Текст книги "Утешение"

Автор книги: Николай Гаврилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

ГЛАВА ШЕСТАЯ
НАДЕЖДА

15.01.1995

Моросил мелкий противный дождь.

Угрюмое здание аэропорта Грозный-Северный выглядело неживым. Внутри пустой зал, на полу битое стекло. Искореженные двери. Зато за зданием располагался целый палаточный городок. На взлетной полосе стояли готовые к боевому вылету вертолеты Ми-24, бронетехника рядами. На улице холодно, промозгло и сыро, а в штабной палатке заместителя командира по воспитательной части бригады было душно от раскаленной докрасна чугунки. Полог палатки тщательно закрыт. Возле печки сушились сырые дрова.

Ольга сидела на топчане, на синем солдатском одеяле. Под крышей шатра плавал дым от печки.

Хотелось выйти на улицу и подставить лицо под морось дождя, чтобы она текла по щекам. Словно почувствовав ее желание, зам по воспитательной части, худощавый усатый майор, поднялся и расшнуровал клапан окна.

– Промерзаем здесь, поэтому топим, как в бане, – словно оправдываясь, пояснил он, возвращаясь за стол. – Итак, Ольга Владимировна… К сожалению, узнал я немного. Отчетов перед штурмом никто не писал, офицеры записывали распределение по машинам себе в блокнотики… Вашего сына никто не помнит. Но я нашел одного бойца – рыжий такой, младший сержант. Они вместе в учебке были, вместе сюда приехали. Он утверждает, что Алексей Новиков находился в танке вместе с командиром роты капитаном Грозовым. Капитан тоже числится пропавшим без вести. Как и наводчик. В общем, нет экипажа. Сам сержант тоже в составе колонны шел, но по ходу движения не справился с управлением и умудрился свалить танк с моста в канал. Поэтому и здесь остался. Видно, мама за него хорошо молилась. Гм… Простите…

Майор замолчал и побарабанил пальцами по столу. Стол в палатку принесли из здания аэропорта – офисный столик, нелепо смотрящийся здесь, среди топчанов, наваленной кучами армейской амуниции и цинков с патронами.

– Что же делать? – тихо спросила Ольга. За два дня нахождения в Чечне она уже начала понимать, что таких матерей, как она, – сотни. Просто многие из них еще оставались в неведении, на что-то надеялись дома и продолжали ходить к почтовым ящикам.

– Не знаю, – ответил майор. – Не имею понятия. Ждать! Надеяться! Вам койку в гостинице дали? Дали. Ждите! Каждый день поступают новые сведения.

Майор говорил и смотрел на сидящую напротив женщину. Вымотанная, измученная, сапоги в грязи. Глаза лихорадочно блестят – не хотела ни есть, ни спать, пока не узнает, что сыном. Наверное, чувствует себя, как во сне.

Она еще не понимает, что здесь творится, куда она приехала. Вчера сюда, на базу, пришли несколько мирных жителей из русских. Кроме всего прочего, они рассказали об одном эпизоде этой войны. Группа солдат на двух бронетранспортерах попала в засаду. Бронетранспортеры подбили из гранатометов. Кто-то погиб в машинах, а семь человек взяли в плен. Все это происходило в одном из дворов пятиэтажек. Троих раненых пленных тут же положили на землю, облили бензином и подожгли. Когда пламя погасло, три тела стали маленькими, как тела младенцев. Остальных раздели догола, развесили за ноги на деревьях, отрезали уши и выкололи глаза. Висели три дня. Один местный не выдержал, пошел к боевикам, чтобы снять их и похоронить, – его застрелили.

Как этой женщине такое расскажешь?

– Вот что можно сделать, – решил майор. – Я вам пришлю лейтенанта Верникова из 1-й мотострелковой роты. Он был там, на вокзале, от начала до конца. Потом нервный срыв. Если его второпях спрашивать, навряд ли он что-то скажет. Я у него интересовался о танке капитана Грозова, он затруднился ответить. А так, зайдет к вам в гостиницу, посидите, поговорите, может, он что-то вспомнит. Пройдете, так сказать, путями сына. Договорились? Поверьте, от чистого сердца, очень хочу вам помочь. Главное – верить, что сын живой.

