Текст книги "Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895"
Автор книги: Николай Гарин-Михайловский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 38 страниц)
Без нас Дюк сдох. Говорили, что он опять убегал и нашли уже его где-то во рву. Я узнал потом; просто не кормили, и бедняга сдох от голоду… Жалко было бедную собаку: так пропала… и я часто вспоминал ее… Сыну тогда восьмой год уж пошел и уже принялись за его обученье; но ученье на первых порах не спорилось. Мальчик был очень способный, но небрежно смотрел на дело. Однажды вот в этой самой комнате я решил подтянуть франта. У меня в моей системе воспитания не только наказаний, но и резких слов не было. Все основано было прежде всего на любви, а затем на работе его головы, на рассуждении, на логике, на доводах… Ну вот, как довод, я ему и привел этого самого Дюка, – как доказательство того, что и с задатками можно ни за грош пропасть. Мальчик слушал меня рассеянно, вертел все время мой палец и, когда я кончил, с какой-то своеобразной детской логикой сделал свой вывод:
– Папа!
Это папа он всегда говорил напряженно и звонко.
– Папа! А Ломоносов тоже был из мужиков?
– Отчего ты вспомнил о Ломоносове? – спросил я. Он рассеянно ответил:
– Так…
И опять сосредоточившись на своей мысли, озабоченно, сильнее крутя мой палец, проговорил:
– Папа! Петька говорит, что если бы была школа, он тоже бы учился.
Как это там в его головке скомбинировался Дюк, Ломоносов, его обучение и невежество Петьки, я не знаю, но на меня, человека впечатлительного и нервного, этот вывод его, без преувеличенья скажу вам, произвел потрясающее впечатление. Я часто и раньше думал о школе, может быть, при сыне же и говорил об ней, но неудачи, то, другое – так все и откладывалось. Старая, знакомая мысль, но как-то вдруг осветилась она передо мной так ярко и выпукло… В самом деле: совесть мучит за пса, а за всех этих Ломоносовых, всех этих гениев ума в стомиллионной массе, в каждом поколении имеющихся несомненно и гибнущих или извращающих свои дары – не болит сердце и не думаешь даже.
И точно дело делаешь: ходишь да ворчишь еще – таланты перевелись…
– Скажи своему Петьке, что осенью у нас будет школа.
Мой сын скользнул глазами в окно и снисходительно ответил:
– Ну хорошо, я скажу ему, Но помолчав, он спросил:
– Папа, отчего осенью?
– Так… я давно решил…-
Не говорить же мне было ему, что он, Дюк и Петька были виновниками моего решения.
Он еще подумал и недоверчиво проговорил:
– Папа! ты не забудешь?
– Ну, напоминай мне.
Это понравилось, и он опять милостиво ответил мне:
– Ну хорошо, я напомню.
Этим и кончился мой первый и последний выговор моему сыну: жена там с ним справлялась, тоже, конечно, без всяких мер наказания. Осенью был обычный убыток от хозяйства (я вспоминаю всегда, говоря об убытках, слова моего соседа. Он говорил: «На будущий год будет хуже… Запишите»), но я взял себя в руки и, отделив часть дома, решил ре откладывать дело школы. А чтобы не мучить себя мыслью о лишних расходах, я решил, что я сам себя обложил налогом в пользу образования. И по-моему, каждый получивший это образование, может и должен – и только такой и должен – нести этот налог… Так просто отбирать подписку: хочешь сам образоваться – не грех и возвратить государству затрату, тем более что и живут-то люди с своего образования. И получивши его, надо думать и о тех, кто не получил… в интересах родины. Это самый божеский, самый справедливый налог.
– Я совершенно с вами согласен, – согласился я возбужденно.
– Правда ведь? вот таким налогом и обложил я себя. В первый год и сын до поступления в корпус учился в этой школе.
– И Петька? – спросил я.
– И Петька… Вот они все три основателя, – хозяин показал на небольшую картинку, висевшую с боку камина. Я быстро поднялся и стал рассматривать ее. Были нарисованы мальчик в матроске, деревенский мальчик и между ними лягавая собака с беспечным, нахальным и добродушным в то же время взглядом. Она смотрела, как бы спрашивая: «Ну, ты чего еще здесь?» Так смотрела она, очевидно, в первый период своей жизни.
