Текст книги "Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895"
Автор книги: Николай Гарин-Михайловский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 38 страниц)
Леруа, собираясь произнести цифру, слегка запнулся, поднял глаза кверху, подумал несколько мгновений и, наконец, торжественно объявил: «Сорок тысяч рублей чистого дохода».
– Вы не верите? – любезно предупредил он меня. – Я сейчас вам это докажу, как дважды два…
– Стеариновая свечка, – объявил неожиданно углубленный в чтение один из сыновей.
– Дурак! – парировал его старый Леруа.
– Ха, ха, ха!.. – залился в ответ веселый юноша и исчез из комнаты.
Леруа некоторое время стоял озадаченный, но потом с улыбкой объяснил мне, что свобода и независимость входят в программу его воспитания.
Возвращаясь к прерванному разговору, Леруа обязательно просил меня взять карандаш; отыскал чистый, не исписанный еще цифрами кусок бумаги, подложил его мне под руку и попросил меня записывать следующие цифры:
– Двести десятин картофеля по две тысячи пудов…
Я знал хорошо, что картофеля посеяно не 200, а 20 десятин, что десятина даст, дай бог, 1000 пудов, но спорить было бесполезно. В конце концов, когда подсчитали итоги, до 40 тысяч было очень далеко.
Леруа лукаво посмотрел на меня.
– Вы думаете, что до сорока тысяч еще далеко? Вы думаете, откуда он получит остальные восемнадцать тысяч рублей?
Леруа дал себе время насладиться моим смущением и после, торжественно тыкая себя пальцем в лоб, сказал:
– Вот откуда, милостивый государь, де-Леруа «дит Бурбон» получит остальные восемнадцать тысяч рублей.
Еще несколько томительных мгновений молчания и, наконец, объяснение загадки.
Ларчик просто открывался…
Действительно просто. Де-Леруа «дит Бурбон» просто-напросто придумал ловкий способ надувать акцизных и гнать неоплаченный спирт.
Он кончил и ждет одобрения. Я смущен и не знаю, что сказать.
Леруа спешит ко мне на выручку.
– Ловко? Гениально придумано?
Говорить ему, что это мошенничество, было по меньшей мере бесполезно.
– Ну, а если вас поймают?
– Никогда!
Прощаясь, Леруа просил меня сделать ему маленькое одолжение, поставить бланк на двух векселях, по триста рублей каждый.
Я смутился, поставил, за что впоследствии и заплатил шестьсот рублей, которые никогда, конечно, не получил обратно.
Провожая меня к экипажу, он объявил мне свою милость.
– Всю вашу рожь прямо ко мне на завод везите – гривенник дороже против базарной цены и argent comptant [6]6
наличные деньги (франц.).
[Закрыть].
Поистине царская милость!
Я, конечно, поблагодарил, но ни одного фунта ржи не доставил.
Приехав ко мне, он все раскритиковал.
– Разве это ваше дело хлеб сеять? Таким делом может всякий дурак заниматься. С вашими знаниями, с вашею энергией завод нужно открывать: сахарный, винокуренный, бумажный, картофельный, наконец.
Мое отношение к крестьянам он подверг строгому осуждению.
– Не наше, батюшка, дворянское это дело якшаться с хамами.
Я, конечно, не стал оправдываться.
– Надежда Валериевна, уговорите хоть вы вашего мужа бросить это якшанье.
– Я сама всею душой сочувствую ему в этом, – улыбнулась жена.
Леруа только руками развел.
– Я вам скажу только одно: я знал и вашего, и мужа вашего отцов; если бы они увидели, что делают их детки, они в гробу бы перевернулись.
Мы рассмеялись и выпроводили кое-как этого бестолкового, погубившего себя и семью свою человека.
Вот и все наши соседи, жившие в имениях. Остальные или не показывались вовсе в свои поместья, или появлялись на день, на два, с тем, чтобы снова исчезнуть на год. В таких имениях сидел управляющий и занимался раздачей земель.
То же было на купеческих землях. Разница между купеческими и дворянскими хозяйствами состояла в том, что в дворянских деревнях постройки, сады, лес сохранялись, а у купцов вырубались наголо. В дворянских имениях велась раздача земли по известной установленной системе, а у купцов земля раздавалась как попало и где попало.
