Текст книги "Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895"
Автор книги: Николай Гарин-Михайловский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 38 страниц)
Масса книг и журналов лежала на нескольких столах в комнате Малинского. Были тут и немецкие, и французские, и английские, и американские, меньше всех было русских.
Он снял с этажерки две громадные книги и тяжело бросил их на стол.
– Неужели это все об одних тоннелях? – спросил
Кольцов. – У нас в институте о тоннелях читалось ровно две страницы. Только немец может столько написать, – говорил Кольцов, перелистывая книгу.
Малинского неприятно покоробили слова Кольцова.
– Обстоятельно, – нехотя ответил он.
– К сожалению, я не понимаю по-немецки, – сказал Кольцов, закрывая книгу, – а то бы попросил у вас почитать.
– Вы какие журналы выписываете по вашей специальности?
Кольцов покраснел.
– Кроме журнала нашего министерства, – никаких.
Наступило неловкое молчание.
– Наше дело так налажено, – заметил Кольцов, – что вряд ли что-нибудь новое узнаешь, да притом я только французским с грехом пополам владею.
Наступило неловкое молчание.
– Может быть, пойдем в столовую? – спросил Малинский.
– Знаете, что мне улыбается в вашем подряде, Василий Яковлевич?.. – встретила Кольцова Ольга Андреевна. – Я давно на лето мечтаю выстроить себе маленький домик, в котором бы я могла чувствовать, что и я существую; а то в этих громадных комнатах я чувствую себя такой маленькой. Если б муж взял подряд, ему пришлось бы выстроить себе какое-нибудь пристанище, вот и я бы к нему пристала бы.
И она, склонив голову на плечо, своими детскими ласковыми глазами посматривала на мужа. Бжезовский ласково рассмеялся.
– Ну, уж если она охотится, то вы можете считать, что половину дела сделали, – обратился он к Кольцову.
– Эта сторона меня страшно радует, – и все лицо Бжезовской показывало искреннюю радость. – Если бы вы знали, как я хочу этой тихой простой жизни в маленьких уютных комнатках! – И опять ее чистые глаза заискрились весельем ребенка.
Несмотря на видимый успех, расположение духа Кольцова было испорчено. Разговор с Малинским, необходимость, вынудившая его признаться в незнакомстве с теоретической стороной своего дела, неприятно мучила его. Он поспешил попрощаться с Бжезовским и, условившись свидеться с ним на днях у себя, уехал домой. Всю дорогу он не мог отделаться от тяжелого чувства. Он не мог не признать, что Малинский ловко попал в его слабое место. Кольцов никогда не любил теорию и, будучи еще студентом, принадлежал к партии так называемых «облыжных» студентов, то есть таких, для которых вся наука сводилась к экзаменам. Выдержал экзамен, и долой весь лишний хлам из головы. Первые годы практической деятельности отсутствие правильной теоретической подготовки мало чувствовалось, – во-первых, изучение практической стороны дела требовало не мало времени, во-вторых, и роль была все больше исполнительная. Теперь, через двенадцать лет, Кольцову приходилось выступать уже в такой роли, где требовалось много инициативы, путь открывался для широкого творчества, и на каждом шагу он чувствовал все больше и больше свое слабое место – недостаточную теоретическую подготовку. Та масса новых, оригинальных идей, которые сидели в его голове и которые задачей своей жизни он поставил пропагандировать в жизнь, требовали для надлежащей авторитетности того, чтобы облечь их в научную форму. Кольцов чувствовал, что без этого он никого не убедит, что все отнесутся к его идеям с обидным недоверием.
Он считал, что сегодняшний его разговор с Малинским подрывает его авторитет как человека науки не только в глазах самого Малинского, но и всего кружка горных инженеров, между которыми Малинский признавался авторитетом.
Унылым и подавленным приехал он домой.
– Неудача? – встревоженно встретила его жена.
– Нет, кажется, полная удача, – ответил Кольцов, входя в свой скромный кабинет и опускаясь в кресло.
Жена села возле него и пытливо заглядывала ему в глаза. Кольцов старался избегнуть встречи с ее глазами.
– Воздух спертый, – проговорил Кольцов.
