Текст книги "Утешение"

Автор книги: Николай Гаврилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Гаврилов Николай
Утешение

…– Скажите, писатели,—

почему вы так плохо

пишете о войне?

В. Гроссман

Жизнь и судьба

Дорогому человеку

с признательностью

на всю жизнь

ВПЕРЕДИ СЛОВ

Стояла ранняя осень. Листва кленов в усадьбе окрасилась в яркие красные и желтые цвета. Было тихо, вокруг царил загородный покой. Темнело. Мы прогуливались с отцом Гордеем по дорожкам усадьбы нашего друга, у которого я гостил и которому многим обязан, и говорили о героях, подвиги которых почему-то остались неизвестны..

– Это произошло зимой 1943 года под Сталинградом, – рассказывал отец Гордей, священник и историк. – У немцев в окружении оставался единственный аэродром, а на этом аэродроме последний самолет, который еще мог успеть взлететь. На борт в спешном порядке грузились раненые, но их было слишком много. В самолет они не вмещались. Тогда летчики начали выбрасывать из самолета все лишнее – боезапас, сиденья, чтобы взять хотя бы еще троих, двоих, одного. Но снаружи все равно остался один молодой солдатик. По всем возможностям на борту места больше не было, этого солдатика приходилось оставить. И когда самолет уже приготовился идти на взлет, один из раненых, более зрелый, вдруг протиснулся к выходу, спрыгнул на землю и молча показал тому солдатику, чтобы он лез на его место. Через минуту самолет взлетел.

…Шуршала опавшая листва под ногами, за столик под липами вынесли рубиновый, в стеклянном заварнике чай, чашки и блюдца, домашнее печенье и мед. Я хорошо знал, что такое война. Она была для меня такой же реальностью, как эта загорающаяся вечерними огнями усадьба, пронзительная яркость красок ранней осени, беззаботно играющие на лужайке дети. Такой же, если не больше. Отец Гордей говорил, а я видел картины, стоящие за его словами.

Видел зиму. Ночь. Заметенную снегом взлетную полосу без огней. Видел немцев, сгрудившихся возле темного самолета, рвань шинелей, белые от инея брови; мутные, страдальческие глаза. Мерцание красных зарниц над степью и гул раскатов, словно посреди лютой зимы к ним приближалась гроза.

Видел летчиков, торопящих раненых, у которых не осталось ничего, кроме животного желания тепла и спасения, – влезть в самолет, протиснуться среди спрессованных людей, стать тонким и плоским, как блин, ухватиться за кого-нибудь и ждать, когда позади закроется дверь и самолет начнет разбег, чтобы навсегда пропасть в ночном небе с этой проклятой зимы и земли.

Ясно, словно там присутствовал, видел одинокого солдатика возле самолета, поджимающего раненую ногу, опирающегося на тяжелую винтовку. Через сукно разрезанных брюк видел его рану – запекшуюся дырку пулевого отверстия на голени с воспаленными багровыми краями. Ветер от работающих винтов поднимает со взлетной полосы снег, метет ему в лицо, темноту неба прорезают красноватые штрихи пристрелочных танковых выстрелов. Никто не приказал, чтобы остался именно он, ему просто, не повезло, он оказался менее расторопным, чем другие. В его слезящихся глазах – мука, покорность судьбе и пустота.

Летчики в кабине стараются на него не смотреть.

И в самую последнюю минуту – минуту чуда – пожилой седой немец с перевязанной культей выбирается из дверей, неловко спрыгивает на снег и жестом показывает оставленному, что ему нашлось место.

Такие поступки редко бывают рассудочным действием. Еще минуту назад пожилой немец сам хотел спастись и жить. Но он посмотрел на оставшегося солдата и в одно мгновение принял другое решение. Как будто лучик невидимого света, откуда-то свыше морозной тьмы и звезд, блеснул с неба и отразился в его душе, найдя там что-то родственное своей природе. «Нет большей любви, если кто положит жизнь свою за друга своего», – вне времени сказал Господь, и пожилой солдат эти слова словно услышал.

