Текст книги "Голодные призраки"

Автор книги: Николай Псурцев

Соавторы: Николай Псурцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 52 страниц)

Я вернулся в машину. Рома сосредоточенно копался в бардачке автомобиля. «У тебя там столько барахла, – сказал Рома, не поворачиваясь ко мне. – Презервативы, палочки от допотопного эскимо, чешуя от воблы, вилки, дырявая ложка, засохшая роза, кокарда, непристойные фотографии, любовные записки, чистые носки", детская дудочка, ошейник для собаки, наручники, соска, искусственный член, пробки от бутылок, неизвестного предназначения красные цилиндрики в палец размером, несколько одноразовых шприцев, орден Красной Звезды, словарь матерных слов, наперсток, лента с патронами от крупнокалиберного пулемета… Кажется, все». Рома закрыл бардачок, откинулся на спинку кресла, переводя дыхание. «Ты не хочешь все это выкинуть на хер? – спросил Рома. – Кроме ордена, конечно, и чистых носков?» – «Нет, – сказал я. – Не хочу. Каждая их этих вещей дорога мне. Каждая из них – часть моей жизни» – «И чешуя от воблы – часть твоей жизни?» – спросил Рома. «И чешуя от воблы», – кивнул я. «И наперсток?» – спросил Рома. «И наперсток», – ответил я. «Какая насыщенная была у тебя жизнь, – с завистью проговорил Рома. – А у меня, что и есть дорогого, так это пистолет. Пистолет, и все».

Я остановился за два квартала от дома Нины Запечной. Подробно проинструктировав Рому, что и как ему делать, я сообщил ему также – на всякий случай, – что оперативники, ожидающие меня у Нины, ребята, видно, не очень квалифицированные, а может быть, просто ленивые, что в общем-то тоже говорит о низкой профессиональной квалификации (они же ведь даже не удосужились по параллельному телефону послушать наш с Ниной разговор). И еще я, конечно, рассказал Роме о расположении комнат, коридоров, лестниц и туалетов в доме Нины Запечной, объяснил, где находится запасной выход, а также в каком из туалетов достаточно большие окна. И напоследок попросил: «Чтобы ни случилось, Рома, не стреляй на поражение!» «Вот если бы ты меня не предупредил, я бы обязательно кого-нибудь завалил. А вот после твоих слов, точно не завалю», – сказал Рома. И ушел.

Для того чтобы добраться до дома Нины Запечной, необходимо было пройти двор, затем небольшой скверик, а потом пересечь узкую мостовую, по обеим сторонам которой стояли впритык друг к другу несколько легковых автомобилей.

В сквере я обнаружил – на траве и на деревьях – утреннюю росу. Я присел на корточки, подался вперед, оперся на руки, нагнулся и слизнул росу с остро пахнущего, негородского подорожника. Пробегающий бульдог посмотрел на меня удивленно, а потом тоже слизнул росу с тоненьких травинок и побежал дальше, призываемый хозяином, дальше, дальше… Я встал, прислонился плечом к дереву, закурил. Подходы к дому были чистые. Оперативники, видимо, обставили только сам дом, и все. Резонно в общем-то. Неизвестно еще, появлюсь ли я тут или нет.

Запах влажной, мокрой древесной коры заставил меня вспомнить лес и озеро в Куранове, пионерский лагерь на Пахре, дачу в Барвихе, пансионат в Рузе, речку в Звенигороде, теннисный корт в Воронове, пьянку в Мозженке, крутую групповуху в Пушкино, отвязанную ширяловку в Малеевке, драку в пансионате в Аксакове, камеру в предвариловке в Успенском, разборку с гаишниками в Перхушкове, прошедший в самогонном угаре день рождения знакомой актрисы в Жаворонках, кровавое сражение с пейзанами и пейзанками в Кашире, браконьерство на Можайском море и многое приятное другое, что происходило со мной или происходило в моих фантазиях, что, собственно говоря, одно и то же.

Дерево тоже прижималось ко мне, как и а к нему, с той же силой, с тем же чувством, что-то вспоминая свое, наверное, плечом к плечу, питаясь от меня движением, мыслью, желанием, голодом, сытостью, огнем, порывом, исключительностью ситуаций, любовью, новизной положения, отвагой, сомнениями и страхом; я понял, что между нами происходит своеобразный взаимообмен, и я не ошибся; питаясь моими чувствами, дерево отдавало мне в ответ свои уверенность, твердость, жестокость, непоколебимость, необходимую жестокость, оно закрепляло в моей памяти мои же эмоции, мои мысли, каждое совершенное мной движение, каждое желание, да, да, так было, было, я настаиваю… я заметил, что дерево смотрит на меня, я поймал его взгляд, оно смотрело не глазами, оно смотрело всем своим деревянным телом. Я подмигнул дереву, и оно подмигнуло в ответ, подражая мне. И от подмигивания, непривычного для себя, так сильно вздрогнуло, – от макушки до самых дальних кончиков корней, – что задрожала под ним земля и подо мной задрожала, и под бульдогом, и под его хозяином, и под всеми другими, кого еще не было рядом. И капли росы, дремлющие на листьях и покоящиеся на ветках, от сотрясения хлынули на меня буйным и шумным потоком. Я подставил влаге свое лицо и стал ловить воду ртом, с упоением, холодную, чистую, ароматную. Наслаждался.

