Текст книги "Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895"
Автор книги: Николай Гарин-Михайловский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 38 страниц)
– Ах, здравствуйте, – проговорил, наконец, Кирилл Архипович, останавливаясь посреди двора. – С праздничком вас… Проздравляю вас.
И Кирилл Архипович начал без конца кивать своей обнаженной лысой головой.
– Спасибо тебе, батюшка… А где же наша лошадка-то?
– Ах, – вдруг вспомнил Кирилл Архипович.
И вынув кожу, на которой сидел, развернув ее, он сказал упавшим голосом:
– Вот…
– Что вот?!
– Сдохла…
Старуха посмотрела и только и могла сказать:
– Это ты мне, что ж, подарочек к празднику?
Кирилл Архипович растерянно развел руками. Упрек барыни окончательно обескуражил его. Он молча, с убитым лицом смотрел на шкуру барской лошади.
– С чего ж она сдохла?
– Да ведь я почем знаю? – с горечью ответил Кирилл Архипович.
– Болела, что ль?
– И даже ни-ни… Еду я еще и думаю: здорова, мол… Сглазил я, что ль, ее?
– Надо тебе думать было…
– Да уж виноват… Я уж и сам-то хватился: не надо бы… Главная вещь – здорова вовсе была… Овса я ей, Матвей Федорович дал, засыпал: съела, еще засыпал: съела и тот… И так просто, вот так и хватает… Не в уме ровно стала.
– Да, а твой-то ум где был?
Кирилл Архипович растерянно посмотрел на барыню и сразу смолк.
– Ах ты, господи! – вздохнула старуха. – Ну, что ж ты стоишь?
– Так ведь чего же теперь делать? Я уж и не знаю… Хочешь будто все вот как лучше… Ах ты, грех!
Кирилл Архипович в свою очередь вздохнул, подумал и спросил, беспомощно показывая на кожу:
– В каретник, что ль, ее повесить?
– Ну, а куда же?
– Кожа, положим, хороша, – выделать – пять рублей стоить будет… Хомуты починить же надо.
– Жнецов-то хоть ты нанял?
– Ах да, – встрепенулся Кирилл Архипович и весело произнес: – нет.
– Ну вот тебе… Ну спасибо, тебе, батюшка. Дай бог тебе здоровья. Послал господь приказчика! Дура я старая.
– Да вы, Наталья Ивановна, не расстраивайтесь, – с душевною болью в голосе заговорил Кирилл Архипович.
– Да что, батюшка, не расстраивайтесь… Ну какой же ты, скажи на милость, приказчик у меня…
– Наталья Ивановна! Так ведь пятнадцать рублей жнитво, – в отчаянии воскликнул Кирилл Архипович.
– Ох ты, господи, – всплеснула руками барыня. – А пуд хлеба на базара двадцать копеек. Вот это так… Вот это посоветовал, батюшка, в добрый час сеять.
И долго еще выслушивали друг друга барыня и приказчик, пока, наконец, разговор не подвинулся к выяснению положения вещей данного момента.
В конце концов все оказалось не так плохо, как могло бы быть.
– Как же, жнут, – радостно успокаивая, говорил Кирилл Архипович.
– Уже и жнут?
– Вся деревня…
– Да ты что ж раньше-то не обрадовал? Слава тебе господи, – крестилась старушка.
– На три рубля дешевле! – напомнил Кирилл Архипович, – я уж погрешил маленько…
– Ну, батюшка, молодец!
– А остальную половину хоть до октября… ренду получим – отдадим.
– Конечно… ну спасибо, батюшка, спасибо…
– Главное враз, день – вон какой.
И это, конечно, много значило.
– А я его ругаю, – говорила барыня, – сам, батюшка, и виноват. Ну, иди ко мне чай пить… Иди прямо сюда… А я ругаю…
– И я то уж обробел, – вижу, огорчаетесь вы, и сам не знаю, как мне вас успокоить.
Напился Кирилл Архипович холодного чаю, рассказал еще раз уже по порядку о похождениях сегодняшнего утра. Барыня расспросила о всех, кто был на базаре, и Кирилл Архипович встал и, приседая и вытирая усы и бороду, откланялся:
– Ах, ну благодарю вас… Ехать надо в поле.
– Ну, поезжай с богом.
