Текст книги "Утешение"

Автор книги: Николай Гаврилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
ПРАВДА

Май 1995　

Командный пункт в Ханкале разросся до огромных размеров. Машины – кунги, палатки, колючая проволока, часовые. Стояла густая жара, солнце жгло, лица у солдат были красными от загара. Листва на деревьях покрылась пылью. Самое плохое– Славу было не найти, он со своими разведчиками воевал где-то в горах.

– Я не знаю такого сотрудника. Похож на актера Тихонова? – усмехнулся недавно командированный в Чечню офицер контрразведки, к которому чудом попала Ольга. – Даже не представляю, о ком вы говорите. В любом случае это было до меня.

Он сидел за столом, возле локтя лежала коротковолновая рация, которая периодически моргала огоньком и шипела. Несмотря на открытые окна, в кабинете было душно. Ольга стояла посреди комнаты в косынке и легком ситцевом платье, купленном на местном рынке.

– Посредник в январе? – переспросил офицер. – Знаете, сколько народа здесь сменилось? И сколько таких посредников приходило… Конкретизируйте вопрос.

Наверное, он соскучился по обществу женщин, поэтому еще не выпроводил ее из кабинета.

– У посредника был список. В списке фамилия моего сына, – терпеливо повторила Ольга. – У полевого командира, на которого указал посредник, таких пленных никогда не было. Вопрос простой: мне надо поговорить с тем посредником. К сожалению, я не знаю его данных. Но они должны быть у вас. Мне надо знать, откуда в этом списке фамилия моего сына? Где-то же они ее взяли…

– А я вам это могу сказать, – неожиданно легко произнес офицер. – Я с таким сталкивался. Никакой загадки. Все гораздо прозаичнее. Судя по всему, те люди, которые, по вашим словам, хотели произвести обмен, просто тянули время. Скорее всего, какой-то развод. А данные вашего сына… Это просто. Первое, данные взяты из листков, которые расклеивает по всему городу Комитет солдатских матерей. Ваш сын наверняка там значится. Второе, как бы вам ни было тяжело об этом думать, – это документы. Их могли взять с убитого. Простите. Третье, списки в штабах от командиров подразделений. Выбирайте любой вариант. От себя скажу, что самое простое – это листки о розыске от Комитета солдатских матерей. Они и сейчас висят. Вы, конечно, можете попытаться найти вашего водителя молокозавода, если он действительно водитель, но поверьте, вы упретесь в стену.

Он говорил, и Ольга понимала, что в его словах есть правда. Имя, фамилия и номер подразделения ее сына действительно были в листках, расклеиваемых на каждом углу. «…Просьба ко всем, кто располагает информацией об этих военнослужащих, обратиться…» Но это было слишком просто, чтобы в это поверить и вообще остаться без надежды. Он был прав. Никакой загадки. Только Леша не его сын…

– Спасибо, – коротко сказала Ольга, повернувшись к двери.

– Подождите. Вы ведь только что из Бамута? С вами кто-нибудь беседовал? – догнал ее вопрос офицера.

– Да. Армейская разведка, – ответила Ольга и вышла из кабинета.

«Мамочка и Настенька, – писала она вечером в гостинице. – Теперь у нас снова есть связь. Как я по вам соскучилась. Со здоровьем у меня все в порядке, голова не болит, рука потихоньку разрабатывается. Только на сердце тяжело. Не знаю, где Леша. Тут некоторые женщины cобираются в группы и просто идут по всем cелам подряд. Наверное, и мне так надо. Мамочка, я не могу уехать отсюда, не узнав, что с Лешей. Простите… Понимаю, что тебе тяжело там с Настей на одну пенсию, поэтому попрошу Сергея вам помочь. Я приеду, и все наладится. Дорогие мои, вы за меня не волнуйтесь, я справлюсь, мне лишь бы знать, что у вас все хорошо…»

Хотелось в церковь. Постоять в намоленной тишине, среди покоя икон, найти ту уверенность в поддержке неба, которую она чувствовала в храме со стрельчатыми окнами в канун Рождества в Томске. Но в церковь в Грозном она так и не дошла. Да и события разворачивались так, что о своих желаниях пришлось забыть.

