Текст книги "Рассказы о животных"
Автор книги: Николай Хайтов
Соавторы: Борис Крумов,Пелин Велков,Славчо Донков,Георгий Райчев,Елин Пелин,Кирилл Апостолов,Григор Угаров,Илия Волен,Добри Жотев,Йордан Йовков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)
Нет, они не захотят больше видеться с ним, но чья в том вина? Сова Мува рассказала ему о жестокости и бессердечии аистов. А вдруг она солгала, ввела его в заблуждение? Терзаемый сомнениями, Кебар, не теряя времени, полетел в поля со смутной надеждой узнать у болотных птиц, что произошло сегодня при отлете аистов. Но не успел он опуститься на болото, как увидел стаи воронов, которые кружились над одним местом, и его зоркие глаза различили трупы аистов, растерзанные орлами-стервятниками и вороньем.
Черный аист проворно прокладывал себе дорогу в камышах, его прежнее беспокойство сменилось радостью: они не заклевали его насмерть, он жив и будет жить на свете, наслаждаясь его красотой и совершенством. Тревоги утра заставили его позабыть о голоде, и весь остаток знойного дня – с полудня до вечера – он занимался ловлей мелких рыбешек и насекомых. Дрозды и ласточки, видя, что он охотится на такую мелочь, долго злословили, называя его бестолковой птицей. Даже у цапель, которые не помнили, чтобы аист оставался на болоте один, не нашлось для него доброго слова, они беспощадно бранили его, зло тараторя на своем языке.
Только после заката солнца сытый и довольный Кебар воротился в свое гнездо на отдых. Но ни небо с его алмазными звездами, ни затихающие поля, откуда долетал свежий аромат цветов, уже не навевали на него чувства радости и покоя, как в прежние дни. Он смежал веки, но печальные мысли об улетевших собратьях мешали ему уснуть, он открывал глаза и вновь и вновь всматривался в сумрачную даль, туда, где прошедшим знойным днем скрылась аистиная стая.
Он думал о том, что эти гордые, вольные птицы летят и сейчас, не зная отдыха, сквозь таинственную беспредельность звездной ночи, оставляя позади темные поля, тонувшие во мгле горные вершины. Перед ними расстилается море с белыми гребнями волн, а за ним, далеко-далеко лежат берега обетованной земли. Они пролетят над ним, неутомимые, как ветер, и быстрые, как молния, и достигнут берегов, как это делали не раз их деды и отцы. А он, малодушный аист, остался здесь со своими думами и, верно, еще пожалеет о том, что не нашел в себе мужества умереть, раз уж он не достоин жить.
Глухой шум старого дуба, мелькающие в поле ночные тени, будили у Кебара смертельную тревогу, одиночество пугало его. И тут он вспомнил о Муве и, призывая ее, так громко защелкал клювом, что воробьи, прикорнувшие в гуще ветвей, услышав сквозь сон имя ненавистной совы, задрожали от испуга.
– Мува! Мува! – в смятении повторял черный аист, неотрывно глядя в дупло старой сухой вербы на том берегу речки. Мува прилетела к нему сердитая, с головой, затуманенной горькими мыслями о бесцельной жизни. Надо сказать, что нежданная беда – кончина мудрейшего из филинов, всеведущего Кебела, потрясла Муву, сова стала еще суевернее. Любой воробей знал, что Мува, эта старая колдунья, по ночам созывает к себе в дупло на совет злых духов из опустевших домов да болотных русалок и своими чарами губит души малых пташек. Случившееся несчастье развеяло проблески светлых мыслей Мувы, повергло ее душу в непроглядный мрак. Все чаще размышляла она о смерти и загробной жизни, пыталась прочесть по звездам, что сулит ей день грядущий, покрытый мраком неизвестности. Заклинания, которые Мува и ее помощники вампиры бормотали, сидя в дупле, укрепили в ней веру в то, что она не рождена для земной суеты.
Все это не мешало Муве, как и прежде, поедать несмышленых птенцов. Но боязнь, что злые духи могут ей навредить, заставляла хищницу действовать с опаской, и беззащитным жертвам чаще удавалось спастись от ее когтей и спрятаться в густой листве, где сова, неуклюже перепрыгивавшая с ветки на ветку, не могла их настичь.