Купец, приобретавший дворянское имение, был желанный гость для крестьян на первых порах, но когда вследствие хищнической системы лес исчезал, а земля истощалась, крестьянам, если поблизости не было свободной земли, приходилось очень жутко: истощенная земля не окупала расходов, а цена на землю, раз установленная, держалась твердо.
Плохо им было и с другой стороны на купеческих землях. Пала лошадь, корова, сгорели, свадьбу затеяли – негде денег достать, кроме как у своего же брата мужика, а этот даром не даст. Как посчитать все, что придется отдать за занятые деньги, так и выйдут все сто процентов.
Из дальних соседей я попрошу позволения у читателя остановиться, как на представляющем из себя нечто выдающееся, на помещике Чеботаеве. Это был человек лет тридцати пяти, женатый, имевший уже шесть человек детей. Имение у него было большое, хорошо устроенное, старинное, и хозяйство велось по издавна заведенному порядку. Нововведений почти никаких не допускалось. Под пашню поступала отдыхавшая не менее пятнадцати лет земля. Часть земли засевалась Чеботаевым, часть отдавалась окрестным крестьянам. Земля его, как новая и сильная, высоко ценилась и бралась нарасхват мужиками. Все остальное имение находилось под сенокосом. Ввиду обилия сенокосов, луга продавались крестьянам соседних деревень сравнительно по весьма умеренной цене. Для них это было очень удобно и давало возможность держать много скота.
Обладая семью тысячами десятин земли, Чеботаев получал не более десяти тысяч рублей дохода. Это сравнительно весьма небольшой доход, но Чеботаев большего не желал, говоря, что с него и этого довольно. Терпение, осторожность, выдержка, нелюбовь к риску были отличительными качествами Чеботаева.
– К имению нужно относиться, как к банку. В частном вы можете получить на свой капитал десять процентов, но с риском потерять этот капитал, в государственном же вам дадут три-четыре процента, но без риска.
– Но тогда какой же интерес жить в имении?
– Больше негде жить. В городе для меня дела нет. Служить? – як этому не был подготовлен; жить же в городе без дела слишком скучно, поневоле и живешь в деревне.
Он был против моих, как он называл, «заигрываний» с мужиками.
– Между мной и мужиком общего ничего нет. Интересы наши диаметрально противоположны; какое же здесь возможно сближение? И нечего и их и себя обманывать, нечего лезть к ним с неосуществимыми иллюзиями, потому что из этого не может выйти ничего путного. Отношения должны быть чисто деловые: вам нужна работа, ему земля; дали вы ему землю и не обманули, – вот и всем отношениям конец. Хотите помогать им – помогайте, но так, чтобы правая рука не знала, что творит левая в том смысле, чтобы ваша помощь не была бы поводом для него в будущем установить уже обязательную с вашей стороны помощь. Рассчитывать на их признательность, на искренность отношений – крупная ошибка. В силу вещей между нами ничего нет общего; с молоком матери всасывают они убеждение, что вы – враг его, что земля его, что вы дармоед и паразит. Вашими заигрываниями вы еще более его в том убедите. Влияния на него никакого вы иметь не можете. Проживете с ним сто лет – и весь ваш столетний авторитет подорвет любой пришлый солдат самою нелепою сказкой. Так-то, батюшка мой! Вот школу, больницу, хорошего священника им дайте, – это им нужно, – но не стройте здания на песце, да не обрушится оно и не погубит строителей.
По поводу моего хозяйства мнение Чеботаева было такое:
– «Могий вместити да вместит». Но, грешный человек, я сильно сомневаюсь в успехе. Я рад вам, как милому соседу, с которым можно отвести душу, но если б вы спросили моего искреннего совета, я сказал бы вам: «Бросьте все и поезжайте служить». Мыслимо ли при теперешних условиях что-нибудь сделать? Ведь под вами нет никакой почвы, вы один, без поддержки, а начинать новое дело без опыта предшественников, без собственного даже опыта, без надлежащего знания окружающих условий природы, при отсутствии всякой научной агрономической деятельности в крае, – одним словом, при черт знает каких условиях, – по-моему, значит идти на верную гибель… Все, конечно, может быть; я не знаю вас, ваших сил, повторяю: «Могий вместити да вместит», но для меня была бы непосильна такая задача. Если я убедил вас, бросайте все и поезжайте служить. Не убедил – забудьте мои слова, и дай бог вам всего лучшего.