Через несколько дней после возвращения Ольги из Бамута в гостиницу Грозного-Северного явилась Наташа Белецкая. Не сиделось ей в Москве. Зашла в комнату в своих растоптанных кроссовках, в которых ходила и зимой, и летом. Одета в непривычные здесь джинсы и черную застиранную майку. Без платка. Волосы, как всегда, растрепаны. Во рту жвачка. Журналистка как будто специально игнорировала местные традиции. Ольга не сомневалась, что при въезде в какое-нибудь село она могла и накраситься.

– Еле к вам пустили без пропуска. Я на минутку. Таксист возле КПП ждет, – объявила Наташа, когда после объятий и слов благодарности от Ольги они вышли в коридор поговорить наедине.

Корреспондентка рассказала, что срочно приехала из Москвы, ей пообещали интервью с Басаевым. Из Назрани добралась в Ведено, где находилась его база. В ожидании, когда ее примут, прошлась по селу и в поисках интересных кадров заглянула в местную больницу. Оказалось, что там в отдельной палате лежит русский солдат.

– Говорят, бой был, – округлив глаза, рассказывала девушка. – После боя чеченцы пошли добивать раненых. Ну и он там лежал. Добили… А когда шли обратно, смотрят – еще живой. Хотели по второму разу добить, но кто-то сказал: «Значит, это воля Аллаха». Привезли его в больницу. Я возле него около часа просидела. Объясняю: «Давай адрес, матери напишу», а он лицо отвернул и только слезы из глаз текут… Ольга Владимировна, мне намекнули, что его могут отдать родственникам. Без выкупа, без пиара – просто так. Вот только не говорит он адреса, да и времени нет. Его надо срочно в какой-нибудь крупный госпиталь. И я подумала о вас. Может, вы как его родственница объявитесь? Хороший парень, жалко его…

Как-то не соответствовала в этот момент Наташа собственному закругленному на своем «я», немного циничному образу, скопированному с коллег-журналистов. Уехать из села, где тебе обещано долгожданное интервью, поехать наудачу в Грозный, проезжая с таксистом все командировочные, и это не ради события и кадра, который потом все окупит, а ради помощи какому-то раненому солдату, которых здесь сотни и снимок которого в редакциях Москвы и за доллар не возьмут. Раньше она старательно пряталась от чужой беды, а тут неожиданно для себя впустила ее в сердце.

– Я поеду, – просто и коротко ответила Ольга. – А он дорогу перенесет?

– Не знаю.

– А на чеченских постах нас с ним пропустят?

– Понятия не имею, – честно призналась девушка.

– Ой, Наташа… – улыбнулась Ольга. Она радовалась за девушку. – А в этом Ведено еще пленные есть?

– Да, и много. И по всем горным селениям…

Если служение выбирает человека, оно уже не даст ему покоя. Постоянно будет подсылать людей, ситуации, показывать цели. И оно же даст силы. Нельзя его отвергать.

– Поехали, – кивнула Ольга и пошла собирать сумку.

* * *　

Ехали очень долго. Куда ни посмотришь – горы. Переходящие дорогу стада овец, пастухи на конях с автоматами. Несмотря на открытые окна, в салоне машины было очень жарко. Наташа сидела на переднем сиденье и всю дорогу болтала без умолку, то с Ольгой, то с водителем. На неподконтрольной территории она чувствовала себя свободно, а Ольга боялась. Ей хватило Бамута. Но ей казалось, что, если она поможет этому парню, ее сыну тоже поможет другая мать.

Селение Ведено столетиями считалось оплотом мятежей. В XIX веке Шамиль погубил в этих местах армию графа Воронцова. Село разрушалось и сжигалось, отстраиваясь заново. По местным меркам, немаленькое село с центральной улицей в несколько километров, с большим рынком, где на прилавках мед и турецкие свитера, сигареты и видеокассеты. На глаза везде попадались вооруженные боевики. Ольга нервничала. Остановились возле комендатуры.

– Я пошла договариваться, – открыла ручку двери Наташа. – Итак, вы – мать.

– Нет, – ответила Ольга. – Скажите – тетя. Знаете, Наташа, это очень непросто, – играть, как я сына нахожу.

