Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. Рассказы и повести"
Автор книги: Николай Вирта
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)
Когда она появилась во дворе Каспиркевичей, я сразу поняла: что-то произошло. А она смогла произнести только одно слово:
– Рация!
Я схватила рацию, и мы бегом бросились вон из села: немцы легко могли установить личность погибших Яна и Франека, добраться до их родителей и до нас. Лишь по дороге Валя рассказала мне, как все было.
В тот же день я передала «Украинцу» три радиограмммы:
«Украинцу». Убрали «Львова». Анну ищет гестапо.
«Украинцу». В ответ на ваш запрос, какой будет мой аварийный псевдоним [3]3
На случай, если немцы запеленгуют и поймают разведчика.
[Закрыть], сообщаю: моим аварийным псевдонимом будет «Омар».
«Украинцу». Личному наблюдению. На аэродром Чижаны привезли 40 зениток.
Я перебралась в дом крестьянина Игнаца Торговского в селе Чулово. Игнац жил зажиточнее Каспиркевичей, а это было для меня очень важно. Ведь кормилась я всегда у тех, кто давал мне приют. Платить им? Чем? Все деньги остались у предателя Юзефа. Но никогда и никто из моих хозяев даже не намекнул на то, что я их нахлебница… Да что там хлеб, если они, – я уже не раз говорила это, – укрывая меня, рисковали жизнью.
Впрочем, обычно я задерживалась ненадолго. Три-четыре дня. И опять в путь к новому пристанищу.
Анну арестовали через несколько дней.
Надеясь на знание немецкого языка, на свое благородное происхождение и внешний вид пани, вместо того чтобы ходить пешком, Анна ездила в автобусе или останавливала легковые машины.
И в этот раз, несмотря на увещевания Вали и Михаля и мой запрет, Анна поехала автобусом.
Началась проверка документов и вещей. Анну задержали как подозрительную личность. Ей удалось отпроситься в туалет. Там она выбросила план города Кракова и собранные ею разведывательные данные, которые она должна была передать мне через Валю.
Анна не вернулась. Уже много времени спустя мне сказали, что ее видели в Бухенвальде, в Освенциме. След ее затерялся.
Случай с Анной отучил меня от опрометчивых суждений о людях. Анну пытали в гестапо – она не выдала никого! А ведь жила избалованным ребенком. Юзеф, наоборот, много всякого претерпел в жизни. Казалось бы, закаленный, преданный человек! А что вышло?
Тяжело было у меня на душе в эти дни. Но я продолжала работать и передавать за линию фронта радиограммы.
15.6. «Украинцу». Личному наблюдению. Происходит мобилизация мужчин на оборонительные работы по реке Сан. Роют окопы в рост. Большинство людей с работы убегают. «Комар».
15.6. «Украинцу». Личному наблюдению. Через станцию Плашев по ж. д. Краков – Сказины прошло 10 эшелонов противника. Три эшелона – солдаты, остальные – танки, тяжелые орудия. «Комар».
17.6. «Украинцу». Личному наблюдению. 150 метров восточнее села Беланы, 200 метров южнее костела подвале склад боеприпасов. Подвоз совершался 3 дня. «Комар».
Квартиры я меняла часто. Немцы могли легко запеленговать мою радиостанцию, вот и приходилось заметать следы.
Чтобы охранять меня, рацию, отыскивать мне новые места жительства, комитет ППР отозвал из партизанского отряда двух замечательных парней. Это были действительно храбрые, дерзкие, находчивые люди: Казек (Станислав Вненцек) и Метек (Метек Кава). Они учили меня польскому языку и всегда сопровождали при переходе с места на место. Ходить с ними было весело даже долгими и опасными дорогами.
Когда кончалось питание к рации, эти парни, рискуя жизнью, снимали аккумуляторы с немецких машин.
Я передавала в день иногда два-три сообщения. Нам разрешалось быть в эфире десять минут, но бывали случаи, когда я сидела у рации двадцать и тридцать минут. Меня не ругали за это. Лишь советовали быть осторожнее.
