Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. Рассказы и повести"

Автор книги: Николай Вирта

– Да! – раздался резкий голос.

Хайн вошел и стал навытяжку.

В обшарпанном кресле сидел генерал-лейтенант Шмидт, пожилой человек, с холеным лицом, подтянутый, тщательно выбритый, одетый словно с иголочки. Он курил скверную эрзац-сигару, распространявшую вонь.

– Ну что? – спросил Шмидт, неприязненно взглянув на Хайна: он еще не простил ему историю с той девчонкой из Ганновера.

– Господин командующий просит вас к себе, господин генерал-лейтенант.

– Сообщи господину генерал-полковнику, что я буду через двенадцать минут. Мне должны передать важное сообщение из ставки верховного главнокомандования.

– Слушаюсь.

– Скажи, Хайн, командующий уже завтракал?

– Никак нет. Он съел маленький ломтик гусятины.

– Значит, на обед у нас будет гусь? Славно, славно! – Шмидт проглотил слюну. Хайн заметил это.

– Никак нет, – злорадствуя, отчеканил Хайн. – Господин генерал-полковник приказал отдать гуся тяжелораненым. И я отнес его им.

– Идеализм, этот вечный идеализм, – пробормотал Шмидт.

– Мне можно идти? – осведомился Хайн, радуясь, что ни единого кусочка гусятины не перепадет Шмидту.

– Иди.

Хайн сделал отчетливый полуоборот и уже открывал дверь, когда услышал голос Шмидта:

– Что ты делал в заколоченной уборной, Хайн?

Хайн почувствовал, как кровь залила лицо. Уличить его во лжи ничего не стоило – в таких случаях он краснел до ушей.

– Я не понял вас, господин генерал-лейтенант. – Хайн повернулся к Шмидту.

– Меня отлично поняла твоя покрасневшая до корней волос физиономия, Хайн.

– Я… я оправлялся, господин генерал-лейтенант.

– Вот как? Несмотря на строжайший запрет?

– Я спешил из госпиталя к вам и…

…и все мы должны наслаждаться тем букетом запахов, которыми ты одарил нас в канун Нового года? Не так ли, Хайн?

«Слава богу, про гуся не знает!» – мелькнула мысль у Хайна.

– Я исправлю свою вину, – пролепетал он.

– Да, Хайн, ты соберешь то, что оставил в уборной, выйдешь во двор и сделаешь со своим добром, которым набит не только твой живот, но и голова, что тебе заблагорассудится.

– Слушаюсь.

– Слушаюсь, господин генерал-лейтенант, хотел ты сказать?

– Так точно, господин генерал-лейтенант! Можно выполнять приказание?

– Да, болван. Мог бы догадаться и принести мне хотя бы гусиную ножку. Иди!

Хайн снова сделал полуоборот по всем правилам и накрыл дверь.

«Подлая крыса! – шептал он. – Сгнившая падаль! Уж тебя-то я обведу вокруг пальца! И завтра же пойду к той девчонке из Ганновера!»

Хайн медленно поплелся по коридору, вскрыл уборную, для виду повозился там, вышел, закрыл дверь, не спеша продефилировал по двору, обошел запорошенные снегом машины, также не спеша вернулся и вымыл руки снегом.

– Сукин сын, – выругался Хайн, – вот я и обманул тебя.

Он спустился в подвал, загнул гвоздь на двери и направился к себе.

Командующий все еще шагал по комнате.

– Где ты пропадал, Хайн?

– Был в госпитале, господин генерал-полковник, потом разговаривал с господином генерал-лейтенантом. Он остался очень недоволен тем, что вы отдали гуся. Ему так хотелось откушать гусятины в этот день.

– Обойдется, – сухо сказал Паулюс. – Он скоро придет?

– Да.

– Иди к себе. Ты не нужен мне до обеда.

– Вы будете обедать один?

Генерал-полковник не ответил. Хайн ушел в клетушку, которую делил с полковником Адамом. Он слышал, как генерал-полковник все ходил и ходил из угла в угол.

«Гм! Здесь еще есть русские? Но ведь мне говорили, что они поголовно все бежали. То же самое докладывал комендант города. Нет, это надо проверить!»

В дверь постучали.

– Да! – сказал командующий.

