Текст книги "Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895"
Автор книги: Николай Гарин-Михайловский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 38 страниц)
Радости жизни *
– Брось писать, идем на палубу: ночь чудная… Такая ночь, точно лето: мягкая, теплая… Небо в тучах, и в них луна… Ну, идем же!
– Иду…
Он надел шляпу и вдвоем с ней поднялся на палубу. Там уж никого не было. Чистая палуба блестела под лучами луны, блестела вода, из мрака выходили берега, приближались и опять исчезали в волшебной дали лунной ночи.
– Сядем вот здесь… Как хорошо, правда? Смотри, вон на берегу какое-то жилье, уютно, огонек горит, кругом лес или сад… Хотелось бы тебе вдруг перенестись туда, узнать, кто там живет, пожить их жизнью?
– Одним словом, тебе еще хочется сказок: какой-нибудь вечер из Шехерезады?
Она вздохнула всей грудью и ответила:
– А разве жизнь не сказка?.
Они замолчали. Он потихоньку запел, а она слушала и задумчиво смотрела на луну, на воду, на даль реки.
– Ты поешь ту песню, которую пел ровно шестнадцать лет тому назад…
– Я не понимаю?
– Шестнадцать лет тому назад… Это был канун нашей свадьбы.
– Как? Сегодня какое число?
– Двадцать первое августа, а завтра двадцать второе– день нашей свадьбы.
– Теперь помню… Такой же вечер был… Мы с тобой сидели у мамы на террасе, в нише, откуда такой прекрасный вид на море… Там в гостиной горели огни, и свет их мягко тонул во мраке, а мы сидели, смотрели на эти огни, море, и я пел, а когда кончил, то из гостиной раздались вдруг аплодисменты..?
Он помолчал и сказал:
– Как все это недавно, кажется, было.
– Так недавно, что я, слушая тебя, и теперь не чувствую никакой разницы, никакой перемены.
– Секрет вечной молодости нашли?
– Да, я так же хочу жить, так же счастлива… Нет, нет, страшная проза, которая, как ржавчина, съедает все, так и не коснулась нашей жизни. Был один только период, когда чуть-чуть все не погибло.
– Ты говоришь о нашем разоренье?
– Помнишь, перед этим разореньем, как весь ты сосредоточился на приобретении богатства? Как тебя это мучило.
– Да, да. Наше разоренье, когда я думал, что конец всему… а на самом деле это и было начало настоящей жизни.
– Тебя после этого больше не интересовало богатство. Мы нашли другую цель в жизни, узнали других людей, горизонты высшей жизни, более справедливой, горизонты, куда всегда обращены взоры лучших людей всех времен, открылись и для нас…
– Открылись, да… Нас больше не душит кошмар жизни. Пусть несчастные слепые в обидном усердии путаются, коверкаются, отказываются от высших благ этой жизни, пусть их несчастья всегда будут для них только неожиданными роковыми случайностями. Придет время, и для них или для их потомков выяснится перспектива жизни, перспектива, которая одна обеспечивает правильное отношение к жизни, где всё на своем месте, и личные радости, и горе, и даже смерть. Перспектива, где вечная молодость, вечный свет, где год, шестнадцать лет и вся жизнь-только одно мгновенье счастливого союза людей, имеющих одну цель там, за пределами узких рамок своей личной жизни, цель, которую, как самое дорогое наследство, мы передадим своим детям… важно здесь, конечно, не то, чтобы они так именно думали, как мы, – иначе это будет уже не новое поколение. Как говорит Гете: «Vernunft wird Unsinn, Wohlthat-Plage» [29]29
Разум становится бессмыслицей, благодеяние – мукой (нем.)