– Квартира сырая, комнаты маленькие. Сегодня у Коки за кроватью на стене я нашла гриб. Меня так беспокоит, как бы эта сырость не отразилась на здоровье детей. Они так побледнели за зиму.
– Надо почаще вентилировать, – заметил Кольцов.
– Каждый день вентилируем, – ответила жена. – Когда б уж скорее весна начиналась, начну их по целым дням на воздухе держать.
Кольцов облокотился и задумался.
– Ты не в духе? – помолчав, спросила его жена.
– Так, немножко неприятно, – нехотя отвечал Кольцов, решив ничего не говорить жене.
Через полчаса, однако, он уже все ей рассказал.
– Что ж тут такого, что могло тебя так огорчить? – успокаивала его жена. – Во-первых, большая разница между ним и тобой: он ведет оседлую жизнь, дела у него сравнительно с тобой почти нет, он, наконец, любит теорию, ты любишь практику. Профессор, может быть, из тебя не выйдет, но ведь и не желаешь им быть. Ваш же министр и вовсе не инженер, а министр про то.
– Ну, это положим, не довод. Я не знаю, что нашего министра вывело в люди, но знаю, что чем дальше, тем больше будут искать во мне таких причин, которые дали бы возможность моим противникам свести меня на нет, и моя слабая теоретическая подготовка будет мне в жизни громадной помехой.
– Но, если и так, что тебе мешает пополнить пробел – тебе тридцать пять лет – твое время не ушло.
– Вот именно я думал, что когда начнется постройка, время будет посвободнее. Я повторю всю теорию и займусь литературой. Ведь не то, чтоб я ее забыл, а так, забросил. Пристань ко мне с ножом к горлу, я и теперь сумею рассчитать любой мост.
– Миленький мой, я ни капли в этом не сомневаюсь, – ответила его жена, обнимая и целуя его.
Кольцов повеселел и начал рассказывать жене, как хорошо у Бжезовских, как у них пахнет весной, как ему вспомнился юг.
Анна Валериевна, – сама южанка, – понимала мужа, жалела, что не поехала с ним к Бжезовским.
– Ах, Вася, Вася, чего бы я ни дала, чтоб жить нам на юге, – страстно проговорила она. – Как бы расцвели там Дюся и Кока.
– Что делать! – вздохнул Кольцов. Он встал.
– Неужели заниматься? – спросила испуганно жена.
– Нужно бы, очень нужно, но устал, и мысли вразброде. Пойду только отдам распоряжение на завтра. Не знаешь, Татищев и Стражинский…
– Целый день занимались, – перебила его жена, – и теперь, кажется, в конторе. Отпусти ты их или приходи с ними чай пить. Я буду вас ждать.
– Хорошо, – ответил Кольцов, уходя в контору.
Татищев и Стражинский приготовили Кольцову сюрприз. Он застал их усердно работавшими.
– Господа, вы меня, стыдите, – проговорил Кольцов, весело с ними здороваясь. – Бросьте работу, ведь не каторжные же мы в самом деле.
– Скоро конец, – весело проговорил Татищев. – Ну, вот, смотрите, кончили мы то место, где вы хотите тоннель делать вместо мостов.
– Уж вычертили? – удивился и обрадовался Кольцов.
– Да надо же когда-нибудь кончать? – рассмеялся Татищев.
Кольцов растрогался и горячо пожимал руки Татищева и Стражинского. Он не утерпел, чтоб не прикинуть, как ляжет тоннель. Мало-помалу все трое так увлеклись, что и не заметили, как пробило два часа.
Анна Валериевна напрасно несколько раз звала их пить чай.
Горничная каждый раз приносила все тот же стереотипный ответ: «Сейчас». И Анна Валериевна снова посылала разогревать самовар, снова заваривала свежий чай, так как Кольцов не любил перестоявшийся. Горячие ватрушки давно уже простыли, поданный в пятый раз самовар опять стал совершенно холодным, Анна Валериевна с книгой в руках так и заснула на диване в ожидании, когда, наконец, Кольцов вошел в столовую. Он тихо подошел к жене и поцеловал ее.
– Миленький мой, как ты опоздал, – сказала она, просыпаясь. – А где же Стражинский и Татищев?
– Спать пошли – два часа.
– Два часа? – переспросила Анна Валериевна и замолчала.