Русский мальчишка был еще жив. Он лежал в палате один. В окно светило солнце, но уютно от этого не было, пустая комната со стенами с облезшей краской и одинокой панцирной кроватью посредине производила гнетущее впечатление. Постельного белья у парня не было. Он лежал на старом полосатом матрасе, покрытом засохшими пятнами крови. Ни шторок на окнах, ни тумбочек – палата больше походила на мертвецкую.

– Живучий парень. Прямо удивительный случай, – совершенно без акцента, по-русски рассказывал местный врач, подводя Ольгу и Наташу к лежащему солдату. – Два ранения. Слепое осколочное в бедро и пулевое в грудь. Большая потеря крови. Пробито легкое, на выходе раздроблена лопатка. Пневмоторакс. Кашляет чистой кровью. Такой, знаете, с пузырьками воздуха. Я рану не зашивал – грязная. Обработал, наложил повязку. Нужны вливания хлористого кальция, но у нас он в дефиците. С бедром тоже все плохо… Рана квасится, скоро начнется сепсис. Просто чудо, что он еще жив. Но состояние катастрофически ухудшается. Навряд ли вы его довезете. Впрочем… – Врач задержал взгляд на лице раненого и спокойно добавил: – Впрочем, здесь он точно помрет.

Не требовалось обладать знаниями врача, чтобы понять, что парень умирает. Стриженый солдат-срочник лет девятнадцати, худое тело прикрыто солдатской курткой, испачканной кровью. На остром подбородке русый пушок никогда не бритых волос. На грязном лице с провалившимися глазами подтеки от слез.

– Не хотели его тете отдавать. Только матери, – не сводя с парня глаз, шепотом рассказывала Наташа о своих переговорах в комендатуре. – Я им – живой же, значит, воля Аллаха. Надо, чтобы жил! А эти, комендантские: «Какая воля? Просто недострелили». Еле уломала. Сказала, что мать больная – не может приехать. Почему вы не захотели его матерью назваться, никто же не проверял?

Ольга не ответила. Наташа шагнула к раненому. Он был в сознании. Блестели глаза.

– Ты только держись, ладно? Мы постараемся тебя вывезти. Наши совсем рядом – в Шали. – Корреспондентка говорила громко, не обращая внимания на стоящего рядом врача. – Как тебя зовут?

Ольга машинально отметила в сознании слово «наши». Парень облизнул покрытые коркой губы и что-то еле слышно произнес. Можно было уловить только слово «пацаны».

– В смысле – твои товарищи? Убиты они все. Ты один остался. Откуда ты?

Парень прикрыл глаза, и по его щекам покатились две слезинки.

– Из Томска, – прочитала по его губам Ольга.

С машиной решилось быстро. Старенький темно-зеленый уазик, «буханка» в простонародье, а на войне – «таблетка», потому что такие машины использовали в войсках медроты. Хозяин машины запросил 200 долларов, но помог перенести раненого. И принес из дома два старых матраса. Рассчиталась с ним Ольга. Со стороны боевиков к ней никаких вопросов не возникло: казалось, они вообще не заметили, что она была в селе.

– Потерпи, – приговаривала Ольга, оставшись с мальчишкой в кузове. – Нам только на территорию наших заехать. Чудо нам надо, сынок…

Наташа села в кабину с водителем.

– А говорила, что ненавидишь федералов… Видишь, как о своих заботишься. Сразу нашла и помощь, и машину, – проходя мимо уазика, язвительно бросил ей обвешанный оружием чеченец из комендатуры.

– Мне всех жалко, – с обидой выкрикнула в опущенное окно Наташа, но боевик только махнул рукой. На войне нельзя быть за всех. Как бы корреспонденты и гуманитарщики ни пытались доказать себе и другим обратное.

Уазик поехал по пыльной гравийке, петляющей среди подножий гор. Со лба водителя текли капли пота. Шея тоже была мокрой. Стрельнуть могли в любой момент, могли остановить на любом повороте. Зеленый кузов машины нагрелся солнцем, внутри, на двух матрасах, скрипел зубами и кашлял кровью парень. А Ольга, сидя возле него на железном полу, поддерживала его голову на ухабах и рассказывала о городе Томске, о знакомых им местах, о прохладной реке Томь и вереницах фонарей на набережной, где по вечерам гуляет беззаботная молодёжь. О его маме, об ожидании весточки из почтового ящика и о том, что всем на свете управляет чудо.