Из соседей-крестьян я остановлюсь на двух деревнях – Садки и Успенка.
Крестьяне деревни Садки вышли на полный надел. Материальное благосостояние их, в сравнении с князевцами, процветало, несмотря на то, что поля их сравнительно были хуже князевских. Общий тон деревни поражал своею порядочностью, сплоченностью и единством действий. Они сами сознавали свое преимущество перед другими деревнями.
– Наше село дружное, работящее. Мы не любим скандальничать.
Свою порядочность они объясняли тем, что господа у них исстари были хорошие и жалели мужиков. Они принадлежали роду графов Зубовых. В деревне было две партии: богатые и бедные. Душевым наделом распоряжались бедняки, и все устраивалось в интересах бедных. Зато богатые, образовав товарищество из сорока человек, держали в аренде, на шесть лет, соседнюю землю и вели там независимое от остальной деревни хозяйство. Дела их шли прекрасно. Земля без всяких особенных улучшений выхаживалась отлично и если не было урожаев вроде немецких, то не было урожаев вроде князевских. Во всяком случае на арендованных богатыми землях урожаи были несравненно выше, чем на душевых наделах.
– Как же сравнить! – говорили садковские зажиточные крестьяне. – Разве мир может сравниться с нами? У нас человек к человеку подобран, у нас сила берет, у нас сбруя, снасти, лошади – ты гляди что? – а у них немощь одна. У нас, один на другого глядя, завидуют друг дружке: один выехал пахать – глядь, и все тут, никому не охота отстать, быть хуже другого, а у них? Пока дележка будет идти, время-то сева уйдет, а у нас земля раз на все шесть лет деленная. На душевой земле у нас вдвое хуже против покупной родится.
– А зачем вы не назмите вашу товарищескую землю?
– Не рука. Своя была бы, стали бы назмить, а так начнем назмить землю, выхаживать, а придет новый срок, хозяин на землю-то прибавит.
– Вот, говорят, крестьянский банк устроят.
– Вот тогда ино дело будет.
– Только там обществом надо будет покупать.
– Обществом не придется: мир велик человек – не сообразишь. Я, к примеру, богат, он – бедный; меня берет сила, его нет, он будет гоношить по-своему, я по-своему. Я в силах платить, он не может, – грех и выйдет один… Нет, обществом не сообразишься.
– А, может быть, и без банка землю отберут от господ?
– Вот уже тридцать лет отбирают, а она все господская. Пожалуй, надейся, коли не надоело.
В селе существует какая-то секта. Члены ее посещают церковь и вообще ничем не отличаются от православных, кроме того, разве, что носят белые рубахи. По субботам они собираются на моление, по очереди, друг у друга. Что там происходит, никто не знает, но, говорят, что в конце моления тушатся свечи и начинается оргия. Сектанты энергично протестуют против этого. К секте принадлежат исключительно богатые, Возникла эта секта всего несколько лет тому назад. Члены секты в высшей степени трудолюбивы, деятельны, полны интереса к жизни. В этом отношении они составляют полную противоположность с остальными крестьянами, несомненно принадлежащими к православной церкви.
Село Успенка, громадное по размерам, было заселено в начале нынешнего столетия гвардейцами. Природные условия очень выгодные. Крестьяне с своих оброчных статей получают столько, что им хватает на все повинности. Сверх этого они имеют надел пятнадцать десятин на душу. Несмотря на все это, крестьяне живут так же плохо, как и князевцы. В миру у них продажность идет страшная. «Коштаны» процветают. Поле деятельности для них при сдаче разных угодий обширное. Все это люди с громадными голосами, нахалы, без правды и совести. Без подкупа их ни одно дело на сходке не поделается. С помощью их, напротив, всю деревню можно водить за нос. Рыбная ловля, мельница, луга – все это идет при их посредстве за бесценок.
VI
Выполнение программы. – Заботы об удобрении. – Мокрый год. – Опыт.