Ей стало досадно, что и этот вечер ушел от нее.
– Вы мне ни одного вечера не подарили с тех пор, как я здесь, – тихо проговорила она, и слезы обиды закапали из ее глаз.
Кольцов горячо обнял ее и начал утешать.
– Скоро, скоро уж конец. Тогда опять все твои вечера.
Он рассказал ей, какой сюрприз ему устроили его товарищи, как незаметно они увлеклись проектировкой и как опомнились, когда уже было два часа.
Бжезовский приехал к Кольцову в назначенное время и изъявил свое согласие на участие в подряде. Нужно было торопиться ехать на торги. Кольцов давал ему всякие инструкции.
– Если бы даже мой вариант и не поспел к торгам, будет строиться все ж таки он, а не прежний, поэтому не спешите набирать большую администрацию, так как теперешняя линия на сорок процентов дешевле прежней.
Бжезовский уехал. Окончил и Кольцов свои варианты.
– Что бы вы сказали, Павел Михайлович, если бы я вас командировал с проектами? – спросил Татищева как-то Кольцов.
Татищев покраснел от удовольствия.
– Я с удовольствием, – ответил он.
– Стражинский наотрез отказался ехать в отпуск, а вы проситесь.
– Я с удовольствием, – повторил Татищев.
– А сумеете вы защитить нашу красавицу – новую линию?
– Она не нуждается в защите, – с несвойственной ему горячностью и уверенностью ответил Татищев.
– Очень рад, – ответил Кольцов. – Ваш ответ показывает убежденность, а когда человек убежден, он все сделает.
Татищев – приехал в город за два дня до торгов.
Первым делом он явился к начальнику работ.
Его потребовали не в очередь.
В небольшом, скромно меблированном кабинете, из угла в угол ходил лет пятидесяти главный инженер Елецкий, среднего роста, хорошо сложенный, с сохранившимися красивыми чертами лица.
Татищев вошел и поклонился.
– Здравствуйте, – медленно проговорил Елецкий, протягивая руку Татищеву. – Что скажете хорошенького?
– Вариант привез, – весело-почтительно ответил Татищев.
Легкая улыбка сбежала с лица Елецкого. На лбу появились складки, и он раздраженным голосом переспросил:
– Вариант? Опять вариант? Да так же нельзя, господа!
Татищев потупился и не нашелся ничего ответить.
Елецкий несколько секунд постоял, сердито махнул рукой и заходил по комнате.
Несколько минут тянулось тяжелое для Татищева молчание. Елецкий забыл о Татищиве и весь погрузился в свои мысли. Татищев слегка кашлянул.
– Извините, пожалуйста, – спохватился Елецкий. – Присядьте.
И он опять зашагал по комнате.
– Все. эти варианты – прекрасная вещь, но всё в свое время, – заговорил Елецкий успокоенным голосом. – Вы, господа, совершенно забыли о постройке, а мы два года уже делаем изыскания. Мне проходу нет в Петербурге, когда я, наконец, начну постройку, а я в ответ то и дело вожу всё новые и новые варианты. «Последний?» – спрашивают. – «Последний», – и через три месяца опять совершенно новая линия. Ведь, наконец, кончится тем, что нас всех прогонят, – остановился он перед Татищевым.
Татищев смущенно ерзал на стуле.
– Когда же конец будет? – наступал на него между тем Елецкий. – Через три месяца вы мне опять привезете новый вариант; когда же мы строить будем, что же я скажу в Петербурге, когда только что приехал оттуда, дав чуть ли не честное слово, что изыскания окончены. Два года идут изыскания, а линии нет, – помолчав, продолжал Елецкий. – Варианты, варианты, без конца варианты.
– Живое дело, – робко заметил Татищев, – одно хорошо, другое лучше.
– Но ведь так же без конца может продолжаться, – вспыхнул Елецкий. – Где же конец? Наши изыскания сумасшедших денег стоят.
– Но каждый лишний рубль, истраченный на изыскания, даст тысячные сбережения в деле, – заметил Татищев.
– Так ведь это мы с вами знаем, а подите вы расскажите это в Петербурге, что вам ответят? Ответят, что дороже наших изысканий еще – не было.
– Но экономия… – начал было Татищев.