Поступающие разведданные мне часто приходилось проверять самой. Посылать в штаб фронта недостоверные сведения я не могла. Поэтому нередко приходилось делать длинные, мучительные переходы, чтобы точно установить опознавательные знаки частей, отправляемых немецким командованием на наш фронт, выяснять дислокацию штабов. Последнее давалось сравнительно легко: как увидишь в селе необыкновенное скопление легковых машин у какого-нибудь дома и усиленную охрану, значит, здесь наверняка расположился штаб. Узнаешь, какой воинской части этот штаб принадлежит, следишь за его передвижением. Ошибалась я сравнительно редко.
Ходила я по сельским дорогам и шоссе босая, в потасканном платьишке, в платочке: моя стрижка могла выдать меня с головой.
И никогда не забывала, что я немая для всех, кроме людей, с которыми работала, кто мне помогал или давал приют.
В роль немой я вошла так хорошо, что, когда проходила по какому-нибудь селу, мальчишки узнавали меня и кричали вслед:
– Немая, немая! Вон идет немая!
И это было мне очень на руку.
Однажды я проходила через окраину не помню какого села. На меня напала стая гусей. Они начали меня клевать, бить крыльями, а я, отбиваясь, размахивала руками. Но крикнуть, попросить о помощи не могла – ведь я немая! И так обработали меня эти гуси, просто ужас! А отбили меня деревенские мальчишки.
Даже немцы, которые охраняли паром через Вислу, знали меня как немую. Когда я появлялась у парома, они давали мне подзатыльники, щелчки, но через реку перевозили.
Облавы немцы делали очень часто, да и люди попадались разные. Мне приходилось прятаться где попало – в мякине, в навозных ямах, в жите. А однажды – тут мне помог мой малый рост – пришлось прожить несколько дней в собачьей будке. И не одной, а с собакой.
Дочитав стенограмму до этого места, Елизавета Яковлевна заметила мой недоуменный взгляд и, отложив листки, принялась рассказывать.
Дело было так. Казек и Метек привели меня на хутор километрах в тридцати от небольшого польского города. Парни сказали хозяину хутора, чтобы он охранял меня, не объяснив, конечно, кто я такая. Устроив меня в стодоле, ребята ушли добывать разведывательные данные. Задание было важное, сопряженное с серьезной опасностью для моих помощников. Надо было точно установить размах оборонительных работ на реке Сан, протяженность сооружений и их профиль, узнать, кто ими руководит, сколько занято рабочих. На выполнение задания требовалось дней пять-шесть.
Я раскинула антенну, связалась со своими… И тут появился хозяин. Ему было лет сорок. Угрюмый, с рыжими усами, с очень сильными, как я потом узнала, руками. Злым человеком он оказался! Напрасно надеялись на него Казек и Метек. Но ведь и их обвинять нельзя: в мысли человеческие не заглянешь.
Так вот, зашел хозяин в стодол, увидел, чем я занимаюсь, постоял и молча вышел. Когда свечерело, снова пришел и напрямик потребовал от меня, чтобы я жила с ним. Я закатила ему пощечину. Он скривил рот и сказал:
– Ладно, посмотрим, как ты запоешь в гестапо!
– Уйди! – крикнула я. – Уйди, убью!
В кармане я всегда носила «лимонку» – единственное оружие, бывшее у меня. Конечно, я не могла бросить ее: взрыв гранаты мог бы привлечь внимание немецкого патруля.
Впрочем, я и не успела достать ее. Хозяин схватил меня за руку. Я вырвалась, ударив его ногой в пах. Он перегнулся пополам и корчился, валяясь на сене. Я быстро собрала антенну, уложила рацию в хозяйственную сумку и бросилась к двери.
Не тут-то было! Хозяин, превозмогая боль, схватил меня и потащил в дом, который состоял из двух половин: одна жилая, другая – хлев. Они разделялись широкими сенями. Там, рядом с деревянной, довольно большой и высокой конурой, спал пес. Я часто вижу во сне эту лохматую белую, с желтыми подпалинами огромную собаку. Длинная цепь позволяла ей ходить по сеням, оберегая двери в жилую часть дома и в хлев.
При моем появлении собака проснулась и глухо зарычала.
Не мешкая, я юркнула в конуру и забилась в дальний угол. Хозяин, все еще покряхтывая от боли, злой как сатана, подошел к конуре с очевидным намерением вытащить меня оттуда.