Отбрасывая тьму, над аэродромом нависла осветительная ракета, ревели двигателями где-то рядом советские танки. Тяжелогруженый самолет взлетел и, невзирая на то что по нему уже велся прицельный огонь, сделал несколько прощальных кругов над одиноко стоящим на земле немцем, отдавая ему честь. Пожилой немец поменял свою жизнь на жизнь незнакомого ему солдата.

Потом, скорее всего, его походя стрельнули из пулемета.

– Красивая история, – закончил отец Гордей.

Я с ним согласился. Красивая история.

Мы пили чай под липами, пробовали разные сорта меда. Вокруг царил покой. В вечернем небе показались первые звезды, и им в ответ с террасы центрального дома усадьбы засветилась золотистыми электрическими огоньками искусно сделанная фигурка ангела, словно он прилетел сюда и так остался – не захотел никуда улетать.

– Я нашел рассказ об этом в мемуарах одного немецкого офицера, воевавшего под Сталинградом. Он был в том самолете, – продолжал отец Гордей.

Священник рассказал, что немецкие документалисты потратили много времени, стараясь установить имя героя, но, к сожалению, ничего не получилось. Списки на эвакуацию не составлялись, раненые набрались с разных подразделений, никто толком друг друга не знал.

– Настоящий пример христианского самопожертвования, – заключил отец Гордей, и по тону священника было заметно, что эта история его сильно тронула.

Я с ним согласился. А сам вдруг подумал, что поступок того безымянного немца – довольно обыденная вещь на войне, во всяком случае для славян.

Сколько таких вот безликих солдат и в войнах прошлых, и в войнах нашего времени меняли свою жизнь на жизнь товарищей, оставаясь прикрывать отход подразделения, вызывая огонь на себя. Сколько их, не пуская вперед молодых, ползали ночью по минным полям, пытаясь на ощупь обнаружить растяжки, или ходили по лужам фронтовых дорог впереди бронетехники, чтобы ногами нащупать мину. Сколько таких вот прорывались на груженных боезапасом и водой машинах к попавшей в окружение штурмовой группе – с иконкой в кармане, не снимая ноги с газа, гоня на полной скорости по ухабам насквозь простреливаемой дороги. Сколько их ползали за ранеными под плотным огнем, иногда только для того, чтобы вколоть им противошоковое и обезболивающее, наложить жгуты, оставить фляжку со спиртом и сказать: «Держитесь, мы вас обязательно вытащим; сейчас никак, но ночью попробуем».

…И награды, если выжил, после этого никакой – дадут жадно выкурить сигаретку в покое, похлопают по плечу и скажут: «Живой? Молодец!», а через пару дней этот эпизод сотрется из памяти, уступая место более свежим.

Не стоит идеализировать войну… Война одевается в романтические одежды, но нет в ней никакой романтики, как и нет правды; вернее, в ней, как и во всякой лжи, много разных правд. Она коварна, жестока и несправедлива. Герои ее остаются на обочине, наедине со своей болью, с сединой в волосах и необъяснимыми для родных слезами, которые вдруг начинают катиться из глаз посреди ночи.

Слушая отца Гордея, я думал, сколько у нас таких вот безвестных, непризнанных героев, на которых раньше бы равнялась страна. А сколько их отдавали себя ради других не вспышкой, не разовым подвигом, а растянутым на годы горением, как горит огонек свечи…

Наверное, тогда, под липами, за чаем с янтарным медом, одновременно с воспоминаниями и зародилась эта книга – еще не сформированная, не имеющая четкого содержания. На тот момент она состояла из обрывков историй, которые знал сам и о которых слышал от других, картинок из памяти: каких-то размытых лиц, обрывков мелодий, криков во сне, жирной грязи на гусеницах танка, моросящего дождя и треска огня горящих домов.

Мы еще не встали из-за стола, а я уже знал, о ком будет первая повесть.

Перед глазами встало лицо одной женщины – с серыми строгими глазами, со скорбными морщинками на переносице и в уголках губ; в каком-то нелепом, скрывающем ее миловидность старушечьем платке на голове.

Она одета в пропаленную, грязную болоньевую куртку, позади нее развалины в снегу, а под ногами клетчатая полупустая полиэтиленовая сумка с разошедшимся замком.