– Да что вы все о своей экономии. Не говорите о вещах, о которых понятия не имеете. Я тридцать лет строю и знаю эту экономию на изысканиях. Дешево, хорошо, пока не начали строить, а чуть началось – и пошла потеха, – там неожиданно оказалась скала вместо глины, там плывун, там приходится вместо простого котлована кессон опускать, смотришь – вместо экономии перерасход. Знаю я эту экономию.
Елецкий зашагал опять по комнате.
– Теперь вы мне за два дня до торгов привозите новый вариант. Мы вот уже месяц сломя голову подготовляем данные, и что ж – теперь опять всё сначала? Торги откладывать? Да попробуй я дать об этом телеграмму в Петербург – завтра же меня не будет и никого из вас.
Опять наступило молчание.
– Во всяком случае и думать нечего рассматривать новый вариант до торгов, – закончил Елецкий, останавливаясь перед Татищевым.
Последний поднялся и начал откланиваться.
– До свидания. После торгов я дам знать.
У Татищева вертелось в голове сказать Елецкому, с какой целью Кольцов торопился поспеть до торгов с своим вариантом, но он – подумал, что это бесполезно и только вызовет новую бурю.
Татищев вышел в приемную с чувством школьника, хотя и получившего незаслуженную головомойку, но утешенного тем, что пострадал не за себя, а за Кольцова. Мысль, что на три дня он совершенно свободен, привела его в веселое настроение.
Он через ряд комнат направился в техническое отделение проведать товарищей.
В чертежной он столкнулся с начальником технического отделения, пожилым уже инженером, с Иваном Осиповичем Залеским.
Залеский слыл за тонкого дипломата, но в сущности был добрый человек. Девиз его по службе был: «Моя хата с краю, ничего не знаю».
– Павел Михайлович, – радушно поздоровался Залеский с Татищевым. – Сколько лет, сколько зим… Что Кольцов?
– Ничего, вариант прислал, кланяется.
– Опять? – спросил Залеский и весело рассмеялся.
– Николай Павлович недоволен.
– А, вы уж виделись с ним?.. Недоволен? – встревоженно спросил Залеский и, не дожидаясь, сказал: – Да, знаете, у него много неприятностей по поводу изысканий. Дорого стоят.
– Но что же делать? – на этот раз смело спросил Татищев, – ведь это гроши по сравнению с той пользой, какую они приносят.
– Конечно, – согласился Залеский. – Ну, что, надолго к нам?
– В отпуск хочу.
– Может, жениться?
– Куда тут жениться, – махнул рукой Татищев и рассмеялся.
Залеский тоже рассмеялся и пошел в свой кабинет. А Татищев поворотил направо, прошел коридор и очутился в большой комнате.
Там сидело за отдельным столом три инженера.
– Павел Михайлович! – раздались приветствия на разные голоса.
Татищев поспешно здоровался, его широкое лицо сияло добродушием и весельем. Окончив, он сел на табурет и, ни к кому особенно не обращаясь, начал:
– Ну, и вздули меня. «Опять вариант! – говорил он, представляя Елецкого, – вы что же, хотите, чтоб нас совсем вон прогнали?» – и Татищев покатился со смеху. Припадок смеха, по обыкновению, продолжался у Татищева довольно долго. Он умолкал, потом опять начинал.
Вельский, Дубровин и Денисов сначала с недоумением смотрели на него, но кончили тем, что и сами начали смеяться.
– Да будет, – остановился, наконец, Вельский, – Говорите толком, в чем дело?
– Да вариант привез, – едва мог проговорить Татищев и залился новым смехом.
На этот раз дружный хохот четырех здоровых молодых голосов слился чуть ли не в рев.
Татищев кое-как, наконец, рассказал про вариант и про прием Елецкого.
– Большой вариант? – спросил Вельский.
– Тысяч шестьсот сбережения. Вельский только свистнул.
– Молодец Кольцов, – горячо сказал Дубровин.
– Молодчина! – подтвердил Денисов.
Вельский, нервный и раздражительный, занимавший должность старшего инженера в техническом отделении, разразился ругательствами:
– А, скоты! Вариант в шестьсот тысяч, и чуть не с площадной бранью встречают. Подлая казенщина!
– Это, батюшка, еще цветочки, – сказал Дубровин. – Попомните меня, что кончат тем, что выгонят Кольцова.