Руками, с удовольствием, я зачесал мокрые волосы назад, вздохнул глубоко, сладко жмурясь и отдохновенно смеясь, и машинально вынул затем новую сигаретку и закурил. Закурив, вспомнил, зачем я здесь. Вспомнив, зачем я здесь, решил еще раз прикинуть, правильно ли я сделал, что послал к Нине Рому. Может быть, мне все-таки надо было бы пойти самому?

Нет, не надо было. Они ждали ведь именно меня – это же ведь я был приятелем Нины. То, что к Нине придет Рома, они вряд ли брали в расчет. А если и брали в расчет, то вряд ли быстро сообразят, что Рома это Рома. Рома по сравнению с теми фотографиями, которые у них наверняка имеются, чрезвычайно сильно изменился – похудел, стал носить темные очки, слуховой аппарат. Да еще такой странный черный плащ…

С грандиозным грохотом и немелодичным звоном разнеся на части две оконные рамы, ногами вперед, руками назад, расплескивая перед собой беспорядочно сверкающие на солнце стеклянные осколки, грозно рыча, из окна второго этажа вылетел мой друг Рома Садик, Пока летел, кувыркнулся тренированно, сгруппировался – приземлился на крышу черной «Волги», стоящей у тротуара. В Рому выстрелили из разбитого окна. Не попали. Рома спрыгнул с крыши машины и огрызнулся парой выстрелов из своей безотказной «Беретты». Качаясь ловко из стороны в сторону, как финтующий футболист, Рома пересек мостовую и спрятался за одной из машин на другой стороне улицы, то есть на той, на которой находился я.

Из разбитого окна выпрыгнул парень в кожаной куртке. Скрылся за черной «Волгой». Металлическая дверь дома Нины Запечной отворилась, и из нее выскочил и тут же лег на асфальт, тоже укрывшись за стоящей у тротуара машиной, еще один оперативник, светловолосый малый в ярком клетчатом пиджаке, выстрелил наугад в сторону Ромы. Я пригнулся и перебежал сквер, присел за желтыми «Жигулями», неподалеку от Ромы. «Взял?» – спросил я Рому. Рома вынул из-за пазухи мой пакет и бросил его мне. Я поймал пакет. Раскрыл его. Все, на месте. Кассеты, револьвер системы Кольта, патроны. Я вынул револьвер, а сам пакет запихал за отворот своей длинной американской армейской куртки. Выстрелы оперативников расколотили стекла желтых «Жигулей» над моей головой. Я сказал Роме: «Только не убивай их!» – «Не ори!» – нехотя ответил Рома. «Если у них рации, то скоро вся московская контора будет здесь», – сказал я. «А если мы побежим, они засекут нашу машину», – сказал Рома. Ты прав, Рома. Машина – наше преимущество. Машина – наш козырь. «Е… их мать, – сказал Рома. – Давай отстрелим им задницы. Не убьем, но положим» – «Стреляй по бензобакам!» – крикнул я, догадавшись, что можно сделать. «Ебт! – выругался Рома. – Ты обставил меня. Ты – мой ученик, обставил меня! Меня, боевого майора Красной Армии! Мать твою! Мать твою! Мать твою!» – Рома привстал над капотом автомобиля, за которым сидел, и всадил две пули в бензобаки трех стоявших на противоположной стороне машин. Выглянув сбоку из-за крыла желтых «Жигулей», я убедился, что пули попали точно и что благодаря тому, что они попали точно (а они не могли не попасть точно – стрелял сам Рома Садик, боевой майор Красной Армии, мастер-стрелок, орденоносец, герой, отважный и хитрый воин, не могло быть иначе), из пораженных бензобаков тонкими струйками потек бензин на асфальт. А раз потек бензин на асфальт, то мы с Ромой можем сделать то, что должны бы сделать. И сделаем, раз должны. Безмятежно и вольно прислонившись спинами к автомобилям, за которыми прикурили с Ромой по сигаретке «Кэмел» без фильтра и затем почти одновременно бросили наши горящие зажигалки, бензиновые, престижные, американские «Зиппо», чрезвычайно популярные на войне, за спину, в сторону пораженных точными выстрелами бензобаков стоящих у противоположного тротуара автомобилей. Раздались два глухих, но мощных хлопка, один за другим. И я увидел отсвет красного огня на стволах деревьев, живущих в сквере. И на своем дереве, которое ко мне прижималось тесно и сокровенно, я тоже увидел отсвет полыхнувшего огня. Только отсвет на моем дереве был ярче и живописней, чем на остальных деревьях. А затем бабахнули три взрыва. По очереди. Оглушительные. И вот тут мы с Ромой, ни слова не говоря друг другу, поднялись и побежали, с Ромой, в разные стороны, чтобы, конечно, сойтись в одном и том же месте т– возле подъезда дома Нины Запечной…