Приехал батюшка служить молебен. Отслужили. После молебна подъехал становой и фельдшер. Молодой становой, полный, добродушный, то конфузился, то старался смотреть по-военному и выпячивал грудь. Скромный, тихий фельдшер сидел осторожно на конце стула. Батюшка расхаживал большими шагами и задумчиво заглядывал в окна.
Разговор не клеился. Коснулись было эпидемических болезней и той грязи, которая царит в селах. Молодой становой покраснел, приняв намек на свой счет.
– Да с мужиками разве что-нибудь поделаешь, – ответил он в свое оправдание. – Сколько раз я им говорил – ничего не понимают.
Внучка, скучавшая в этом обществе, уныло посмотрела на станового, скользнула взглядом по лицам других и уставилась в окно.
– Которые и понимают, – заступился батюшка и, посмотрев на девушку, оправил свои густые красивые волосы.
Тихий фельдшер, все время внимательно слушавший, кивнул головой и хриплым нерешительным голосом, придерживая нежно свою черную бороду, произнес:
– Понимают.
– А понимают, так что ж у вас в селе грязи больше, чем где-либо? – бросил фельдшеру пренебрежительно становой.
– Так ведь… Не мне же ее возить, Петр Степанович.
– Не про вас и говорится… говорится про мужика… Хоть бы вашим мужикам – не говорил я разве?
Старушка хлопотала в столовой и, когда все было готово, позвала гостей обедать.
После обеда убрали стол и самовар подали. Пьют чай гости. Жаркое солнце льет свои раскаленные лучи в окно, волны табачного дыма ходят по комнатам.
Сидит старушка, празднует свой шестьдесят шестой год пребывания на земле. Щемит на душе: словно жаль чего-то, что-то вспоминается, – такое же неуловимое, как этот веселый день урожайного лета. Прошло все, как и этот день пройдет.
– Как совершение урожая пошлет господь… – говорит задумчиво батюшка. – Соломой хороши хлеба, а зерно не хвалят… Старые земли…
Старушка вздохнула, отогнала свои мысли и, качая головой, проговорила:
– Хоть и новые… хоть двести пудов уродит, да цен нет, – хуже голодного года и будет.
– Да, выручки не будет.
– Сколько опять помещиков съехалось по своим усадьбам, – качнувшись на своем стуле, вставил становой, – губернатора ждут.
– Что, батюшка, твой губернатор здесь поделает?
– Ничего, конечно, не поможет: не свои же вам деньги даст.
– Когда по завещанию мужа отпускала я своих мужиков на волю, – и-и! На меня тогдашний-то как! Что вы делаете? Вы мне всю губернию взбунтуете. А через восемь лет всем волю дали.
– Ну, так ведь это когда было… Конечно, губернатор тот вам пустое толковал, – фыркнул становой.
– Ох, батюшка, чем, чем, а задним-то-умом крепки мы… Назад оглянешься, все там, как на ладонке, видишь…
– А вперед-то тоже, – усмехнулся становой, – пожалуй, загадывай… Другой раз за это так влетит нашему брату, что и думать забудешь.
Становой энергично встал, тряхнул головой и заходил по комнате, звеня шпорами.
– Ну я, батюшка, свою подать плачу, а там, есть ли, нет твой губернатор – меня не пугай им.
– Вам… оно, конечно, что, – про себя говорю.
Внучка вошла и присела на стул с таким видом, как бы спрашивала: «Долго вы еще тут будете сидеть?»
Становой оглянулся и начал прощаться. Он звякал шпорами и, протягивая руку, сгибал ее у локтя кренделем. За ним, посмотрев из-под рясы на часы, осторожно поднялся, оправляя волосы, батюшка. Совсем тихо и смущенно привстал с кончика стула и фельдшер. Он поклонился издали барышне, дружелюбно поклонился и пожал руку старушке, пожал руку появившейся в дверях няне и, кашлянув, вышел за другими в сени.
Уехал становой, уехал батюшка в своей плетушке, приподняв на прощанье свою мягкую, круглую с большими полями шляпу, а фельдшер пошел во флигель.
Приехал Кирилл Архипович с поля обедать. Поставил лошадь под навес и пошел было к своему флигелю. Но, увидев вдруг громадный котел, стоявший десятки лет возле колодца, он остановился, подумал и решил привести в исполнение свою давно задуманную мысль, – поставить котел под навес.