Вошел его армейский адъютант полковник Адам, рослый, довольно молодой, с лицом, разрумянившимся от мороза. Оптимизм при любых обстоятельствах и общительность сделали Адама всеобщим любимцем в штабе. Генерал-полковник любил и ценил его. Как никто другой, Адам умел отвлечь шефа от невеселых дум, особенно когда армия оказалась в котле и конец неотвратимо надвигался.

– Добрый день еще раз, – весело сказал Адам.

– Какие новости, Адам?

– Да все то же, эччеленца. – Адам одно время имел дело с итальянскими военными людьми и от них перенял это словечко, равнозначащее «вашему превосходительству». – А что здесь?

– Вы уже знаете о сдаче Котельникова?

– Увы!

– Наши надежды лопаются одна за другой, словно мыльные пузыри, Адам.

К счастью, для меня, разумеется, я давно уже лишился этой надежды и уповаю лишь на господа бога. – Адам усмехнулся; не слишком веселой была его усмешка. – Надежда теперь перебежала к русским, – добавил он. – И бог, очевидно, на их стороне.

– Он всегда на стороне больших батальонов, – повторяя слова Бонапарта, ворчливо сказал генерал-полковник. – У нас их все меньше, у них все больше. Понятия не имею, откуда они берут столько людей! Словно русские матери рождают Советской власти готовых солдат и офицеров.

Адам рассмеялся:

– Мне думается, эччеленца, дело не только в количестве солдат, но и кое в чем еще. Сегодня я читал русскую фронтовую газету.

Адам вытащил из кармана газету – две страницы жесткой, желтоватой бумаги.

– О, это очень интересно! – воскликнул Паулюс. – Расскажите-ка, Адам, что в ней…

– Вот коротенькая передовая статейка, эччеленца, о взятии Котельникова. Они пишут, что Котельниково стало могилой десятков тысяч наших солдат. К несчастью, они правы и здесь. Русские утверждают в этой статье, что наступает час расплаты. Они призывают к тому, чтобы в новом году крепли удары по немецко-фашистским оккупантам, они зовут вперед, на Запад. И полная уверенность в победе, эччеленца. Фотография русского солдата, видите? Он разведчик, по-видимому. О нем пишут, что он совершил семьдесят пять вылазок в наши тылы и убил девяносто наших солдат. Впрочем, этот солдат – младенец по сравнению с другими русскими снайперами. У них есть знаменитый Зайцев, на его счету, как я вычитал около трехсот наших…

– Это какие-то людоеды, – нахмурился командующий.

– Будь такие же «людоеды» у нас, эччеленца, мы раззвонили бы о них на весь мир, – жестко возразил Адам.

– Не будем спорить. Дальше! – коротко бросил генерал-полковник.

– Здесь напечатана инструкция о быстроте и натиске при контрнаступлении, но это не так интересно. – Адам перевернул газету. – Утренняя сводка Советского Информбюро: наступают, наступают и наступают… Любопытная заметка: русское военное издательство к Новому году выпустило сборник песен, сочиненных советскими поэтами за годы войны, большая часть их посвящена сражению на Волге. Ожидается прибытие на фронт концертных бригад…

– Концертных бригад, – почти беззвучно повторил Паулюс. – А что нам ждать, Адам?

– Концерта их «катюш», – угрюмо выдавил Адам.

Они помолчали.

– Но самое примечательное в этой газете – стихи. Они называются «В новогоднюю ночь». Написал их, вероятно, солдат. Они не слишком высоки по форме, но по содержанию… Хотите послушать?

– Я не пойму…

– От нечего делать я перевел стихи, – смущенно сказал Адам. – Они понравились мне глубиной и задушевностью чувств.

– Я слушаю вас. – Генерал-полковник плотнее закутался в шинель.