Ей есть что нам рассказать.

ЧАСТЬ I
НАДЕЖДА

ГЛАВА ПЕРВАЯ
ТИШИНА

27.12.1994

В квартире номер 14, на втором этаже панельного дома по улице Шевченко в городе Томске, в полумраке спальни запищал электронный будильник.

Светящиеся цифры на будильнике показывали семь утра. Окна спальни закрывали бежевые шторы, за шторами было еще темно, горели огоньки в окнах соседних домов. Фонари на улице отбрасывали свет на тротуар и слежавшиеся сугробы. Термометр за окном показывал минус двадцать семь градусов.

Не хотелось даже представлять себе, что сейчас придется вставать с постели, покидать уютную квартиру, где божественным теплом греют батареи; где на подоконнике отделенные лишь стеклом от лютой стужи стоят в горшочках живые цветы; затем выходить на мороз, на улицу, идти по скрипучему снегу, прикрывая рукой щеки, и после еще долго трястись в выстуженном троллейбусе, где толстый слой инея на стеклах.

Настойчивый писк будильника стал громче. Ольга высунула руку из-под одеяла, на ощупь нашла кнопку будильника на прикроватной тумбочке и отключила сигнал. Еще минутку полежала с закрытыми глазами. В полумраке комнаты вырисовывался шкаф-стенка с вазочками и книгами на полках, дальше коридор, комната дочери и кухня, где в темноте время от времени чуть слышно гудел холодильник. Начинался новый день, пора вставать, будить дочь, собирать ее в школу и ехать на работу.

Ольга включила торшер, сунула ноги в мохнатые тапочки и направилась в ванную, по пути крикнув в комнату, где спала дочь:

– Настя, подъем!

Давным-давно, семь столетий назад, один беспокойный монах-францисканец Джон Пекам изобрел способ изготовления зеркал, и с тех пор люди получили безжалостную возможность видеть себя со стороны. В ванной, над полочкой со всякими тюбиками и баночками, зеркало отразило лицо Ольги – заспанное, без косметики, но довольно миловидное лицо сорокалетней женщины с тонкими бровями, с морщинками возле глаз, с высветленными волосами до плеч. В серо-голубых глазах можно было прочесть выражение какой-то детской неуверенности, беззащитности, но это в глубине, на самом дне – дочь и сын этого никогда не должны замечать.

На скорую руку приведя себя в порядок, Ольга направилась в детскую. Дочь и не думала просыпаться. Приоткрыв рот, она разметалась по кровати, не реагируя на включенный свет.

– Настя, вставай! Быстро просыпайся, – не ограничиваясь словами, Ольга легонько потрясла дочь за плечо. – Доченька, сегодня последний день школы. Завтра каникулы…

Двенадцатилетняя Настя попыталась натянуть одеяло на голову и отвернуться к стенке, но последние слова дошли до ее сознания. Она открыла глаза, посмотрела на маму и быстро перевела взгляд на угол комнаты, где золотилась шарами наряженная елка. Точно такие же елки, наверное, стояли сейчас во всех квартирах города. А в центре, на убранной от снега площади светилась огоньками гирлянд гигантская ель с огромными бутафорскими конфетами, привязанными к мохнатым лапам.

Старый год уходил в прошлое, наступал год новый – 1995-й, и его встречали праздником.

– Мы сейчас умоемся, потом оденемся, чтобы ты на утреннике была самой красивой, – приговаривала Ольга, расчесывая длинные волосы дочери, заплетая их в косу.

Раньше Настя спала с мамой, а в комнате, где она сейчас расположилась, проживал ее старший брат Алексей – Алеша. Он уже полгода служил в армии. В шкафу осталась висеть его одежда, на столе стоял магнитофон с колонками, на стене плакаты с какими-то рок-группами. Возле магнитофона – недавно присланная фотография сына в рамке. Улыбающийся мальчишка в военной форме, который хочет выглядеть настоящим мужчиной. Худой, чуть лопоухий, на шевроне золотистый танк – бронетанковые войска, учебка под Новосибирском.