[Закрыть], но важно вложить в них, в наших детей, это стремление всегда смотреть вперед…
– Через два года наша дочка уже кончает гимназию, Это лето она много читала по составленной для нее программе. Как жаль, что твои дела не позволяют тебе как раз летом жить с нами. Летом дети быстрее развиваются. Перед моим отъездом к тебе вечером съехались соседи, и доктор приехал, В деревне был один серьезный больной, я воспользовалась случаем для консультации и пошла с доктором к больному, оттуда мы пошли к другим. Ты знаешь, что наша дочка сделала? Оказывается, во-первых, везде, где есть грудные дети, ввела стеклянные рожки; каждый день ходит. и проверяет, держатся ли запасные в чистой воде; купила им стаканы для этого. В школе устроила ни больше, ни меньше, как ясли: всех грудных детей, на весь день во время работ, матери оставляют там под наблюдением одной дежурной. И я обо всем этом узнала тогда, когда с доктором пошла… Когда мы возвратились, за чаем доктор говорит: «Господа, одной из присутствующих здесь я должен принести, как земский врач, мою большую благодарность».
– Что ж наша дочка?
– Знаешь ее? Немного рассеянная, немного задумчивая – она и не расслышала сперва, а когда уже ее назвали, она вспыхнула и говорит самым пренебрежительным голосом: «Глупости какие!» И в то же время она совсем не педантка: мягкая, веселая, любящая, когда никого нет, развернется, хохочет, как самый счастливый ребенок, а при чужих сейчас все на замочек и сидит…
– В маму? Что ж, на будущий год, если у нас еще не будет женских медицинских курсов, – едет в Париж?
– Едет.
– Не боится?
– Это ее уже желанье… У нее уже есть сознанье, что женщина без высшего образования не может быть разумной руководительницей своей семьи, и к тому же они у нас совершенно самостоятельны… американцы… Володе десять лет, а он уж экспедиции верхом совершает за пятьдесят верст… Вот огонь!.. Ты знаешь, что он сделал? Нанялся с мальчишками к Михаилу Александровичу подсолнухи молотить и стачку устроил. Теперь уже все молотят с пуда и вдвое зарабатывают… Все его интересует, – то обнявшись едет с крестьянином на его телеге и очень серьезно о чем-то с ним толкует, то с мальчишками куда-нибудь на целый день уйдет… Заблудились раз в медвежьем лесу: целый день проходили. Приходит раз ко мне: «Мама, вы всё Маркс да Маркс, это умное слово?» – «Очень, говорю, умное». – «Когда я, наконец, буду все умные слова понимать?» А недавно приходит, становится передо мной в позицию и важно говорит: «Тезис я признаю, синтезис – признаю, а антитезис не признаю и терпе-е-ть не могу». – «Откуда это ты?» – спрашиваю. «Это дядя Вася говорит, а Михаил Александрович хо-хо-о-чет… Мама, отчего Михаил Александрович хохочет?»
– Ты не боишься за преждевременное напряжение способностей?
– В чем же напряжение? Только страховка против тупого самодовольства: я все знаю, все понял, все постиг… Только сознание, что каждый день надо плыть дальше и дальше, и с каждым днем эта даль развертывает все новые и новые горизонты, выясняет новые точки приложения.
Разговор оборвался. Пароход мерно шумел. В ночной панораме лунной ночи всё новые и новые берега выдвигались навстречу и уходили тихо, беззвучно назад.
Он посмотрел на часы.
– Двенадцать часов, однако… День нашей свадьбы начался… Шестнадцать лет назад… Хороших шестнадцать лет. Правда?