 
Колючий снег, огни на горизонте,
В походных кружках кислое вино.
Уже вторично Новый год на фронте
С тобой, мой друг, встречать нам суждено.
И снова, средь боев и непогоды,
Сомкнув у дымной печки тесный круг,
Мы вспоминаем прожитые годы,
Своих друзей и дорогих подруг.
…Придет рассвет. Сквозь вьюгу и ненастье,
Примкнув штыки, в сраженьях закален,
За власть Советскую, за будущее счастье
Поднимется в атаку батальон.
Пусть отгремит в боях зима и лето,
Но я, как все, мечтаю об одном:
Чтоб мы с друзьями светлый праздник этот
Встречали в нашем городе родном…
 

– «Встречали в нашем городе родном!» – повторил генерал-полковник. – Нам, Адам, долго не придется встречать Новый год в городе родном. Если вообще суждено встретить еще один Новый год!

– Не стоит падать духом, эччеленца. Еще не один Новый год встретим мы.

Командующий покачал головой.

– Вы оптимист, вы неисправимый оптимист, Адам, вам легко жить! – Он вздохнул. – Скажите, в детстве вы были очень послушным?

– О нет, эччеленца, – со смехом возразил Адам. – Мне здорово попадало за мои выходки. Мне все время твердили, что я вовсе не похож на примерного немецкого мальчика.

– Как раз наоборот говорили обо мне, – с горечью признался генерал-полковник. – Мать и отец особенно ценили во мне это ужасное послушание и не переставали бахвалиться, что их Фридрих – самый примерный немецкий мальчик. Господи, как бы я хотел не быть им. Вон Хайн… Да, кстати, – оживился он. – Хайн украл где-то гуся. Мне в подарок к Новому году!

– Мошенник! – Адам усмехнулся. – Ну, мошенник!

– Он украл гуся у какого-то русского старика. Оказывается, в городе еще есть русские, а я не знал. Впрочем, об этом потом. Никаких вестей от главного командования?

– Сейчас я заходил к радистам. Ничего, эччеленца.

Паулюс подавил вздох, готовый вырваться.

– А я все жду чего-то, – с горечью признался он.

– Ждать благоразумия? От кого? Не от старика ли Кейтеля, или, как его все называют, Лакейтеля?

– Но-но, Адам! Вы слишком позволяете себе…

– И ничуть, эччеленца! Или вы ждете разумных решений от Иодля, готового на любую подлость?

Генерал-полковник промолчал.

– Нет, нам нечего больше ждать, эччеленца. Надо самим принимать какие-то решения.

– Какие?

Адам не успел ответить – в дверь снова постучали.

– Да, – сказал генерал-полковник.

Вошел Шмидт.

Глаза Шмидта прежде всего обшарили стол. Бутылка с коньяком на месте, блюда с гусем нет. Стало быть, этот негодяй Хайн, вопреки своему обычаю, не солгал.

– Как ваше здоровье? – обратился Шмидт к командующему.

– Так себе. Неважно.

Генерал-полковник отлично знал, что Шмидту глубоко безразлично его физическое состояние. Он недолюбливал начальника штаба, недолюбливал, сам не зная почему, хотя и высоко ставил его оперативные способности. Разумеется, он понятия не имел, что Шмидт, как о том шептались вокруг, – тайный агент гестапо, приставленный к нему несколько месяцев назад. Эти разговоры еще не дошли до командующего, а если бы и дошли, он вряд ли поверил им. Шмидт – гестаповец и, значит, член партии наци? Вздор!

«Солдат и политика – вещи несовместимые», – говорил фюрер. – Политика не наше дело. Мы должны воевать и сломить сопротивление врагов фюрера, нации, каждой немецкой семьи, потому что враги только и думают, как бы уничтожить германский народ». Так привык думать и говорить генерал-полковник, обманывая или стараясь обмануть себя, разглагольствуя при каждом удобном случае, что он только солдат, только солдат, – слышите?

И хотя командующий в душе сознавал, что никто не помышляет об уничтожении огромной нации, он усердно вколачивал эту мысль в головы своих подчиненных, а его армия уничтожала тех, кто якобы мечтал уничтожить всех немцев. Так было удобно думать, такие мысли устраивали генерал-полковника.

– Вы слышали новость? – спросил он, предложив жестом Шмидту стул. Сам он присел на узенькую койку. – Русские взяли Котельниково. Манштейн отступает.

– Да, к сожалению. – Шмидт хранил на лице непроницаемое выражение. – Но думаю, далеко не все потеряно. Стратегический маневр, только и всего. Отход на новый рубеж, где Манштейн, разумеется, снова соберет силы для прыжка к нам.