И тут случилось то, чему я никогда бы не поверила, если бы слушала подобную историю от других: пес, словно бы поняв, в какую беду я попала, так грозно зарычал на хозяина, что мне стало страшно. Хозяин мигом отскочил от конуры, выкрикивая ругательства и угрозы.
Между тем пес стоял у лаза в конуру, шерсть на загривке поднялась дыбом, из пасти вылетало угрожающее рычание.
Похоже, пес принял меня за ребенка. А ведь все знают, как собаки относятся к детям.
Хозяин, еще больше рассвирепев, замахнулся на собаку, она бросилась на него. Хозяин отскочил, ругая пса почем зря.
Мне эта сцепа показалась такой смешной, что я громко рассмеялась. И тут же оборвала смех: едва хозяин скрылся, пес просунул голову в конуру.
Я сжалась в комок и начала говорить собаке ласковые слова.
Пес вздохнул, шерсть на его загривке опала, он слабо пошевелил хвостом, пододвинул ко мне морду еще ближе.
Я страшно перепугалась. Но пес, обнюхав меня, еще раз тихонечко зарычал, хвост его начал болтаться приветливо…
И лизнул меня в лицо!
Все пережитое нахлынуло на меня, я разревелась. Плакала громко, меня всю трясло. А пес стоял возле конуры, как будто недоумевая, что случилось? Вряд ли он видел когда-нибудь плачущего человека. Он лизнул меня еще раз, чихнул, видно, мои соленые слезы пришлись ему не по вкусу, забрался в конуру и с протяжным вздохом улегся возле меня. Обессилев от нервного потрясения и слез, я незаметно для себя уснула…
Проснулась на рассвете. Пес лежал возле меня и крепко спал. Мои ноги затекли, я пошевелилась. Пес открыл глаза, зевнул, сладко потянулся. Я набралась храбрости и погладила его, почесала за ушами. Он вздрогнул: вряд ли кто-нибудь ласкал его.
А я думала: что же мне делать? Рассчитывать на чью-то помощь не приходилось. Оставалось одно: ждать, когда хлопцы вернутся в хутор и выручат меня.
«Может, – думалось мне, – как-нибудь исхитрюсь и сбегу…»
Хозяин появился в сенях, когда рассвело. Мне не было его видно, но скрипнула дверь и послышались шаги. Он шел к конуре.
Пес встал, ощетинился, высунул голову наружу. Должно быть, человек и собака встретились взглядами, и глаза пса ничего доброго человеку не обещали. Хозяин отошел от конуры, бормоча что-то.
Через несколько минут дверь комнаты скрипнула и хозяин опять подошел к конуре. Он поставил плошку с едой для собаки. Окликнул ее. Пес даже не шевельнулся.
Хозяин ушел. С полчаса он что-то делал в жилой половине, потом вышел, взял лестницу, используемую для подъема на чердак, вынес ее, вернулся, прошел в хлев, погремел там инструментами.
Позже я узнала, что хозяин жил бобылем, в дом к нему никто не заходил. Видно, соседи недолюбливали его.
Щелкнул замок. Мы остались одни в доме, я и собака. Прошло с полчаса, а я все не решалась вылезти из конуры, хотя мне страшно хотелось пить.
Подождав еще какое-то время, я все-таки вылезла, прошлась по сеням.
В углу стояла кадка с водой: я долго пила и все никак не могла напиться. В сумке, в которой я носила рацию и питание к ней, было яблоко.
Я съела его, предложила кусочек моему другу. Он понюхал, отвернулся и принялся за еду. Плошка была большая: видно, хозяин, уходя в поле, оставлял собаке на весь день что-то вроде супа с большим куском мяса и вареными картофелинами.
Я думала, что при таком росте пес очень много ест. Только потом я узнала, что собаки некоторых пород чем больше ростом, тем меньше едят. Во всяком случае, Дружок – я так назвала пса – не выхлебал и трети того, что было в плошке. Облизнувшись, он вернулся в конуру и заснул.