– Он живой. Я это знаю, – с неожиданным для майора спокойствием ответила Ольга и поднялась с топчана. – Спасибо вам большое.

* * *

В здании гостиницы горели лампочки, работали розетки. На подоконнике стояла начатая пачка чая, полбуханки хлеба и сахар в бумажном кульке. Кипятильник бурлил воду в стеклянной банке.

– Разрешите, – приоткрылась дверь, и в комнату зашел молодой лейтенант в новом бушлате защитного цвета. На его скуле темнела заживающая счесанная ссадина, лицо было серым от въевшейся грязи. Не снимая с плеча автомат, он огляделся, посмотрел на двухъярусные кровати, на Ольгу и остался стоять возле входа.

– Заходите, пожалуйста. Я как раз чай делаю. Чай будете? – не снимая пальто, так как отопление в здании отсутствовало, поднялась ему навстречу Ольга.

Лейтенант отрицательно покачал головой.

– Нет, спасибо. Замполит просил зайти. Сказал, что вы ищете сына. К сожалению, танкистов я почти не знал.

Ольга молча протянула ему фотографию Алексея. Лейтенант долго рассматривал снимок, затем покачал головой и вернул фото Ольге.

– Не знаю… Не уверен… Не помню я. Там очень много народа было. Кроме того, грязные все, одни глаза и зубы блестят. Простите, но…

Говорить больше было не о чем.

– Пожалуйста, подождите, – тихо произнесла Ольга. – Я же мать. Знаете, как страшно вот так давать смотреть фотографию ребенка? Ждать, что кто-нибудь скажет: «Видел его. Убит». Я приехала сюда с надеждой, я живу надеждой… Мой сын находился в танке вместе с командиром роты. Если не про Алешу, так про командира расскажите, про их танк. Прошу вас. – Лицо Ольги исказилось. – Умоляю вас! Расскажите. Вы же были там, вы можете подсказать мне, где искать…

Через несколько минут Ольга разливала настоявшийся в банке чай по кружкам. Лейтенант сидел с ней за столом, расстегнув бушлат, сняв шапку и подсумок, а автомат положив себе на колени. Было видно, что он ни на секунду не хочет расставаться с оружием. В окно можно было увидеть, как со взлетной полосы, чуть задрав хвосты, взлетают два вертолета.

– Мы вышли колонной 31 декабря. Колонна огромная. – Вначале голос лейтенанта звучал ровно, без эмоций. – Около восьми утра прошли мост через реку Нефтянка. А где-то в одиннадцать по радио пришел приказ входить в город. Я видел в триплекс танк Грозова, он шел в голове колоны.

Приказ был занять железнодорожный вокзал. Комбриг выбрал направление по улице Маяковского. А там куча перекрестков. Карты еще советские, названия улиц давно сменились, проводников нет. В общем, колонна растянулась. Город пустой, спросить не у кого. Жители попрятались. Короче, поплутали, но кое-как вышли на привокзальную площадь. Там уже были танки 81-го полка. Мы заняли вокзал, они – постройки на товарной станции. На привокзальной площади случай был. – Лейтенант усмехнулся одними губами. – Какой-то чеченец безумный залез на броню одной из БМП с ножницами в руках и пытался люк открыть. Стащили его, дали по уху. Чувство такое было, знаете, как в кино, никто серьезно происходящее не воспринимал. Слышали, как где-то ухает, как где-то в городе бой идет, но все как ненастоящее, как будто игра какая-то…

Лейтенант сделал глоток горячего чая, полез в карман за сигаретами, затем спохватился, вопросительно поднял брови и, увидев согласный кивок Ольги, чиркнул зажигалкой.

– Там в городе убивали 2-ю штурмовую группу, – продолжал он. – Они попали в засаду, боевики перегородили дорогу несколькими пожарными машинами и расстреляли вставшую колонну из гранатометов. Техника горела. Люди горели заживо. А мы не слышали. Только потом, по крикам по рации начали понимать…

Мы расставили всю технику на привокзальной площади. Неправильно расставили – рядами, как на парад. Никто же ничего не понимал. А потом началось. В эфире треск – боевики связь заглушили. Тут уже ощущение кино кончилось. Страшно стало. По нам начали бить из гранатометов, минометов. Грохот кругом. Одна машина вспыхнула как спичка, вторая, третья. Солдаты же все необстрелянные, мальчишки – как только бой начался, впали в оцепенение, вылезали из бронетехники, бежали куда-то или просто садились на землю и закрывали голову руками. Да и некоторые офицеры не лучше. Мы все побежали к зданию вокзала: и экипажи танков, и разведка, и экипажи с 81-го полка – все.