В них не стреляли и остановили только возле первого блокпоста с российским флагом над бойницами в бетонных перекрытиях. Им повезло.

А может, за этого парня молилась Наташа? Неизвестно, почему девушка приняла такое деятельное участие в его судьбе. Ведь видела раньше и раненых, и пленных, обреченных на смерть; видела их десятками, но останавливалась только для того, чтобы щелкнуть фотоаппаратом. Пропускала увиденное мимо, стараясь убедить себя, что она здесь сторонняя наблюдательница и ее дело – это донести людям правду о войне, а дальше пусть они решают сами. А в случае с этим парнем словно проснулась. Еще Ольга думала о том, что, спасая человека, спасаешь его не только для мамы и мира, но и для Вышнего, давая ему время найти Бога и сохранить себя в вечности.

Все прошло удачно. Раненого забрали в медроту и сразу отправили вертолетом в Моздок. В суете они даже не успели попрощаться. Водитель снял с головы кепку, вытер мокрый лоб и завел машину.

– Наташа, я с вами. Поговорю с пленными в Ведено, поищу следы Алеши. Возьмете? – спросила Ольга.

Наташа согласно кивнула головой и полезла в кабину к водителю. На обратном пути их тоже не обстреляли. Как потом оказалось, до 17 мая было объявлено очередное перемирие. Они расположились у одной женщины в небольшом домике на окраине села, где останавливалась Наташа. Сходили к боевикам. Ольга объяснила, что она мать, ищет своего сына. Наташу в комендатуре все знали, поэтому никаких вопросов не возникло. Сказали: «Живите».

Утром, как только солнце поднялось над горами, к их двору подъехала белая «Нива», битком набитая боевиками. На дверях «Нивы» трафаретом был нарисован герб Ичкерии – силуэт одинокого волка под луной.

– Наташа, поехали с нами в Дышно. Шамиль сказал, что интервью там даст, – постучавшись в дверь, басом произнес один из них. Всклокоченная со сна Наташа сунула ноги в кроссовки, не умываясь, засуетилась, схватила камеру, сумку и, сказав вставшей с кровати Ольге: «Я скоро», выскочила во двор.

Ольга вышла следом за ней. Хозяйка уже возилась с курами. Поднимая столб пыли, «Нива» помчалась по дороге в сторону находящегося рядом Дышно. Через минуту машина скрылась за поворотом, огибающим гору.

На войне все происходит мгновенно. Ольга это знала по себе. Дозвуковой штурмовик Су-25 пролетел над движущейся «Нивой» где-то в двух километрах от села. Это у политиков перемирие, а здесь хорошая цель – всегда цель. Очевидно, у летчика была информация, что по дороге двигаются боевики. В машине даже не успели ничего осознать. Из-под крыльев камуфлированного штурмовика вышло несколько завихренных струй, после чего он резко сманеврировал вверх и ушел в сторону. За пределами видимости пилота на дороге выросла цепочка разрывов.

Наташу разорвало в клочья. После единственный выживший – весь черный, контуженый и страшный, с шеей в крови – говорил, что буквально за секунду до подлета штурмовика Наташа, словно обладая даром предугадывать события, открыла дверцу и на ходу выскочила из машины, но это ее не спасло. От нее нашли только мелкие детали от фотоаппарата и кусок скальпа с окровавленными запутанными волосами.

На следующий день, придя на место гибели Наташи, Ольга с покрасневшими глазами сделала из двух веточек маленький крест, связала его найденным кусочком проволоки и воткнула в землю возле искореженной машины. В память о девушке, которая за свою короткую жизнь успела кого-то спасти. Здесь, в Чечне, Ольга стала верующей, сама жизнь открыла ей дорогу к вере, и Матерь Божия часто была к ней ближе, чем люди. Но молитв пока она не знала.