Пять месяцев назад Ольга ездила к нему на присягу. Сын немного вытянулся, похудел, старался вести себя с матерью по-взрослому, избегая проявления чувств. После присяги ему дали увольнительную. Было тепло и солнечно, они пошли в какой-то парк, сидели на скамейке, прижавшись плечами, ели мороженое. Ольга сняла с него фуражку, гладила ладонью по стриженой голове, он этого стеснялся, говорил: «Ну мам, не надо, хватит…» Мимо проходил офицер, сын быстро надел фуражку, вскочил, вытянулся и торопливо вскинул руку к козырьку, словно показывая, что уже принадлежит армии. А Ольга смотрела на него и думала, что он так и остался застенчивым беззащитным мальчишкой, несмотря на внешнюю взрослость и военную форму.

Когда сыну исполнилось шесть лет и родилась Настя, муж ушел. Надо было как-то приходить в себя, жить дальше. Дети думали, что она сильная, а она была, наверное, слабее них – просто взрослая. Завтраки, прыгающая по ступеням коляска; сына в садик с больной Настей на руках: «Вы там, пожалуйста, посмотрите, чтобы его не обижали…»; очередь к врачу, мысли, где взять денег, затем сына из садика; куртка порвана – «ты с кем-то подрался?», а другой нет… Даже плакать от усталости не было сил.

Быт и маленькая Настя забирали на себя все силы, на сына нежности уже не хватало,

Любовь проявляла себя, когда дети засыпали. Ольга присаживалась рядом со спящим сыном, вглядывалась в него и без слов произносила то, что не успевала сказать днем. Он рос добрым, стеснительным ребенком, и от его слова «мамочка» щемило сердце. Наверное, с рождением Насти сын старался быстрее повзрослеть.

Потом снова появился муж. Не полностью, а так – деньгами и подарками. Надо отдать ему должное, он старался наладить отношения с детьми. Иногда забирал сына к себе на выходные, но не часто, чтобы лишний раз не вызывать приступ ревности новой молодой жены. Ольга не возражала. Мальчик должен знать своего отца.

Когда сына забрали в армию, муж с кем-то переговорил, что-то заплатил и сказал, что после окончания учебки сына распределят служить в одну из частей в Томске. Так Леша будет поближе к дому, а на выходные сможет брать увольнительную и спать в своей комнате.

Ольга была благодарна мужу за это.

Сейчас она беспокоилась за сына. Две недели, даже больше, от него не было писем. Обычно Алеша писал два раза в неделю – ему не хватало семьи. А тут вдруг резко замолчал. Ольга отправила ему длинное тревожное письмо. Ответа пока не было. Завтра она собиралась высылать ему посылку к Новому году.

– Мы с тобой, сегодня подумаем, что Леше надо докупить, – говорила Ольга дочери после завтрака, завязывая ей на голове огромный белый бант. – Посылка как раз к Новому году придет. И у него будет праздник…

– А папа на Новый год мне что-нибудь подарит? – Дочка старалась заглянуть в зеркало, посмотреть, как она выглядит с бантом.

– Не вертись! Стой спокойно. Да, подарит, – ответила Ольга и непроизвольно бросила взгляд на шкаф, где в одной из секций в полиэтиленовой упаковке лежал новый китайский пуховик с меховой опушкой на капюшоне. Муж с товарищами торговали этими пуховиками, ездили за ними в Иркутск. Если бы не его подарок, Ольге в жизни бы не собрать денег на обновку дочери.

– Так, все. Красота! – Ольга еще раз придирчиво посмотрела на дочь. – Теперь заматывай шарф и варежки не забудь. На улице мороз. Подожди, я быстро оденусь…

Спускаясь с дочкой на первый этаж, Ольга бросила взгляд на почтовые ящики, висящие на стене. В ящике с цифрой 14 в дырочках что-то белело. Торопливо нашла на связке ключей самый маленький и открыла жестяную дверцу.

Так и есть, долгожданное письмо от сына.

«Заведу Настю в школу, а потом прочитаю на работе», – обрадованно решила она и сунула письмо в сумочку.