– Ну, положим, не посмеют, – задорно ответил Вельский.
– Именно, что не посмеют, – расхохотался Дубровин.
– Понятно, не посмеют, – рассердился Вельский. – Общественное мнение не позволит.
– Ну, еще что? – насмешливо опросил Дубровин.
– Случись что-нибудь – подобное, и никто из порядочных не захочет оставаться у них. Вы останетесь?
– Это другой вопрос, батюшка, – не в нас с вами сила. Мы уйдем, другие явятся.
– Не явятся, не то время.
– Да, испугаете вы их, – ответил Дубровин.
Денисов молча слушал и, когда спор кончился, спокойно проговорил:
– Конечно, уйдем, если б прогнали Кольцова, только этого не будет. Елька посердится и примет вариант.
– А я убежден, что не примет, – возразил Дубровин.
– Не примет, – согласился Татищев.
– Примет, – сказал Вельский, – Кольцов настоит. Вариант с вами?
Татищев принес вариант.
Компания начала внимательно его рассматривать. Каждый делал свои замечания, поднялся спор, который чуть было не кончился ссорой между Дубровиным и Вельским.
Помирил их Денисов, выругав обоих.
– Вы, господа, право, как мальчишки, привязываетесь к каждому слову друг к другу. В сущности спор у вас из-за выеденного яйца и общего с вариантом ничего не имеет. Перед вами вариант Кольцова: одобряете его или нет?
– Конечно, одобряем, – ответил Вельский.
– И я одобряю, – с важной физиономией сказал Денисов, – а потому предлагаю послать Кольцову приветственную телеграмму. Согласны?
– Молодец, Васька, – весело сказал Вельский и взъерошил волосы Денисову.
– Без нахальства, – тем же тоном продолжал Денисов. – Я составляю телеграмму. Я беру карандаш, я беру бумагу. Дальше…
Началось совещание. Окончательная телеграмма получилась такого содержания:
«Поздравляем прекрасным вариантом. Да здравствуют даровитые честные инженеры. Желаем успеха и дальнейшего саморазвития».
На последнем слове настоял Дубровин.
– Он поймет, – говорил он, – на что ему намеки.
Кольцов очень обрадовался телеграмме и несколько раз перечитывал ее.
– Это насчет моей теории они, мошенники, намекают, – добродушно объяснял он своей жене. – Ну, зима пройдет, займусь и теорией.
Теперь Кольцов все вечера проводил дома. Жена его повеселела и оживилась.
Кольцов, охладевший было за время работ к детям, теперь опять привязался к ним и по целым часам рассказывал своему трехлетнему сыну все ту же сказку.
Любимым его занятием было отыскивать сходство между собой и сыном. Эти исследования приводили Кольцова не к одним и тем же выводам. Сегодня Кока как две капли воды походил на отца, завтра только нос лопаточкой был в него, а остальное чужое.
– Ну, глаза еще твои, – обращался он к жене, – а остальное чужое.
– На кого ты похож? – спрашивала мать сына.
– На папу, – отвечал мальчик.
– Слышите, неблагодарный. Ваш сын знает больше вас.
– Отличное доказательство. Кока, кто умнее, папа или ты?
– Я.
– Кто умнее, папа или аргамак?
– Аргамак.
– Кого ты больше любишь, папу или аргамака?
– Apr…
– Кока, – перебила его мать, – кого ты больше любишь, аргамака или папу?
– Папу.
У мальчика была страсть к лошадям. Лошадь была для него недосягаемым идеалом, к которому он всеми силами стремился. Бежать, как лошадь, есть, как лошадь. Если он упадет, то стоило ему сказать, что он упал, как лошадь, и несмотря на боль, а вскочит и весело побежит объявлять всем, что он упал, как лошадь.
– Папа, я упал, как лошадь! – кричит он еще из другой комнаты, усердно работая своими маленькими ножками. – Вот так! – и для примера еще раз падает на пол.
– Глупенький ты мой мальчик, – подхватывал его с полу Кольцов и высоко подымал вверх.
– Я не плакал, – лепетал между тем Кока. – Я мужчина.
Кольцов приходил в восторг и начинал теребить сына.