– Все трудитесь? – подошел к нему фельдшер, наблюдавший некоторое время, как Кирилл Архипович, напрягаясь, катил по двору котел.
– Да вот охота… Который год уж на ветру да на дожде стоит: ржавеет.
– Известно… Да вы куда его?
Кирилл Архипович обвел мутными глазами двор и ткнул пальцем в самый дальний угол навеса.
– Ну, давайте вдвоем…
И приказчик с фельдшером принялись за котел.
– Кирилл Архипович, ты что это? – крикнула из окна старая барыня.
– Да вот, обедать приехал было.
– Обедал?
– Да нет, не угодил еще… Вот уж котел перва…
– Нашел время!.. Брось… Обедать иди… Там же жнут у тебя…
– Сейчас-то обедают, положим… Бросить, что ль, уж разве?
– Ужо, ужо, – крикнула барыня.
Кирилл Архипович бросил на полдороге котел и пошел с фельдшером к себе.
– Ах, вот, кстати, – вспомнил он. – У меня ведь опять, Алексей Иванович… Как вот жара: подступит, – хоть ты что…
Кирилл Архипович показал под ложечку.
– Да у вас это всегда – как жара… Посмотреть надо…
– Пожалуйста. Ах, вот чего: как же? Овсеца-то надо лошадке дать. Вы вот что: вы идите, а я сейчас…
И Кирилл Архипович пошел к амбару.
Так и не дождался его фельдшер. На полдороге Кирилл Архипович опять о чем-то вспомнил, повернул за новым делом, потом забрался на задний двор и, увлекшись, стал пересматривать валявшееся там разное ржавое старье: это вот совсем еще хороший лемех, а это винт совсем новый… И Кирилл Архипович задумался, на что бы употребить его.
Когда он попался опять на глаза барыне, она спросила:
– А ты еще не уехал?
– Сейчас еду, – ответил Кирилл Архипович. – Кусочек дай какой-нибудь, – заглянул он в свое помещение и, увидев фельдшера, вскрикнул: – Ах, Алексей Иванович… Я ведь и позабыл про вас… Как же теперь? До другого раза, что ли?
– Так что ж? Как-нибудь после…
– Дел, сами видите, вон сколько…
– Дел-то много.
Получив ломоть хлеба, Кирилл Архипович побежал к навесу, где стояла его лошадь, взнуздал ее и поехал, судорожно подергивая вожжами и в то же время торопливо пережевывая откушенный ломоть хлеба.
Барыня провожала глазами своего склонившегося набок приказчика и думала с огорченьем, что порядочный он у нее размазня. И в то же время красной ниткой чрез всю деятельность приказчика проходило одно его неотъемлемое качество – честность.
– Честный, – прошептала старушка, как неотразимый довод самой себе, – преданный и честный. Да и вижу я его насквозь, а с умным свяжись – и не распутаешься: вон как у Лопатиных, и имение из рук ушло.
Кирилл Архипович, приехав с обеда на жнитво, узнал и приятную и неприятную в то же время для себя новость: на базаре – татар угнали жать по пяти, вместо пятнадцати рублей. Дмитриевские жнецы, сбившись в кучи, вели об этом оживленный разговор. Виновником упавших цен называли гаюшинского приказчика Ивана Финогеновича. Оказалось, что Кирилл Архипович погорячился и вдвое дороже нанял жнецов. Сперва, по деликатности, Кирилл Архипович, узнав о пятирублевой цене, постарался скрыть неприятное впечатление и только заметил: – Ну уж! чье счастье какое… – но, походив немного от одних к другим, он сказал: – Того… Сказывать уж хоть не надо барыне… Только расстроится.
– Зачем сказывать? – энергично отозвался сытый, плотный парень Михайло. – Известно, кому какое счастье.
И, словно боясь, как бы это счастье вдруг не повернулось спиной к односельчанам, Михайло закричал:
– Ну, чего ж стрять? Жать так жать. Можно и потрудиться: не зря же, в самом деле, этакие деньги отваливать.
У жнецов дружно сверкали серпы, и, описывая по воздуху круги, бабы и мужики складывали горсти уже срезанной ржи, а Кирилл Архипович как сел на сноп у табора, так и сидел, все думая, как ему быть теперь.
Солнце книзу уже пошло, когда показалась вдруг плетушка самой барыни. Наталья Ивановна ехала с внучкой и весело всматривалась в ряды стоявших скирд там, где вчера еще волновалась густая рожь.