– Вы полагаете, что эти силы еще есть? – бесстрастно спросил генерал-полковник.

– Полагаю.

– Верующий да верует, – пробормотал Паулюс.

– … Иначе чем объяснить ответ фюрера на вашу радиограмму, – помолчав, сказал Шмидт.

– Вы получили ответ? – оживившись, спросил генерал-полковник.

– Да.

– И что там?

– Сражаться. Таков ответ фюрера.

– Таков ответ фюрера… – машинально повторил командующий.

– Таков ответ нашего верховного вождя, – подтвердил Шмидт.

Очень долгое молчание.

– Скажите, он здоров?

– Кто?

– Фюрер, – раздраженно сказал генерал-полковник.

– К чему этот вопрос?

– Просто так. – Паулюс положил голову на жесткую подушку и хотел вытянуть ноги, но, вспомнив, что койка коротка ему, оставил ноги на полу. Ему было совершенно все равно, что ответил фюрер на телеграмму. Он заранее знал его ответ, а Шмидта спросил просто ради того, чтобы спросить хоть что-нибудь.

– Надеюсь, он здоров. – Шмидт пожал плечами.

– Дай бог. Здесь он мог бы легко простудиться. Я рад, что он и рейхсмаршал Геринг не навестили нас. Глава государства, главнокомандующий и его ближайший друг, советник и второй по значению человек в рейхе, должны заботиться о своей безопасности больше, чем мы, Шмидт. Какое горе могло бы постичь германскую нацию и нашу победоносную армию, если бы вдруг с фюрером и рейхсмаршалом Герингом случилась какая-нибудь неприятность! Нация и армия были бы убиты горем, вы не находите?

Шмидт находил, что командующего не понять: то ли он иронизирует, то ли говорит всерьез. В последнее время этот непонятный тон начал тревожить Шмидта, но пока для соответствующего доноса веского материала не было.

– Вы боготворите нашего фюрера, я вижу? – начал он для затравки.

– Мы особенно высоко ценим в нем гений полководца, – заговорил Адам, – а превыше всего его отеческую заботу о величии и благополучии германской нации. Эта война, господин генерал, принесет неисчислимые радости нашей родине, даже если мы с вами, а с нами триста тридцать тысяч солдат и офицеров сложат головы в этом городе, на берегу этой реки. Я верю, что триста тридцать тысяч матерей, отцов и жен и по меньшей мере шестьсот тысяч детей не упрекнут фюрера за то, что он послал сюда их сыновей, мужей и отцов помирать или замерзать.

– И я уверен в этом, – согласился Шмидт.

Этот разговор то и дело прерывался. Офицеры приносили сводки, приказы и другие бумаги. Генерал-полковник, вооружившись очками, просматривал и подписывал их, после чего передавал Шмидту. Тот, скрепив своей подписью подпись командующего, выпроваживал ординарцев и вестовых. Ему хотелось уйти и часок-другой поспать, но командующий в этот день был разговорчив, что случалось с ним довольно редко. Шмидт сидел, выуживал из пространных словоизлияний шефа и его адъютанта то, что ему могло пригодиться в будущем.

Прикрыв дверь за последним офицером, Адам вернулся к своей теме.

– Я преклоняюсь также перед высокой честностью и правдивостью рейхсмаршала Геринга, не говоря уже о его исключительной храбрости, которую он проявил, скажем, при поджоге рейхстага.

– То есть? – попросил уточнения Шмидт.

– Вспомните, как мужественно он вел себя на знаменитом процессе в Лейпциге, когда судили Димитрова. Кажется, так звали того коммуниста? Бог мой, с какой отвагой рейхсмаршал бросался на него и как искусно отводил лживые обвинения большевиков в том, что рейхстаг поджег он сам.

– Да, да, как же, как же, конечно помню! – живо откликнулся Шмидт. – Правда, он немного нервничал тогда.

– Помилуйте, господин генерал! – весело возразил Адам. – Да он рычал, как тигр, приходил в бешенство и грозил виселицей Димитрову, но ведь клевета может вынести из себя кого угодно.

– Разумеется!