Мальчик в матроске – сын хозяина, худенький, с маленьким личиком, смотрел своими черными глазками рассеянно, напряженно, как-то поверх всего окружающего и, казалось, думал о чем-то. Крестьянский мальчик, раскинув руки, стоял в типичной позе крестьянского ребенка. Широкое лицо его было спокойно, добродушно, а голубые глаза точно выжидали чего-то равнодушно и терпеливо.
– Вот этот самый Петька и есть… Его и работа эта картинка. Как и все эти картины этой школы, – помолчав, произнес хозяин. – Каждое лето ко мне ездит и рисует.
Я быстро пригнулся к фигуре маленького Петьки. Этот вот… перед картинами которого я стоял, бывало, на выставке и считал бы за счастье когда-нибудь увидеть их автора. Я долго смотрел, и, когда взволнованный сел, хозяин проговорил:
– Есть у меня и поэты.
Он достал с полки книжечку и прочел задушевные стихи.
– Студент еще… Для начала недурно. У меня и ученые, и механики, и изобретатели даже есть. Есть и пахари – у каждого своя доля.
– А ваш сын где? – спросил я.
Я опять дернул грубо за больную струну.
– Бог не дал моему сыну жизни, – ответил хозяин и опустил голову.
Он помолчал и нехотя прибавил:
– Он скоро и умер после открытия школы…
Кровь горячей струей ударила меня по сердцу.
Как! этого худенького, симпатичного, роющегося в своей головке мальчика уже нет на свете?!
Много детей умирает, я хоронил и своих, но, откровенно говорю, такой жгучей боли по умершем, и притом давно умершем, я, кажется, никогда не испытывал.
– Я даже не знаю его могилы… Он утонул… в корпусе, спасая товарища… безрассудно…
Я смотрел на картинку. Так и кажется, что он вот-вот вскрикнет своим звонким голоском: «Папа!»
– Спас? – спросил я, не поворачиваясь.
– Нет: было, я думаю, и ему очевидно, что не спасет он… но бросились другие за ним и спасли того… другого… но его не удалось спасти.
Старик задумался.
– Отчего вы спросили: спас? Разве это меняет значение его поступка?
– Конечно, меняет: мальчик вдвойне герой.
– Да, – вздохнул рассеянно хозяин, – и вот все, что осталось мне от него… он один и был у нас… я вот перенес, а жена не перенесла… я и ей памятника не сделал… их обоих могила для меня здесь, в этой комнате… – в этой школе…
Я молча отошел от картины: какая оригинальная мысль, какая оригинальная могила! Сколько оригинальных, сильных мыслей говорит мне этот старый с разбитой жизнью человек! Могила?! Я их много видел на разных кладбищах и богатых, очень богатых памятников – целые дома, целые города мертвых! И когда ходил около них, мое сердце сжималось холодной тоской смерти, и казалось мне, что эти памятники еще тяжелее давят грудь покойников. Но здесь, в этой комнате могил, ничто не говорило о смерти. Мальчик стоял живой передо мной. Несмотря на серый закат тучами заволоченного осеннего дня, казалось, солнце заливало своим светом эту комнату, и громкий веселый говор в школе собиравшихся на вечерние занятия учеников, как веселое щебетанье птиц, говорил о весне, о счастье и радости жизни.
Чудная могила!
Я смотрел на этого отлетевшего в иную жизнь мальчика и, казалось, слышал оттуда его энергичный, как звон – не похоронный, а радостный, зовущий к жизни призыв:
«Папа! Моя коротенькая жизнь сделает и твою длинную жизнь – прекрасной, полной глубокого смысла для твоего стомиллионного народа».
В усадьбе помещицы Ярыщевой *
I
Воскресный летний день собирался быть особенно жарким. Солнце как-то сразу показалось на безоблачном небе и скучно, без предрассветной прохлады, уставилось в оголенные берега большой извилистой речки. Там, выше речки, раскинулось большое торговое село, грязное и серое, под цвет остальной округи.
У базарных лавок сидели и стояли толпы жнецов из татар в ожидании найма.