К пяти часам пошел непрекращающийся бой. Для раненых отвели помещение без окон, убитых вначале выносили на улицу, складывали у стены, потом так оставляли. Бойцы в вокзальном ресторане нашли мешки с мукой, закладывали ими окна. С гранатомета попадают – все в муке, в дыму, подоконники в крови. Ползали на животах от окна к окну, отстреливались. Крик кругом. Комбриг по рации помощь просит, а чеченцы на этой волне над нами издеваются… Жутко было…

«К пяти часам…» – повторила про себя Ольга. Вспомнилось 31 декабря, новогоднее застолье на работе, начавшееся как раз к пяти часам вечера. Сдвинутые столы, скатерти, фужеры. Шум усаживания, запахи салатов, духов. На стене, на плакате веселая розовая свинья с надписью «С Новым счастьем!». А она сама, нарядная, переговаривается с соседками, и глаза, наверное, искрятся, каку всех.

В это время сын ее под чужим небом ползает по бетонному полу среди стреляных гильз, среди луж крови, оглохнув от грохота стрельбы. Горит вдалеке нефтехранилище, горят машины на площади, разлетаются строчки трассеров; и беловатые струи гранатометов чертят площадь, взрываясь внутри вокзала. Как она могла есть и улыбаться во все стороны, почему сердце не сжалось в этот момент, когда убивали детей.

– Помощь-то нам шла, – не глядя на нее, продолжал лейтенант. – Я тогда возле комбрига находился, слышал разговоры по рации. Комбриг к тому времени дважды ранен был, ходить не мог, ребята ему костыли из дужек стульев сделали. По рации говорили, что в штабе бригады собрали новую колонну, загрузили технику боезапасом, ящики ставили прямо на танки, на бронетранспортеры ставили. Я не пойму, генералы эти, они что, вообще не знали, что делали?

Лейтенант рассказывал, как они ждали эту помощь, как к ним продвигалась колонна с позывным «Леска-12». Как, отупев от боя, сносили раненых в помещение без окон, и раненых уже насчиталось более шестидесяти человек. Как они приготовили дымовые шашки с оранжевыми дымами, чтобы издалека обозначить колонне свое местоположение. И как комбриг кричал в рацию: «Леска-12, не идите по Маяковского, вас там сожгут».

И о том, как через час на связь вышел только один голос и, чуть слышный в треске эфира, монотонно повторял: «Кто меня слышит, кто меня слышит, я Леска-12, остался один, веду огневой бой, веду огневой бой…» Комбриг тогда тихо произнес в динамик: «Леска-12, ты сможешь повернуть назад?» – но голос ничего не ответил, повторяя и повторяя: «Я остался один, веду бой, веду бой…»

А через время замолчал и он.

Не дошла колонна, осталась гореть на улицах, а раненых добили.

– А мы все равно ждали, – говорил лейтенант. – Артиллерия пыталась нам помочь, гвоздили куда ни попадя, и по нам тоже, осветительные ракеты над городом навешивали: я видел в свете этих ракет, как гражданские по путям бежали. Много: с детьми на руках, полураздетые, в тапочках по снегу. Некоторые к нам прибежали прятаться. Что с ними дальше стало – не знаю. Плохо помню ту ночь. Провалишься куда-то, а через секунду снова стреляешь. Я нательный крестик в зубах зажал и так, наверное, всю ночь держал. Видение было, или что – не знаю, видел своего ангела-хранителя, он надо мной стоял, весь израненный, окровавленный, и было понятно, что он защищает меня из последних сил.

А потом наступил рассвет…

Лейтенант на время замолчал. Ему было тяжело. Пройдут годы, и воспоминания очистятся от эмоций; спрячутся куда-то глубоко. Он будет повторять эту историю много раз, но уже отстраненно, заученно, как будто все происходило не с ним. А воспоминания будут жить своей отдельной жизнью, приходя к нему по ночам. Но пока он, сидя телом в комнате гостиницы, сам снова вернулся в темный вокзал, озаряемый россыпями вспышек из окон, встречая с пока еще живыми товарищами рассвет 1 января 1995 года.