Приложение
Карандашом с натуры *
Село Конево – в горах, место глухое, спускаться к нему надо чуть не с отвесной крутизны. А в самом селе грязь невылазная. Яков Платонович, мужик ближней деревни, – умный, с большой широкой бородой, – рассказывает мне, что знает, о коневцах. Вот история их села. Жил-был здесь когда-то раскольник Конев с двумя братьями. Братья жили бедно. Умер старший, остались двое младших. Сначала тоже не шибко жили, а тут стали богатеть не по дням, а по часам. Завели извоз в Иркутск, за полторы тысячи верст, и что ни поездка, то тысячу-другую отложат. Другим – убыток, а им все польза. Дело в том, что Коневы сбывали фальшивые деньги, которые им делал человек, проживавший тайно в избушке у них на пасеке. Пасека помещалась в глухом месте, и люди только мельком иногда видали этого человека. Потом избушка сгорела, человек, делавший деньги, пропал без вести, а Коневы пошли в гору. Братья давно уже умерли, а род их разросся в деревне, и живут хорошо. Лошадей держат по многу; извоз в Иркутск не бросают и продолжают хвалиться выручкой. Тесно в деревне, на улице вечная грязь. И раньше Коневых это место известно было. Тут было коренное гнездо знаменитого разбойника Тюменева. Имел он партию человек в пятнадцать и с ними верхом разъезжал. К кому приедет, спросит: «Слыхал про Тюменева?» Обомлеет человек, а он ему: «Я к тебе в гости. Угощай». Ну, и начнут его уважать вином, пищей, деньгами. Доволен останется – уедет, нет – прикончит всех. Умер он от случая.
– Гнались за ним лесом, – говорит Яков Платонович, – а он бежит. В него пулями стреляют, а он их назад оборачивает; повернется, бросит и крикнет: «Може, вам пригодится». Палили, палили: тут у одного солдатика все пули вышли, а он и догадайся медную застежку с шеи сорвать. Этой застежкой и убили. Олово-то Тюменев заговорил, а медь не заговорил, – этим себя и погубил.
Кончил Яков Платонович и сам же говорит:
– Сказки все это!..
Не для одного Тюменева Конево было теплым уголком. В свое время здесь был коренной бродяжнический притон. Бродяжки, как мотыльки на огонь – тянулись к Коневу. Дед Якова Платоновича держал здесь неподалеку пасеку, и приходилась она как раз на бродяжьем тракту. Вот дед и, рассказывал внуку, что, бывало, задолевали его бродяжки: то и дело шасть в избушку. «Где дорога на Конево?» Вот чтоб его не мучили, он на сосне, разделявшей дорогу в Конево от дороги в пасеку, стесал краешек, сделал стрелку и написал: «здесь дорога в Конево». С тех пор как ножом отрезало: то ли они все грамотные, то ли друг по дружке, но уж дедушку больше не тревожили.
Славились коневцы своей доморощенной водкой без акциза. Как придет распутица, когда никаких дорог не станет (а к ним и подавно), и начнут они свои заводики раскуривать.
– Пьют, шельмецы, да добрых людей угощают. – прибавлял Яков Платонович.
– А это что там в сосняке? – спрашиваю я.
– Кладбище.
Там похоронены и те, от которых пошло все богатство. С ними зарыта тайна этого богатства и тайна исчезновения безвестного бродяжки, делавшего коневцам. фальшивые деньги. Всё скрыли могилы и безмолвно выглядывают они теперь из-за могучих кедров, лиственниц да елей.
– А теперь подделывают деньги? – спрашиваю я.
– Не слыхать. Нынче ведь трудно. Машина одна тысяч двести будет стоить. Вот раньше двадцатипятирублевые были, – ну, те хорошо делались. Тут вот недалеко от нас и мельница эта самая.
– Знаю. На большой дороге?
– Вот-вот. Было же, сказывают, дело у них. Они-то сухи вышли, а тут другой мужичок был, – захотелось тоже ему, ну и влопался вместе с мастером. Тут мастера возле Батурина и схватили. А уж так чисто, так чисто работал, – уж надо лучше, да некуда.
Яков Платонович с сожалением вздохнул.
– И с лица красивый был. Руки белые, великолепные, не нашим мужицким чета. И глупо так попались. Пошел мужичок для опыту в город, зашел в магазин, сунул бумажку, купил чего-то там. Ну и не подумали даже, дали сдачи, все как следует. Только погодя не много заходит опять. «А не разменяете ли еще мне двадцать пять рублей?» – Пошто не разменять. Взял хозяин и сличил ее с прежней, а номер-то тот же самый; ну и попались. В каторгу обоих. Мастера-то уж нашли у Нефедовых. В тюрьме и он сидел. Много ведь в прежние времена этим делом занимались. Я так смекаю, что все старинное богатство у нас в Сибири от этой торговли деньгами пошло.