А я принялась обследовать место моего невольного заточения. Двери в жилую половину, в хлев и на улицу были заперты. На чердак без лестницы я забраться не могла. Даже махонькой дыры в стенах сеней не обнаружила, хотя перебрала все доски. Никаких инструментов, чтобы взломать замок, или гвоздя, чтобы открыть его, я не нашла.
Что мне оставалось делать? Залезла в конуру, подгребла под себя немного сена, под голову положила сумку со своим «Северном» (так назывался тип радиостанции, на которой я работала) и крепко заснула.
Разбудил меня голод. Ведь на рассвете яблоком я только заморила червячка.
Плошка стояла недалеко от конуры, запах мяса щекотал мое обоняние. Но я не знала, как Дружок отнесется к моему желанию разделить с ним еду.
Вылезая из конуры, я нарочно легонько толкнула пса. Он проснулся, взглянул на меня добрыми-добрыми глазами, словно бы спрашивая, зачем я его разбудила. Тогда я вылезла из конуры, нагнулась над плошкой и, зорко поглядывая на Дружка, выловила кусок мяса.
Вот верьте, не верьте, но мне почудилось, что пес усмехнулся. Ничем не выказав своего неодобрения, он поворочался, свернулся клубком и снова заснул.
Я поела мяса и картошки, запила «обед» прохладной, очень вкусной водой, вернулась в конуру, обняла Дружка, быстро согрелась и тоже уснула.
Хозяин вернулся поздно вечером. Я услышала, как щелкнул замок входной двери, вскочила и больно ударилась о потолок конуры головой: мне снилось, что сплю дома, и вот входит мама и зовет меня завтракать.
– Слушай! – сказал хозяин. – Я ничего плохого тебе не сделаю.
– Попробуй, попробуй только!
– Вылезай. Жрать небось хочешь?
– Твоя собака, хотя она и животное, оказалась человеком, добрым человеком и дала мне поесть из своей плошки. А ты скотина! Да нет, любая скотина лучше тебя! Убирайся!
– Ну и подыхай с голоду.
– Не подохну. Собаку ты должен кормить, иначе останешься без сторожа. А раз будет еда у нее, будет и у меня.
– Ишь ты! – пробурчал хозяин.
– Вот тебе и «ишь ты»! И заруби себе на носу: сплю я очень чутко, и, если ты попробуешь подойти ко мне ночью, я брошу гранату. Ей-богу, брошу! Сама погибну, но и ты погибнешь, подлец. Жалко только собаку. Вот погляди, я не вру. – И вытянула из конуры руку с «лимонкой».
– Может, она фальшивая, – проворчал хозяин.
– Подойди, узнаешь.
Хозяин не подошел.
Я сказала:
– Выпусти меня. Даю слово, ничего не скажу хлопцам, которые привели меня к тебе, не зная, что ты такая мразь.
– Это еще неизвестно, вернутся ли они. Дело их смертное. – Он рассмеялся.
А меня пробила дрожь. Ведь могло статься и так.
– Не век тебе прятаться в конуре. Ну ладно, я не спешу. А моей ты будешь, девчонка. Или выдам тебя швабам.
– Это будет стоить жизни тебе и им.
– Посмотрим.
Два дня хозяин не делал никаких попыток вытащить меня из конуры. Уходил он в поле на рассвете, возвращался к ночи. Однако на другой день после нашего разговора он не оставил собаке еду. Целый день мы маялись от голода. Хорошо, что еще была вода. Я пила сама, много пила собака. На третий день хозяин, видно, поняв, что собака отощает и сторож из нее будет никудышный, снова поставил плошку с едой.
Пытался заговорить со мной и в последующие дни. Я показывала ему «лимонку».
Он уходил, страшно ругаясь.
А я крепче привязывалась к Дружку. Он любил, когда я чесала его за ушами или просто гладила. Умильно смотрел на меня, урчал и вилял хвостом из стороны в сторону. А я вспоминала свое детство, как решила пойти на фронт, о маме, братьях и сестре, о моих товарищах в разведывательной школе. И пела. Я слышала, будто собаки не очень любят человеческое пение: начинают скулить и подвывать.
Дружок тихо посапывал, когда я тихонько напевала ему на ухо одну песню за другой, расчесывала свалявшуюся шерсть.