Память вернула картину: светлеющее серое небо, туман на площади, слабый снежок. Повсюду дым. Дома вокруг превратились в руины, чернели огромные пятна копоти возле сгоревшей бронетехники, кое-где нехотя горело, в редких местах сохранились участки с серым грязным снегом. Постепенно проступали из темноты помещения на вокзале: черные следы от кумулятивных зарядов на потолках, на стенах и кучи стреляных гильз на полу.

А по площади к ним шел окровавленный человек. Парламентер.

Это был офицер из подбитой БМП. Его взяли в плен вместе с выжившими солдатами. Сказали: «Иди, уговаривай своих сдаться. Если останешься там, расстреляем твоих солдат». Он шел через площадь к окруженным. Не уговаривать шёл – прощаться!

– Они с комбригом обнялись, и он вернулся к чеченам. Убили его сразу. – Лейтенант прикурил новую сигарету, его пальцы подрагивали. – Потом по рации вышел на связь депутат Ковалев, просил нас сдаться, покинуть здание вокзала. Обещал, что дадут коридор для выхода из города, предатель… Еще несколько парламентеров выводили на площадь, среди них я видел священника, настоятеля храма в Грозном. Священник должен был убеждать нас сдаться, а он нас молча перекрестил…

Ольга позже узнала имя того священника. Его звали Анатолий Чистоусов. Ей не удалось с ним пообщаться, его убили раньше. Но это было нотой а пока она слушала рассказ лейтенанта, вместе с ним и с сыном переживая то пасмурное новогоднее утро.

– Утром я зашел в помещение для раненых. Мы решили попробовать вывезти первую партию. Видел там капитана Грозова. Ему оторвало кисть руки (жгутом перетянули) и глаз вытек. Притащил его танкист, но ваш это сын или нет, точно сказать не могу. Лицо от копоти черное, только белки блестят. Я еще спросил у него: «Есть патроны?», а он достал две пачки из кармана танковой куртки и отдал. Может, и он… Не знаю. Капитан Грозов в то первое БМП не попал. Они только отъехали, как в машину сразу несколько попаданий из гранатометов. Сдетонировал боекомплект. БМП разорвало на части, башня подлетела выше здания. Раненых в клочья. Поняли мы, что не выбраться… Боевики заняли железнодорожное депо у нас в тылу, били оттуда – совсем плохо стало. Самаровцы 81-го полка загнали свой танк прямо в вестибюль вокзала и какое-то время стреляли по депо. Я уже ничего не чувствовал, ничего не осознавал. Знали, что к ночи погибнем все. Все исчезло, даже инстинкт самосохранения. Полное отупение. Страшный был день – первое января нового года…

«Что я делала первого января? – отстраненно вспоминала Ольга. – Спали с Настей до обеда, вечером пошли на городскую елку, на каток. Кругом музыка, родители с детьми, веселые лица. Блаженное неведенье…» И тут же почему-то влезла картинка из настоящего – горящий дом и танцующий возле него босой чеченец…

– К середине дня мы поняли, что помощи не будет, – глухо говорил лейтенант. – Десант заехал на минное поле, другие колонны увязли в боях или повернули назад. Весь город горел. К 16 часам комбригом было принято решение с сумерками идти на прорыв, пробиваться к своим вместе с ранеными. Радиостанция почти не работала, сели батареи, но комбриг успел договориться с артиллерией, чтобы ровно в 17.00 они навесили над нашим районом дымы. Мы выносили раненых в зал ожидания. Офицеры собрали механиков-водителей – по одежде искали, по шлемофонам на голове. Собрали из них группу, чтобы пробраться из здания на привокзальную площадь, найти уцелевшие машины. Один танк завели – его тут же подожгли. Второй – то же самое.

