул настежь сбитую шкурами дверь.
Холодный воздух клубами хлынул в комнату.
– Эй, дверь закрой, холоду напустишь!
– И у тети Цанки светится, батя!
Дядя Стамен обулся, отряхнул штаны, зажег закоптелый фонарь и вышел.
– Если отелилась… – начала было напутствовать тетка Иванка, но ее муж уже захлопнул дверь.
Ветер швырнул ему в лицо пригоршню снега. Ушам стало холодно. Задержавшись на пороге, дядя Стамен поднял воротник, спрятал фонарь под полу тулупа и, нагнув голову, пошел вперед навстречу ветру. Одна из сосулек, свисавших со стрехи, задетая его шапкой, обломилась и бесшумно упала в глубокий пушистый сугроб. Дядя Стамен распахнул дверь в хлев, где ночевали буйволицы, и в нос ударил тяжелый теплый воздух. Животные зашевелились, повернули головы в его сторону и перестали жевать.
– Что, не холодно? – спросил хозяин, подняв фонарь на уровень глаз и окинув взглядом место около стельной буйволицы. – Пока нет ничего, – ответил он сам себе, повесил фонарь на перекладину, положил в ясли охапку соломы и остановился перед буйволицей.
– Вранка, Вранка, голубушка моя! – сказал дядя Стамен и погладил буйволицу по голове, а она доверчиво лизнула ему руку.
Дядя Стамен ласково похлопал ее по спине. Вот-вот отелится. Хорошо бы буйволицу принесла. Будет в доме масло – купят и соли, и керосина, и обувку детям справят. А через два-три года, как станет та сама приносить буйволят, он старую продаст и купит землицы. Хоть маленькую полоску да чтоб своя была… Дядя Стамен встретился взглядом с большими темными глазами Вранки, которая смотрела на него как-то по-особому. Ему стало жаль ее:
– Э, чего там… Можно и не продавать тебя. Поживем – увидим…
Буйволица заволновалась, начала переступать с ноги на ногу, время от времени ненадолго ложилась, постанывала, уже не обращая внимания на ласку хозяина, сосредоточившись на том, что творилось у нее внутри. Вдруг, когда она опять прилегла, дядя Стамен заметил, что сзади появились и вновь спрятались крошечные белые копытца, но когда он подошел ближе, Вранка испуганно вскочила, и копытца скрылись, уже не появляясь. Она была по-прежнему неспокойна, глаза потемнели от боли.
– Видать, несподручно при мне, – подумал дядя Стамен. – Уж не впервой, а чего-то страшновато мне! – Привязав двух других буйволиц подальше от стельной, он вышел.
На улице еще порошил снежок. На востоке – над побелевшим полем, над густым лесом – зарождался новый зимний день. Холодное небо порозовело – занималась заря.
Свинья, почуявшая хозяина, захрюкала; куры в курятнике заклохтали, петух захлопал крыльями и одобрительно закукарекал.
Дядя Стамен потопал у порога, стряхивая снег, и легонько толкнул дверь ногой.
– Ма-а-ам, – лениво тянул Маринчо, согревшись возле затопленной печки, – хлеба хочется!
– Вот отелится буйволица, молочка парного дам, совсем свеженького.
– Ладно, тогда подожду.
– Хоть бы отелилась быстрей, а то уж и не знаю чем вас кормить. А когда молоко есть, нальем в миску – пей на здоровье… Зовут на крестины, на поминки – пойти к людям не с чем!
Пенка, сидевшая за ткацким станком, склонилась над кроснами и мечтает о том как продадут масло, купят пряжи, а то не хватает на полотенца…
За окном посветлело. Через разрисованное морозом стекло пробивался голубой утренний свет, озаряя неубранную постель, разбросанные кожи, поленья – только в углах комнаты затаился мрак. Свет керосиновой лампы, висевшей над станком, побледнел…
– Мама! Буйволица уже… облизывает его! Отелилась! – закричал, вбежав в дом, Маринчо.
Все бросились к хлеву, забыв закрыть за собой дверь. При появлении людей, Вранка подняла голову, поглядела кто пришел и, дружелюбно звякнув колокольцем, продолжила свое дело. Она сразу стала тоньше, костистее, выше. Протянув к лежавшему перед ней крохотному буйволенку голову, она облизывала его и время от времени бряцала колокольцем. А малютка уже весело посматривала по сторонам, смешно морща носик. Шерсть у нее была черная, блестящая, в завитках, а копытца – белые.
– Буйволица, – важно произнес дядя Стамен, подняв голову.
– Правда, Стамен? Ах ты, моя красавушка! Ну, будь жива-здорова!
– А на лобике белые волосики, – отозвалась Пенка задумчиво, держа руки под передником.