Задавшись целью поставить крестьян настолько на ноги, чтоб они могли начать правильное хозяйство, я вынужден был на первых порах открыть им значительный кредит. У одних совсем не было лошадей, у других, по количеству работников, было их мало. Я истратил до 1500 рублей. Эти деньги были мною рассрочены на несколько лет под разные зимние работы. Крестьяне энергично взялись за дело. Мысль, что они снова станут взаправдашними крестьянами, что у них снова заведутся амбары (большинство за ненадобностью их продало), в сусеках которых не мыши будут бегать, а хлеб будет лежать, что на гумнах снова будут красоваться аккуратно сложенные клади хлеба, веселила крестьян и придавала им энергии.
Прошел год. Деревня значительно преобразилась, и мужики весело поглядывали на свои аккуратные или совсем новые, или подновленные избы.
Веселило крестьян и другое. Наступила осень. Жнитво почти заканчивалось. Урожай был прекрасный вообще, но у крестьян и у меня выдавался из всей округи. Правда, крестьяне более склонны были видеть в этом милость к ним бога, но вместе с тем не могли не признать, что исполнение моих советов принесло им пользу. Самые завзятые противники моих нововведений и те соглашались, что «вреды нет».
Для начала и то хорошо было. Конечно, не без мелких недоразумений все шло. Приходилось некоторых неисправных плательщиков понуждать. С навозом на первых порах было много «облыжности»: вывезет за село, оглянется – не видит никто – и свалит в речку, вместо того чтобы везти на поле. Это, конечно, не часто случалось, потому что и я и мои полесовщики зорко следили, чтобы навоз вывозился в поле. Этот надзор многих очень обижал.
– Что уж это такое? – говорили крестьяне. – Сказано, станем возить, ну и повезем.
Под конец зимы, впрочем, так втянулись, что почти не было случаев вываливания навоза куда-нибудь в овраг.
По субботам, когда происходил расчет за всякие работы, какой-нибудь мужик непременно добродушно заявлял:
– Я нынешнею неделей твоей милости тридцать возов вывез. Вот как!
– Почему же моей милости? – спрашиваю я. – Для себя, чать, возишь.
– Твоя земля.
– До времени моя, а соберетесь с силой, свой надел откупите у меня, вот и будет ваша.
– Где уж нам!
Несмотря на такой ответ, крестьяне понемногу заинтересовывались возможностью покупки и потихоньку расспрашивали об условиях продажи:
– По своей цене продам: я заплатил по тридцать рублей – и вам так отдам.
– Что ж, это хорошо.
– Цена не обидная.
– А деньги сразу?
– Где ж вам сразу отдать, – отвечал я, – конечно, в рассрочку.
– А на много годов?
– Лет на десять.
– Это хорошо. А процент большой положишь?
– Пять копеек с рубля.
– Что ж, это не обидно.
Наступало молчание.
– Да, не даст ли господь, – говорил кто-нибудь раздумчиво, – и нам счастьица. Есть же оно у людей.
– То-то бы молились за тебя богу.
– И сейчас молимся, – ответит кто-нибудь, – спасибо ему есть за что сказать.
– Всякий и всякий спасибо скажет.
– Со стороны люди глядят – не нарадуются. Приедешь на базар – странние, и те говорят: «Счастье вам господь послал, а не барина, – молиться за него надо».
Когда прошла весна и наступило время запашки навоза, дело тоже не обошлось без препирательств.
Первоначально я настаивал, чтобы навоз свозился в кучи, так как в таком виде он лучше перегорает, семена сорных трав перегнивают, а затем уже из куч разваживался по десятине. Так я и делал. Крестьяне поголовно восстали.
– Этак ты нас вовсе замаешь. Тогда только с одним навозом и возись, а остальное дело? Нет, так не гоже.
Пришлось уступить. Главное было сделано: навоз возили, а остальное постепенно само собой сделается.
Когда началась запашка навоза, крестьяне на первых порах отнеслись к этому делу очень небрежно.
Я во время запашки только и ездил, что к ним да на свое поле. Подъедешь к какому-нибудь, вроде Федора Елесина, и начнешь:
– Ну, как же тебе не стыдно! Не пожалел навозить навоз, самую трудную работу сделал, немножко уж осталось, а не хочешь. Посмотри у меня: поле все на клетки разбито, на каждую клетку воз, разбросан по всей клетке ровно, аккуратно. А у тебя что? Как куча лежит, так и лежит; доехал до нее сохой, тогда только остановишь лошадь, разбросаешь как-нибудь охапками навоз на два, на три шага кругом, чтобы только лошадь прошла, и поехал дальше. Разве так можно? И выйдет из этого то, что будет у тебя хлеб куличами, – где больно хорош, где плох; где больно поспел, где зеленый еще; зеленого дожидаешься, поспевший осыпается, – половину хлеба только и соберешь. Невестка твоя сидит же дома, – что бы тебе взять ее с собой? Пока ты пашешь, она бы вилами и раскинула навоз.