– И не забудьте его чудесной откровенности. В моих ушах до сих пор звучат его слова. Вы, вероятно, тоже помните их: «Каждая пуля, вылетевшая из дула пистолета полицейского, подчиненного мне, – моя пуля. Если кто называет это убийством, значит, это я убил… Я приказал это, и я принимаю на себя ответственность за это…» Какая могучая сила в этих словах, какой вызов прогнившему обществу и разным слюнтяям!

– Да, но примите и то во внимание, что каждая пуля, выпущенная из автомата солдата, подчиненного нам, – это наша пуля.

– Правильно, совершенно верно! Различие, оно, конечно, вздорное, в том, что по нашему приказу убивают вооруженных людей, которые сами убивают нас. В кого стрелял рейхсмаршал, вы не можете вспомнить? В те времена, когда были произнесены эти слова, рейхсмаршал был начальником полиции Пруссии. Я не ошибаюсь?

– Нет. – Разговор все больше и больше не нравился Шмидту.

– Да, да, он был верховным начальником прусской полиции. Враг в те времена не стоял у ворот Берлина и не стрелял в немцев.

– Были внутренние враги, – буркнул Шмидт.

– Простите, я забыл о них, – чистосердечно признался Адам. – Марксисты, евреи, социал-демократы и прочая несогласная с фюрером чернь. Да, он хорошо управился с ней. Отличная была работа! Разумеется, ему помогло гестапо вылавливать этих чудовищных преступников. Кажется, он сам и создал гестапо… Прекрасное учреждение, господин генерал, вы не находите?

Шмидт всполошился. Неужели слухи о его причастности к гестапо дошли до адъютанта?

– Я не знаком с этим учреждением, – пробормотал он. – Очевидно, это тайная полиция, которая существует везде.

– Разумеется! – подхватил Адам. – Но рейхсмаршал Геринг и его преемник рейхсфюрер СС Гиммлер поставили его высоко над всеми подобными учреждениями. Они привили его сотрудникам исключительную гуманность, вселили в них дух самоотверженности и внутреннего благородства. Мне припоминается дело Рема. Как идеально чисто была проведена та оздоровительная кампания!

Генерал-полковник, усмехаясь про себя, слушал этот разговор, хотя лицо его хранило полную непроницаемость.

Да, он тоже помнил то дело. Не только помнил, но и отлично знал истинную подоплеку «путча», которого, как утверждали потом историки, вовсе не было.

Просто Рем, тот самый Рем, который подкармливал своего шпиона Адольфа Гитлера, а потом ставший большой шишкой в империи фюрера и главой штурмовых отрядов СА – а в них было ни мало ни много три миллиона человек, – видно, возмечтал поконкурировать с рейхсвером и сделаться шишкой несравненно более видной.

Это пришлось не по вкусу генералам, поставившим Гитлера к кормилу власти. Помилуйте, какой-то проходимец хочет, видите ли, стать единоличным хозяином всей армии, СА и СС! Разумеется, Бломберг и К ^оне прочь были бы поживиться пушечным мясом из отрядов СА. Там что ни человек, то отъявленный головорез – клад для будущей грандиозной армии фюрера. Но, имея виды на пушечное мясо, генералы вовсе не думали делиться властью в армии с Ремом и его камарильей, его собутыльниками и гомосексуалистами.

Представители рейхсвера намекали и прямо заявили фюреру, что дальше такое положение терпеть невозможно: либо штурмовики, либо хорошо сколоченная армия. Не то, батенька, мы подумаем, не посадить ли вместо вас кого-нибудь другого, кто бы не шатался между Ремом и рейхсвером…

Рема пристрелили, быть может, еще и для того, чтобы фюрер мог отделаться от свидетеля своего довольно-таки гнусного прошлого. Штурмовики отныне не омрачали господ генералов – с ними было покончено. «Свой человек рейхсвера» доказал на деле, что он «всегда будет нашим».

– Нет, господин генерал, – сказал Адам и тем вывел генерал-полковника из задумчивости. – Вы должны согласиться со мной: рейхсмаршал Геринг – великий человек.

– О да! – Шмидт все еще не мог постичь, где в словах самого близкого и доверенного человека командующего армией искренность и где преступное осуждение.

– И как он выручил нас! Он делает все возможное, чтобы помочь нам. Мы не забудем этого никогда. Пусть не забудет и Германия.