– Мама, мама, глянь! И кончик хвостика беленький… Подрастет, буду водить ее в лес пастись! – радостно воскликнул Маринчо.
Телочка тряхнула головой, пошевелила ушами, что привело в неописуемый восторг всю семью.
Маринчо заходил то с одного, то с другого боку, приседал, осторожно протянул было руку, чтобы потрогать малютку, но мать-буйволица сердито фыркнула и он попятился.
– Ну вот, поглядели – и будет, теперь пошли, мать хочет с ней побыть одна! Пускай… оближет, научит сосать.
– Уж такая пригоженькая! Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить! И вы поплюйте! Пенка, найди пробитый камень да бердо, надо молоко подоить через них. А ты, Маринчо, его в речку выльешь, чтоб молоко из Вранки текло как вода.
Бедняцкий двор огласился веселым гомоном. Соседи, взъерошенные со сна, выглядывали из дверей и говорили:
– У добруджанцев радость!
Перевод Н. Ерменковой.
ПОМОЩНИЦЫ
На этом свете никому не обойтись без чужой помощи. Главными помощницами Стояна из Громодола были его буйволицы.
Он вернулся с войны, истосковавшись по работе, и первым делом взялся за починку телеги, от которой осталась ровно половина: доски да шины – остальное реквизировали во время войны, так что он заказал новую, железную. Осталась в хозяйстве и одна-единственная буйволица, Белка, другую забрали вместе с половиной телеги, да так и не вернули, верно, где-то там лежат ее косточки… И когда под бой барабана объявили на все село о том, что в соседнем городке будет распродажа телег и скота, возвращенных с фронта, Стоян с утра пораньше отправился в путь. А к вечеру привел буйволицу. Она была черная с головы до ног – ни единого светлого волоска. По ее крепким зубам было видно, что буйволица эта еще молодая. Да, к тому же, породистая: крупная, с длинным туловищем, отвисшим брюхом и с большим бугром между передними ногами. Серые крутые рога покачивались над ее головой точно разомкнутые клещи. Длинный хвост доходил чуть не до земли. Она так смотрела своими умными, подернутыми синевой глазами, что, казалось, вот-вот заговорит. Но долгая тяжелая служба в военных обозах не могла не оставить своих следов. От постоянного недоедания и долгих переходов буйволица совсем отощала, на шее шелушились зарубцевавшиеся раны, дышлом ей растерло до крови лопатку, а на заду от тычков нетерпеливых погонщиков живого места не осталось.
– Ничего, отойдет, – виновато сказал жене Стоян. – Вот увидишь! Будем подмешивать в пойло муки… Были бы кости, а мясо нарастет!
И, внезапно оживившись, добавил:
– Там, на торгах, один дед похлопал меня по плечу и говорит: «Вот увидишь, парень, не пожалеешь! Буйволица эта молочная!»
– Уж и то хорошо, что дешево куплена, – успокаивала его Денка. – Раз бы отелилась – и то ладно.
Новую буйволицу окрестили Вранкой и еще – Солдаткой.
Породу, к которой принадлежала Белка, громодольцы завели у себя давно. Буйволята появлялись на свет с белым пятном на лбу и с серо-голубыми глазами, а некоторые – белоногие. Их по привычке называли Сероглазками, порой получалось так, что у одного хозяина было две Сероглазки – старая и молодая. Буйволицы эти не были разборчивы в еде, но ели мало и оттого были поджарые, в работе отличались силой и выносливостью. У Белки же глаза были черные, но на лбу и на морде красовались белые отметины. Ноги длинные, высокие, а рога слегка загнуты вверх, и оттого громодольские в насмешку называли ее Криворогой. Короткая редковатая шерсть, сквозь которую на спине просвечивала толстая черная кожа, на брюхе и на ногах была гуще и длиннее, с рыжим отливом.
Когда телега была наконец готова, Стоян – силой его бог не обидел – сам прикатил ее из тележной мастерской к воротам дома. Черная, окованная сероватым железом, новехонькая, она красовалась посреди двора, и громодольские мужики целый день толпились вокруг нее, радостно прищелкивая языками.
На другой день спозаранку Стоян Громодолец запряг буйволиц и покатил по крутой дороге: стук железных колес оглашал пробуждающиеся окрестности.
Доехав до своего надела, он распряг буйволицу у межи, привязал их к ярму и бросил сухих кукурузных листьев; потом снял с телеги соху и со стрекалом в руках зашагал по полю. Воткнутые в землю палки и ветки показывали, где должна пройти борозда.
Вернувшись к телеге, Стоян собрал объедки и повел буйволиц к сохе.