– А за детьми смотреть, а есть кто будет варить?
– Ну, племянницу возьми.
– Племянница у тебя же на работе.
– Зачем же ты пускаешь ее ко мне, когда своя работа есть?
– А есть что будем?
– Ну, сам, наконец…
– Да, так и буду время вести, а за полку, за сенокос когда примусь?
– Кто тут виноват, что раньше не начал.
– Коли же раньше? Кончил яровое, лес стал рубить, лубки надрал, намочил. Потом навозил маненько лесу да вот и стал парить.
– Да много ли времени надо, чтобы раскидать твой навоз?
– Тут немного, там немного, а поглядишь – оно и все. А пища-то – водица да хлебец. Не больно-то тут наворотишься.
– Просто у тебя упрямство одно. Времени всего-то два-три часа уйдет у тебя, а забываешь то, что за эти два часа двадцать рублей лишних получишь, как уродит.
– Даст господь, так уродит, а не даст, хоть насквозь ее пропаши, – ничего не будет. Мы-то своим умом и так и сяк, а господь все своею милостью ведет.
– Ну, это все очень хорошо, а все ж таки прошу тебя, раскидай навоз как следует. Ну, для меня сделай.
У Федора суровое лицо разглаживается, он улыбается, отпрукивает лошадь и лениво идет к шабру за вилами.
К другому, вроде известного лентяя Трофима Васю-шина, подъедешь, уже на другой лад говоришь:
– У меня с тобой короткий, Трофим, разговор будет: или делай как люди, или только ты меня и видел.
– Да ведь я, кажись, не хуже людей.
– Не хуже, а это что?
И начну ему отпевать. Кончу и опять:
– Так и запиши: не будешь делать как надо, только и видел меня.
Трофим понимает мой намек, – он хочет звать меня в крестные, когда хозяйка, бог даст, родит. Широкая улыбка разливается по его гладкому глуповатому лицу, доходит до самых ушей, и он добродушно-снисходительно говорит:
– Ну, уж ладно. Еду дальше.
– Поглубже, Петр, поглубже.
Петр рад отдохнуть. Он не спеша останавливает лошадь, снимает шапку, говорит сначала: «Здравствуй, батюшка» – и тогда уж отвечает:
– Сила не берет. И рад бы глубже взять, да лошаденка не терпит. Одна, сердечная. Зиму всю на соломке, весну всю в пашне, потом лес, без передышки опять за работу – все животы подвело. Видим мы все, сударь, что ты шибко об нас заботишься, да сила нас не берет, Видно, не мимо бают старые люди: «Сам плох – не поможет и бог».
– Ты что ж это панихиду по живом-то начал? Бога гневить не за что, – идет все, слава богу, хорошо, а сразу тоже нельзя.
– Конечно, нельзя.
– Потихонечку и пойдешь.
– Дай бог, дай бог.
Кончилась пашня, наступил сенокос; за сенокосом пошло жнитво. И оно почти уж закончилось.
На-днях и я и мужики собрались начинать молотьбу ржи для озимого посева.
Было воскресенье.
Окончив обед, жена, Синицын и я вышли на террасу подышать свежим воздухом. Стоял прекрасный полулетний, полуосенний день. Небо уже приняло свой однообразный ярко-синий осенний цвет. Только около солнца, собиравшегося уже садиться, небо переливалось каким-то особым нежным пепельно-голубым, изумрудно-зеленым, ярко-оранжевым цветом. В прозрачном воздухе рельефно рисовались на горизонте: лес, поля, с обильно наставленными на них копнами хлеба; пруд, спокойный, сверкающий, манящий своею прохладой; село с протянувшеюся длинною улицей, на которой теперь, в живописных группах, в сарафанах, красных и синих рубахах толпилась молодежь деревни; ближе – сад наш, оканчивающийся речкой, вдоль которой старые седые ветлы лениво шевелили своими вершинами. В саду начиналась вечерняя поливка цветов, и в свежеющем воздухе далеко разносился нежный аромат их.