Удивленная призывными криками аиста, Мува расправила крылья, словно хотела убедиться, что это не сон. «Нынче воробьи целый день чирикали о том, что аисты улетели в теплые края. Выходит, это враки!» – подумала сова и полетела к дубу. Трижды облетев его вершину, чтоб развеять злые чары, она опустилась в аистиное гнездо, своими глазами убедившись, что в нем сидит Кебар.
Молодой аист поведал ей свою печаль, ничего не утаив. Рассказал ей об аистах, убитых сородичами, о том, как пугают его неизвестность и мрак, – все выложил начистоту в смутной надежде облегчить душу. А Мува, глубокомысленно слушая его бессвязные речи, в который уже раз убеждалась, что аисты понапрасну отравляют себе жизнь пустыми тревогами, и что нет на свете птиц мудрее сов и филинов.
– Поздно жаловаться, – неторопливо роняя горькие слова, принялась поучать аиста Мува. – Что прошло, того не вернешь. Послушай меня, я много чего повидала на своем веку. Да, аисты с незапамятных времен на исходе лета подаются в чужие края. Эка невидаль! Бекасы и журавли, и даже ласточки поступают так же, не то все они тут померли бы с голоду зимой. В холода, когда земля покрыта снегом, трудно приходится даже воробьям и воронам. Реки и болота скованы льдом, зимой там даже мухи не поймать, – вот и бегут аисты отсюда еще до того, как созреют каштаны. А тебе-то что? Будь уверен, во дворе Мартина Кувалды ты найдешь зимой и кров, и корм.
Слова Мувы были исполнены пламенной веры, и в глазах Кебара зажглись искорки радостной надежды.
– Не больно много ума и силы воли надобно иметь, чтоб улететь в дальние страны. А какая другая птица, кроме меня, может, забившись в дупло гнилой вербы, ночи напролет предаваться раздумьям о несовершенстве мира, уноситься мыслями в прошлое и будущее? Целых восемь лет прожила я в своем дупле одна как перст, – вот и смекай, сколько горя мне пришлось хлебнуть! Бывают ночи, когда не видно ни зги, только ветер свищет в чистом поле, срывая шары перекати-поля, ломает ветви деревьев и воет, будто по покойнику. На небе нигде ни звездочки, тучи цепляются за верхушки деревьев, а дождь льет как из ведра, словно хочет затопить все вокруг, смыть с лица земли. Ливень хлещет все сильнее, вода заливает дупло, а ты сидишь одна-одинешенька, боишься нос высунуть наружу и думаешь: «Ну к чему эта буря, этот ливень? Почему это мир не устроен так, чтобы жить было отрадно и покойно?» Эх, Кебар, знал бы ты, сколько разных других мыслей теснится тогда у меня в голове! Ночи не хватит, чтоб пересказать тебе.
– Не надо, – жалобно простонал Кебар, – мне так грустно! Я не стану тебя слушать…
– Вы только гляньте на него! – сердилась Мува. – А что если б аисты растерзали твое тело на болоте и твое красивое оперенье обагрилось кровью? Аисты улетели, но разве свет на них клином сошелся! Ведь ни одна звездочка не дрогнула в небе, ни один листок не упал с дуба. Мир очень стар, множество аистов улетало за моря, родилось и умерло на его веку…
– Это старая песня, – робко промолвил Кебар, – я слышал ее не раз. – Он помолчал, глядя на далекий горизонт, и с жаром воскликнул: – Эх, если бы я знал дорогу в жаркие страны. Все аисты знают ее, все побывали там, а я… я никогда не увижу их!
– Глупая птица! – гневно вскричала Мува. – Уж не мечтаешь ли ты один добраться до жарких стран? Ты, жалкий аист, не летавший дальше своего болота… Смех да и только! Ты боишься, что здесь умрешь с тоски? Ничего подобного. Во дворе Мартина Кувалды ты переживешь зиму, не зная забот. А весной, когда растает лед на болоте и на деревьях оживут почки, аисты вернутся в наши края и тогда уж, коли тебе такая охота, подавайся с ними в чужедальние края. Я бы не прожила там и дня. Зачем они мне?