* * *

День обещал выдаться морозным и ясным. Управление завода, где в плановом отделе работала Ольга, располагалось в центре города. По пути попадались двух– и трехэтажные старинные деревянные купеческие дома с резными украшениями на фасадах. И было этих старинных домов в Томске так много, как ни в одном городе мира. Некоторые из них пошли под музеи, а в некоторых продолжали жить люди. Проходя по тротуару, в окнах этих домов можно было заметить вату между оконными рамами, а иногда к стеклу были прикреплены вырезанные из белой бумаги снежинки.

Мороз жег щеки. Возле одного из магазинов, несмотря на утро, уже толпилась очередь. Люди готовились встретить праздник за полными столами.

«Надо еще две банки горошка купить, – проходя мимо очереди, думала, о текущих хозяйских делах Ольга, пряча лицо в мехе капюшона. – И обязательно коробку конфет. Такую большую, с тройкой коней. И сыну конфет докупить… Может, сегодня деньги какие-нибудь дадут к празднику?»

В отделе, не успела Ольга войти в дверь, к ней сразу подошел Владимир Смоляков, он же Вовочка, один из двух мужчин отдела – пухлый сорокалетний весельчак с чувственными губами, взявший на себя роль организатора праздничных застолий.

– Новикова, какая ты красивая с мороза. Тебе кто-нибудь сегодня уже говорил, что хорошо выглядишь? Нет? Ну тогда я первый, – хохотнул он. – Новикова, с тебя три тысячи. Собираемся 31-го в конце рабочего дня. Снегурочка уже есть. Давай, Новикова, не скупись, с мужчин вообще по пять тысяч…

Ольга, томясь, полезла в сумочку доставать кошелек. Денег было жалко. Подобные мероприятия не дарили ей никакой радости. Накроют столы, придет высокое начальство, поздравят всех с праздником, бухгалтерия расщедрится на грошовые подарки. Премию, похоже, не дадут. Затем начальство уйдет, за столами будут говорить о работе, а Вовочка – веселый, шумливый, в белой рубашке, махнув несколько рюмок, наладит музыку и будет приглашать женщин на танец, шепча им что-то на ухо, а у самого дома жена и трое детей, и все это знают.

А она, спустя пару часов, незаметно покинет застолье и поедет в холодном троллейбусе домой к дочери, к елке, которую они вместе наряжали, чувствуя только тупую боль в висках от шампанского.

– Оля, кофе хочешь? – прервала ее мысли коллега и лучшая подруга Галина, сидящая за соседним столом. Она доставала кипятильник из бурлящей воды в чашке. По отделу пошел запах кофе.

Ольга отрицательно качнула головой и, устроившись за своим столом, достала из сумочки письмо от сына. Конверт оказался тоненьким, всего на один листик. Обычно сын писал более объемные письма.

Не успев удивиться этому, Ольга торопливо вскрыла конверт и впилась глазами в строки, написанные на листке школьной тетради.

«Мои дорогие мамочка и Настя, здравствуйте! – писал сын. – Пишу коротко, потому что совсем нет времени. Мы закончили учебку по ускоренному курсу, на две недели раньше. Теперь я настоящий механик-водитель. Сегодня утром было распределение – меня и еще шестерых ребят с нашей роты направляют на Кавказ, в город Майкоп, в 131-ю отдельную бригаду. Буду служить там. Поедем на поезде вместе с сопровождающим, документы уже выписали, сейчас получаем на складе вещи. Мамочка, мне сказали, что ехать в Майкоп три дня, я, как приеду, сразу напишу новый адрес, так что высылай посылку уже туда. Если успеешь, положи, пожалуйста, в посылку побольше пакетиков Юпи, они недорогие, наболтаешь с водой – сладко и надолго хватает. Все, старшина зовет… Открытку на Новый год вышлю вместе с письмом с нового места службы. Мамочка, не переживай за меня, все будет хорошо.

Целую вас, родные мои!»