– Пошли, пошли, родимые! – подбадривал он животных. Крепко держа буйволиц за рога, он запряг их в ярмо и ласково потрепал по шее. Потом отошел назад и выпрямил соху. Буйволицы ждали, послушные, отдохнувшие, готовые к работе. Он постоял немного со стрекалом в руках, потом глянул на восток, где всходило красное солнце, и перекрестился.
– Ну, бог в помощь! Ни пуха, ни пера! Что сказано, то сделано!
Захватив горсть парной земли, он поцеловал ее, растер пальцами и бросил на поле, словно то было зерно, взмахнул стрекалом и весело закричал:
– Ну, пошли, кормилицы!
Буйволицы напряглись, ярмо заскрипело, лезвие сохи врезалось в землю и дернулось. Пахота началась.
Широкое, ровное поле расстилалось перед ним.
Ступив босыми ногами в свежую борозду, он почувствовал, как по всему телу пробежала приятная дрожь, ощутил бродившую внутри силу. Утренний ветерок дул навстречу, обвевая ему лоб. Волна радости поднималась у него в груди.
На широком, подернутом синей дымкой, чуть холмистом поле здесь и там шагали, склонившись над сохой, пахари. Волы напрягали шеи и двигались тяжелой поступью, мотая головами, хлеща себя по бокам хвостами. Вдали, на горизонте, сгрудились похожие на скалы, лиловые облака с рваными краями. Небольшая речушка, сбежав со склонов, блестела среди холмов, будто расплавленное солнце. А в долине, между двух холмов, лежало село – белые дома с красными черепичными крышами утопали в свежей зелени. Все, что есть живого на земле, пробудилось и спешило напомнить о своем существовании.
Солнце поднимается все выше и выше, начинает припекать. Видно, что и Вранка, и Белка притомились. Ноги их забрызганы грязью, кусками шлепающейся на невспаханную землю.
– Айда! Пошли! Еще немножко, а потом можно и передохнуть! – покрикивает на буйволиц Стоян, погоняя их стрекалом.
Они ускоряли шаг, но вскоре усталость вновь давала о себе знать. Стоило Стояну случайно ударить стрекалом по сохе, как животные останавливались, стоило слово сказать – и опять их не сдвинуть с места. Белке приходилось идти по вспаханному, и она, чтоб было полегче, норовила сойти в борозду, соха из-за этого оставляла позади огрехи.
– Назад! Назад! – сердился Стоян, тыкая буйволицу стрекалом, чтоб шла там, где положено.
Он терпеть не мог никудышной работы, потому старался на обратном пути распахивать огрехи, а если это не удавалось, то пускал в ход скребок.
– Притомились, видать, вот и начали отлынивать, – ласково укорял он буйволиц. – Ладно, ладно, вот докончим борозду, маленько отдохнем…
Дойдя до межи, Стоян повернул буйволиц и бросил стрекало на обух. Буйволицы, встрепенувшись, остановились.
– Сто-о-ой! Перекур! – крикнул Стоян и направился к буйволицам.
С нежностью приподняв руками морду Вранки и ласково глядя на нее, он сказал:
– Что, моя хорошая, притомилась? Ох, я тоже устал маленько… В поту приходится добывать свой хлеб! Тяжело, ничего не скажешь, а все-таки не так, как на фронте, под пулями. Что скажешь? Хе-хе-хе!
Буйволица не противилась ласке, шевелила ушами, будто хотела что-то ответить.
– Ну, а ты, шелапутная! – обратился он к Белке. – Тихо, тихо, успокойся! Назад! Ну же! Тебе говорю, плутовка, так и норовишь выкинуть что-нибудь.
Он присел на меже и закурил. Буйволицы жевали свою жвачку, время от времени облегченно вздыхали, у той и у другой изо рта свисали клочья пены. Черная, как была в ярме, тяжко опустилась на колени и улеглась. Полежав немного, она поднялась, отгребла копытами в сторону несколько больших комьев и, расчистив место, снова легла. Дышала редко и тяжело, потом затихла и успокоилась. Белка осталась стоять. Откуда-то прилетела ворона, уселась ей на спину и с отрывистым радостным карканьем принялась копошиться клювом в ее шерсти. Буйволица, разнежившись на солнце, вытянула шею, приподняла хвост и, блаженствуя, зажмурила глаза. Время от времени она запрокидывала голову, обнажая огромные крепкие зубы, будто смеясь.
Соседи тоже, видно, решили дать скотине передохнуть. Буйволы застыли на возвышениях, неподвижные, как монументы.