И, постучав своим тупым клювом о край гнезда в знак того, что она окончила сбою мудрую речь, Мува полетела в село выискивать мышей на чердаках домов, охотиться на малых пугливых пташек. А Кебар остался в гнезде под высоким звездным небосводом один и еще долго-долго, пока его не осенил крылом сон, уносился мыслями следом за родной стаей. А во сне ему пригрезилась волшебная солнечная страна, он гордо, вольно носился с тысячами своих соплеменников над переливающимися яркими красками равнинами, жил и упивался радостью всего сущего на земле.
Наутро солнце выплыло в мантии из огненно-багряных облаков, погасив последнюю звезду в небесах, и земля озарилась светлой радостью. Пелена молочно-белого тумана, устилавшая поля и болота, медленно поднималась вверх, тая на солнце, здесь и там из тумана выплывали зеленые вершины холмов, точно островки в безбрежной морской шири.
Быстрее, чем туман под лучами утреннего солнца, развеялись ночные страхи Кебара. Шли день за днем. Он свыкся с новой жизнью, одиночество больше не мучило его, как вначале. Жизнь на болоте была невыразимо прекрасна, часы охоты проносились незаметно, а когда начинали сгущаться тени, Кебар улетал в свое гнездо.
Но всему на свете приходит конец. С наступлением первых холодных дождей жизнь Кебара омрачилась. Он все реже выбирался на болото, все дольше задерживался во дворе Мартина Кувалды. А когда наступили зимние холода и земля побелела от снега, Кебар вовсе перестал навещать свое гнездо, где поселились вороны да воробьи: теплый угол в хлеву Мартина Кувалды стал его домом… С наступлением сумерек куры взлетали на балки хлева, а две жирные утки и несколько сварливых гусынь умащивались на сухой соломе возле Кебара. На дворе страшно завывала вьюга, ветер срывал с крыши заледенелый снег. Ах, как томительно долги были морозные декабрьские ночи! Время от времени Кебар открывал потемневшие от горя глаза и, устремив неподвижный взгляд во тьму, предавался воспоминаниям о дивных июльских ночах в гнезде на высоком дубе, под большим шатром звездного неба, о болоте, где с утра до вечера суетились бекасы и дикие утки, где он, горделиво выгнув шею, бесшумно вышагивал по поросшим травой кочкам, осторожно пробирался сквозь заросли камыша и тростника, окуная свой длинный клюв в затянутые зеленой ряской озерца.
В памяти мелькали рассказы Бану о дивной стране вечной весны, перед ним оживало его прошлое, и сердце аиста щемило от жалости, что все это теперь безвозвратно утеряно. И Косру, и Бану, и оба его уже ставшие взрослыми брата давным-давно в солнечных краях, а он горемычный… Никакими словами, даже хитросплетенными речами совы Мувы, не передать все горе и печаль, выпавшие на долю Кебара в эту суровую зиму! Теплые стены хлева были надежной защитой от леденящего ветра, и пищи хватало на всех с избытком, но страшная мука, точно ледяной ком, легла на сердце Кебара.
Порой выдавались ясные дни, и Кебар взлетал на крышу дома погреться на солнышке. Ослепленный его лучами, он вглядывался в синеющую даль небес, откуда в один прекрасный день должны были появиться аисты. И тогда… Мечта о новой, счастливой жизни порождала в сердце Кебара светлую надежду, и он терпеливо сносил все невзгоды.
Черный аист за зиму исхудал, перья его потускнели, потеряли свой прежний блеск, от былого щеголеватого красавца-аиста не осталось и следа. Перемена была столь разительна, что сова Мува, увидев его однажды весенней лунной ночью на крыше дома Мартина, не поверила собственным глазам.
– Невероятно! – воскликнула она и по старой привычке повторять одно и то же пустилась в нескончаемые рассуждения о том, как недолговечно все земное и как бестолково устроен мир. Но Кебар не был намерен, как раньше, выслушивать россказни Мувы, прервав ее тары-бары, он пожаловался ей, как тяжело ему жилось зимой.