Кирилл Архипович совсем раскис и сам перед собой только разводил руками.
– Что? – подсел к нему староста. – А ведь неловко, Кирилл Архипович, барыня-то едет… про цену узнает базарную…
– То-то узнает… Скажет, что вот я тобой для миру старались… она ведь сумнительная: а я тут что?
– Узнает… На народе, где спрячешь… Я калякал кой с кем… Вот чего… Десятинки три дадите у пчельника, а миру водки ведра два: и бог с вами и с деньгами, – на помочь повернем дело…
Кирилл Архипович ожил.
– А пойдут? – спросил он, не смея верить.
– А ты… вон они: Трусов, Аношин, Беляков уже снуют по народу: дай срок… Теперь маненько водкой раздразнить их: пойдет дело…
Сейчас же распорядились и стали обносить водкой жнецов.
Когда подъехала барыня, дело было уже сделано. Староста, отойдя к агитаторам и поговорив с ними, ласково-деловито повернулся и кивнул приказчику:
– Пошли.
Отлегло у Кирилла Архиповича от сердца.
Пошли – одно слово, да тяжелое, – двести с лишком рублей в кармане останется: ну, это так подарочек к рождению.
Кирилл Архипович бросился навстречу к барыне и, судорожно схватившись за борт плетушки, начал было:
– Ах, вот чего… – Но лицо его выражало такое мучительное напряжение, что старая барыня тоскливо-испуганно вскрикнула:
– Да говори же, говори, батюшка, – что еще?
– Ах, да нет же, ничего… Слава богу все благополучно.
И Кирилл Архипович начал делать гримасы и в то же время кивать головой в сторону кучера: очевидно, ему хотелось, почему-то по секрету от кучера, сообщить барыне новость. Но старуха не понимала: она напряженно всматривалась в приказчика, смотрела в спину кучера и, потеряв терпение, опять закричала на своего приказчика.
– Батюшка ты мой, пожалей старуху: не мучь.
– Ах, – вздохнул еще раз приказчик, – видно уж так…
И Кирилл Архипович рассказал, наконец, о том, что крестьяне хотят повернуть все дело на помочь вместо денег. Подошли староста и передовые.
– Что вот, батюшка, говорит мне приказчик? – наклонилась добродушно и таинственно старушка к старосте.
Староста не сразу ответил. Он положил сперва руку на облучок, посмотрел куда-то в сторону и, наконец, уставившись в барыню, ласково-добродушно сказал:
– Так надумались мы, Наталья Ивановна, послужить тебе… дело суседское…
– Ох, батюшка мой, я уж и не знаю, как благодарить-то…
– Ничего, барыня, – задумчиво ответил Аношин, которому пришлось долго толковать с задорным парнем Михайлой, – выжнут безо всякого…
– О?
– Верно… За водкой посылайте…
– Господи, так ведь, конечно, – засуетилась старуха. – Вот, вот…
Наталья Ивановна торопливо достала бумажник из-кармана и, отсчитав деньги, дала их приказчику.
– Три ведра, – приказала она.
– Довольно двух, – кивнул головой староста.
– Три, батюшка, три, – настояла барыня.
– Ну, спасибо… Народ охотнее будет хвататься… Идти к ним…
И староста, а с ним и его свита пошли по рядам. Староста говорил громко, так, чтоб слышала и барыня и жнецы.
– Эй, ребята, жни получше, – три ведра барыня жертвует вам…
Редкие из жнецов при этом подымались и оглядывались в сторону барыни, большинство же молча, сосредоточенно жали.
Перед иными останавливался староста и тихо говорил:
– Так ведь чего же станешь делать? Неужели вот так за горло? Вон цена на базаре, слыхали? Опять много ли придет на человека, если по базарной цене, а тут хоть уважка… а вот по жнивам скотину допустит опять… А главное пристал приказчик: меня, мол, подвели…
– Уж ему, конечно, перед барыней неловко…
– А нам-то с ним же жить…
– Оно, конечно, так… Эх… чего станешь делать?
– Так ведь об этом самом и речь…
Бабушка и внучка сошли с плетушки на землю, прошли несколько шагов и присели у первого скирда хлеба.
Бабушка, щурясь, все смотрела на ряды жнецов и все еще не могла освоиться с мыслью, что двести рублей свалились ей с неба. Она была и довольна, и смущена, и почему-то старалась не смотреть на внучку. Лицо внучки было покорно огорченное.