Думаю, ни один человек не ухаживал так за своей любимой собакой, как я за Дружком.
На пятый день хозяин опять заговорил со мной. Он уже не нахальничал, просил меня выйти за него замуж, обещал горы золотые.
А я в ответ твердила одно:
– Пошел вон!
Оставаясь одна, я целый день бегала по сеням, делала гимнастику, играла с Дружком. Спущу его с цепи, и мы бегаем друг за другом. Он обожал наши игры. А то опрокинется на спину – чеши, мол, мое брюхо. Играя, он заливался звонким лаем…
И все-таки мне удалось бежать: я нашла гвоздь, открыла замок. Прощаясь с псом, я исцеловала его морду. И плакала всю дорогу к Игнацу, вспоминая Дружка, – взять его с собой я не могла. Должно быть, он тосковал обо мне, как и я о нем.
Когда я пришла к Игнацу в Чулово, там уже были мои хлопцы. Они только что вернулись, выполнив задание, и собирались идти за мной.
Их расспросам не было конца. Они хотели расправиться с хозяином, из-за которого мне пришлось несколько дней жить в собачьей конуре, но я запретила им поднимать шум вокруг этого дела.
Были недобрые встречи и с другими людьми.
Например, крестьянин-подпольщик Упартый (он умер после войны) очень боялся за свою жизнь и как-то сказал мне с недовольной миной:
– Вот ты пришла, и у меня не стало ни сна, ни покоя.
Надо сказать, что крестьяне не слишком жаловали Упартого, вероятно за трусость.
Позже я узнала, что Упартый советовал моим друзьям убрать меня, то есть убить. Однако преданные своему делу патриоты не дали меня в обиду: они любили в моем лице человека из Советов, представителя великого народа и Красной Армии, воевавшей и за свободу Польши.
Общаясь с людьми, я нередко выступала в роли пропагандиста и агитатора, советовала крестьянам, как устроить побег военнопленных из лагерей или из немецких хозяйственных рот.
В лощине или в глухом лесу собирались, бывало, пятнадцать – двадцать человек и внимательно слушали мои рассказы о Советской стране. Вокруг сидели пожилые и молодые, женщины, подростки, давшие клятву никому не говорить о сходках.
Это была, пожалуй, самая опасная работа, но я не могла отказывать друзьям-полякам. Я как бы платила этим за их ласку, самопожертвование, за их доброту ко мне, за готовность в любой час оказать помощь.
Зная, как мне тяжело прятаться и скрываться, Метек предложил мне выйти за него замуж и обвенчаться в костеле. Мотивировал он это тем, что я могла бы жить в его семье, с его шестью сестрами, ни от кого не прячась.
– Ну, а если захочешь, – говорил мне Метек, – можешь жить со мной по-настоящему.
Возможно, я бы решилась пойти на это предложение. Метек нравился мне, но события, о которых я расскажу немного позже, навсегда разлучили нас.
…Как-то Метек сказал мне, что в селе Санка Кшишавецкого воеводства живет молодой помещик Скомский, владелец лесных и земельных угодий. Он очень хочет учиться в Краковском университете, мечтает стать адвокатом, а пока что служит чиновником в краковской адвокатуре. Я подумала: туда приходят разные люди, ведут разговоры обо всем, что тогда происходило в Польше, на фронтах и так далее. Это может дать мне много интересных фактов и сведений.
– А нельзя ли сделать Скомского моим помощником? – сказала я Метеку.
– Может, и удастся. Скомский ненавидит немцев. Не только потому, что они не пускают поляков в университет. Он патриот, как и мы.
– Во-первых, это надо проверить. Во-вторых, через кого мне связаться с ним?
– У Скомского работает батраком Капуста. Это наш парень, подпольщик. Он поговорит со Скомским.
– Ну да, будет слушать помещик батрака!
– Скомский, не в пример другим помещикам, хорошо относится к людям, работающим у него.
Прошло несколько дней. Франек сказал мне, что Скомский готов встретиться со мной и назначил место встречи в лесу.
– На всякий случай, – добавил Франек, – я и Капуста будем поблизости.
В назначенный день и час я отправилась в лес.