Мува слушала жалобы Кебара равнодушно, втайне уверенная в том, что тревожиться из-за преходящих земных благ смешно и глупо. Но ей было жаль своего давнишнего приятеля, чей ослепленный гордыней ум был чужд вечных истин, свет которых давно озарил душу верной последовательницы вещего Кебела. Не найдя чем утешить черного аиста, она похвалила его за терпение и сказала, что ласточки уже прилетели, а это значит, скоро весна. Дескать, лед на болоте уже растаял, птицы защебетали в зазеленевших полях, не сегодня-завтра надо ждать возвращения аистов…
Не было вести радостнее этой для исстрадавшейся души Кебара! Скоро вернутся аисты! О, на этот раз Мува говорила чистую правду. Но откуда же взялся этот гневный пламень в глазах Кебара, отчего он весь дрожит, охваченный тревожным предчувствием и страхом? Никакими словами не описать муки, постигшие Кебара с прилетом аистов. Огромные стаи белых птиц предлинными вереницами прилетели из далеких жарких стран и расселились по всей округе по эту и по ту сторону снежных гор. Воротились и родичи Кебара, но он теперь был для них чужим и по-прежнему жил одиноко: они сторонились и избегали его. Кебар издалека наблюдал, как Косру, Бану и его братья, ставшие взрослыми, красивыми аистами, опускались в гнездо, как они пролетали над полем, и не находил в себе смелости приблизиться к ним. Ведь от Мувы он знал, как мстительны и жестоки его соплеменники.
Бродя среди тростников и болотных трав, Кебар нередко встречал молодых аистов, которые выслушивали его печальные рассказы с сочувствием и с добродушной неискушенностью советовали повиниться и попросить прощения у родителей.
Ободренный словами участия, Кебар решил улучить удобную минуту и подойти поближе к своим горделивым братьям, но это было не так-то просто. Спросите у больных дроздов, которые знают все на свете, и они подтвердят: Бану знать не хотела Кебара, опозорившего ее старость. А когда Кебару все же удалось поведать братьям свою печальную историю, к его огорчению, они не разделили его горя.
Так и прожил черный аист все лето чужим среди своих, но он ни разу не покинул болота и глаз не казал на двор Мартина Кувалды, он был уверен, что уже никогда не вернется туда. Он не хуже сварливых цапель охотился на водяных змей, пиявок и лягушек, и часто делил добычу с другими болотными птицами. И летал Кебар искусно, он взмывал так высоко и так стремительно, что мог бы потягаться с самыми выносливыми аистами. Привольная жизнь на болоте вернула его крыльям утраченный блеск, черный аист снова превратился в гордую красивую птицу.
В конце июля на Белое поле со всех сторон слетелись аисты. Они готовились тронуться в дальний путь – так повелось с незапамятных времен и так будет всегда… Когда мудрый Сеавей взбирался на высокий замшелый камень и, распустив крылья и вытянув шею, начинал щелкать клювом, аисты все до одного умолкали, и на поле воцарялась тишина. Но на этот раз даже старый, всеми уважаемый Сеавей был бессилен унять разгалдевшихся птиц. Аисты галдели так громко, их гам разносился так далеко, что все птицы от длинноногой цапли до крошки-колибри оставили свои занятия и стали слушать, о чем они спорят. Аисты же обсуждали участь своих больных собратьев. Оробевший Кебар покорно ждал их решения…
Старый Косру поднялся на камень и встал рядом с Сеавеем. Отец Кебара славился своей ученостью: когда-то в дни своей молодости ему удалось прочесть древние египетские письмена, где повествуется о славе и мудрости фараонов… Не один аист опускался на громады египетских пирамид, но кто из них прочел, о чем говорится в древних папирусах? Вот почему каждому из аистов, прилетевших сюда в этот солнечный июльский день, было любопытно услышать речь мудрого Косру.
А слова Косру были поистине удивительны, полны мудрости и величия. Он описал жизнь Кебара, его постыдную жизнь на дворе Мартина Кувалды, где он позорно позволил себя приручить, рассказал о постигших сына бедах и его запоздалом раскаянии. С холодней жестокостью старый аист проклял своего сына, опозорившего честное имя отца страхом смерти.
– Нет аиста, – говорил Косру, и его голос был слышен по ту сторону безмолвной долины, – нет аиста, который бы страшился смерти. Я не вижу среди вас ни одного, кто бы не презирал смерти. Глаза мои и моя память мне не лгут, – правду я говорю, о мои гордые братья?