С первого раза его не поняла. Нахмурив лоб, она вновь повела взглядом по неровным торопливым строкам: «Сегодня утром было распределение – меня и еще шестерых ребят с нашей роты направляют на Кавказ, в город Майкоп…» Какой Майкоп?! Какой Кавказ? Муж же обещал в Томск! Она еще раз перечитала письмо. Мелькнула мысль о том, что произошла какая-то ошибка. Может, они в штабах что-то напутали и следующим поездом сын вернется в родной город? Ольга быстро взяла лежащий на столе конверт и посмотрела на штамп почтового отделения. Письмо с учебки было отправлено десятого декабря. А сегодня двадцать седьмое. Отказываясь что-либо понимать, Ольга встала из-за стола и жестом пригласила Галину выйти с ней в коридор.

– Ну и чего тебе непонятно? Или муж соврал, или его обманули. Взяли деньги и ничего не сделали, – пожала плечами Галина, когда они уединились в курилке в конце коридора.

– А дата? Он же мне писал по два письма каждую неделю. Если даже на почте именно это письмо задержали, то давно должно было прийти следующее, с его новой части. Как это понять? – Ольга в полной растерянности смотрела на подругу. – Отправили в другой конец страны, и семнадцать дней от него ни слуху ни духу. Я даже адреса его не знаю. Куда писать? Где он сейчас?

Полноватая, со светло-карими чуть насмешливыми глазами и химической завивкой Галина была старше Ольги на десять лет и, наверное, на сто лет опытнее. Многим она казалась бездушной, но Ольга знала, что под маской внешне циничной женщины скрывалась любящая жена и мать, вырастившая двоих отличных детей, сумевшая сохранить в семье ту теплоту, которой другие могли только позавидовать. Просто она не терпела сентиментальности и отмеренную ей жалость расходовала только на тех, кому действительно плохо.

– Успокойся. – Галина достала из пачки сигарету и чиркнула зажигалкой. – Все просто. Пока на новом месте в себя придет, пока почта письмо его доставит. При переездах всегда так. А насчет того, что он не у тебя под боком, а в Майкопе служить будет, – тоже свои плюсы. Отогреется там на солнышке, фруктами отъестся. Не переживай ты так. Сама хоть на юг выберешься. Летом возьмешь Настю, снимете возле части какой-нибудь уголок – и с сыном побудешь, и с дочкой отдохнешь, виноградом откормишь. А то здесь один снег, а летом болота горят. Ты на юге была когда-нибудь?

– В детстве. С мамой и папой. В Сочи. Не помню почти ничего, – ответила Ольга. Не то чтобы ее успокоили слова подруги, но сам тон, которым она говорила, ее взгляд, жесты, попытка найти в данной ситуации что-то хорошее немного помогли справиться с растерянностью. Она была согласна с подругой, что тут уже ничего не поделаешь, надо мириться с действительностью и просто ждать письма.

В троллейбусе, после работы, она с обидой думала о почте, о муже, об армии – о каких-то незнакомых, никогда не виданных людях, которые могли запросто распоряжаться ее Лешей, отправляя его по своим нуждам за четыре тысячи километров, не предупреждая родных.

И вот теперь он в армии, неизвестно где. Ольга всегда боялась, что его будут обижать. Сын вырос, а страх остался. В сердце иглой засело беспокойство: сумел ли наладить контакт с сослуживцами, с командирами? Зайдя в подъезд, она достала ключи от почтового ящика, хотя уже видела, что он пуст. Зачем-то открыла дверцу, постояла минутку, посмотрела сверху в почтовые ящики соседей – может, по ошибке бросили письмо туда?

Ничего не белело.

В квартире было темно и тихо. Настя после школы осталась у подруги из соседнего дома. Ольга включила свет сразу во всех комнатах и зашла в комнату сына. Ждала, что будет приезжать в увольнительные, спать на своей кровати, и вот… Взгляд упал на елку, стоящую в углу возле шкафа, с игрушками и клочками ваты на лапах. И сразу вспомнилось – посылка! Она должна была ему сегодня собирать посылку! Но куда ее теперь отсылать? До Нового года считаные дни, даже если письмо с новым адресом придет завтра утром, посылка к празднику в Майкоп не успеет.

Не снимая пальто, она зачем-то подошла к подоконнику. За окном темнело, начиналась поземка, возле фонарей было видно, как ветер гоняет снег. Ольга долго смотрела в темноту за стеклом, словно ее взгляд был в силе пересечь пространство светящегося огоньками города, выйти к утопающим в сугробах окраинам, к темной тайге, где уже вовсю разгулялась метель, двигаться дальше, на юго-запад, через угрюмые отроги Уральских гор, через бескрайние степи и после тысяч километров остановиться в городе Майкопе, на лице сына.