Остановились мы на квартире у Егора Ивановича Конева. Хороший дом. Вход в обширные темные сени. Особым крылечком, широким, в три ступени, входишь в другие сени – светлые. Налево кухня в четыре аршина высотой, с большим окном. Направо – чистые комнаты: столы, деревянные диваны, буфет, плетеные стулья-табуреты. Тут же громадная кровать, много перин и подушек. Обои и картины. А дальше еще комната пустая, с лавками вдоль стены. Тоже обои. Потолок чистого теса. Русская печь красиво обделана лиственницей. Рамы оконные тоже из лиственницы. Пол застлан коврами. Хорошо живут коневцы, глядеть весело. Пью я чай с Яковым Платоновичем.
– Коневцы староверы? – спрашиваю я Якова Платоновича…
– Все старой веры, – отвечает Яков Платонович, – попа нет: баба и та может исповедать, – всё со своей посудой… Приедет к. нам на праздник пьяный и в карты играет и тары да. бары; а как водку пить, сейчас-свой стаканчик вынимает из-за пазухи: пожалуйте… Всё заботятся, чтоб не измирщиться.
– Говорю я им, – объясняет Яков Платонович: «Вы что же это, и пьяны, и в карты играете, и с чужими бабами тары да бары; а выпили из своей посудинки и оправдались? Это бы уж больно просто было, господа. Я так считаю, что этим лукавством никого вы, окромя себя, не обманете, – царство-то небесное не дураки же стерегут». Сердятся… а мы смеемся. У них какое дело вышло. Есть у них баба, теткой же мне доводится, – молодая, красивая; она да муж, больше никого. Люди с достатком; крепко соблюдают там это, чтоб из одной посуды не пить, и прочее такое. Ну, ладно. А у них старичок жил – ихней же веры, тоже твердо жил. Бывало, на пашне ни за что из чужого лагуна не черпнет; пять верст пройдет, а принесет воды в своем. Жил он у них так, для веселья, – будто вот хозяин все по делам, а он в помощь бабе. В помощь– в помощь, и стал мой старичок подбираться к бабенке. Той сначала и невдомек, а уж тут ночью раз все дело раскрылось. Она ему: «Что ты, что ты, дедушка?» А тот запыхался, говорит: «Матушка, говорит, Василиса, я ведь не то чтобы… я ведь о том только и забочусь, как бы мне с чужой бабой не измирщиться…» Она и расскажи подружкам, – моей бабе рассказала, та мне, – и пошло дело! Я раз на празднике и пустил: «Вот, говорю, как у вас всё строго соблюдают: я знавал одну Васильевну, – не говорю прямо, значит, а так, будто не на нее, – так к ней один очень приставал, все просил, чтоб не измирщиться с чужими, – вот как блюдут, дескать, твердо». А она-то, Василиса, как мак стала. Сначала и виду не показала, а там и говорит бабенкам: «И откуда он только сведал про это?»
– Ну, а муж узнал?
– Известно, узнал, да что со старика-то возьмешь? Ветхий старикашка: «Лукавый спутал», – говорит, У них все лукавый, а сам опять прав.
– Все-таки что ж со стариком?
– Отпустили – неловко, как-никак… Вот так и заботятся всё, чтоб не измирщиться. Беда насчет этого у них. Я раз водицы испить вздумал. Думаю себе: не курю я, лагуна не измараю, – и выпил. Так что ты думаешь: старуха так на стену и полезла. Бранит, Я ей говорю: «Матушка, я ведь тоже не курю». – «Да мне что с твоего куренья, когда ты с мирскими якшаешься». И стала она парить эту посуду: раз десять кипятком да песком, а потом принесла распятие, положила в посуду, облила водой и стала ею брызгать по стенам – значит, вода святая, уж стол и посуда очистились. Яков Платонович мотнул головой.