Точно обагренные кровью копья, тысячи клювов уставились в небо и издали звуки, подобные грохоту барабанов, – торжественной победной песней славили они бесстрашие аистов. А Косру говорил о священном праве аистов убивать своих собратьев, которые из-за болезней или ран не смогут одолеть трудного пути и упадут на землю, как гнилые плоды с дерева, качаемого ветром. То, что другие недалекие птицы называют жестокостью, Косру прославлял как высшую добродетель аистов. Разве жестоко убивать змей и рыб, живущих в воде, душить греющихся на солнце ужей? Косру требовал казнить тех, кто не достоин жить. А его сын Кебар достоин смерти вдвойне, его вина больше, чем вина больных и слабых…
Так говорил Косру, отец Кебара, и все аисты выразили шумное одобрение и согласие с его мудрой речью. Но не успели аисты переступить с одной ноги на другую, как раздался голос Бану, и белые птицы вновь затаили дыхание. На поросший зеленым мохом камень, с которого сошел Косру, поднялась мать Кебара. Не глядя в сторону сына, она сказала:
– Тридцать дней и тридцать ночей я согревала яйцо, из которого вылупился он, а сейчас я бросаю ему в лицо свое материнское проклятие. Но прошу вас, не убивайте его! Дайте ему возможность прозябать и эту зиму на дворе Мартина Кувалды с курами да гусями. Ему не дадут помереть от голода, но он умрет с горя. Так мой горемычный Кебар будет наказан за свой грех, о гордые аисты!
На поле вновь поднялся галдеж. Одни аисты одобряли слова Бану, другие сердито кричали, что нужно выслушать Сеавея и исполнить его волю. А пока они препирались, на самом краю поля, из кучки обреченных на смерть аистов выступил вперед Кебар, хранивший немое молчание, весь отдавшись созерцанию глубокой небесной синевы. С недоумением, будто пробудившись от сна, огляделся он по сторонам и увидел тысячи аистов, в чьих сердцах не было ни капли любви к нему, потом глаза его обратились к далекому горизонту, и он уже не видел и не слышал происходящего вокруг. Сладкое волнение охватило его душу, внезапно осененную светлой мыслью. Ослепительно сияло летнее солнце, теплый воздух был напоен ароматом цветов, вся долина нежилась и трепетала в золотистой солнечной дымке. И Кебар вдруг понял, как прекрасен мир и как пленителен сон о далеких солнечных странах… Он взмахнул крыльями и уверенно, гордо взмыл вверх, поднимаясь все выше и выше в бездонное лазурное небо. Что он задумал? Аисты прекрасно знали, что небо пусто, что в нем нет уголка, где могла бы укрыться осужденная на смерть трусливая птица, и спокойно ждали, чем кончится его безумный поступок.
А Кебар между тем летел все выше и выше, вытянув занемевшие ноги и шею, плавно взмахивая могучими крыльями. И чем меньше делался уносившийся в синюю высь аист, тем глубже казалось безоблачное небо, радостно смеющееся в прозрачной ясности июльского дня. Кебар поднялся так высоко, что казался темной, еле заметней течкой. И тогда, насладившись солнцем и простором, он замер на месте и зорко глянул на землю. Болотные камыши зеленели внизу как молодая пшеница, а аисты были похожи на диковинные белые цветы, колыхаемые ветром. Деревенские домишки тонули в зелени, а на окраине села, где начиналось широкое поле, высился вековой дуб с черным пятном на вершине – гнездом, в котором родился Кебар и которое ему пришлось покинуть. Дальше расстилались темно-зеленые нивы, окруженные по самому краю цепью гор, как строем немых стражей. И над всем этим реял Кебар, а выше сверкало солнце. Ослепленный его блеском, черный аист отвел в сторону глаза, на которые навернулись слезы, и вспомнил, что за далеким горизонтом, за горами, долами и морями лежат солнечные страны, о которых он знает только по рассказам Бану и которых никогда не увидит. И охваченный скорбью, не желая больше глядеть на белый свет, он смежил веки, вытянул вниз шею, прижал к телу крылья и, как брошенный камень, стал стремительно падать из поднебесной вышины вниз, на землю…
Аисты нашли бездыханное тело Кебара на бугорке близ болота и убедились, что он не боялся смерти.