Ближе к террасе на гигантских шагах бегали деревенские дети – ученики жены, молодые парни, девушки. Одни бегали, другие ждали очереди и грызли подсолнухи. Скрипнула калитка сада, и один за другим князевцы потянулись к террасе.
– Здравствуйте, господа, – встретил я их, спускаясь к ним, – Надевайте шапки.
– Не холодно, и так постоим.
– Что скажете?
– Да мы всё с докукой к тебе, – начал Исаев, – идем да и калякаем: баим, к своему брату мужику идешь за нуждой – и то не знаешь как, с чего начать, а к тебе – так без страху и лезем за всяким делом.
– Чего же вам?
– Да вот насчет жнивов хотим просить вашу милость. Не допустишь ли скотинку попасти?
– Так что ж? Ладно.
– А мы бы тебе снопов повозили, когда скричишь.
– Ладно.
– Ну, покорно благодарим.
Наступило молчание. Мужикам, видимо, не охота была уходить.
Я сидел на ступеньках и благодушно смотрел на качающихся. Синицын с верха террасы с любопытством следил за мной и мужиками.
– Вот я баю, – начал опять Исаев, – николи у нас не было, чтобы в полусапожках да сарафанах гуляли девки. А сейчас? – праздник придет, – как в большом селе, песни, пляски, семечки грызут, кафтанья, сарафаны. Все ты нас жалеешь.
– Ты гляди, – заговорил горячо Петр Беляков, – ребятишки в саду, как к себе пришли – ни страха, ни робости, словно к отцу с матерью. Бывало, помню, мы маленькими были. И-и! Не то что в сад – через мост чтобы нога не переступала. А, храни бог, в сад залезешь, так из ружья, как в собаку, просом всыпят. Лазай потом на карачках целый месяц.
– Трудно было, батюшка мой, – заговорил Елесин, – чуть что не так, марш на конюшню!
– Ругатель был; иначе, бывало, как: «такой, сякой ты сын» – и не скажет человеку.
Я вспомнил, что Синицын слушает, и поспешил переменить разговор.
– Ну что ж, и за молотьбу скоро приниматься пора?
– Пора, батюшка, пора.
– Славу богу, будет чего, – заметил я. – Можно благодарить бога.
– Как господь совершит, – вставил Елесин.
– Да уж совершил, – ответил я.
– В руки как допустит, – укоризненно пояснил Елесин.
– Ну, уж ты, – рассмеялся я. – Так ведь никогда и порадоваться нельзя. В амбар ссыпешь – и там будет неспокойно.
– Пропадет и там, – проговорил Елесин.
– Когда же, по-твоему, благодарить господа?
– А вот как, бог даст, живы будем, съедим хлебушек-то, тогда и благодарить станем.
– Ну, тогда благодарить поздно, по-моему.
– А по-нашему, теперь рано.
– А по-моему, благодарить бога да радоваться всегда надо, а придет беда, тогда уж и радоваться нечему. Так и радоваться никогда не придется.
– Знамо, гневить бога нечего, – согласился Керов, – посылает милость, видимое дело.
– Еще бы не милость оказал, – отвечал я, – шутка сказать: по сто пятьдесят пудов на десятину уродилось.
– Ну, где уж полтораста, ста не будет, – возразил Исаев. – Разве в таком редком хлебе может быть сто пятьдесят? Погуще маленько посеяли бы, может, и было бы.
– А я говорю сто пятьдесят, а на моей земле двести пятьдесят.
– Не будет, – убежденно мотнул головой Исаев.
– В жизнь не будет, – сказал Ганюшев. – Я вот на что, хоть об заклад пойду, то есть вот разорви меня, коли будет! Отродясь на нашей земле того не бывало, чтобы двести пятьдесят родило.
– Ну что ж, – отвечал я, – давай биться об заклад.
Ганюшев, опешив, уставился на меня.
– Я ставлю тебе полведра водки, если твоя правда, а если моя, ты должен привезти две десятины снопов.
– Да как же мы спорить станем?
– А так и станем. Вот сейчас пойдем на загон, отобьем осьминник и обмолотим на молотилке.
Ганюшев нерешительно смотрел на меня.
– Ну что ж, иди, – сказал я ему, – тебе уж не впервой меня нажигать.