– Пала, – снисходительно говорил мальчик, стараясь вырваться из рук отца.
– Ну, говори про козла.
Мальчик принимал сосредоточенное выражение лица и начинал медленно, наставительным тоном декламировать:
– Смотрит козел в воду и говорит: «Какой я козельчик, какая у меня борода и престрашные рога.
Если волк придет, я его убью». А волк слушает и говорит: «Что ты, Васька, говоришь?» А Васька говорит: «И-и, я ничего, ваше благородие».
Последнее время постоянный кашель изнурил и раздражил ребенка. Забегается ли слишком, начинается тяжелый приступ кашля. Мальчик кашляет, кашляет и вдруг тихо и горько заплачет. Столько бессильного страданья, столько горя слышалось в этом маленьком плаче, что жена Кольцова сама начинала плакать, а Кольцов готов был все на свете отдать, чтоб только облегчить его страдания.
– Уход плохой, – приставал Кольцов к своей жене. – Я не знаю, чего нельзя на свете сделать, если захочешь. Растирай его, парным молоком пой, давай малинку, пригласи еще из города доктора, – вот что надо делать, а не плакать.
Кольцов горячился, приставал к няньке и, по своему обыкновению, чем больше горячился, тем больше был неправ. Делалось все, что можно было делать, но средства были бессильны. Доктор, впрочем, успокаивал и говорил, что с весной все пройдет. Понятно, с каким нетерпением ожидалась весна в доме Кольцова.
Прошла неделя со дня получения телеграммы Вельского и товарищей. Кольцов поехал на линию проверить – разбивки. Уже совсем стемнело, когда, уложив инструменты, он поехал домой. Дорога шла по реке. Зима подходила к концу, но лед был еще крепкий. Всплыла луна и мало-помалу залила своим волшебным светом округу. Силуэты оборванных скал сплошной стеной тянулись по обеим сторонам реки. Прежняя линия вследствие обманчивого света луны казалась где-то в недосягаемой высоте; новая, пользуясь естественными уступами, шла невдалеке саней. Кольцов с гордостью любовался делом своих рук.
«Та, прежняя, – думал он, – как старая ведьма, скачет там где-то в небе с утеса на утес. Я разыскал мою красавицу в этой бездне скал и утесов, вырвал ее у природы, как Руслан, вырвал у Черномора свою Людмилу».
И фантазия перенесла Кольцова в далекое прошлое.
«Сюда приходили, – думал он, – наши предки искать себе славы. Только в таких местах, под впечатлением этой дикой природы, могли сложиться наши чудные сказки, только здесь могла проявиться та дикая, непреклонная воля, какою одарил народ своих героев. Здесь пролагали себе путь в панцырях и шлемах богатыри русской земли. Здесь прошли орлы Всеволода III, здесь Ермак нечеловеческими усилиями проложил себе путь к славе. Прошли века, и вот мы пришли докончить великое дело. Проведением дороги мы эти необъятные края сделаем реальным достоянием русской земли. Это будет второе завоевание этого края. И как Ермак некогда с ничтожными силами приобрел его, так и мы должны употребить все силы, чтоб уменьшить стоимость постройки дороги. Нельзя строить дорого, у нас нет средств на такие дороги, а нам они необходимы, как воздух, как вода. Восток гибнет оттого, что не имеет дорог. Общество право в своем раздражении на нас, инженеров. Оно не выяснило себе еще причины, ищет ее там, где ее нет, но история выяснит, именно причина в нашем неуменье дешево строить. Мы как заимствовали тридцать лет тому – назад способ постройки у наших дорогих соседей, так при нем и остались. Разве наша бедная русская жизнь может сравниться с богатым Западом? Если бы русский изобрел железные дороги, а не Стефенсон, разве дошли бы мы до той роскоши, какая царит на наших дорогах? И что бы его могло вдохновить на бархат, зеркала, дворцы-будки, дворцы-вокзалы? – Наши перекладные? Наши бывшие почтовые станции? Наши нищие деревни? Наши грязные города с их гостиницами-клоповниками? Именно здесь, когда мы приступаем к этому великому пути, когда все окружающее здесь, вся история должны напомнить нам, что мы, русские, мы, инженеры, обязаны поставить на совершенно новую почву постройку дороги. Мы должны показать Западу, что мы, русские инженеры, способны не только воспринимать его великие идеи, но и культивировать их в условиях русской жизни. А это, в свою очередь, покажет на достаточную подготовку к самостоятельному творчеству. И, как некогда Ермак искупил свою и товарищей своих вину, так и мы, инженеры, дешевой постройкой должны искупить нашу невольную вину перед родиной».