Перевод Е. Жедриной.
ДАМЯН КАЛФОВ
ГО́РА
– Дети, вы что, не слыхали звонка? Ну-ка, живо бегите в класс!
По правде говоря, в такую погоду, когда осеннее солнце сияло над школьным двором и над всей нашей горной деревенькой, мне и самому не очень-то хотелось идти в холодную классную комнату.
– Ну, дети! Быстрее!
Что поделаешь – надо было набраться терпения еще на один, последний, урок…
Я уже собирался вслед за детьми переступить порог школы, как откуда-то из-за угла школьного здания донесся окрик:
– Э-э-эй, господин учитель! Господин учитель!
Я обернулся и увидел Миро, продавца нашего сельского магазина.
– В чем дело? Чего тебе, Миро?
– Айда завтра на охоту!
– На охоту?
– Ну да! На кабанов. С облавой! Зайди после уроков ко мне в магазин, обо всем потолкуем. Непременно приходи!
Я вошел в класс, дети дружно вскочили из-за парт, потревожив улегшуюся было пыль.
– Садитесь, дети! Вот так… Откройте свои буквари. Кто из вас сейчас прочтет с выражением, без ошибок заданный урок?.. Ну-ка, ты, крайний!..
Миро был заядлый охотник, известный на всю округу. Он в самом деле задумал устроить облаву на кабанов – первую нынешней поздней осенью. С каким жаром он принялся меня уговаривать, совсем позабыв о покупателях!
…Дескать, нужны семеро-восьмеро охотников да человек пятнадцать загонщиков из деревенских. Да, это будет редкостное событие в жизни местных охотников. К тому же, идти-то не бог весть как далеко. Вон где, он кивнул на окно, рукой подать – сосновый бор, а чуть правее буковый лес. Верно, не везде там охота разрешена, но уж зато есть местечки… Дичь кишмя кишит. И мелкая, и крупная, сказать по правде, только охота и удерживает его здесь, в этой глухомани. Что же еще…
Я сказал, что охотник из меня никудышный, дескать, где мне тягаться с опытными стрелками, в конце концов, я по своей неопытности могу стать им в тягость, испортить все дело.
– Нет! – вскричал Миро и ударил кулаком по пустому деревянному ящику. – Завтра пойдешь с нами, так и знай! Тебе не приходилось раньше учительствовать в таких краях, ты понятия не имеешь, что для охотника здесь рай. Да если бы не это, я бы…
Я попытался еще раз отговорить его.
Миро прервал меня на полуслове.
– Что? Работа? Так завтра воскресенье, школа закрыта. Какая еще работа? Завтра чуть свет постучу в окошко!..
– Улюлю-у-у! У-у-у!..
Над верхушками высоких сосен легкой кисеей плыл утренний туман. Опавшая, пожухлая листва под ногами была влажной и липла к ногам.
Притаившись за стволом старой сосны, я стерег горную тропку, пролегавшую в трех десятках шагов от меня. По словам Миро, который поставил меня здесь, по этой тропе зверь должен пройти обязательно.
Сам он залег по ту сторону тропы, за бугорком. А остальные пятеро или шестеро охотников…
– Улюлю-у-у! У-у-у! У-у-у! – не умолкая, кричали загонщики.
Измерив на глаз расстояние, я прицелился – раз, второй, третий – словом, был готов метким выстрелом сразить любого зверя, стоит ему показаться на этой тропе… Пусть даже сюда ринется целее стадо кабанов…
Ниже, левее, на дне ложбинки, журчал ручеек, и, кроме его бормотания да приближающихся нечастых криков загонщиков, не доносилось ни звука.
«…А что, если вдруг выскочит зверь покрупнее, килограммов на сто – сто пятьдесят, – думал я, – и мне не удастся повалить его первой же пулей…»
Я смерил взглядом ствол сосны, под которой сидел, и убедился, что при необходимости мог бы в мгновение ока оказаться метрах в двух от земли… А то, неровен час, как бы не пришлось познакомиться с ребристыми, острыми, точно турецкий ятаган, клыками.