– Не знаю, как…
– Ты же сам предлагал заклад, что не будет двести пятьдесят пудов?
– В жизнь не будет!
– Ну, так иди.
– Идти, что ль? – обратился он к мужикам.
– Знамо, иди!
– Чего не идти?
– Не знаю, как…
– Айда пополам, – вызвался Исаев.
– Иди, иди! чего ты?
– А откуда снопы возить? – спросил Ганюшев.
– Ну, хоть с речки.
– То-то, – сказал Ганюшев. – А ты вот чего: десятину снопов поставь.
– Нет, две.
– Ну, – айда! – решился, наконец, Ганюшев, – что будет! – проговорил он.
Через час мы уже взвешивали смолоченную рожь; по расчету на десятине получилось двести семьдесят пять пудов.
– Что, Ганюшев, видно, не каждый раз тебе меня накрывать? – спросил я.
Ганюшев утешал себя тем, что и у него, пожалуй, будет сто пятьдесят пудов.
– Ага, стал верить, – рассмеялся я.
Мужики пристали, чтобы я простил Ганюшеву проигранное пари, а им бы выдал на ведро водки.
– Ох уж мне эта водка! – отвечал я. – Вперед вам говорю, господа: с нового года кабак закрою, – либо я, либо кабак.
– Да и нам в нем радости нет, – согласился Елесин, – хоть сейчас.
– Без кабака хуже, – заметил Петр Беляков. – Было у нас – закрыли, так что ж ты думаешь? – в каждой избе кабак открылся, водку пополам с водой мешали; грех такой пошел, что через месяц опять целовальника пустили. Мещанишки мы, сударь: староста наш ничего не может поделать, так и живем, как на бессудной земле (у мещан староста не имеет полицейской власти).
– Я вам буду за старосту и сам досмотрю, чтобы не торговали водкой. Раз, два накрою, посидит в тюрьме – пропадет охота.
– Греха много будет, – заметил Петр.
– Не будет, – отвечал я.
– Кто там жив еще будет, – замял Андрей Михеев, – а теперь бы хорошо пропустить с устатка. Вон твоей милости без малого сотнягу намолотили, по пятаку, и то на ведро наработали.
– Да ведь обидно то, что к моему ведру вы своих три прибавите.
– Ни боже мой! – горячо отозвался Михеев, а за ним и другие. – Вот там выпьем и тем же духом айда спать!
– Так ли?
– Верно.
– Разве Сидора Фомича послать с вами, чтобы досмотрел.
– Что ж, хоть и Сидора Фомича посылай. Коли сказали, так и сделаем.
– Ну, хорошо: я вам дам на ведро, только и вы меня уважьте.
– Мы тебя всегда уважаем.
– Мы рады за тебя не то что… хоть в огонь.
– Выезжайте завтра пахать яровое. Наступило молчание.
– Больно неколи, – заговорил Исаев.
– Надо ж когда-нибудь пахать, – возразил я.
– А весной чего станем делать?
– А весной пораньше посеете, да и за пар.
– Эх, как ты нас трудишь работой! – сказал Исаев. – Всем ты хорош: и жалеешь, и заботишься, и на водку даешь, только вот работой маешь.
– Для кого же я вас маю? Для вас же.
– Знамо, для нас, только не под силу больно. Бьешься, бьешься, а выйдет ли в дело…
– Выйдет, выйдет, бог даст, – весело перебил я его-
– Все думается, все нам сомнительно…
Угрюмое облачко набежало на лица мужиков.
– Вы вот сомневались и насчет моей ржи, а моя правда вышла, – отвечал я. – Что ж, я враг себе, что ли? Даром меня двадцать пять лет учили, чтоб я не мог разобрать, что худо, что хорошо? Да вы же сами ездили за моими семенами к немцам. Худо разве у них?
– Коли худо, – заговорил, оживляясь, Петр, – у них жнива выше нашего хлеба. Издали я и взаправду подумал, что это хлеб. Гляжу, лошадь прямо в хлеб идет. Я себе думаю: немцы, а лошадь в хлеб пускают, – глядь, это жнива такая.
– Ну, а с чего у них такие хлеба родятся? – спросил я. – Чать, с работы? Земля одна.
Воспоминание о немцах оживило толпу.