Это был первый базар и первая наемка на жнитво в это лето. Урожай, был хороший, и цены на работы ожидались высокие. На площади показался, приседая и смешно оглядываясь, словно за ним гнались, Кирилл Архипович, приказчик одной маленькой экономии барыни Наталии Ивановны Ярыщевой. Опросил цены на жнитво и, услышав про пятнадцать рублей, убежал без оглядки. Татары жнецы проводили его с базара свистками, улюлюканьем и смехом. Кирилл Архипович, с мягкой курчавой бородой, с громадной лысой головой и мелкими чертами лица, прибежал сам не свой на двор, куда заехал было, и обратился к хозяину, хлопнув руками:
– Беда! Пятнадцать рублей.
Хозяин двора катил в это время бадью по двору и, остановившись, равнодушно ответил:
– Вот как хлещут!
– Чего ж теперь делать? – спросил приказчик.
– И не знаю.
– Ехать надо домой, – вздохнул приказчик. Крестьянин покатил бадью дальше под навес. – Аль раздумали брать?
– Да как брать-то? – Кирилл Архипович почесал затылок. – И не соображусь теперь… Жать двадцать десятин, а всех денег сто двадцать рублей всего-то у нас: половину не сожнешь на эти деньги.
– Не сожнешь поэтому.
– А ведь поколь жнешь, да когда еще молотить там, да в город продавать, а их рассчитывать надо: ждать не станут.
– Не станут.
– Ах ты, грех! Ехать надо посоветоваться… Думал пораньше выбегу на базар, поколь цена не разыгралась, а вот…
– Дешевле не будет нынче…
– Ехать надо…
Кирилл Архипович еще поохал и стал запрягать. Запряг, рассчитался, попрощался, сказав с каким-то придыханием: «Ах, ну до увиданья», сделал с обычным приседанием еще для чего-то круг возле своей плетушки, уселся и тронул.
Он уже проехал почти всю улицу, все смотря куда-то в сторону, как вдруг воскликнул, освобождаясь от задумчивости:.
– Ах, кулек-то!
Он внимательно осмотрел сиденье, заглянул под козлы, приподнял тонкий слой находившегося в плетушке сена, но кулька нигде не оказалось. Кирилл Архипович еще нерешительнее несколько раз оглянулся, вероятно, в надежде, не догадается ли сам кулек прибежать к нему, но, не дождавшись, вдруг засуетился и поворотил назад.
Хозяин квартиры, увидев его, отворил ворота, и Кирилл Архипович въехал опять во двор.
– Здравствуйте опять, – сказал он растерянно, сойдя с плетушки.
– Здравствуйте и вы, – ответил равнодушно крестьянин.
Кирилл Архипович снова поздоровался с ним, а также с вышедшей хозяйкой. На мгновение он замер в сладостной истоме и сообщил:
– А я ведь кулек-то забыл. Гляжу, где он? Ах, назад ехать надо!
– Недалеко пахнулись еще…
– Недалеко… вот тут на углу – против лавки… Как его?
– Аксенова?
– Она… Гляжу: нет кулька… Ах ты, грех! – Кирилл Архипович постоял еще, подумал, покачал головой и, приседая, пошел в избу за кульком.
– А я тоже гляжу на кулек, – провожала его хозяйка, – думаю, что он, мол, оставил его? Мне бы скричать, а я, вишь, не смекнула тоже…
– И я тоже не догадался… Ну, до увиданья еще раз.
И, еще раз попрощавшись с хозяйкой, Кирилл Архипович с кульком в руках вышел из избы во двор.
– Ах… не надо бы заезжать было во двор, – спохватился он.
– Поэтому не надо бы, – согласился и хозяин, – я гляжу, едете, ну отворил ворота.
– Я ведь только вот за кульком…
– Известно, не оставлять же…
– Как же теперь? Не поворотишься ведь… выпрягать?
– Не знаю… Так, что ль, попробовать? Айдате так попробуем. Я лошадь заводить стану, а вы задок-то относите.
Общими усилиями дело обошлось без перепряжки и, повернув – лошадь, приказчик барыни Ярыщевой покатил, наконец, с базара, сопровождаемый напутствием хозяина: «Ну, с богом!»
Кирилл Архипович, склонившись набок, ехал и ломал голову, как ему быть. По пятнадцати рублей – двадцать десятин обойдутся триста рублей. Ста восьмидесяти не хватит. Главное то, что сам же он и подбил свою барыню усилиться посевом на эти лишние двадцать десятин. Обыкновенный порядок в имении был таков, что в экономии сеялось столько, сколько можно было урвать, так сказать, не в счет, без денег. Сдается, например, крестьянину десятина земли под посев; цена – как у людей, а один рабочий день выговаривается нев счет. Одну десятину взял – пеший рабочий, две – с лошадью. Часть земли снимала своя деревня и не в счет убирала пять десятин.