И вот появился высокий молодой человек с серыми открытыми глазами. Я вначале долго смотрела на него из-за кустов. Затем вышла и встала на пенек. Это мне было нужно для того, чтобы при разговоре смотреть собеседнику в глаза.
Увидев, что я не двигаюсь с места, Скомский подошел ко мне. Мы разговорились.
– Я слышала, что вы хотите учиться?
– Да, но у нас швабы, а они не разрешают полякам поступать в высшие учебные заведения.
– Надо и вам что-то делать, чтобы изгнать немцев.
Он ответил, что не имеет представления, как это сделать.
– Надо включиться в борьбу. Общими усилиями прогоним швабов, освободим Польшу, и вы осуществите свое желание.
Глядя прямо в глаза этому молодому человеку, я предложила ему быть моим помощником. Он согласился.
Через связных он передавал потом мне очень важные сведения о делах военных, экономических, о настроениях интеллигенции, помогал мне продуктами и деньгами. После освобождения Польши Скомский поступил в университет. Теперь он видный адвокат в Кракове.
Вот так я заручилась помощью помещика. Был случай, когда мне помог ксендз из села Рыбны. У него я прожила неделю, и из его покоев неслись позывные моей рации. Он знал, что я русская. Может быть, знал и то, чем я занимаюсь. Но он тоже был настоящим патриотом.
Не могу не рассказать о том, как ради нашей работы польские матери рисковали жизнью даже своих детей.
Нам помогала одна женщина – Клара. Она работала уборщицей в штабе большого соединения. При уборке кабинетов она подбирала документы-черновики, выброшенные в корзину, иногда просто брала со стола. Вынести эти ценные для нас бумаги она не могла, ее обыскивали. Для этого дела она привлекла шестилетнего сынишку. У него под рубашечкой прятала Клара бумаги. Мальчик выносил их, и она передавала потом моим связным.
Однажды, когда я жила в Чулове у Игнаца Торговского, ночью на чердак поднялся человек. Мне показалось, что идет привидение. Это был поистине живой труп. И только потому, что этого человека поддерживали Игнац с сыном, я сдержала крик испуга. Он бежал из Освенцима – ему помогли лагерные подпольщики. То был скелет, обтянутый кожей, в полном смысле слова. Беглец не мог даже разговаривать.
Трудно передать чувство ненависти, которым было охвачено мое сердце.
Руководитель краковского подполья Михаль был очень осторожным человеком с большим жизненным опытом подпольщика, человеком большого ума и отваги. Он умел находить верных людей и работать с ними.
Через Михаля и Валю ко мне поступала информация о передвижении войск, об их дислокации, о настроении солдат, об аэродромах, складах.
Важным стратегическим пунктом был Краковский железнодорожный узел. Через него проходили эшелоны с солдатами, вооружением и боеприпасами к Сандомирскому плацдарму.
Командование Первого Украинского фронта хотело знать планы переброски немецких войск. Об этом выведывали наши добровольные помощники – Михаль, Валя и их товарищи, жившие в Кракове и его районе.
Информация от них поступала ко мне устная: любая бумажка с записями означала смерть. Я запоминала сообщения и только потом выходила с ними в эфир. Но информацию приходилось проверять. Работы было очень много. Я почти не спала…
И вот я получила сообщение из штаба фронта, что ко мне на связь вылетает группа, для которой я должна приготовить явочную квартиру и пароли.
Это было так кстати! Мы установили, что немцы готовятся к строительству так называемого Восточного оборонительного вала. Он проходил в районе Кракова, Вилички, Бохни и других городов. Одной мне с этой новой работой никогда бы не справиться.
Для новой группы мы приготовили явочную квартиру в том же селе Рыбне у крестьянина Малика. В Кракове (там должна быть база группы) нашли жилье и работу каждому.
18 июля, когда болота Полесья остались позади наших наступающих войск, Верховное Главнокомандование приказало частям 1-го Белорусского фронта полностью очистить от фашистов Белоруссию и приступить к освобождению Польши. Люблинско-Брестскую операцию (18 июля 1944 года) начали 47-я армия генерал-лейтенанта Н. И. Гусева, 8-я гвардейская генерал-полковника В. И. Чуйкова и 69-я армия генерал-лейтенанта В. Я. Колпакчи. С воздуха наступавших поддерживала 6-я воздушная армия генерал-лейтенанта Ф. П. Полынина. Эти армии за два дня жестоких сражений прорвали оборону немцев западнее Ковеля, форсировали Западный Буг…
И вот они уже на польской земле!