Ольга попыталась нарисовать в воображении его новое место службы. Получилась точная копия казармы в Новосибирске, которую она видела, когда приезжала на присягу, – длинное здание, внутри порядок и чистота, кровати по обе стороны прохода идеально застелены, тапочки возле тумбочек, белеют одинаково наставленные подушки. Только за окном растут кипарисы. Снова вспыхнула обида на почту, на армейское начальство, что сын останется встречать наступающий год без гостинцев из дома – без сладостей, без новогодней открытки с пожеланиями счастья.

«Сынок, мы все думаем о тебе, – глядя в тьму за окном, мысленно произнесла Ольга. – Ты там береги себя. С наступающим Новым годом, сынок. Пусть этот год принесет тебе только радость».

30.12.1994

30 декабря, на рассвете, на Терском хребте выпал снег. На перевале побелело. Исчезла грязь, темные пятна кострищ и растянутые маскировочные сетки – все вокруг стало чистым и белым.

Белый снег покрыл все неровности, кочки и низины, броню танков в капонирах^{1}, земляные насыпи и мокрый кустарник.

Только на склоне оставался чернеть лес.

И было очень тихо в этом черно-белом мире. Танки спали. Лишь где-то вдалеке приглушенно слышалось гудение машин.

Через некоторое время гудение усилилось, разделилось на несколько тонов, и вскоре к перевалу подъехало несколько грузовиков. «Урал» с брезентовым тентом над кузовом, три заправщика и бронетранспортер.

Как только колонна приблизилась, на склоне началось движение. Один из заснеженных бугорков вдруг раскрылся, и на свет вылезло несколько совершенно черных от грязи солдат. Это были солдаты из последнего призыва – «молодые», «духи», как их называли в войсках. Не имея возможности согреться ночью, они выпрашивали у танкистов консервную банку солярки, кидали туда тряпки или бинты из индивидуальных пакетов, поджигали, накрывались палаткой и так, в полудреме, прижавшись, друг к другу, проводили ночь, рискуя угореть от копоти.

Один из бойцов, не обращая внимания на подъехавшую колонну, медленно, словно во сне, побрел куда-то в сторону капониров и через несколько минут вернулся, неся в руках пустой ящик от снарядов. Остальные ждали его у покрытого снегом кострища. Вскоре над кострищем поднялся дымок. Начали просыпаться и старослужащие, спящие вповалку в БМП и БТР. Застучали люки.

– Ну и армия, – усмехнулся моложавый капитан в бушлате с серым, под мех, воротником. Открыв дверь кабины «Урала», он спрыгнул на землю, с наслаждением повел затекшими плечами и крикнул бойцам у костра: – Эй, воины! Кто на передовой открытым огнем пользуется? Забыли о маскировке?

Нереально грязные, сидящие у разгорающегося огня солдаты даже не посмотрели в его сторону. Но капитан, похоже, и не ждал другой реакции. Крикнул больше для проформы – устал сидеть в кабине. Тем более что дым от костров начал подниматься во многих местах. Очарование белизны и тишины закончилось, снег почернел от следов бродящих туда-сюда солдат, снова проступили лужи и черная жирная грязь.

Капитан безнадежно махнул рукой и направился к большой армейской палатке в низине, где предполагался штаб батальона.

В кузове «Урала», выглядывая в открытый проем тента, на узких лавочках вдоль борта сидели двое молодых солдат, недавних курсантов танковой учебки, прибывших в расположение 131-й мотострелковой бригады, переведенной сюда из Майкопа. Отряды этой бригады заняли позиции в районе перевала Колодезный двадцать дней назад. Курсанты только сейчас догнали свою часть. Кроме них в кузове «Урала» находилось с десяток сваренных из железа печей-буржуек и ряды каких-то картонных коробок с логотипом Инкомбанка. Совсем юные, розовощекие, в новеньком обмундировании, неприлично чистые, в сравнении с местными бойцами, выпускники учебки смотрелись здесь пришельцами из другого мира.