Конечно, это было немного, но и деревня барыни только и жила тем, что занималась нищенством. Так и в земской статистике в рубрике промыслов она значилась: «занимается нищенством». Как дадут повестку, чтобы подать взносили, и разбредется деревня. Насобирает и взнесет. И всегда исправно. За эту исправность и заботливость и местное начальство уважало деревню и задолго обыкновенно до сбора ее первую извещало: готовьтесь, дескать.
– Что ж! и умно, – говорила про крестьян своей деревни старая барыня, – сами видят свою слабость и спасаются… А другой ведь только и догадается, что в кабак последнее снести.
Но зато когда ее крестьяне попробовали было поторговаться с ней насчет дарового посева, она ответила:
– Ну уж, батюшки, кому другому, а уж вам-то не грех и потрудиться на меня старуху: за вас люди подать-то платят…
– Нынче где уж? – говорили крестьяне. – Действительно, значит, когда цена живет на хлеб, так будто и ладно, а теперь ничего не стоит, хоть и наше дело: день-. деньской маешься, плечи от тяготы оборвешь, хлеб собираючи, а продай его, и гривенника не выручишь за день.
В нынешнем урожайном году промысел крестьян барыни Ярыщевой действительно был не из очень доходных.
Крестьяне других деревень, видя, как трудятся нищие, только лукаво подмигивали на них и говорили:
– Обижаются же… в убыток работа приходит.
Жалела и барыня Ярыщева крестьян своей деревни:
– Нынче уж, конечно, не ваш год, – говорила она, – ну так ведь надо же и людям.
– Известно, – вздыхали покорно нищие.
В общем дарового посева у барыни Ярыщевой набиралось десятин до тридцати. Сенокос ли продавался, лес ли, во всем было установлено правило вырядить не в счет известное количество работников. Конечно, крестьяне-арендаторы торговались, но старушка помещица добродушно уговаривала и шамкала своим беззубым широким ртом:
– И-и, батюшка мой! что тебе услужить старухе? Доходов у меня мало, а расходов-то выше головы… Сам знаешь ведь, батюшка.
– Известно.
– Я сама ведь ваш хлеб да щи только и ем… Не мотущая, не картежница…
– Спаси, господь…
– Только что вот внуки… – Ну, так ведь, батюшка, и их без образования нельзя оставить… И им ведь расходу больше моего еще будет.
– Как можно…
– Ну так вот, батюшка, и сам видишь… У меня же и тихо, спокойно: чтоб вот тебе я сдала землю, а там другому передала, – вон как у панков, – у меня этого нет, батюшка. У меня как в амбаре – все в сохранности.
– Что говорить! Из-за этого уж, прямо сказать, и платим будто лишки.
– Так не жалей, батюшка, не жалей… Земля моя хорошая, дай тебе бог засыпаться хлебом от моей земли.
И видя, что крестьянин убеждается, старуха спрашивала:
– Ну, что ж, надумался?
– Да, видно… Что же станешь делать?
– Ну и с богом… А вот, не дай бог, лихоманка тебя схватит или живот, – приходи, батюшка… Приходи – безо всякого.
– Спасибо…
– Ну спасибо, батюшка, и тебе, я за тебя богу помолюсь… Что тебе день? Ты – день, другой – день, а мне старухе помощь. С миру по нитке – голому рубашка. Я, батюшка, прямо… Мне что таиться? Что было вот наследственного, то ведь и осталось… А от мужа да зятя долги одни остались… Все, батюшка, сплатила, все – до копейки! Внучатам-то, – старуха радостно понижала голос, – чистенькое, как яичко облупленное, достанется именье-то.
– Ну, до увиданья, Наталья Ивановна, – подымался со стула крестьянин.
– Ну, прощай, батюшка, прощай…
Барыня жала руку и провожала гостя.
– Хоть уж дорого, да уважительная, – говорили окружные крестьяне. И если спрашивали их: «Что за человек барыня Ярыщева?» – отвечали в один голос: «Одно слово – не было такой и не будет… Уважительная барыня!..»