– Ну, Наташа, до встречи… – с любовью сказала она, осторожно погладив пальцами крестик.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
ОБОДРЕНИЕ

Май-сентябрь 1995　

Алеши нигде не было. Никто его не видел, никто о нем не слышал. За лето Ольга проехала почти всю Чечню вдоль и поперек. Десятки раз пересекала условную линию фронта, побывала во многих селах, где базировались боевики. Внешне постарела, осунулась, загорела лицом. Все свои немногие пожитки складывала в клетчатую полиэтиленовую сумку, которую всегда носила с собой.

Когда деньги закончились, просто выходила на дорогу и ловила попутку. Некоторые чеченцы называли ее матерью.

Так и говорили:

– Мать, мы бы рады тебе помочь. Но не знаем, где твой сын. Клянемся, отдали бы. Слушай, вот там, у леса, три месяца назад мы каких-то солдат расстреляли. Может, твой там был. Хочешь, посмотри…

И Ольга смотрела. Каждая из раскопанных могил осталась с ней навсегда. Особенно в память врезалась первая. Ей показали место в лесу. Она попросила лопату, ей дали, но больше помогать не стали – ушли. Она осталась одна. В лесу было сумрачно, солнце лучами просеивалось сквозь кроны деревьев. Тишина. Молодая трава пробивалась сквозь ворох гниющих прошлогодних листьев. В горле стояла сухость, сердце еле билось, разливая слабость по всему телу. Тяжело было решиться сделать первое движение, проткнуть лопатой корни травы и землю. Ей казалось, что она сделает похороненному больно. Потом пересилила себя и начала копать, сразу став торопливой. В какой-то момент, после первого слоя, наткнулась на кусок полуистлевшей ткани. Дальше выгребала землю руками. В январе не смогла зайти в палатку морга, а сейчас осторожно выбирала землю пальцами с лица первого раскопанного.

Ребят оказалось двое. Еще не до конца истлевшие. Не успев как следует отчистить им лица, она уже знала, что сына в этой могиле нет. Села как подкошенная на траву, задыхаясь, словно бежала, держась грязной от земли рукой за сердце. Сил не осталось совершенно. Она в этот момент не разбиралась в себе и поэтому не смогла бы ответить честно – рада ли она, что Алеши здесь нет, или уже наоборот, не рада. Ей хотелось успокоения. Навсегда.

Бесконечно долго она сидела у раскопанной могилы с двумя телами.

Она заглянула в самое лицо войны – видела ее не только грохочущую, с горящими домами, с криками, с ежедневными подвигами и трусостью, с пронзительной тоской по жизни, но и ее тихий результат – тянущиеся в земле корни к какому-нибудь Игорьку или Максиму, приобретшему цвет земли.

После этого ночью кричала во сне. А потом была следующая могила, за ней другая. Один пожилой чеченец показал ей захоронение еще с зимы и стоял рядом, смотря, как она копает, а потом перебирает коричневые кости. С совершенно стальным сердцем Ольга осматривала зубы – матери ли не знать зубов своего сына? А потом, когда убедилась, что здесь лежат другие ребята, с глубоким почтением, успокаивая потревоженных мертвых, клала каждую косточку на место. Наблюдающему за женщиной чеченцу подумалось, что она Мать каждому солдату, лежащему в этой земле. В блокнотик она записывала координаты всех найденных захоронений, чтобы потом передать их в штаб.

Словно она сейчас являлась олицетворением самой Родины, собирая останки своих сыновей, оставшихся в чужих землях. Для Ольги это было утешением. Она радовалась за мальчишек, которые на экспертизе в Ростове снова обретут свои имена, и у матерей появится возможность ухаживать за их могилками. И ставить свечки за их упокоившиеся души.

Она находила и живых: договаривалась, оговаривала выкуп, привлекала прессу, звонила родным, встречала здесь матерей. Теперь она часто даже не присутствовала на встречах мальчишек с их матерями, все устраивала и снова уходила в горные аулы, зная, что там еще сотни пленных.

Сделанное ее уже мало радовало – тяготило несделанное.