– Вот она ересь у них и есть. В каких книгах писано простой бабе святить воду? – их выдумка. Сами ересь создают, а нас еретиками, никоновыми антихристами величают. Так все это – невежество одно. Вот так вчера я вам про соседку рассказывал, которая будто прядет по ночам, а либо душит, как домовой, – ну так и это: все это языческое тянется от Владимировых времен, а они думают, что спасаются. Да книги их взять: и по книгам их во всем собьешься; потому что дичь больше, несуразность одна. Это чтоб раскинуть умом – нет, а уткнется носом в одну точку, ну и не видит уж кругом себя ничего. «Неужели, – говорю я им, – только от того, что каким перстом крестишь себя – быть нам спасенным или нет? Ну, а кисть оторвет, – каким перстом оторванные пальцы сложить?»
– Ну, а коневцы народ хороший? – спрашиваю я.
– Жестокий народ, гордый… Наши вон рабочие ходили-ходили – опять назад пришли, не пускают… Дождь, ведь собаку добрый хозяин на улицу не выгонит, а они знай свое: «Сгинь, пропади, проклятый еретик». Неужели же мы хуже и собаки? Скупой народ… Только вот и есть на селе хороший, вот этот вот, – где мы сейчас, Егор Иванович, да хозяйка его: ну, эти, прямо сказать – другой народ… Ну, у этих другая беда: запивает Егор Иванович. Какой человек был, а теперь никуда не годится!
– С чего же это он?
– Господь его знает… Как жили прежде: первый дом. С женой лад да согласие. Жену и сейчас, как ни пьян, а и пальцем не тронет.
Жену Егора Ивановича я уж видел: высокая, чинная, лицо доброе, но строгое. Видел утром мельком и хозяина на покосе. Он только что тогда приехал было из города, где пропил все деньги, и скрывался в своем летнем помещении – в избушке; какой-то косматый, страшный. Вечером дочь привезла его. Он был трезвый, сейчас же вошел ко мне и сел с ухватками совершенно дикого человека. Короткие ноги, очень короткие мясистые руки, длинное толстое тело; громадная всклокоченная голова с плешью как раз на макушке; весь рыже-бурый; в мохнатой широкой рубахе, широких штанах, босой и неуклюжий – настоящий дикий. Лицо крупное, бородатое, вздутое от пьянства. Глаза бегают– водки ищут. Вся его фигура, вся его утроба тянет его теперь к водке, и весь остальной мир уж не существует для него. Водка – он оживлен и готов действовать. Нет водки – он угрюм, мрачен и сварлив.
– Ну, – проговорил он, – как же так? Яшка, к примеру, купеческий сын; ну так что же, что он купеческий, его разве нельзя по сусалам?
– Хозяин? – спрашиваю я в ответ.
– Ну, хозяин.
– Ты что же, пьешь, говорят?
– Есть маненько.
– Жил хорошо раньше?
– Плохо ли жил: пятьдесят лошадей держал.
– Теперь сколько?
– Пять осталось.
– И то ведь хорошо. Дом какой – жить можно.
– Когда нельзя… Дай-ка бы водки… Рабочим все выдали твоим: и пищу и квартиру… Акромя нас, хоть на улице ночуй. Народ у нас…
Хозяин замотал башкой.
– Корят меня, а мне что? Пусть им всем пусто будет… Мы, слышь, каины все… Ну давай, что ли, водки!
Подал я ему стаканчик, – схватил, выпил и ушел, тяжело, по-медвежьи, ступая. Рабочие мои попросили водки. Я вышел в кухню, даю денег и говорю, чтоб и хозяину подали.
А старуха его строго говорит:
– Не пьет хозяин.
А хозяин смотрит на хозяйку свою, – только чешется. Потом осмелился и говорит:
– Пью же.
Смеются все.