А Кирилл Архипович все подвигался с базара ближе к усадьбе и все думал. Уже показалась церковь соседнего села Дмитриевского, когда вдруг в его голове мелькнула счастливая мысль. В Дмитриевском он повернул свою невзрачную лошаденку в ту улицу, где жил староста Матвей Федорович, и остановился у ворот просторной, в три окна срубленной избы. Изба и все постройки на дворе имели аккуратный вид той зажиточности, при которой как-то само собой хозяин не ленится и гнилое бревно своевременно заменить новым и свежей соломой крышу укрыть, а то заменить эту опасную крышу и глиняной, которая не вспыхнет, как костер, от одной случайной искры.
Был праздник, и хозяин избы сбирался в церковь В ожидании благовеста староста, в новой синего сукна поддевке, ходил по двору и заглядывал от нечего делать то в тот, то в другой угол своего двора.
– Ах, здравствуйте, – приветствовал его с своим обычным растерянным видом Кирилл Архипович, появляясь в калитке, – а я ведь к вам.
Матвей Федорович видел и сам, что приказчик приехал к нему, и в это мгновение его занимал лишь вопрос: насчет чего мог бы приехать этот приказчик?
– Заходите, – флегматично пригласил староста.
– А я ведь на лошади.
– Ну так что? Во двор заезжайте, а то так привязать можно.
– Так привязать, что ль? не уйдет, чать.
– Куда ей уйти? не рысак.
– Какой рысак!
Кирилл Архипович вернулся к лошади, а за ним вышел на улицу и хозяин. Пока приказчик привязывал лошадь, хозяин неопределенно глядел на его немудрую плетушку, немудрую запряжку, немудрую лошадь.
Кончив, Кирилл Архипович облегченно произнес:
– Ах, ну здравствуйте еще раз…
– Здравствуйте и вы. В избу, что ль, пойдете?
– В избу, Матвей Федорович.
В избе Кирилл Архипович поздоровался с хозяйкой и, присев на лавку, стал беспомощно вытирать пот с своего высокого лба.
– Выйди-ка на часок, – бросил мимоходом хозяин жене, и, когда та вышла, Матвей Федорович плотно притворил дверь, подсел к приказчику и прямо подошел к делу:
– Вы насчет чего же это?
– Да вот посоветоваться заехал, Матвей Федорович… Такое дело, такое дело, что и не придумаю.
И Кирилл Архипович рассказал, в чем дело.
– Гм! – пропустил в нос староста.
– Я вот что надумал… Уж бог с ней, с ценой… двенадцать рублей на базаре просят, ну и мы от людей никуда не денемся. Нынче вот праздник, народ пока свой хлеб не зажал… чать, не зажал.
– Нет, не зажал.
– Что б нынче миром бы к нам? Половину денег на руки, а половину до продажи.
– Не сообразишь ведь всех, – нехотя и лениво ответил староста.
– О?
– Мир.
– Да, вот мир разве…
Кирилл Архипович вздохнул и замолчал. Молчал и староста.
– А то нельзя ли как-нибудь, Матвей Федорович?
– Да ведь я-то что тут? Главное дело, больно вы уж с вашей барыней работой облагаете: обижаются ведь которые…
– Так ведь, Матвей Федорович, против людей и спокой у нас…
– Это так, за это спасибо, а вот лишечки-то: всё будто так…
– По-настоящему и сеять-то бы по нынешним временам не след, – вильнул Кирилл Архипович.
– Да где уж вам сеять? Тут своя крестьянская работа отбивается…
– Этак, Матвей Федорович… Да нет, видно, бросить же надо.
– Ну, там картошку для домашности, а то что ж выкручивать…
– Да я уж и сам не рад, – сокрушенно вздохнул Кирилл Архипович, – главная сила, толков нет…
– То-то толков нет, а склоки много…
Староста помолчал и начал другим тоном:
– Вы что, нынче за Караульной горой продавать же станете землю?
– Станем.
– То-то… уросла, чать? Который год в сенокосе теперь лежит она?
– Да что? Никак семь лет.
– Девятый, чать, пошел?
– Аль девятый?
– Гляди… Лес на амбар когда возили? В тот же год и землю бросили. Считай…
– Так, так.
– То-то… Уросла, чать?
– Когда не уросла.