Когда благодаря ее посредничеству удалось освободить более двадцати человек, среди военных о ней поползли слухи. Некоторые матери, как она бродящие по Чечне с фотографиями своих детей, пропадали без вести, но ее никто не тронул. Одно село сменялось другим: ночевки на правах странницы, равнины, горы, грунтовые дороги, солнце, косые дожди и радуга. Но Алешу нигде не нашла – ни среди живых, ни среди мертвых.

Оставался один неисследованный район – высокогорный край на границе с Грузией. Там не было дорог, дорога заканчивалась в селе Итум-Кали – старинном ауле с домами из нетесаного камня, с останками древней крепости и тысячелетними горскими традициями. Дальше начинались неведомые земли. Снега и ледники, ущелья и козьи тропы на малопроходимых перевалах. Суровый край, лежащий в безмолвии за облаками. Армии там и близко не было.

Местные рассказывали, что последними населенными пунктами в тех горах оставались маленькие родовые аулы, но сами они там не бывали. Мог ли там находиться Алеша? Да, мог, считала Ольга.

* * *　

В сентябре месяце, когда листва на деревьях пожухла от жары, Ольга шла по проселочной дороге к окраине села Шатой, к дому одного чеченца, который пообещал за двадцать долларов отвезти ее в Итум-Кали. Двадцать долларов – это все деньги, что у нее остались. О том, как она будет жить дальше, Ольга не думала. Главным казалось добраться до высокогорья. Сама мысль вернуться в Грозный и начать поиски заново казалась ей невыносимой.

На окраине села, растянувшись вдоль обочины, стояла колонна бронетехники. Ольга проходила мимо серых от пыли БТР и боевых машин пехоты с открытыми люками. Солдаты стояли кучками у раскаленных на солнце машин. Лица бойцов загорели до черноты.

Сразу было видно, что это не простое подразделение. Спецура. Те, кто взламывают оборону противника, штурмуют, погибают, живут на передовой и делятся с мирными жителями консервами. Вокруг колонны на расстоянии двухсот метров выставлены грамотные парные дозоры, несколько солдат ходили по дворам стоящих у дороги домов, предупреждая местных: «Сровняем дома с землей, если от вас что-то прилетит». Судя по мерам предосторожности, подразделение располагало большим опытом. Вместе с солдатами по дворам ходил прапорщик самого хитрющего вида, он пытался выторговать, на что-то обменять барашка.

Бойцы снялись с позиций – мечталось о бане и шашлыке.

Бытует расхожая картинка, что спецназ – это бройлерные качки по примеру американских, с квадратными подбородками, в лихо сдвинутых беретах. Этим место в тренажерных залах и еще демонстрации разгонять. Настоящие люди войны – грязные, пыльные, худые, камуфляж висит мешком. Кто-то из бойцов в бинтах. Пахнут потом, гарью, соляркой. Зато ползают в траве ужом и мгновенно окапываются, лежа на боку; цепкие в обороне и быстрые в наступлении. На одной из бронемашин колыхалось на слабом ветру неизвестно где взятое красное знамя.

Бойцы рассматривали проходящую мимо русскую женщину без особых эмоций. Проситься, чтобы подвезли, смысла не было, куда она направлялась, военные не ездили. Взгляд машинально отметил несколько офицеров, стоящих в голове колоны. Знаков различия на них не было – определялось по возрасту и уверенности. Заросшие щетиной офицеры курили, о чем-то разговаривали. Внимание Ольги сфокусировалось на одном из них. Он чем-то притягивал взгляд – может, знакомой позой или движением, поворотом головы.

Подойдя ближе, Ольга уже не сомневалась. Лицо офицера покрывал темный загар, брови выгорели от солнца, под глазами гусиные лапки морщин. Кожа огрубела, шрам над губой стал розовым, а щетина засеребрилась сединой. И глаза вроде другие – жесткие. Но он! Он!

– Слава… – шагнула к нему Ольга.

Сколько она мечтала увидеть его… За несколько коротких встреч этот майор сумел стать одним из самых близких здесь людей. Жило в нем что-то мальчишеское, светлое. Она пыталась разузнать о нем, слышала, что Слава за бои в Аргунском ущелье был награжден орденом Мужества, и порадовалась за него – значит, жив. И вот он, прямо перед ней.

– Ольга?! – ахнул Слава.