В их глазах читалась полная растерянность.

Рядом с «Уралом» прошел солдат, неся ветки мокрого кустарника. Он был одет в порванный, с торчащей ватой, залитый масляными пятнами бушлат и стоптанные, с широкими голенищами сапоги, к которым прилипли огромные куски грязи. Глаза у солдата были сонные, мутные, на лице застыло выражение апатии, а сзади на пропаленных штанах темнело засохшее кровяное пятно. Позже курсанты узнали, что питьевую воду подвозили нерегулярно, на всех ее не хватало, и многим приходилось пить из луж или топить на костре снег пополам с грязью. Дизентерия была повальной, у многих вылезла, и кровоточила прямая кишка.

Просто не верилось, что это регулярная армия огромной страны.

– Восемь дней в Моздоке проторчал, – послышался голос капитана. Он вышел из штабной палатки с каким-то заспанным майором, почему-то одетым в шинель, а не бушлат. – По пути вон – гагусиков этих забрал. Всего шесть человек пополнения было, четверых на южный склон забрали, двоих к нам. В комендатуре больше недели ждали, когда их кто-нибудь сюда отправит. Прижились там. Как механики, естественно, – полный ноль. Только что из учебки. – Он кивнул на бледных бойцов, продолжающих выглядывать из-за тента. Слова капитана звучали зло и весело.

– Так что там с печками? – перебил его майор.

Было заметно, что пополнение его мало волнует, а вот буржуйки вызывают самый живой интерес.

– Двенадцать штук, – ответил капитан и добавил тише, с иной интонацией: – Приказали доставить в штаб бригады.

– Тьфу ты… Все хорошее – штабам, – сплюнул майор и с тоской посмотрел себе под ноги, на грязные, в глине сапоги. – Ты вот что: три печки скинь здесь по-тихому. Мне, начальнику штаба и командиру минометки. Договорились? А остальные водила пусть сам в Садовое везет. И еще… – Майор чуть помедлил. – Принимай третью роту. Временно!

– А Водопьянов? – удивился капитан.

– Отстранили Водопьянова. Напился где-то. Буянил. Специально концерт устроил, чтобы домой отправили. Понимает, что мы скоро дальше двинем… Ладно, разгружай печки. Пополнение в свою роту возьмешь, на замену дембелям.

В этот момент где-то совсем рядом резко и сильно ударил пушечный выстрел. Эхо пошло по склону, гулко разносясь по окрестным горам. Капитан с майором инстинктивно присели, молодые солдаты в кузове побледнели еще больше.

– Самоходчики тренируются, – оправившись от неожиданности, поморщился майор, – С утра пораньше начали. А что там в кузове за коробки?

– Гуманитарка от Инкомбанка. Сгущенка. По случаю празднования Нового года.

– Понятно. Тоже в штаб? Чтобы они там распределяли? Давай-ка с десяток ящиков здесь потеряем.

– Есть, – ответил капитан и, не глядя, махнул рукой бойцам в кузове, мол, разгружайте.

Здесь все казалось чужим. Чужим смотрелось серое, затянутое низкими облаками небо; чужими были горы; черный путаный лес, палатки, техника под маскировочными сетями, кунги^{2} и женщина-чеченка в платке, идущая сейчас по разбитой танками дороге в резиновых сапогах. Даже привычный, абсолютно мирный указатель с русской надписью «Садовое» воспринимался здесь какой-то насмешкой.

И зима была не зима – сырая, промозглая, с грязью и лужами под ногами. Голые деревья. Снег совсем растаял, превратился в туман, особенно густой в низине хребта, где предполагались невидимые сейчас поселки с мечетями. «Урал» уехал, двое молодых солдат остались ждать капитана возле штабного шатра. Один из них ярко-рыжий, покрытый веснушками, с погонами младшего сержанта. Второй – худенький невысокий рядовой, в шапке чуть большего размера, которая постоянно опускалась ему на глаза и которую он старался пристроить на затылке. Оба – механики-водители из Новосибирской учебки, оба получили распределение в 3-й танковый батальон.