Ледяная капля тюкнула меня в затылок, я вздрогнул.
«…А вдруг я попаду ему прямо в лоб?.. О, тогда-то!» И я представил себе: двое крестьян спереди, двое сзади несут длинный шест, а посередке, ногами кверху висит огромный, щетинистый…
Мне захотелось посмотреть, который час, но не успел я сунуть руку в карман, как из-за ближайшего взгорка вдруг донесся какой-то шум, хруст ломаемых веток.
Я мигом прильнул щекой к прикладу. От волнения нижняя челюсть у меня отвисла и затряслась будто в лихорадке. Еще одно-единственное мгновенье и… громадный вепрь…
Только нет. На тропинку, постукивая копытцами, неожиданно выбежала и вдруг замерла, подобно статуе в городском парке, грациозная, тонконогая косуля. Рыжевато-коричневая, с белыми подпалинами на груди и животе, с черной мордочкой, она, казалось, смотрела мне прямо в глаза.
Я навел мушку на белую подпалину на груди. Прекрасное, кроткое животное стояло с чуть вогнутыми вовнутрь передними ногами и продолжало пристально смотреть в мою сторону ясными глазами, словно хотело сказать:
– Ну, что ж, стреляй! Если ты находишь, что я тебе угрожаю – убей меня!
Я хотел было нажать указательным пальцем на спуск и… вместо того чтобы выстрелить, опустил онемевшие руки…
А статуя живо обернулась и исчезла за взгорком.
Спустя несколько мгновений оттуда прогремел громкий выстрел, поглощенный туманом и неумолчным рокотом прокатившийся по обрывам и ущельям.
Я бросился за пригорок и увидел Миро, который, как полоумный, мчался под гору к ложбинке.
– Косуля-а-а-а! Попал, попа-а-ал! – закричал он, увидев меня. – Давай за мной вни-и-из!..
Я побежал за ним и скоро его догнал.
– Стой! – Миро остановился, как вкопанный. – Следы крови! Да, точно, кровь!
В одном месте листва в самом деле была обагрена свежей алой кровью.
Мы кинулись вперед, вернулись назад, огляделись – никаких следов.
– Нет, она там, впереди! Бежим напрямик вниз к ручью!
На самом дне ложбины, по которому бежал пенный ручей, Миро остановился и с видом искушенного стратега уточнил ситуацию:
– Послушай… Коли я ее тяжело ранил, в чем не сомневаюсь, она, должно быть, где-то здесь, возле ручья. Косуля всегда перед концом, коли еще есть силы, ищет речку или ручей какой-нибудь, там помирает! И потому я подамся вверх по ручью, а ты – вниз. Найдем, обязательно найдем. Но… какова, а?..
И он пошел вдоль ручья, продираясь сквозь уже оголенные кусты ежевики.
Я пошел вниз по течению, осматривая оба берега и всей душой надеясь, что косуля ранена легко и ей удалось скрыться в лесу.
Вскинув ружье на плечо и помогая себе шестом, я перескакивал с одного берега на другой, поскальзываясь и увязая в тине. Косули и след простыл.
Я увидел ее за большим валуном. Она лежала на левом боку, вытянув длинную шею к ручью, и ее черная мордочка почти касалась воды. Миро оказался прав…
Услышав приближающиеся шаги, косуля запрядала ушами и попыталась подняться, но снова повалилась на землю. И тут я увидел, что ее правый бок весь залит кровью.
Полегоньку, осторожно я подступил к ней. Беспомощное животное испуганно вздрагивало и тихо постанывало – так скулит продрогший щенок. Я приподнял ей голову – из черных печальных глаз косули катились слезы…
Я стал нежно гладить ей шею, мордочку, мысленно утешая: «Не бойся, маленькая, не дрожи. Авось, рана твоя не опасна. Вот увидишь, все будет хорошо. Ну, не плачь, не бейся. Ишь мордочка у тебя совсем холодная!..»
Кровь из раны все еще сочилась. Я отодрал от камня пучок мха, вытер, как мог, кровь, прочистил рану от налипшей земли. «Что, больно? Очень больно? Ничего, вот поправишься, будешь играть день-деньской с моими ребятами! А их у меня знаешь сколько? Больше полсотни озорных мальчишек и девчонок!..»