Они обнялись на виду всех бойцов. Другие офицеры тактично отошли в сторону, солдаты вытянули шеи – посмотреть, с кем там командир?

– Как ты здесь? – Слава не мог прийти в себя от удивления. – Подожди, мы же с тобой расстались еще в январе. И ты до сих пор в Чечне? Давай-ка я тебя рассмотрю – ты какая-то другая стала… Значит сына так и не нашла?

Ольга улыбалась, губами, глазами. Была бы прежней – заплакала бы. Коротко рассказала майору про ранение, Бамут и другие места. Про потерянный след Алеши.

– Погоди, – по мере ее рассказа лицо Славы становилось все более удивленным, выгоревшие брови приподнялись, – так это я про тебя слышал? Мол, ходит по войне какая-то мать, пленных освобождает. Ничего не боится. С любыми боевиками общий язык находит, даже с самыми отмороженными. Так это ты?! Ничего себе! Мать, ну ты… и вправду мать. Вот уж не ожидал, что ты такая… Хотя нет, – поправился майор, – сразу было видно. Еще зимой… Оль, ну и судьба тебе выпала…

Они не могли наговориться. Слава в двух словах рассказал о себе, но про орден не обмолвился. Вглядываясь в него, Ольга заметила, что он избегает разговоров о доме, что-то появилось в его глазах, какая-то спрятанная от себя и других боль. Обручального кольца на его пальце не увидела, более того, не имелось и следа на загорелой коже, а значит, снял он кольцо уже давно. Вспомнила, как еще в поезде майор признался, что его жена собиралась подавать на развод.

– Товарищ майор, дали добро, выдвигаемся, – подбежал к Славе кто-то.

Расставаться не хотелось совершенно. Слава поморщился, как от зубной боли, и быстро заговорил:

– Оля, слушай, мы в Ханкалу, на базу. Давай с нами. Устроим тебя как самую почетную гостью. Побудешь у нас, отдохнешь, перину тебе настоящую из какого-нибудь особняка притащим. Поехали, Оль… Ребята о тебе как узнают, знаешь, как уважать начнут. Банька там у нас есть своя, самодельная. Нельзя нам второй раз тебя вот так бросать… Оля, я настаиваю!

У Ольги всю радость с лица Как будто стерли.

– Нет, Слава. Спасибо. В другой раз, – покачала она головой.

– В следующей жизни, да?

Майор, сдвинув автомат, обнял ее крепко, словно пытаясь выразить в этом объятий, насколько она ему дорога. Махнул рукой бойцам. Ольга осталась на дороге. Бронетранспортер дернулся, поехал. За ним, выбрасывая дым, лязгая гусеницами, тронулась вся колонна.

– Ты хоть сейчас куда? – успел крикнуть Слава.

– В Итум-Кали. Потом дальше в горы.

– Ну тогда и вправду в следующей жизни. Прощай, Оля…

В клубах пыли колонна пошла вперед, оставив женщину на дороге. Слава сидел на броне с каменным лицом, не смотря назад, на поднятую пыль, за которой ничего не видно.

– Слава, кто это? – перекрикивая шум мотора, спросил его о женщине сидевший рядом офицер.

– Мать, – крикнул в ответ майор.

Офицер непонимающе посмотрел на товарища:

– Твоя?

– Наша, – ответил Слава.

А Ольга пошла дальше. Постаралась вернуться к мыслям о маме и Насте. Когда ей было плохо, она всегда о них думала, как будто пряталась в этих мыслях от окружающего.

В сумке у нее лежало недавно полученное письмо.

«Доченька моя дорогая, возвращайся домой, – взволнованно писала мама. – С Алешей, значит, такая судьба. Но у тебя есть Настя! Мы сейчас о тебе думаем. Если ты там пропадешь, как нам жить? Я все понимаю, но возвращайся, доча. Ты уже раненая была, и знаешь, каково это жить, каждый день думая, жива ты еще или, может, пропала с концами, как Леша. Возвращайся, Олечка!»

Там же лежал еще один конверт.