Кольцову стало жарко. Он снял шапку и провел рукой по лбу. Его глаза горели и усиленно смотрели вдаль. Он точно видел себя лицом к лицу со всеми обитателями своей необъятной родины.
«Да, нет выше, счастья, как работать на славу своей отчизны и сознавать, что работой этой приносишь не воображаемую, а действительную пользу. Это – жизнь, это – напряжение. Пусть проходит молодость с ее радостями любви, что жалеть о них, когда радости эти сменяются более высшими наслаждениями, сознанием делаемой пользы, сознанием, что заслужил право на жизнь».
Мысль, что заслуг инженера путей сообщения в обществе не признают, неприятным диссонансом пронеслась а его голове. Но по свойству своей оптимистической натуры Кольцов подавил в себе неприятное чувство, рассуждая, что заслуга останется заслугой, а как непризнанная она имеет двойную цену.
Да, если бы удалось провести в жизнь все задуманное. Но как провести? Где найти то ухо, которое захотело бы услышать истину. Одни погрязли в. рутине, другие преследуют корыстные цели, третьи устарели, четвертые просто ничего не понимают. Что толку, что Вельский, Дубровин, Денисов – сторонники взглядов Кольцова, – не в них пока сила. Как обратить внимание тех, от которых зависит решение вопроса?
«Время не ушло еще, – думал дальше Кольцов. – Я один ничего не сделаю. Вот разве в компании с Вельским, Дубровиным, Денисовым составить докладную записку на имя начальника работ о возможных сокращениях расходов при постройке нашей линии. Если эта записка опоздает для нашего участка, то время не ушло для других. Экая досада, что раньше не пришло в голову. Что делать? Лучше поздно, чем никогда. Надо будет разбить эти вопросы по главной расценочной ведомости. Я предложу каждому из них взять по две главы и разработать все и с практической и с теоретической стороны, а сам займусь составлением общей записки. Не примут– мы будем спокойны, что свое дело сделали, а если примут…»
И горячая фантазия Кольцова унесла его в такую заоблачную даль, что нам с вами, читатель, следовать за ним не стоит.
Дома Кольцова ожидал весьма неприятный сюрприз, который сразу спустил его на землю.
– Миленький мой, – встретила его жена. – Придется вам ваши мечты о славе на время отложить, – она точно подслушала Кольцова, – вот телеграмма Татищева. Вариант не принят.
Телеграмма была следующего содержания: «Вариант окончательно забракован. О радиусе 150 и тоннели слушать даже не хотят».
Для Кольцова это было полным сюрпризом.
– А черт с ними, – проговорил он упавшим голосом.
Он сел в кресло и уныло замолчал.
– И Татищев тоже хорош. Телеграфирует, точно его зарезали. Пойдут теперь сплетни по заводу.
– Что ж делать? – утешала его жена. – Ты, что мог, сделал, там уж не твое…
– А черт с ними, – еще раз апатично проговорил Кольцов.
Он встал, несколько раз прошелся и, скороговоркой проговорив: «я спать пойду», – ушел в спальню.
На вопрос жены:
– А обедать?
Он, уходя, ответил нехотя:
– Нет.
Жена Кольцова знала натуру своего мужа. Всякое серьезное огорчение вызывало в нем полный упадок сил и потребность продолжительного сна.
Не знавший усталости Кольцов, раздеваясь, почувствовал себя таким усталым, таким разбитым, что едва мог стащить свои тяжелые сапоги. Он почти мгновенно заснул и едва слышал, как его жена, наклонившись над ним, поцеловала его, прошептав:
– Не огорчайся, мое счастье, все, бог даст, будет хорошо.
«Хорошо, – машинально пронеслось в его голове. – Действительно хорошо», – промелькнуло в последний раз в его засыпающем мозгу, и чувство сладкого успокоения разлилось по его членам. В то же мгновение крепкий, здоровый сон без сновидений сковал Кольцова. Он проснулся только на другой день, проспав четырнадцать часов.