23 июля освобожден Люблин: 1-я Польская армия под командованием генерал-лейтенанта З. Берлинга и другие части продвигались вдоль Вислы, готовясь к штурму Варшавы.
Между тем 28 июля сдалась Брестская группировка врага, окруженная 28-й и 70-й армиями.
Шли жаркие бои на подступах к варшавскому предместью Прага.
В конце августа мне сообщили, что группа вылетела.
В это время я поселилась в селе Сайка в пяти километрах от Рыбны, в семье крестьянина-батрака Врубля. У него были две дочери: Стефа, шестнадцати лет, и восемнадцатилетняя Рузя. Сам старик Врубль батрачил у Скомского, о котором я уже упоминала.
Корова, несколько кур, свинья, небольшой фруктовый сад – вот и все хозяйство этого человека, отзывчивее которого трудно встретить на свете. Недаром я называла его татусь, то есть отец…
Я сказала этому бедняку, что я советская разведчица, и что если меня поймают у него, то его семье будет несладко. Этот замечательный человек ответил мне:
– Если ты, русская девчонка, борешься за освобождение моей родины, как же я, поляк, буду стоять в стороне от борьбы? Конечно, оставайся у меня и будь моей дочерью.
Он действительно стал мне отцом. Когда по утрам я давала сеансы связи, вся семья стояла на страже.
13.8. «Украинцу». Начиная с юго-запада села Бочан, пересекая села Рыбна и Санка на Запад, роют противотанковый ров. «Комар».
Дочери Врубля были очень набожны. Кроме отца, ксендза, костела и работы, ничего они не знали. Они и песни пели только религиозные.
Вечерами, когда кончалась работа в поле и дома, я учила их нашим песням. Как менялись молодые лица этих покорных «овечек», какими они становились веселыми и задорными!
А группы все не было.
Однажды мне пришлось идти проверять разведданные за шестьдесят километров от села Санка. Когда поздно вечером я вернулась домой, татусь меня встретил взволнованными словами:
– Ольдзя, были русияны, солдаты. Много солдат, вооруженные автоматами, они очень стреляли и шли со стороны Кшешовицких лесов, расспрашивали об Ольдзе-Советке и будут ждать тебя в Чернихове на Висле, у заброшенной мельницы.
Какой соблазн видеть своих, слышать русскую речь! «Но, – думала я, – откуда взяться здесь, так далеко от фронта, в самом пекле, нашим советским солдатам? Нет, это провокация. Но неужели немцы ради меня одной разыграют такую сцену?»
И я решила рискнуть. На встречу отправилась в сопровождении своих постоянных телохранителей.
Как было велико мое удивление, когда я услышала голос:
– Стой, кто идет?
Это был секрет, наш секрет. Таких окликов было три, пока мы дошли до мельницы. Когда я появилась во дворе, такое началось! Меня обнимали, подбрасывали вверх, жали руку, целовали.
Это были действительно наши чудо-богатыри, десантники, которых должны были выбросить в Бескидах (отроги Татр), а выбросили в Верхней Силезии. Эти парни сто пятьдесят километров шли с боями в глубоком тылу немцев, пробиваясь к партизанскому отряду полковника Калиновского. Оказалось, они услышали от местных жителей, что где-то прячется «Советка-Ольга». Польские партизаны показали им хутор Врубля в лесу.
Бойцы угощали меня шоколадом, дали комплект питания к радиостанции, немного денег. Поговорив со мной, бойцы стали собираться в дорогу. Им нужно было переплыть Вислу.
Когда бойцы показались на противоположном берегу, я вспомнила пушкинских богатырей-черноморов.
Эта встреча взбудоражила меня, словно луч света проник в темную комнату. Я продолжала работать еще энергичнее, посылая в штаб все новые радиограммы со сведениями о противнике.