«Здравствуйте, Ольга Владимировна, – говорилось в письме. – Нашла адрес, по которому Вам можно писать через Комитет солдатских матерей. Меня зовут Светлана Леонидовна, я мать Саши, которого вы вывезли раненым из Ведено. Господи, как я плакала от счастья, когда узнала, что он жив. У Саши все хорошо, было три операции, сейчас он идет на поправку, лежит в госпитале у нас, в Томске. Дорогая Ольга Владимировна, Вы спасли моего сына. Примите мой земной поклон. Мы собрали Вам посылку и деньги для помощи другим, таким как мой Саша. Передадим через Комитет. Ольга Владимировна, берегите себя в Вашем нелегком служении. Еще раз спасибо Вам от всего сердца, мы за Вас молимся. Вы делаете Божие дело…»

Подобных писем Ольга получила уже несколько. В одном из них, кроме слов сердечной благодарности, крупным женским подчерком было написано:

«Я сейчас не работаю, у меня есть небольшие сбережения, сын устроен. Можно я приеду к Вам и в благодарность за своего ребенка буду помогать Вам в поисках Вашего сына и поисках других наших солдат?»

Вскоре мыслями она вернулась к Славе. И ей пронзительно захотелось, чтобы его жена передумала, чтобы Славу ждали дома. Дома человека должны ждать, иначе можно потерять смысл жизни. Все можно перетерпеть – бои и близкую смерть, госпиталя, раны, страх и даже предательство, если есть на земле место, где на твой звонок в дверь ты услышишь в ответ полный радости голос и торопливый поворот ключа.

Иначе растворишься на этой войне, зачерствеешь в крови душой и будешь втайне желать, чтобы она никогда не закончилась.

Октябрь 1995

Осенью в горах буйство красок. Лес у подножий красный и желтый, с вкраплением темно-зеленых елей. Выше уровня леса, выше уровня увядающей альпийской зелени и мхов краски блекнут – там оползни и скалы, а дальше сверкающая белизна ледников и синь неба.

Ольга сидела на камне у уступа. В ущелье гремела река. Позади нее находилось несколько раскиданных по террасе домов, сложенных из нетесаного камня. Сараи, овчарни, открытые очаги, семейные склепы. Здесь можно было встретить и лампу XV века, и ручную прялку, которой пользовались еще прабабушки, и современный плеер с наушниками. Время долетало сюда лишь брызгами, протекая мимо внизу.

Приятно грело солнышко. Камень был теплым, над головою простиралось бездонное небо. Здесь сколько хочешь неба, а ночью – звезд. Скоро погожие дни закончатся, посыплется снег с дождем, загуляют ветра, облака закроют внизу долины. А здесь будет стоять плотный туман. Но пока было хорошо, в прозрачном воздухе чувствовались щемящие запахи осени, от которых на душе одновременно и грустно, и светло.

Во дворе позади сидящей на камне Ольги пилил дрова единственный здесь пленный русский солдат. Его звали Ванькой, но это было прозвищем, настоящего имени солдата никто не знал. Высокий, в гражданской одежде, в черной рубашке не по размеру и порванной меховой безрукавке. На ногах растоптанные берцы. Лицо и руки Ваньки были покрыты розовыми и белыми пятнами ожогов, на виске багровый рубец до щеки.

Он не помнил ни своего имени, ни откуда он. Почти не умел говорить, лишь что-то невнятно мычал, и лицо его при этом от натуги наливалось краской.

Ольга знала его историю. В далеком теперь январе его нашли на одной из заснеженных улиц Грозного без памяти, обгоревшего, с головой в крови. По слухам, он лежал среди мертвых возле раскуроченного БТР. Документов при нем не нашли. Местные жители принесли его в подвал. Он выжил. Потом его забрали к себе боевики, и кто-то из них привез его в этот затерянный аул в подарок родственникам, как безмолвную рабочую скотинку.

Он работал по хозяйству, пилил, рубил дрова, таскал камни, носил воду. Ольга пыталась с ним поговорить, но это оказалось бесполезным, он не мог выговаривать слова, а еще вернее, забыл их, в его глазах при общении читалась пустота. Исподтишка наблюдая за ним, Ольга видела, как он часто морщится, сдвигая вниз брови, вздрагивает и с силой трет рукой голову, словно старается избавиться от чего-то там засевшего.