– Глядел я как-то, ехал: щетка пробила… Сдавать станете, и я бы взял десятинку-другую от лесу… от пчельника…
– Так что… Уладь дело, – не постоим, Матвей Федорович…
– Я вот что думаю… Церковь нам надо же но-вить, – рублей сто с миру сойдет… Если вот присогла-сить старичков сегодня после обедни. Дескать, половину на руки, а остальную, чтоб вам прямо за мир в церковь внесли. До вечера бы и кончили.
Кирилл Архипович даже привскочил.
– Так что? Матвей Федорович! А мы бы тебе постарались… Уж прямо так бы за тобой и земля осталась… от пчельника.
– Этак, что ль, попытать, – задумчиво говорил староста, – вот обедня отойдет, соберем стариков. Так, что ль? Поэтому лошадку заводи во двор… да дай уж овсеца… А мы в церковь… Вернемся, самоварчик изготовим, – чашечку-другую, поколь сходка сбирается. Овса дать, что ли?
– Овес-то у нас свой, да вот вышел…
– Дадим…
Лошадь завели во двор, поставили к овсу, и так как раздался уже благовест, то оба, и хозяин и гость, пошли к обедне.
В прохладной церкви народу собралось немного: дети, обычные старики, старухи, десяток другой девушек и парней. Отстояли обедню и домой пошли.
– Скоро он, батюшка, нынче повернулся, – сказал приказчик.
– К вашей барыне, видно, торопится… Именинница, что ль, она?
– Ах да, рожденница… А я и забыл…
Пришли домой, заглянул Кирилл Архипович в колоду: съела лошадь весь овес, что всыпал он ей из пудовки, которую вынес ему из амбара староста. Заглянул в пудовку Кирилл Архипович, где оставался еще овес, подумал и высыпал и остатки своей лошади. Напились чаю, а тем временем собрался сход, и пошли приказчик и староста толковать с миром.
– Вот, старики, в чем дело, – начал староста.
Выслушали старики, опросили Кирилла Архиповича насчет базарных цен, и Кирилл Архипович опять, не сморгнув, заявил о двенадцати рублях. Начали толковать.
– Говори, староста! – обратился кто-то к Матвею Федоровичу.
– Так что ж? Случай, по-мне, того… подходящий, – ответил староста. – День так же проведем, двести сорок рублей кучка: свинья на рыле не принесет.
– Ну так чего же, известно…
Еще потолковали, вырядили два ведра водки, тут же одно распили и веселой гурьбой повалили собираться, чтобы ехать жать хлеб барыни Ярыщевой. Пошел и приказчик со сходки веселый, но во дворе старосты ждала его невзгода. Лошадь барыни издыхала, лежа на земле. Она дергала ногами, судорожно подымала голову и опять с тяжелым бессильным вздохом падала на землю.
Сбежался народ. Одни говорили «мышки», другие «домовой расшиб», третьи заподозрили «язву», – пересчитали все, какие знали, болезни, ахали и охали, но делу не помогли. Лошадь в последний раз подняла голову, безнадежно посмотрела на свой вздувшийся живот, еще безнадежнее обвела взглядом всех собравшихся и бессильно упала, как бы говоря: «Ну, бог с вами, – и вправду помирать приходится».
Поохал еще Кирилл Архипович, потужил, рассказал несколько раз, как прекрасно ела лошадь овес, как и остатки он ей высыпал.
– Пришли из церкви, гляжу: ах, съела! Так еще фунтов пять осталось, – думаю себе: пусть ест… А так и хватает, так и хватает, – ровно не в уме она… Я и подумал еще, что она ровно не в уме? На вот тебе… Ах ты, грех!
– Чего ж станешь делать? На роду уж так написано ей, – утешали приказчика. – Шкуру, что ль, тебе с нее снять?
– Снять, что ль? – раздумывал Кирилл Архипович.
– Так что ж? Пока народ там кумекает – принимайся… Шкура тоже ведь… За нее трешну отдашь.
– Трешну-у? – усомнился другой, – и пятишну при нужде отдашь.
– Отдашь.
– Снимать, видно, – надумал приказчик и принялся за дело.
Снял кожу, сложил ее под сиденье, а вместо павшей лошади выпросил у старосты его Воронка. Вместе со старостою и уселся приказчик и поехал прямо в ржаное поле, куда потянулась уже деревня.
II
Высоко поднялось солнце и смотрит из-за Караульной горы на маленькую усадьбу старой барыни Ярыщевой.