18.8. «Украинцу». Личным наблюдением. В селах Беланы, Лашки, Котов расквартированы моточасти около двух полков. Знак: ромб и квадрат, внутри три желтых кружка. «Комар».
20.8. «Украинцу». Через Краков на Восток прошли 24 эшелона, из них 14 – солдаты, пехота, 3 эшелона – лошади, повозки, танки, автомашины, боеприпасы. «Комар».
«Украинцу». Белице именье Радзивилла 18.8 разместился штаб летного соединения. Старший – генерал. «Комар».
И вот случилось то, чего я с таким нетерпением ждала: двадцать пятого августа на явку пришла радистка группы «Голос» Груша (Ася Жукова).
Командир группы «капитан Михайлов» (Е. С. Березняк) и его заместитель (А. Шаповалов) были выброшены с большой высоты далеко друг от друга. Поэтому вместе они собрались много позже. Верхняя Силезия считалась немецкой землей; это был очень опасный район для наших разведчиков, почти сплошь население его состояло из немцев.
Ася приземлилась во дворе какой-то помещичьей усадьбы. Там же, в куче картошки, она закопала парашют, радиостанцию, перелезла через забор и начала уходить подальше от этого места.
Утром оказалась у небольшой деревеньки и до явочной квартиры (в Рыбне у Малика) добралась без приключений.
Связной сообщил мне, что на явку пришла дивчина. Я очень волновалась, когда шла к Малику. Мы переодели Асю в крестьянскую одежду, и я повела ее к себе в Санку к Врублю.
От Аси я узнала об остальных членах группы. Березняк приземлился на шоссе. Едва он успел снять стропы парашюта и скрыться в кювете, как на дороге появилась большая автоколонна с немецкими солдатами. С полчаса он лежал, прижавшись к земле. Затем добрался до ближайшего леса, сел там отдохнуть и заснул.
А места те населяли в основном фольксдойчи – помесь немцев с поляками или другими национальностями. Среди них было много очень жестоких людей.
Кто-то из фольксдойчей увидел спящего в лесу человека, позвал жандармов. Те связали Березняка по рукам и ногам, забрали деньги, которые были предназначены для группы, комплект питания к радиостанции, пистолет, избили, бросили в телегу и привезли в краковское гестапо.
Все найденное у «капитана» изобличало в нем разведчика. Еще надеясь на побег, Березняк заявил немцам, что он должен на краковском базаре передать связному деньги, комплект питания и вернуться обратно, перейдя линию фронта.
Переодетые гестаповцы повели «капитана» на рынок. Немцам он сказал, что должен продавать часы и его связной будет эти часы покупать. Описал и так называемого связного.
За часы Березняк запрашивал такие деньги, что покупатели шарахались от него. Так он водил за нос гестаповцев дня три.
Немцы заподозрили неладное и пообещали ему виселицу.
Но произошло неожиданное. Повели Березняка на рынок еще раз. Началась облава, людской поток оттеснил «капитана» от его преследователей и вынес на глухую улицу. Он выбрался из города, упал в жито и там пролежал всю ночь. Утром отправился ко мне на явочную квартиру, то есть к Малику.
Я уже знала Березняка по описанию Аси. Мы переодели его в крестьянскую одежду, на плечи взвалили корзину, дали мотыгу в руки, и я повела его в дом Врубля. Согласно приказу штаба фронта, я входила в его подчинение. Коротко рассказала ему о своих связных, а он – о том, что случилось с ним.
Третий член группы «Голос» Алексей Гроза (Шаповалов) приводнился в озеро. Срезал стропы парашюта, выплыл, переоделся в сухую одежду и ушел от места приземления. На рассвете добрался до города Сосновы. Чтобы передохнуть и обдумать, что делать дальше, Алексей сел на лавочку и задумался.
Его внимание привлек подсевший к нему старичок. Он читал газету, напечатанную на украинском языке. Алексей заметил, что газета – орган Комитета украинских националистов (бандеровцев). От старичка Алексей узнал, где расположен комитет.
У него сразу созрела дерзкая мысль пойти туда. В комитете он вел себя настойчиво и резко. Сказал председателю, будто драпает от москалей, что работал только на фюрера – Гитлера, что его обокрали и только потому, что у него нет документов, ему теперь не верят.