Стоян бросил окурок, задымившийся на грудах земли, посмотрел на солнце, определяя время, и поднялся. Вранка спала, то и дело вздрагивая и тихо, испуганно мыча. «Дурной сон видит», – подумал Стоян и наклонился над ней, чтобы разбудить. Буйволица открыла глаза, тряхнула головой, огляделась по сторонам и лишь тогда успокоилась. Стоян постоял над ней, призадумавшись, потом подошел к сохе и, взмахнув стрекалом, гикнул. Черная буйволица встала на колени и, лениво потянувшись, поднялась.
– Ну пошли, пошли!
Буйволицы послушно двинулись вперед. Стоян с силой нажал на рукояти, лемех сохи глубоко ушел в землю, проводя новую борозду. Стоян пахал, насвистывая мелодию старой песни:
Гей, мои белые буйволы,
Гей вы, поля мои черные!
После полудня стало прохладнее, буйволицы приободрились, лемех скользил легко, почва рассыпалась мелкими комьями. Громодолец начал пахать другую половину поля, лежавшую за грушевым деревом, что росло посередине поля. Со стороны села донесся мягкий, сладостно-печальный звон церковного колокола. Там, над зелеными садами, показался первый вечерний дымок. На миг струйка дыма замерла, словно не зная, куда податься, потом появилась еще одна, вторая, третья, и все село окуталось прозрачной пеленой голубоватого дыма. В нижнем крае села дым плыл по течению реки куда-то в долину.
Последние звуки колокольного звона растаяли в тишине. Стоян Громодолец, взглянув на солнце, смерил взглядом расстояние до межи и стал подгонять буйволиц. Они шли резво. Стоян все чаще поглядывал на запад, казалось, он соревнуется с солнцем.
Белая буйволица начала пощипывать травку, росшую вдоль борозды, а когда хозяин больно вытягивал ее стрекалом, она лягалась.
– Потерпи немного! Не помрешь с голоду! – покрикивал Стоян на буйволицу.
Он уже допахивал поле, осталась полоска около дороги шириной в одно стрекало. Но земля там была твердая, как камень, истоптанная копытами, изъезженная колесами телег. Лемех то скользил по поверхности, то вдруг врезался в землю, наталкиваясь на большие закаменелые комья земли. Стоян налегал грудью на рукояти, погонял буйволиц стрекалом, покрикивал на них. Животные прямо-таки распластывались на земле, пока не выкорчевывали глиняную глыбу.
Они все чаще поворачивали головы и нетерпеливо косились на хозяина.
– Вижу, вижу! – говорил он. – Нечего глазеть! Вот закончим борозду и пущу вас на волю!
Кончив пахоту и опоясав поле глубокой бороздой, Стоян пустил буйволиц, и те неуклюже потрусили к телеге, волоча за собой соху. Он со смехом побежал за ними и начал собираться в обратный путь.
Солнце, пропахав свою небесную борозду, озарило пурпурным светом вершину холма и скрылось. На западе плыли легкие кудрявые облака, похожие на небесные закатные сады.
Черная буйволица отличалась кротостью и терпением. Ребятишки ползали у нее между ног, карабкались на спину – она все сносила. Пастушок объездил ее уже в самом начале лета. Вечерами, когда приближалась пора гнать стадо с пастбища, он, стукнув ее по рогам, покрикивал: «Голову!» Буйволица послушно выполняла его приказ. Дождавшись, пока он ухватится за рога и вскарабкается ей на спину, она двигалась с места. Бывало, парнишка, выпрямившись во весь рост, расхаживал по буйволиной спине и при этом выделывал разные трюки, он мог лежать там часами, пока животное мирно щипало траву на лужайке. Вранка ходила за Белкой, как тень, хотя Белка норовила боднуть ее рогом. Надумав перегонять буйволиц в другое место, пастушок припускался за белой. Черная поднимала голову, в первую минуту не понимая, в чем дело, а смекнув, с призывным мычанием бежала за Белкой, слегка волоча ноги. Когда же Белку отдавали на день или два соседям, Вранка то и дело протяжно мычала, задрав голову, будто звала подругу, и, если на ее зов откликалась какая-нибудь буйволица с соседнего пастбища, она стремглав бежала туда – обнюхает ее, потрется мордой и, убедившись, что это не Белка, начнет щипать траву в сторонке, забыв о том, что надо вернуться, приходилось пастушку угонять ее обратно. Когда начиналась гроза, Вранка испуганно задирала морду и забирала на месте, словно находясь во власти каких-то неясных воспоминаний, но так продолжалось недолго, всего несколько мгновений, потом она, прядая ушами и помахивая хвостом, растерянно оглядывалась по сторонам, расставляла пошире передние ноги и снова начинала пастись как ни в чем не бывало. Она хорошо знала свою кличку, стоило кому-нибудь позвать ее, как она тут же откликалась, а услышав голос хозяина, задирала морду и мычала в ответ.