Адам замолчал. Молчал и Шмидт…

На миг перед внутренним взором командующего возник теплый сентябрьский день; комната где-то в лесу под Винницей, стол, заваленный картами; страстно жестикулирующий человек с усами в униформе СС, дергающиеся губы, дико вращающиеся глаза.

– Мой фюрер, я бы просил вас принять во внимание то обстоятельство, что готовящееся наступление на большую излучину Дона не совсем обеспечено.

– То есть? – был надменный вопрос.

– Я говорю, мой фюрер, о все более удлиняющемся и слабо защищенном северном фланге. С другой стороны, имею в виду не очень высокую боеспособность войск на направлении главного удара вследствие отвлечения сил для обеспечения флангов.

– Короче! Короче и ясней!

– Мой фюрер, совсем недавно на Дон прибыли союзные войска. Их боевой опыт низок. Наступление совсем небольших русских сил в конце августа привело к тому, что итальянцы отступили сразу на двадцать километров.

– Трусы! Дальше?

– Я смею указать на слабость фронта у Волги, мой фюрер, и на опасность, повторяю, создавшуюся на флангах.

– Вы паникер!

– Мой фюрер…

– Что вам надо в конце концов?

– Для взятия этого города на Волге, мой фюрер, мне нужны три свежие пехотные дивизии.

– Мы подумаем.

– Мой фюрер, я хотел бы знать ответ теперь.

– Вы получите его через командующего группой армий «Б» барона фон Вейхса. Возвращайтесь в армию. Этот город должен быть взят. Я ожидаю от вас, что при напряжении последних сил будет достигнут берег Волги на всем протяжении города и тем самым будет создана предпосылка для обороны этого бастиона. – Резкий взмах руки вверх. – Все!

– Хайль Гитлер! – Дверь открывается и закрывается и генерал-полковником. На своей спине он чувствует взгляд фюрера – взгляд удава.

Паулюс возвращается в армию. Да, ему дают подкрепление из армии Гота: две почти обескровленные танковые и одну пехотную дивизии, зато армия должна принять боевые участки двух переданных дивизий, так что на деле командующий получает только одну дивизию, да и ту невероятно потрепанную русскими. Но и ее по частям забирают в другие соединения… Генерал-полковник шлет главному командованию и самому фюреру доклады, расчеты, схемы. Он доказывает, что надо прекратить наступление, просит снять с фронта танковый корпус, чтобы, пополнив его, использовать в качестве ударного кулака. Ему неизменно отказывают.

В октябре Паулюсу доносят о безусловной подготовке русских к грандиозному наступлению. Он сообщает об этом верховному главнокомандованию сухопутных войск. Оттуда приходит ответ, подписанный Цейтцлером: «Русские уже не располагают сколько-нибудь значительными оперативными резервами и больше не способны провести наступление крупного масштаба. Из этого мнения следует исходить при любой оценке противника…»

И это в октябре! В том ужасном октябре, в дни кровавых боев, когда армия берет приступом каждый цех, каждый квартал, каждый дом!

Тикают часы. Адам и Шмидт молчат и курят. Все шагают по двору солдаты и офицеры; редкая стрельба нарушает молчание дня.

Генерал-полковник, вспоминая часы, проведенные в Виннице, усмехается. Он думает о бесплодных мечтаниях верховного командования взять этот город на Волге – мирный промышленный город, окруженный бескрайними степями, вовсе не похожий ни на крепость, ни на бастион, да и не готовившийся стать крепостью, но где каждый закоулок, каждая комната, подвал, чердак и даже лестничная клетка – почти несокрушимые крепости. Ему припоминаются слова фюрера на том знаменитом мартовском совещании в год начала войны, когда решалась дата вторжения в Россию. Фюрер сказал тогда, что идеологические узы недостаточно прочно связывают русский народ… Недостаточно прочно!..

Но в этом городе, черт побери, русский солдат так прочно защищает эти самые узы, как Паулюсу еще не доводилось видеть. Он стреляет до тех пор, пока не кончаются патроны. Но и тогда он не сдается, он идет в штыки. Уже умирая, он все еще продолжает сопротивляться. Его не отодрать от этой земли. Он как бы примерз к ней, к этим камням, к железной арматуре заводов, провисшей под бомбовыми ударами, к этим стенам, исклеванным очередями пулеметов и автоматов, к металлу и бетону, взорванному, перекрученному, искрошенному огнем, к этому городу, погибшему под грохот снарядов, под вой бомбардировщиков, под рев пламени пожаров.