Раненая косуля все так же покорно и печально смотрела на меня, и слезы лились у нее из глаз – капали одна за другой, как у человека.
Запыхавшийся, разгоряченный Миро налетел на нас, как вихрь.
– Ага, вот она где! Чудесно! Не ушла!
И вынув из ножен охотничий нож, он собрался дорезать раненое животное.
– Постой! – крикнул я и отвел его руку. – Неужели совесть позволяет тебе поднять руку на это беззащитное, кроткое создание! Посмотри, у нее слезы на глазах!
– Ага, по-твоему, надо дать ей подохнуть, а потом выбросить собакам! – вскипел Миро.
– Ничего подобного! Конец охоте! Знать не хочу ваших облав, не нужны мне ни лисицы, ни кабаны! Я ее покупаю. Загонщики помогут отнести ее в деревню. Позову фельдшера, буду лечить. Выживет – хорошо, если же нет…
Эх, чего мне стоило переубедить жестокосердного Миро!
В первые дни сельский фельдшер довольно неохотно заходил к своей пациентке, но потом привязался к ней и стал заглядывать в хозяйскую плевну, где лежала косуля, по два раза на дню.
– Ешь, ешь, – приговаривал он, протягивая ей пучок сухого душистого сена, и косуля без страха брала гостинец губами и с охотой принималась жевать.
На пятый или шестой день косуля уже могла вставать. Рана ее быстро затягивалась и меньше чем за месяц совсем заросла, осталось только темное пятнышко величиной с полтинник. Трудно описать мою радость, когда косуля выздоровела. Я целыми часами возился с ней, кормил ее сеном, ячменем, овсом, угощал хлебными корками, поил прозрачной, как слеза, водой из горного потока.
Я назвал ее Го́рой.
– Гора! Гора! Хочешь сухого клевера, Гора?
Но косуля не могла привыкнуть к своему имени, ведь она родилась и выросла на воле, в лесу.
Не только наши соседи – ближние и дальние, но вся деревня давно уже знала, что учитель выхаживает раненую косулю.
Несколько раз приходил поглядеть на нее и Миро.
– Что ж, животное и впрямь милое, кроткое, но… мясцо-то его еще лучше! Тогда ты меня уговорил, но я и сейчас с превеликим удовольствием прикончил бы ее моим ножиком…
– Ну как ты можешь в мыслях такое держать… Гора! Протяни свою мордочку! Кому я говорю!
Нет, она все еще не знает своего имени, и вряд ли когда-нибудь научится откликаться на него.
Однажды в начале урока я заметил, что дети о чем-то шушукаются, смущенно подталкивая друг друга локтями.
– В чем дело, дети? – спросил я. – Вы хотите мне что-то сказать, о чем-то спросить? Хорошо, спрашивайте.
С десяток ребячьих рук протянулись вверх, одна девочка опередила всех:
– Господин учитель… А правда, что вы… что у вас есть… живая косуля?..
– Да, это правда. У меня живет очень красивая косуля, и зовут ее Гора. Это я дал ей такую кличку – Гора!
– Гора! Гора! – послышалось со всех сторон. – А она знает свою кличку?
– Пока еще нет, но я надеюсь, что она постепенно к ней привыкнет…
– А… можно нам… вы разрешите взглянуть на нее?
– Разумеется. После уроков все, кто хочет, может пойти со мной…
После звонка никто из ребят не пошел домой. Они окружили меня, и мы все гурьбой отправились к моей косуле.
По дороге я рассказал им, как она была ранена, как я ее нашел и перенес в деревню, как мы ее лечили…
– Бедная… Миленькая Гора!
С той поры не проходило дня, чтобы кто из ребят не прибежал к нам во двор. Один приносил Горе свежей воды из горной речушки, протекавшей невдалеке от деревни, другой совал ей какое-нибудь лакомство, третий менял подстилку…
А уже стояла настоящая зима, снег засыпал дворы, кровли домов, леса и поляны.
Гора, нагулявшая жирку, весело фыркала, резвилась в теплом хлеву. Но с приходом весны с ней произошла странная перемена. Косуля стала привередлива в еде, заметно похудела. Она то и дело нервно вздрагивала без причины, всего боялась.