– Вот, бабушка, ты говорила, что будут лишние деньги – школу построишь… Вот эти деньги отдай…
– Да где ж деньги, матушка, когда их нет у меня!
– Пришлось бы доставать…
– Ну, так доставать еще…
– Ну, вот, когда достанешь, и дай…
Глаза старухи смущенно забегали, и она ответила, не смотря на внучку:
– Ну, не все сразу… Достать! И даром жнут, а толку нет.
– Зачем же сеять тогда?
– Зачем, зачем, – повторяла старуха.
– Так всегда, – пренебрежительно сказала внучка и отвернулась.
Бабушка молчала.
Молчание тянулось долго и было неприятно старухе. Наконец она сказала:
– Для вас хлопочу, – все вам останется… Хоть все раздайте…
– Что ж отдайте? Я, может, и не доживу еще до того времени…
– Доживешь, матушка… и в ум войдешь.
– Барыня, – подошел к ней крестьянин, жавший до сих пор, – я к тебе все насчет лесу докучать пришел.
Старуха растерянно опять покосилась на внучку, на крестьянина и спросила:
– А что тебе, батюшка?
– Да все вот насчет лесу…
Барыня хорошо знала всю эту историю с лесом: был продан лес, назначен был срок для вывозки его, лес в срок не был весь вывезен, и, согласно печатному ярлыку, крестьянин лишался права на оставшийся лес.
– В чем дело? – спросила еще раз старуха, словно ничего она не знала.
Крестьянин должен был рассказать ей подробно все.
– Батюшка мой, – проговорила, выслушав, старая барыня, – а кто же тебе виноват?
– Так ведь чего же станешь делать? Не успел.
– Так ведь, батюшка мой, молодой-то лесок взялся, – ты его топтать станешь теперь…
– Где взялся?.. Когда ему взяться было?
– Нет, взялся, батюшка, как сеяный пошел: сама видела.
– Пропадать, видно, моему лесу, – махнул рукой крестьянин.
– Лес, батюшка, теперь не твой.
– И деньги отдал, да и лес выходит не мой, – фыркнул крестьянин.
– А зачем же ты его не вывез? мне что же полесовщика из-за тебя лишнего держать? Ты ведь знаешь, что мой теперь в поле…
– Зачем лишнего? свой лес вывезу, неужели же твой захвачу?
– Ты не захватишь, а ведь всякий есть: другой и захватит. Вас тысячу человек: тебе поблажку, и всем надо… Я, старуха одинокая, как с вами тогда соображусь, если одного порядка не заведу.
– Порядок?! Деньги отдал, а лес опять не мой: уж бог с ним и с порядком таким.
Крестьянин говорил грубо.
– Ну что ж, батюшка, ругай меня старуху, – напряженно тоскливо проговорила барыня.
– Кто ругает? Бог с тобой и с твоим лесом, когда так… И водки твоей пить не хочу, – уйду и бог с тобой.
– Вот видишь ты какой: сердце-то у тебя злое… Нехорошо, батюшка, нехорошо…
– Ну, ладно: какой есть, такой и есть. Марья! будет жать! – закричал своей жене крестьянин.
– Ишь какой! На зло делает, – мотнула раздраженно головой старуха. – Ты что ж меня хочешь на всю деревню срамить?
– Бабушка, – вмешалась внучка, – ведь это же действительно его лес.
– Ну, вот, – сказал крестьянин, – твоя кровь, а мое ж баит.
– Да ты что грубишь? – накинулась на него барыня, вдруг вспыхнув.
– Чем я грублю? Э, бог с тобой!
Крестьянин не на шутку собрался уезжать.
Старуха не знала, что делать: и леса жаль было, и перед внучкой неловко, и перед деревней выходила неприятная история: разнесется далеко кругом в преувеличенном виде.
Едва-едва помирил барыню с крестьянином подоспевший староста и приказчик. Старуха отдала лес.
– Ну и ладно, ну и иди, – погнал жать староста получившего свой лес крестьянина.
Но старушка еще долго не могла успокоиться.
– Видно сразу нехорошего человека: пришел бы тихо, смирно, а то вот при народе… Нехорошо… Нехорошо… Старуха я, грех так… Портится народ.
– Нынче всякого народу довольно, – философски успокаивал ее староста.