И опять – в который раз! – генерал-полковник задал себе вопрос: «В чем дело? В чем же их сила? Неужели такие оптимисты они, если верить этим стихам, что читал Адам? Неужели действительно так бесконечно дорога им их власть, их порядки? Но ведь нам вбивали в головы, что русские ненавидят эту власть, презирают эти порядки? В чем же загадка этих поистине железных душ, сказочных исполинов, русских белокурых богатырей, рожденных революцией?»

Командующий читывал в свое время Достоевского и Льва Толстого – великих знатоков русской души. Но, и читая их прославленные книги, он не находил ответа: что главное в этой душе? Да, она беззаветно суровая, но и нежная, сильная своей мужественностью и слабая добротой, бездонна глубиной и богата внутренним содержанием, но такая противоречивая!

«Куда ж исчезли все эти противоречия, когда они схватились с нами, вооруженными до зубов? Неужели они дерутся за ту самую жизнь, полную ограничений?»

– Адам, – нарушив молчание, сказал генерал-полковник. – Вы знаете русских. Скажите, за что, за какие блага настоящего или будущего они дерутся так отчаянно? Я читал их книги, их газеты, я ничего не могу понять…

Шмидт шмыгнул носом: «Уж эта мне философия!»

Адам хмуро посмотрел в окно. Он не спешил с ответом. Потом сел за стол, склонил голову, сжал губы. Уже не мальчишкой он казался в эти минуты Паулюсу.

– Видите ли, эччеленца, – неторопливо заговорил Адам, – я читал их книги, их газеты, как и вы. Но ответ на вопрос, который постоянно присутствовал и у меня в голове, я нашел. Нашел в клятве солдат русского фронта, которая была напечатана в дни их национального праздника седьмого ноября. Если помните, тогда мы были ближе всего к победе. Фронт шестьдесят второй русской армии, защищающей этот город, почти рухнул. Нам казалось, что еще день-два – и приволжская степь станет их кладбищем. Но не помните ли вы также радиограмму, перехваченную нами, в которой командующий этой армией генерал Чуйков обратился к своим солдатам с фразой, – она никогда не будет забыта мною. Он сказал: «На левом берегу Волги земли для наших могил нет!» Вы слышите! – воскликнул Адам. – Для них не нашлось бы земли под могилы, уйди они с правого берега, она отказалась бы принять их. Но это еще не все. В той клятве народу русские солдаты ясно ответили на вопрос, поставленный вами, эччеленца. Русские солдаты клялись перед полками других фронтов, перед своими боевыми знаменами биться до последней возможности, отомстить кровью наших солдат за то, что мы сделали с этим городом, разрушив дома, больницы, школы, заводы. Одна фраза врезалась мне в память. Там говорилось: «Здесь, под Сталинградом, решается вопрос – быть или не быть свободным русскому народу. Вот почему, – писалось в той клятве, – мы напрягаем все силы, вот почему сражаемся до последнего, ибо каждый из нас понимает, что дальше отступать нельзя…» Они писали также, что видят протянутые к ним костлявые руки матерей, исхудавшие ручонки детей, слышат раздирающие звуки миллионов угнетенных братьев, зовущих их на помощь. Вот почему, эччеленца, они считают своим долгом не только остановить, но и разгромить нас, вот почему они с этой мыслью бросаются на нас, сжимая в руках оружие, вот почему каждый их боец, убивающий наших солдат, – герой в глазах русского народа. Увы, господин генерал-полковник, мы вынуждены признать, что воля русского солдата оказалась тверже нашей стали, сильнее нашего оружия, всей нашей имперской мощи. Он сражается за свободу своего народа, своей земли, он не хочет быть чьим бы то ни было рабом. Скажите, во имя чего сражается наш солдат в этом котле? Мы лжем нашим солдатам. Котельниково в русских руках, а господин генерал Шмидт приказал офицерам распространять среди солдат слухи, будто Манштейн вот-вот выручит нас. Мы обещали нашему солдату выручку в конце ноября. Обещали, и это уж непременно к рождеству… Потом к Новому году… Мы раздаем пряники, но у нас свирепствует и кнут. Повиновение солдат достигается в ряде случаев драконовскими мерами, эччеленца, и уж лучше вам знать правду от меня, чем ложь от наших штабных. Но разве утаишь шило в мешке? Безнадежность – вот наш удел. И этим чувством мало-помалу проникаются все, кто там, в окопах, дерутся бог весть ради чего. Быть может, ради престижа одного человека… Или есть еще какая-то цель этой бессмыслицы? Так пусть ее объяснит вам генерал Шмидт.