Мысль о варианте только в первый момент неприятно кольнула его.
«Надо самому ехать», – думал он, поспешно одеваясь.
Жена, услышав шум в спальне, вбежала с телеграммой в руках.
– От Елецкого, – проговорила она, целуя мужа.
Кольцов жадно схватил телеграмму:
«Из ваших вариантов останавливаюсь на линии прошлого лета. О радиусе и тоннели при теперешних условиях не может быть и речи».
Вежливый тон телеграммы успокоил Кольцова.
– Ну, вот это ответ. По крайней мере никакой пищи нет досужим сплетникам. Ясно, что в одном и том же месте двух линий сразу нельзя выбрать, а так как обе мои, то ничего и обидного нет. За эту деликатность я ужасно люблю Елецкого, – говорил Кольцов повеселевшим тоном.
Жена Кольцова тоже просияла, увидев, какое действие произвела телеграмма на мужа.
За чаем Кольцов сказал ей, что решил сам ехать.
– Без разрешения? – спросила, испугавшись, жена.
Кольцов не ответил, так как и сам не знал, как быть.
С одной стороны, нужно было торопиться, а разрешение затягивало отъезд, да и сомнительна была возможность его получения в данный момент, с другой – ехать без разрешения было невежливо и, пожалуй, рисковало.
– Могу испортить все дело. Он сам такой деликатный и терпеть не может неделикатности в других.
Решено было так. Кольцов телеграфировал Вельскому, чтоб тот действовал в смысле вызова его, Кольцова, для личных объяснений. Елецкому Кольцов послал телеграмму в двести пятьдесят слов. Тон телеграммы мало было бы назвать горячим. Страстные доводы Кольцов закончил следующими словами: «Прошу извинить за настойчивость, необходимость варианта настолько очевидна, что не может пройти незамеченным. Во избежание справедливых нареканий в будущем вынужден беспокоить вас просьбой разрешить лично приехать».
К вечеру Кольцов получил следующий ответ:
«Ваша телеграмма не переменила моего решения. Если считаете необходимым, приезжайте».
Кольцов выехал в ночь.
Оставлял он семью с тяжелым чувством. Кашель у Коки становился все сильнее. В самый момент выезда сильный припадок так ослабил мальчика, что он весь посинел и впал в легкий обморок. Такого припадка еще не было.
Тяжелое предчувствие недоброго конца этой болезни первый раз закралось в душу Кольцова. Всем существом рвануло его к сыну, он забыл все на свете, схватил его на руки, прильнул к его исхудалому личику, и горькие слезы полились из глаз. Прощанье было подавляющее и тяжелое. Никогда еще Кольцов не оставлял свою семью угнетенным чувством тоски и сознания своего бессилия что-нибудь изменить из предназначенного судьбой. Первый раз после долгих лет рука его поднялась, чтоб осенить своего маленького сына крестом.
– Да хранит тебя господь! – с глубоким чувством проговорил он.
Кольцов остановился в квартире Вельского, Дубровина и Денисова.
Компания рассказала ему, что «Елька» страшно взбешен и против варианта. На торгах линия осталась за Бжезовским, и распорядителем работ был приглашен Делори. Делори тоже высказался против варианта, указывая на слабую его сторону – захват реки, и немало содействовал тому, что вариант Кольцова был забракован.
– Послушайте, Кольцов, – говорил ему Вельский на другой день, идя с ним в управление, – главное, не горячитесь. Помните, что с Елькой можно работать, он человек честный и действует по убеждению. Доказать ему всегда можно, но это надо сделать спокойно, рассудительно и толково. И вы это можете, если захотите. Смешно же, в самом деле, всю жизнь изображать из себя лошадь, которой чуть попадет вожжа под хвост – и пошла потеха. Вспомните только, что, двенадцать лет работая, вы еще ни одного дела не довели путно до конца. Начнете блистательно, потом по поводу выеденного яйца появляется на сцену вопрос о доверии, и – Кольцов за бортом. И кончается тем, что все сыграется в руку прохвостам. У вас дело правое и стойте за него до смерти, – пусть вас по суду гонят, если хотят, но с какой же благодати губить дело из-за личного самолюбия?