В общем, сумели вывести несколько БМД и три танка. Укрыли их у здания поликлиники. Выставили заслон. Под прикрытием темноты перебрались к машинам и начали грузиться. Я сел на танк, на броню. Со мной еще человек десять – наши, самаровцы, танкисты какие-то. Облепили танк везде: сидели, держались за пушку, за пулемет, сгрудились за башней на моторной решетке. Как выехали, колонна сразу распалась. Мы ехали на полной скорости вслед за БМП, видели на тротуарах костры, у которых грелись боевики. Механик гнал машину на шестой передаче. Потом ахнуло. Бойца, что сидел на внешнем баке, разорвало. БМП впереди загорелась и встала, развернувшись на дороге. Наш механик, одурев, стараясь выйти из сектора обстрела, не снижая скорости, со всего маха ударил горящую БМП в бок, чтобы расчистить проезд, Он забыл, что на броне сидели люди. БМП отлетела метров на пятнадцать.

Я пришел в себя на земле, там какой-то скверик был. Помню, на листьях прошлогодних лежал. Люди с брони все разлетелись кто куда. Не знаю, что с ними стало. Танк от удара остановился. Видел, как в него еще две гранаты залепили. Я пополз под танк и спрятался там. Лежал почти сутки. Днем два раза чеченцы подходили, слышал их голоса. Как стемнело, вышел и пошел по городу. Как меня не заметили, не знаю. Черный, оборванный, из ушей кровь… К утру вышел за частный сектор, нашел танковые следы и пришел к нашим. Оказалось, что из Грозного не смогло прорваться ни одной машины. Все там остались…

Лейтенант замолчал и взял кружку с остывшим чаем. «А ведь он знает, что с Алешей. Знает, но не хочет говорить. Ему хватило, он не хочет видеть, что со мной будет потом», – мелькнула мысль у Ольги.

– Я не знаю, что произошло с вашим сыном, – словно угадав ее мысли, покачал головой лейтенант и посмотрел ей прямо в глаза. – Честно, не знаю. Капитана Грозова вроде вывозили на одном из двух других танков. Помню, что привязывали петлей ремня за руку к поручню. Но это не точно. Те танки выходили перед нами. Про первый ничего не знаю. Второй видел. Как вам объяснить… Чеченцы на нашей волне на рациях сидели, знали все позывные. А среди них и русские были, и украинцы, говорившие без акцента. Они, выдавая себя за помощь, заманили тот танк на соседнюю улицу. Когда мы проезжали, там что-то горело. Стреляли там. Не знаю… Не помню я!

– Где это место? – совершенно чужим, осипшим голосом спросила Ольга.

– Ручки нет? Ладно. Смотрите… – Палец лейтенанта прочертил на столе невидимый круг. – Вот вокзал. Отсюда влево улица. Сразу перекресток. Вот в эту сторону, понятно? В зареве я там видел пятиэтажный дом торцом. Гаражи какие-то. Название улицы не знаю. Магазин там был на первом этаже, витрины разбиты… Вот возле этого дома шел бой…

Лейтенант полез за очередной сигаретой, и тут вдруг его прорвало. Лицо побагровело, зубы стиснулись, из горла вышел какой-то свист. Он говорил несвязно, сдерживая себя, почти шепотом, но от этого его голос становился только страшнее:

– Я туда хочу, нанимаете… Туда, где ваш сын, где другие сыновья… К ним хочу, назад, а меня не пускают, говорят, мы во втором эшелоне. Говорят, нервный срыв у меня… Из всей бригады всего человек сто пятьдесят вышло, как я, пешком, кто-то застрелился… Они там остались, все мои друзья, может, живой кто; мертвых собаки растаскивают. Они меня зовут, а я здесь… Зачем я здесь? Как мне жить дальше?

Попутчик Ольги в поезде на Моздок Слава сказал: на войне все настоящее… А это значит, что на войне человек растрачивает все отведенные ему эмоции. Никогда ему не будет уже так страшно, как здесь, и так радостно тоже не будет. Не будет такого пронзительного восприятия жизни, предельно правильной оценки ценностей и понимания, что единственной, настоящей, без лжи добродетелью является только самопожертвование. Лейтенант хотел одного – вернуться туда, где остались его товарищи, которые за период боя стали ему роднее, чем родня по крови, потому что только они могли его понимать.

И Ольга, мать пропавшего сына, вместо того чтобы ее утешали, сейчас утешала этого лейтенанта, гладя его по плечу, как ребенка. И от прикосновений ее ладони он сразу поник, сдулся, как воздушный шарик.

Лейтенант вскоре ушел.