– Ну, что ж? Бог с ним… А все-таки скажу: нехорошо…
– Известно: где хорошо?
Но когда привезли водку, и жнецы стали подходить и, выпив, жали старой барыне и ее внучке руку, а бабы целовались с ними, – когда очередь дошла до крестьянина, бранившегося со старухой, то Наталья Ивановна весело проговорила:
– Ну, давай мириться… – и, сама налив стакан, подавая, сказала: —ну, уж пей… Будет: кто старое помянет, тому глаз вон.
– Мириться, значит, охота, – поддакнул кто-то из толпы.
– Мировая у вас выходит, – сказал другой.
– Так ведь я что? – говорил крестьянин, принимая водку и кланяясь, – прости и ты, коли в чем обидел… Мы мужики, чего понимаем?
И, выпив, крестьянин довольно крякнул.
– Ну, вот и помирились, – крикнул весело кто-то из толпы.
– Я ведь, батюшка, – объясняла старуха, – не люблю ссориться. Пусть же мое пропадает лучше…
Мировая барыни с мужиком да водка развеселили толпу.
– Простая ты у нас, – весело произнес, подвыпивши, какой-то корявый мужик; – страсть простая!
– Против нашей барыни и нет, – покровительственно бросил, уходя, другой.
– Ну, вы там: жать! – крикнул кто-то. – Кончать, что ль!
– Айда!
Молодой парень Никанор, тонкий, с черными глазами, с петушиным пером в шапке, пожав барышне руку, делился впечатлениями с окружавшими парнями.
– Сахарная… – Он сделал сладкую мину.
– Ишь, дьявол, куда лезет… Тебе бы вот ее?
– Взял бы! Эх!
И Никанор ловко и весело пустился вприсядку.
– Жать, жать! – валила толпа. – Бабы, песни!
Склонив набок голову, во главе пестрой ленты сарафанов уже заходила в рожь и запевала Авдотья своим звонким до визга голосом хоровую песню.
Поют песни жнецы, солнце садится. Задумалась старая барыня, и внучка задумалась. Сидят обе у той же скирды и смотрят: бабушка в землю и грызет своим беззубым ртом соломинку, а внучка – на заходящее солнце, на толпы жнецов, на ту избушку, что стоит там далеко над обрывом реки. Туда бы, в эту хижину, в эту мирную идиллию, с книгой в руках забыться от житейской прозы. Забыться и жить, довольствуясь самой скромной долей мыслящего человека.
Она раскрыла свою книгу и прочла написанное курсивом:
«Высшее счастье в труде».
В каком труде? Там, в той хижине или в борьбе за общую правду? А где правда и где в жизни сознательное место борца? И без этого определенного места все помыслы о добре и правде разве не тот же рычаг Архимеда, без точки опоры, о котором говорил он: «Дайте мне точку опоры, и я подыму вам землю». Дайте…Но кто даст?
Кто-то едет по дороге: крестьянин подъехал, соскочил с лошади, снял шапку и подошел к господам. Записку подал из Красных Зорек: зовет барышню кататься на речку.
Прочла барышня. И хочется ехать ей и не хочется, а бабушка уговаривает. Еще подумала и согласилась ехать.
– Я с Кириллой домой доеду, поезжай, – говорила, провожая ее, бабушка.
– Надо еще домой заехать переодеться. Стоит ли ехать?
– Поезжай, поезжай, – твердила бабушка. – Там и ночевать оставайся.
Огорчился Никанор, когда по окончании работы пришел с другими к старой барыне допивать водку и не нашел возле нее внучки с серыми глазами.
– А она-то куда девалась? – спросил он сам себя, разведя руками.
– Что? улетела? – спросил его кто-то.
– Эх, улетела! Напьюсь с горя.
Все смеялись, и Никанор смеялся, и кто не мог допить, подавал ему и говорил:
– Ну что ж, допивай?
– А что? Выпью!
И Никанор пил. Его добрые, красивые глаза в это мгновение широко-широко раскрывались. И больнее в сердце щемил недосягаемый для него образ барышни. Потом туманнее стало в голове, отшибло память, и забыл Никанор, о чем болело сердце, но все пил и пил, потому что всё подносили.
– А вы, будет… Что в самом деле? Опоите человека.
Парни смеялись.
– Ну вот еще? Опоишь его, быка этакого.