– Знамо, вспаши ее раза два, три – все отличится против одноразки.
– Когда не отличится. Ноне я на зябе сеял полбу. Так что ты, братец мой? Отличилась. Рядом хлеб, а на ней другой.
– Знамо, другой.
– Работа много тянет.
– А може, и не даст ли господь и нам свое счастье сыскать, – раздумчиво проговорил Исаев. – Може, и пожалеет он нас за нашу бедность, за маету нашу.
– Бедность наша большая, – вздохнул Григорий Керов. – Темный мы народ, и рад бы как лучше, а не знаешь.
– А научить некому, – сказал я ему в тон.
– То-то некому, – согласился Керов.
– Барин, так барин и есть, – продолжал я тем же тоном.
Керов спохватился и сконфуженно уставился на меня.
– Э-э, как ты нас подводишь, – вступился Егор Исаев. – А ты нас пожалей, а не то чтоб на смех нас подымать.
В голосе Исаева послышалась фамильярная нотка. Я слегка покосился на него и продолжал смотреть на Керова.
– Да я чего? – отвечал Исаев. – Я ведь не то, чтоб… я ведь того… Ну, прости, коли что неловко сказал, – обратился он уж прямо ко мне.
– Верить надо больше тем, кто вам добра желает, – обратился я к Исаеву. – Не из корысти я к вам приехал. Гнался бы за деньгами, продолжал бы служить и с имения получал бы, да и на службе больше чем с имения заработал бы. Три года я с вами, можно, кажется, убедиться, что я за человек – обманщик, враг ли ваш, или желаю вам добра.
– Знамо, добра желаешь, – согласился Исаев.
– А верите, что желаю добра, так и делайте, как учу. Трудно, да ничего не поделаешь, – бог труды любит. За двадцать пять лет, конечно, вы от правильного труда отвыкли, зато же и впали в нищету. Главное, что от труда никуда не денешься; оттого, что не вовремя его выполнишь, труд все будет такой же, только толк другой выйдет.
Мужики молчали.
– Ну, так что ж, господа, начнете завтра пахать?
А уж на водку, так и быть, дам.
Толпа нерешительно молчала. Хотелось и водки и пахать не хотелось.
– Уважить разве? – обратился Исаев к толпе.
– Да чего станешь делать? – сказал Керов. – Видно, выручить надо барина.
– Оно и то сказать, – согласился Петр, – тяни не тяни, а пахать ее все не миновать.
– Знамо не миновать, – согласился Елесин.
Мало-помалу и другие стали склоняться к мысли о необходимости начать пахать.
– Видно, ладно уж, – обратился ко мне Исаев.
– Ну, спасибо, – сказал я, – только уж, старики, не взыщите, я настаивать стану.
– Неужели обманем? – обиделся Петр. – Коли дали согласие, так уж, знамо, станем пахать.
Я дал им на ведро водки и пошел с Синицыным домой.
– Вот вы как с ними, – раздумчиво говорил Синицын. – Что ж, дай бог! Вы больше приспособлены к духу времени, вам и книги в руки. Вот как-то мне господь поможет с своими делами. Хочу ехать в город, денег под вторую закладную искать.
– Охота вам, Дмитрий Иванович, мучить себя, – сказал я. – Вы сами сознаете, что не приспособлены к духу времени, надо соответственно и действовать. На вашем месте я бы посадил надежного приказчика в имение, а сам бы совсем уехал. Ну, хоть к нам переезжайте; устроим мы вас во флигеле, отлично заживете, будете заниматься своим любимым предметом – историей, отдохнете себе. Денег я для уплаты процентов вам дам, – незачем и в город ездить и закладывать.
– Я вас иначе не называю, как своим духовным братом, и верю, что всегда найду в вас поддержку, но…
Кончилось тем, что Синицын наотрез отказался от моего предложения и чем свет уехал в город.
Дворов 15 из 44 вопреки уговору не выехало на другой день пахать. Оставшиеся были отчаянная публика: бедные, беспечные, обленившиеся, для которых все мои нововведения были всегда тяжелою, бесцельною обузой. Нельзя было не согласиться с ними в том отношении, что труд их в сравнении с другими почти не достигал цели: от плохой лошаденки, плохой снасти, самого плохого, ленивого и беспечного получалась и работа плохая, а вследствие этого и урожай значительно хуже других.