– Почему я раньше Тебя не знала? Не просила, не молилась… Теперь я понимаю, что без Твоего чуда мне здесь сына не найти, – сказала Ольга иконке Богородицы, выставляя ее на стол.

17.01.1995

Ее звали Евгения. Вроде бы из Петербурга. Больше о ней Ольга почти ничего не знала, хотя они жили в одной комнате.

Высокая, в кожаном пальто, в квадратных очках, с короткой стрижкой, Евгения практически не общалась с Ольгой, ни с кем не общалась, только со штабными из части сына. Сын, молодой офицер, служил в другом подразделении и тоже пропал без вести в новогодние дни. Не в пример Валентине Николаевне и другим матерям, она не делилась своим горем, была молчалива и замкнута. С утра просыпалась, заправляла постель, надевала кожаное пальто и, прямая, как единица, с поджатыми губами, молча уходила к военным. Так же и приходила под вечер: садилась на кровать, снимала грязные сапоги, очки и, ответив односложно на какой-нибудь вопрос, ложилась под синее солдатское одеяло.

Между тем военными велась работа по вывозу тел из Грозного, насколько позволяла боевая обстановка. В аэропорту организовали полевой морг. Чуть раньше привезли останки первых девяти человек, а вчера, когда Ольга слушала рассказ лейтенанта, привезли еще тридцать один труп. Матерям разрешили осмотреть неопознанные тела.

– Вы пойдете? – спросила Ольга соседку, когда в дверь их комнаты постучались и солдатик передал разрешение командования.

– Да. Конечно, – сухо ответила она. И тут же поднялась, надевая свое пальто.

Ольга шла за ней по выпавшему снегу. Ей не хотелось идти. Она верила, что Алеша жив. Но пошла. При виде палаток полевого морга ей стало нехорошо. Что чувствовала Евгения, неизвестно, но в ее глазах читалась решимость.

– Есть нашатырь, – встречающий их у входа в палатку солдат был откровенно пьян. – Смотрите по зубам, может, по каким другим признакам. Сгоревших много. Развалились на куски. Собаки многих погрызли. Вот, возьмите. – Он протянул пузырек с нашатырем стоящей впереди Евгении, но та отстранила его руку и молча, с каменным лицом вошла в палатку.

Ольга остановила взгляд на засаленных до черноты рукавах бушлата солдата, на его руках, которые, казалось, источают запах мертвечины, на его пьяных мутных глазах, и к горлу подступила дурнота. Работающим здесь солдатам каждый день выдавали по бутылке водки, иначе их психика бы не выдержала. В палатке слышались голоса.

Затем полог распахнулся. Евгения вышла – ровная и прямая, только лицо воскового цвета. Сделала пару шагов и пошатнулась. Солдат успел ее подхватить, упав вместе с ней, ее ноги разошлись в стороны, голова безвольно закинулась назад. Очки слетели. Звякнула крышка бидона, из палатки выскочил еще один солдат с кружкой воды, брызнул ей в лицо. Затем поднес к носу пузырек с нашатырем.

– Мама, очнитесь. – Солдатик назвал ее мамой.

Евгения застонала и села на снег, пытаясь отстранить рукой прижимающего ее сзади солдата.

– Не нашла, – тихо сказал еще кто-то, выходя из палатки, и обратился к Ольге: – Вы пойдете?

– Нет. Не, смогу, – сглотнув набежавшую слюну, ответила она.

Через пару дней привезли еще двадцать пять тел, затем еще тридцать. Евгения ходила в палатки каждый раз и каждый раз теряла сознание. Кто видел те обугленные, порванные тела, тот видел страшное, каково было смотреть на них матери – знала только она.

Она отмолила своего ребенка. Позже ей сообщили, что ее сын жив и сидит вместе с другими пятьюдесятью пленными в подвале неподалеку от дудаевского дворца. Пленных оставили в качестве заложников. Евгения и еще три матери пошли туда, их тоже забрали в плен. Но ей было все равно – она нашла сына живым и находилась рядом с ним. В качестве живого щита она вместе с сыном и другими пленными пешком были отправлены в Шатойский район. В Шатойском районе матерей от детей отделили.

Чеченские законы держатся на кровной мести. В марте в их село на грузовиках привезли много убитых боевиков. В ответ чеченцы расстреляли всех пленных офицеров. А ее сын чудом остался жив. Вскоре сына и мать отпустили.