Уже стемнело, когда потянулись пьяные жнецы домой.
Там далеко потухал запад, темнело, и при самой земле только разливался красноватый отблеск, а пьяные песни долго еще неслись и замирали в пустевшем поле.
Никанора, без чувств, уложили в телегу, и ехал он, заваленный одеждой пьяных помочан, забытый всеми, Привезли в деревню только труп его: платьем ли завалили, опился ли – так и не знали.
Наталья Ивановна ничего не знала о том, что на ее помочи опился человек, и довольная поехала с своим приказчиком домой в его тряской плетушке.
– Ох, батюшка, растряс совсем, – говорила она, вылезая из экипажа, когда приехали домой. – Маша, чай готов?
– Ну, а я пойду обедать, – заявил приказчик.
– Как обедать?
И узнав, что Кирилл Архипович так и не обедал, барыня совсем умилилась:
– Ну уж, батюшка, прости Христа ради: досталось тебе сегодня.
В голосе ли барыни что было, чувствительный ли уж такой от природы был Кирилл Архипович, но он быстро, горячо произнес:
– Что вы, что вы, матушка Наталья Ивановна, я для вас не то что не обедать, я для вас… тоись так хочу послужить… так… одним словом, как отцы наши вам служили.
Старушка расстроилась, и слезы сверкнули на ее усталых глазах.
– Спасибо, батюшка мой, спасибо тебе… Вижу я твою службу и усердие… Дай бог и тебе, батюшка, всего.
Напилась Наталья Ивановна чаю, – выучек давно уже напился, – убрала чайницу, сахар и хлеб, заглянула к внуку и, увидев его на кроватке, а няню возле, сказала: «Ну спи, спи, батюшка, господь с тобой», притворила дверь и пошла в свою комнату, всю уставленную образами.
Горят лампадки и переливаются в них лучи, играют в ярких золотых ризах образов и дальше заглядывают в тот темный угол, где на широкой двухспальной кровати лежит старая барыня, теперь раздетая и готовая ко сну, лежит и смотрит своими усталыми глазами в потолок. Старушечьи мысли о смерти бродят в голове и мешаются с разными мелочами текущей жизни: хозяйством, посевом, внучатами…
Скоро, скоро так же будет она лежать уже без мыслей и слов: будет загадочно и строго смотреть ее темное лицо, а душа улетит к тому, пред кем все равны, пред кем одни души человеческие!.. И век вечный всё-то, все вместе там, пред его престолом…
«А здесь, – думает старушка, – вот как миг один и жизнь-то, а врозь – иная всякому доля… Век вечный вместе, – сладко засыпают ее мысли, – а жизнь-то врозь». И вздыхает и спит уже старушка. Устало повернулось ее лицо к лампадкам, и бегают тени по этому бледному, неподвижному, в чепчике, расширенному книзу лицу.
Уложила няня спать Петю. Тихо в комнатке. Пузатый комод с медными ручками в одном углу, кресло и рабочий стол в другом, две кровати.
На стене, рядом с образами в серых искристых рамках две картинки. На одной на коленях стоит молодая монахиня, и пред ней господь раскрыл свое сердце. Горит сердце в огне, и страстно тянет к нему сложенные руки монахиня. А на другой картинке в гробу уж монахиня, и ангел на крыльях уносит в звездное небо ее спеленатую душу.
Лежит Петя, обняв свою куклу, безобразного Ваньку, и ждет, когда сон закроет ему глазки. Маша заглянула. Закрыл было и опять открыл Петя глазки.
Тихо мурлычет няня:
У-у-летел орел домой,
Село солнце за горой.
– Няня, расскажи про монашку.
Няня нехотя прерывает песню.
– Ну, видишь, монашка… Вот господь перед ней. Видишь, от грехов сердце горит его: кажет монашке, а ей жаль. А вот тут уж умерла монашка… Ничего уж ей не надо… Душу вот, видишь, ангел несет.
– Куда?
– В небо… К господу богу своему.
Смотрит Петя внимательно, и смущает его контраст размеров большой монахини в гробу и ее маленькой спеленатой души в руках ангела.
– Она на небе уже маленькая будет?
– Видишь вот.
– А ходить она умеет?
– Зачем ей ходить? Ангелы на руках носить ее станут.
– И меня будут так носить?
– Заслужишь, и тебя.
– И Ваньку?
– Ванька кукла. Ванька пропадет.