Пока я стоял – он молчал, а вышел я – он стал ругаться громко и неприлично. Обе двери плотно затворила заботливая рука хозяйки, чтоб не слышал я домашнего срама. Зачем-то вышел я и мельком опять увидел косматую фигуру хозяина: сидит на скамье, отвалился головой на косяк окна, вытянул ноги и сидит, и сам не знает, куда его качнет, в ухо ли запалить кому попало, схватить ли что-нибудь и марш в кабак…
Утром проснулся я, вижу в окно: проехал хозяин верхом. Сидит без шапки, лысина сверкает, мохнатая одежда раздувается; дождь льет.
У хозяйки без него приветливое, веселое лицо, при нем – вытянутое, глаза смотрят прямо пред собой, а губы тесно сжаты колечком: видно, только и ждет от муженька какого-нибудь нового колена.
Однажды утром понадобилось мне с Яковом Платоновичем съездить в одно место поблизости от Конева. Поднялись мы в гору и поехали кедровым лесом. Такой лес называют здесь тайгой. А кругом тихо-тихо. Лес точно спит. Солнце светит между деревьями: все небо синее, чистое – высоко над нами. Чиркнет где-нибудь в лесу птичка или сучок обломится – и звонко разнесется звук далеко кругом. Высоко-высоко на кедрах шишки, а в них орешки кедровые. Скоро уж и снимать их станут: бери кто хочешь – всем на требу господь создал их.
Говорим мы с Яковом Платоновичем об нашем хозяине.
– Только водка и держит его… Совсем как дите какое малое… Ляжет на печь и начнет колотить ногами в потолок. А то сам с собой говорит: «За меня пойдет молоденькая?» И сам другим голосом говорит: «Пойдет!» Опять: «Красивая-красивая». А вчера встретил меня. «Слышишь, ты, говорит, я теперь ваше благородие стал, снимай шапку». – «А тебя кто сделал?» – «У меня чиновники теперь стоят». – «Ну что ж, говорю, водку пьешь теперь?» – «Нет, на свои», – говорит. «Ну, деньги с них берешь?» – «Нет еще, возьму». Гляжу, подъехал опять к другому, окну, опять чего-то врет. Опять меня встретил: «Стой, говорит, сегодня какой день?» – «Да четверг», – говорю. «Ну и ладно, бат, и разговаривать нам больше нечего». Да вдруг: «Эх, паря, охота ударить тебя». – «За что?» – «Да вот так».
Проехали еще, смотрим: трое оборванных темных людей под деревом.
– Бродяжки, – говорит Яков Платонович, – с каторги откуда-нибудь на родину пробираются. А там опять поймают, а все охота родные места повидать.
А вот и лес кончился, и пошли сенокосы коневские.
– У нас в Сибири, – говорит Яков Платонович, – земли много: косишь, не видишь друг дружку, пашешь – не слышишь. Выбирай кто какую хочет гриву.
Гривой зовется удобное для пашни место. Бросит гриву один – другой сядет; будет тогда не Власова грива, а Гришина. И Власова и Гришина – а все та же вольная, неделеная, далекая сибирская сторона.
Тут дорога наша повернула, и поехали мы прямо на летнюю избушку Егора Ивановича.
– Вот это самое его место, куда он, Егор Иванович, убегает, когда что с ним неблагополучно, – говорит мне Яков Платонович. – Он и сейчас тут – с вечера еще убег; вчера хозяйку свою-таки бил… Эх – и женщина хорошая… Стой-ка, надо посмотреть, чего он тут делает.
Яков Платонович пошел к избушке, а я остался. Смотрю, кричит Яков Платонович. Я к нему – что такое? Добежал, да так и замер на пороге: висит на веревке в углу Егор Иванович, глаза разошлись и смотрят, точно еще не смекнули, что это он задумал… А сам синий, вздулся, напыжился. Посмотрели-посмотрели мы с Яковом Платоновичем: холодный, закоченел уж, – и поехали назад в деревню народ звать.
Едем, и говорит Яков Платонович:
– С чего запил? С чего погубил себя? И человек был хороший, и жена первая баба, и богатство, и земли и лесу вдоволь: как бы не жить, кажись, человеку? А на вот тебе!..