Она с лихвой выплатила свой материнский долг: оба седые, они вернулись домой.

Но это будет потом. А пока матери оставались ждать вестей от командования, живя в комнатке гостиницы с солдатскими кроватями. На следующий день после похода в морг Ольга нашла усатого майора из штаба бригады и попросилась выехать вместе с группой, которая занималась вывозом тел.

– Я знаю место, где пропал мой сын, – горячо убеждала она майора. – Я найду его там. Я же мать, я почувствую, где искать. Возьмите меня в бронетранспортер.

– Не знаете, чего просите, – раздраженно ответил замполит, освобождая рукав бушлата, за который она схватилась. – Мы не берем гражданских. Кто за вас отвечать будет? И самой настоятельно рекомендую туда не соваться. Во-первых, там идут бои; во-вторых, даже если вас не убьют и не покалечат, боевики возьмут вас в рабство. Отвезут в горы, будут издеваться, сломают вас психически. А потом, обманывая вас, что сын у них, станут шантажировать, играть на материнских чувствах. Заставят надеть пояс с гранатами, вернуться сюда и взорвать штаб, отдавая жизнь за жизнь сына. В манипуляции они мастера. Вы не понимаете, где находитесь. В любом случае вы пропадете с концами. Поэтому сидите здесь и ждите. А сейчас простите, мне надо идти…

Майор пошел, а она осталась стоять на разъезженной танками площадке, среди палаток и снующих туда-сюда военных – одинокая и никому не нужная на этой войне.

* * *

В Томске термометр показывал тридцать два градуса мороза. Город курился дымкой. Мама Ольги, по наказу дочери каждое утро проверяющая почтовый ящик в подъезде, двадцать пятого января вернулась в квартиру с письмом. Села на кухне за столом, достала из футляра очки и некоторое время рассматривала белый конверт. На обратном адресе номер воинской части. Но почерк не Алексея – дочери.

«Любимые мои мама и Настенька! – крупным, школьным почерком писала Ольга. – Нет возможности позвонить, поэтому пишу, пользуясь солдатской почтой. Я в Грозном, живу в военной части. Я не одна такая мать. Алеши в части нет, он не вышел из боя первого января. Один из офицеров указал мне приблизительное место, где он пропал. Хотя он не уверен, что это был Алексей, но я знаю, что это он. Сердцем чувствую. Надо расспрашивать людей, которые там живут. Местные всё знают, и я верю, что найду его.

Постоянно думаю о вас. Как вы там, мои родные? Как у Насти в школе, как твое здоровье, мамочка? Я знаю, что задержалась здесь, что уже давно пора вернуться домой, но пока не могу. Надеюсь, мама, ты меня поймешь. Матери, которые здесь, говорят командованию: отдайте нам хоть что-то, если не живого, мертвого отдайте, мы бы похоронили его и жили дальше с этим горем, ставили бы в храмах свечки, свыкаясь с мыслью, что его больше нет. Они такие, как Алеша, – не живые и не мертвые. И каждый день думаешь, что он где-то рядом и зовет тебя, что его бьют, мучают, а завтра убьют, и ты могла успеть его спасти, но не спасла. И от таких мыслей можно сойти с ума. Только Настеньке про это не говори, ладно?

Безумно хочу к вам. Разрываюсь между вами и Лешей. Каждый вечер говорю себе: завтра произойдет чудо, и мы ближайшим вертолетом вылетим в Моздок. Война здесь страшная, даже не могла себе представить, что такое возможно, а сейчас уже не могу себе представить, что где-то мир и идет нормальная жизнь. Деньги у меня еще есть, в столовой кормят, люди встречаются по большей части хорошие – командование равнодушно, а люди стараются помочь, как всегда в нашей стране. За меня не беспокойтесь.

Все дни было пасмурно – зима здесь противная, с ветрами и слякотью, а сегодня вдруг выглянуло солнце. И я в первый раз увидела горы. Далеко, синие и высокие. С солнышком сразу и настроение поднялось.

Как же я по вам соскучилась. Мама, мамочка, потерпи еще немного. Я думаю, еще не больше недели. Люблю тебя. И спасибо тебе за все!»