Шмидт предпочел слушать, запоминать и помалкивать. До поры до времени. Он дрожал от ярости. Он уже приговорил Адама к четвертованию за моральную измену.

Но и генерал-полковника пробрала дрожь, дрожь человека, столкнувшегося с чем-то невероятным, что может присниться лишь в кошмарном сне.

«Господи, да разве все эти недели не были сплошным кошмаром? – думалось ему. – Фюрер явно недооценил военную и моральную силу русских. Он отказывался верить в военный гений русского командования. В первых поражениях русских армий он видел близость тотальной победы. Он не хотел принимать во внимание опасность на флангах, и вот теперь никакого фланга нет, он смят, сломлен, разгромлен русскими… мы в котле…»

Паулюс начинает сомневаться в благоразумии верховного главного командования, он трепещет при мысли, что военная стратегическая мысль русских несравненно более широкая и глубокая, что она основана на пристальном изучении обстановки в целом, что вопреки мнению фюрера она покоится на сознании прочности идеологических уз, что русские мыслят здраво, а не химерами величия и надменности, которые властвуют там, в ставке нашего верховного…

Теперь ему кажутся такими наивными все попытки воздействовать на благоразумие фюрера. Чего он добился? Только одного: фюрер даже имени его слышать не может без потока ругани. Он не доверяет ему, он приказывает передать под единое командование генерала артиллерии фон Зейдлица северный и восточный участки фронта армии, и за свои действия Зейдлиц несет ответственность непосредственно перед фюрером. Пилюля позолочена – это, мол, не затрагивает ответственности командующего за общее руководство армией…

Здоровенная пощечина, что и говорить! Но и с ней смиряется командующий. Он смиряется еще с одной: не его, а командира танкового корпуса Хубе вызывают в ставку для личного доклада фюреру о положении в армии. Наконец, он получает третью пощечину, на этот раз от личного адъютанта фюрера Шмундта, прилетевшего для инспекции. Шмундт, этот обер-лакей Гитлера, не стесняя себя вежливостью, ибо она не принята в штабе фюрера, заявляет генерал-полковнику, что тот в ближайшее время получит новое назначение, а командующим армией будет Зейдлиц, к которому фюрер вдруг воспылал особенным доверием…

И эта пощечина не оставляет заметного следа. Паулюс еще верит, будто он и в самом деле понесет какую-то там ответственность перед верховным главнокомандованием и немецким народом, если не прикажет своим солдатам держаться, держаться и держаться в этом проклятом городе, ибо в противном случае это угрожало бы развалом южного участка и всего Восточного фронта вообще. Кому ж охота принимать на себя такую ответственность, помилуйте!

В этой мрачной обстановке, когда все летит к чертям, когда петля уже чувствуется на шее, когда никто наверху не верит генерал-полковнику, словно нарочно его оставляют в армии подыхать вместе со всеми. Одно его радует, радует зло: тот самый Зейдлиц, в котором фюрер видит человека, способного сотворить чудо, этот Зейдлиц вовсе не польщен особым доверием, оказанным ему. «Ха-ха! – посмеивается про себя командующий. – Не Зейдлиц ли постоянно натравливает меня на высшее командование, но он ли три, пять, двадцать раз советовал мне поступать, как велит моя совесть, даже вопреки приказам фюрера? Он говорил это в ноябре, после окружения, он твердил это потом, говорил, что надо пробиваться, пробиваться из котла во что бы то ни стало… Ха-ха! Вот так особо доверенное лицо! Воистину, когда бог наказывает человека, он лишает его разума!