У зеркального пруда густой сад. Повыше, на пригреве, маленький с высокой деревянной крышей барский домик. Еще выше всякие хозяйские постройки: конюшня, каретник, амбар, ледник, баня, скотные дворы. Сбоку – флигель приказчика, а с другой стороны – людские, кухни и птичий двор с высокой оградой, подошедшей прямо к пруду. На пруде барские утки и гуси, Маленькая босая девочка пасет во дворе стадо индюшек. Чисто и опрятно кругом. В маленькие окна видны чистенькие комнатки с крашеными полами, с мебелью в чехлах. В комнатах специальный запах десятки лет обитаемого жилья. Тут и аромат сушеных грибов и разных ягод, что в стеклянных банках, разбавленные водкой, греются на солнце, и еще чего-то, что сразу охватывает вас сознанием, что вы в деревне, в той глухой старинной деревне, где в барском домике в сонной тишине тикают однообразно часы, и слышится порою то звонкая трель канарейки, то одинокие шаги старушки хозяйки.
Стара барыня: шестьдесят шесть лет ей. Она маленькая, костлявая старушка, с круглой от старости спиной, с беззубым широким ртом и живыми голубыми глазами, которыми смотрит так живо, что, кажется, выглядывают они из какой-то маски. Одета старушка в черную люстриновую юбку и такую же кофту. Голова ее подвязана платочком с узлом на подбородке, и всем своим наружным видом она скорее смахивает на простую мещанку, а не на потомственную, в шестой книге записанную дворянку.
За свои шестьдесят шесть лет многое перевидала старуха на своем веку. Расчетлива, экономна и бережлива. В лавке покупает, – торгуется, замучит всех приказчиков и не упустит из вида ничего.
– Батюшка, – остановит она руку приказчика, сбирающегося отрезать конец веревочки, которой он обвязал ей покупку, – а ты подальше отрежь… Веревочка-то мне, старухе, и пригодится.
У старушки помещицы живых детей нет. Только от покойной дочери осталось двое внучат. Внучке двадцать два года, она кончила гимназию и теперь учится в Петербурге где-то на курсах. На лето она приезжает гостить к бабушке. Внуку Пете всего пять лет, и с своей няней, старой и строгой, они не разлучаются весь день.
Встал уже упитанный, как теленочек, розовый Петя. Аккуратно одела его няня, умыла, расчесала, все с наставительными присказками, богу заставила помолиться и повела его в маленькую столовую чай пить. Полощет няня большую Петину чашку, оглядывает его сливочки в маленьком сливочнике, пробует рукой, теплы ли калачики, посмотрит, на месте ли масло, соль и, если чего нет, строго и коротко приказывает принести горничной Маше. А Петя чинно сидит и спокойными довольными глазами поводит то в ту сторону, где священнодействует няня, то смотрит на Машу, которой приказывает няня что-нибудь принести.
Идет Маша и несет. Видит Петя: все хорошо, все боятся и слушают няню, и он слушает, и жидкий чай со сливками еще вкуснее кажется ему, когда няня, подвязывая салфетку, приговаривает:
– Рот-то, батюшка, не набивай… Поспеешь, поспеешь… Это вон только хам какой: все скорей ему бы.
Наелся Петя.
– Ну, еще будешь?
Мотает головой Петя и слезает с полным еще ртом с своего креслица.
– Не торопись, не торопись, батюшка, – обтирает его няня, отвязывая салфетку, и шутит, хлопая по животику.
– Ну, вот середочка полная, – краюшки заговорят… ну, айда, сокол, во дворике гулять.
Во дворе благодать: солнышко греет, индюк гуляет и пыжится, холодок на крылечке. Присела няня на крылечке и вяжет чулок, а Петя с ребятишками играет: то в хороводы, то в лошадки, а то и по-другому как-нибудь. Услышала няня, что ссора началась у детей, встала, подошла и смотрит на них поверх своих больших очков. Докладывают ей дети, в чем дело, – разобрала, и хоть и не прав барчук, а оправдала его, – пусть, дескать, привыкают, что барин всегда прав. Но подвернулась бабушка, проходившая в это время в амбар, и дело приняло другой оборот. Бабушка взяла сторону ребятишек, и обидевшийся Петя ушел к няне на крылечко, где и присел рядом с ней. Няня усердно, будто не замечая ни его, ни бабушки, продолжала вязать.