– Пропадет? А бабушка пропадет?
– Бабушка умрет.
– А собака умрет или пропадет?
– Пропадет.
– А кроватка?
– Пропадет.
– А сапожки?
– Пропадут.
– А сабля?
– Тоже пропадет.
Петя растерянно водит глазами: все то, что любил он – все пропадет. И Петя робко говорит:
– Няня, я тоже пусть пропаду…
– О, глупый какой! Спи…
Вздохнул Петя и покорно смотрит на своего друга Ваньку, на его разбитую голову. Глазки совсем слипаются, и думает он: «Старый стал мой Ванька: скоро уж он пропадет».
И опять тихо и монотонно поет няня:
У-у-летел орел, домой,
Село солнце за горой.
Стемнело совсем. Разлился мрак и напоил воздух ароматом полей и старого сада. Во мраке мелькают огоньки усадьбы и кажутся они в волнах темной ночи огнями какого-то безмятежно плывущего корабля.
Молодой кучер Листрат, заброшенный судьбой далеко от своей деревни, сидит у ворот конюшни и тихо поет городскую песню о том, что покинул он свой отчий дом, и только собачка верная воет у ворот да ворон на крыше кричит.
Раздастся голос по лесам:
Заноет сердце, загрустит,
Только меня не будет там.
И щемящей тоской хватает песня за сердце. Мягкий баритон певца замирает в темной деревенской ночи, замирает боль по какой-то иной, неизвестной жизни. Молодая Марья стоит у дверей крыльца, едва видно ее светлое платье, и слушает раздумчиво сладкую песню Листрата. Луна взошла.
Уснул Петя, а тут же на другой кровати возле него улеглась и няня. Потушила свечку, и в узорное окно смотрит к ней светлая лунная ночь. Сколько лет прошло – все та же она, эта голубая ночь. Всегда и смолоду она строга была и в мыслях не держала: но молода, красива была. О-ох, и вспомнить страшно! Не ждала, не чаяла… Спит не спит, открыла глаза и замерла: стоит над ее кроватью барин. Ох, чего он хочет? 1 В одной рубахе она… А муж? а барыня молодая услышит? а грех? И замерла… Хотела крикнуть. Обнять хотела, коснуться не посмела. Ушел барин, и осталась она одна с своим грехом. Куда уйдешь от него? И жутко, и крестится на образа. Стыдно! давно забыть бы надо, старуха: в могиле вечным сном спит барин…
О-ох, как-то ему там? Что-то ей будет?! Какими глазами придется на барыню свою смотреть?! А хуже всего, что и до сих пор на духу так и не покаялась. В монастырь бы… довести до пути Петю и туда, в келейку, дни и ночи на коленях замаливать свой тяжкий грех пред людьми и богом, пред мужем и барыней.
Тухнут огни в усадьбе.
Кучер прошел к лошадям в конюшню, наслушалась и Маша песен и спит в коридоре, подбросив под себя какую-то свитку.
Только у приказчика еще горит в окне огонек. Лысая голова его громадным пятном обрисовалась на стене, и выводит он буква за буквой письмо к сыну, ученику фельдшерской школы.
«Любезный наш сын, Степан Кириллович! Во первых строках нашего письма объявляем вам, что вы подлец. Сказывали мне добрые люди, что вы цыгарки курите и водку пьете и даже в пьяном состоянии видели вас на улице. Я самоучкой грамоту произошел и того со мной не было, а на ваше ученье я последние деньги убиваю. А мои деньги трудовые и про черный день ничего не прикоплено и, не дай бог, помрет наша барыня, должен я поэтому из-за вас нужду принять великую. А, впрочем, посылаю вам мое родительское благословение, навеки нерушимое. И еще посылаю вам десять рублей деньгами, чтобы вы их не мотали, а меня старика пожалели бы. И еще вам кланяется…»
Шла целая страница поклонов от всех.
Уже потухли все редкие звезды на бледном небе. Только одна упорная словно увязалась за луной и смотрит, смотрит на нее и следует неотлучно за ней.
Но бледнеет и луна и тает и ее яркая спутница в пустыне светлеющего неба.
Кончил, наконец, и Кирилл Архипович свое письмо и смотрит тупо, уныло поверх своих громадных очков в окно в пустой, охваченный сном рассвета, неподвижный двор усадьбы старой барыни Ярыщевой…