– Ну, и иди… Иди, – задорно говорила бабушка, провожая внука к няньке.
– Ну да, – отвечал ей Петя, – а зачем ты их сторону берешь?
– О батюшка мой, тебя не спросила. Что я на старости лет душой, что ль, кривить для тебя стану?! Вот так хорошо, вот так спасибо, – учи меня, учи… Спасибо, батюшка, спасибо…
– Ну да, а зачем они спорят со мной?
– Ах, боже мой, вот так горе! Спорят?! Не прикажешь ли ты ротики им платочками завязать? Вот уж тогда спорить никто не станет… и умный же тогда ты будешь, ба-а-тюшка ты мой!
Еще проворнее вязала свой чулок няня.
– Эх, какой умный, эх, какой умный! – твердила бабушка.
– Ну да, они дурлаки…
– О? – передразнила его бабушка и показала внуку на индюка, – и индюк вон тоже, – что ему скажешь, – а он все свое «тюрлю-флю!», «дурлаки!»
Петя уже перестал сердиться, и смешным кажется ему сравнение бабушки; но он хочет удержаться и, пряча лицо в платье няни, все-таки смеется.
Бабушка смотрит внимательно, весело и наклоняется, чтоб поцеловать внука. А тот еще сильнее прячет лицо в складки няниного платья.
А няня все сидит, строго и обиженно вяжет чулок и не сводит глаз с своей работы.
Поймала бабушка внука, поцеловала его и пошла.
Подождала немного няня, повела глазами на ребятишек и проговорила строго:
– Ну, что ж вы не зовете барчука играть? Наш барчук-не барчук, так кого же вам? Такого барчука днем с огнем не найдешь… На весь род у нас самый умный барчук…
Смотрит Петя внимательно, что ребятишки на это скажут? А ребятишки уж покорно идут к крыльцу: подошли, смотрят на Петю, и ласково говорит один:
– Идем, что ль?
– Ну, вот, вишь, зовут… Ну, иди…
– Зовут, да! – вскочил Петя и побежал.
Девять часов пробило в столовой, и повели Петю котлетку есть. После котлетки няня поднесла ему на блюдце варенья. Ягодки вишневые, прозрачные, вкусные и соку много. Полюбовался Петя сперва, осмотрел их и начал не спеша есть.
– Вот так, потихоньку… Так, так, сокол мой…
Поел? Ну, теперь в гостиную иди тихонечко, посиди там, а я немножко вот схожу…
Пошел Петя в старинную гостиную.
Мягкий диван стоит у стены. И диван и кресла обиты красным сафьяном, а на стенах висят картины. На одной нарисована битва, на другой – горка, лес, река; а между окнами раскрашенные гравюры из библии. Петя смотрит, как наклонилась Сара к колодцу и так и стоит: и сегодня, и завтра, и всегда. Стоит и Петя и смотрит. А там гусар саблю поднял и так и сидит всегда с поднятой саблей на лошади. И Петя будет таким гусаром. В углу рояль стоит. Взмостился Петя и начал трогать пальцами клавиши. Ударит и слушает, другую ударит и опять слушает.
Заглянула сестра его и прошла в столовую. Молодое, худощавое приятное лицо, волосы русые в одну косу, глаза серые, большие, веко левого глаза слегка опущено. Оглянула лениво стол с потухшим самоваром, хлеб, лепешки, масло.
Бабушка вошла.
– Встала?
– С рождением, – и внучка лениво потянулась и поцеловала подошедшую бабушку.
Бабушка двумя руками взяла голову внучки и расцеловала ее.
– Хотела к обедне поспеть… Так за делами и время не сыщешь. Просила уж батюшку приехать… Нет вот что-то и Кириллы Архиповича, нет. Э! это кто ж едет?
И бабушка и внучка заглянули в окно.
– Что такое? – произнесла раздумчиво старушка, – никак Кирилла. Да что ж он на чужой лошади?
Барыня с ключами в руках заковыляла к выходу, крикнув в дверях:
– Маша, кофе барышне.
– Несу, – ответила из коридора молодая, нарядная, в толстых полусапожках, Маша.
Внучка в ожидании кофе присела и лениво перелистывала какую-то книгу.
Бабушка уже стояла на крыльце и, прикрыв глаза ладонью, нетерпеливо ждала своего приказчика.