Ошарашенные оперативники не успели, спасаясь от огня, вбежать в открытую металлическую дверь дома Нины Запечной; одного из них, кожаного, ударом пятки в висок положил на асфальт Рома, другого двумя ударами в туловище и одним в переносицу положил я. Не теряя ни секунды, мы разоружили оперативников, отбросили подальше от них их разряженные пистолеты, добавили бедным милиционерам для надежности еще по удару в голову, и только после этого выпрямились и посмотрели на открытую металлическую дверь. В дверях стояла Нина Запечная. «Давай с нами!» – крикнул я. Нина отрицательно помотала головой. «Выкрутишься?» – снова крикнул я. Нина на сей раз утвердительно покачала головой. Заметив, что Рома на какое-то мгновение отвернулся от нее, она показала на него пальцем и постучала тем же пальцем по своему лбу. «Берегись его!» – прочитал я по ее губам.

С топотом и свистом, улюлюкая и кривляясь, гримасничая и хохоча, подставляя разгоряченные, опаленные огнем лица мокрым веткам и листьям (чтобы те хлестали наши лица, истово и старательно выбивая из нас ненужные воспоминания, как пыль их ковров, или половиков, или перин, или матрацев, или одеял, или спальных мешков, или обыкновенных мешков, или из плюшевых игрушек, или из брюк, или из книг, или из стен, или из котов, или из людей), мы помчались к машине. Через улицы, через сквер, через время, отпущенные сами от себя, по пути хватающие воздух и мгновения, звуки и запахи, и беснуясь от радостной мысли, что мы есть…

…На соседней улице, в магазине, мы купили колбасы, хлеба и виноградного сока. Ели, наслаждаясь, и, наслаждаясь, наблюдали, как спешат к Нининому дому милицейские и пожарные машины, перекликались междометиями типа: «А!», «Е!», «И!», «О!», «У!», «Э!», «Ю!», «Я!» и так далее. Некультурно и невоспитанно показывали на вес, что видели, пальцами, жирными от колбасы, с налипшими крошками белого хлеба, и хохотали до упаду на пол автомобиля, грязный и непомытый.

Наевшись, закурили, и я сказал: «Во бля!» и вылез из машины и пошел туда, где усидел, что там был, висел на каком-то доме телефон-автомат. Дойдя, позвонил Нике Визиновой. Набирая номер, волновался, будто в седьмом классе, когда приглашал одноклассницу на первое в жизни свидание, как на первом курсе института, приглашая однокашницу к себе домой, надеясь и пугаясь того, что могло бы произойти между нами у меня дома – в первый раз, явственно ощущая вязкую густоту и сладостную горечь слюны; сказал, чуть поперхнувшись, когда услышал голос Ники: «Это я! – и засмеялся счастливо и добавил потом: – А это ты!» Я рассказал Нике Визиновой, что произошло. Не скрыв ничего. Расписал случившееся в подробностях, ощущая облегчение, рассказывая, я, любуясь собой и обмирая от ЕЕ дыхания. «Я хочу быть с вами! – крикнула Ника, как только я закончил. – Я хочу слышать звуки выстрелов и ощущать запах гари и уколы пламени у себя на щеках!» Я люблю тебя, Ника Визинова!

Возвращаясь от телефона-автомата к своей машине, я по привычке, непроизвольно, раз по привычке, механически, раз по привычке, не оценивая, конечно, что делаю, потому что по привычке, не отдавая себе отчета, именно благодаря тому, что по привычке, посмотрелся в магазинную витрину. Поймав свое отражение, без удивления заметил, что улыбаюсь. Оттого ли улыбаюсь, что поговорил только что с Никой Визиновой, голос которой и дыхание которой могли заставить меня взлететь и направиться прямиком к Венере, чтобы узнать, наконец, есть ли там ЛЮБОВЬ?! И я понял, что не оттого. А оттого всего лишь, всего лишь, что не знаю, что принесет мне завтрашний день. Почему день? Следующая минута, секунда. Я счастлив именно потому, что не знаю, что ждет меня вон там, там, там, в метре, в сантиметре, в миллиметре от меня – радость или горе, смерть или что-то нестрашней. Точно так, как НА ВОЙНЕ! А еще ведь несколько дней назад я все знал, все, буквально, каким будет завтрашний день знал, каким следующий. А сейчас не знаю. А тогда знал. А сейчас не знаю. А тогда думал, что знаю. А сейчас уверен, что не знаю. Тогда был печален и грустен. А сейчас весел. Тогда доживал. А сейчас живу.

Когда я возвратился и сел на свое место, за руль автомобиля, в своих старых «Жигулях», сидящий там же Рома сказал: «Мне всегда казалось, что Москва – это большой город. А вот ныне смотрю на нее, на Москву, и думаю с восхищением и с глубоким дыханием, а ведь Москва – большой город. Большой! Ты согласен?»

В большом городе росло много домов и двигалось много людей. Я их видел благодаря тому, что их освещало небо. А спроси любого из тех, кто двигается и которых много в большом городе, как часто он замечает, что его освещает неба, он посмотрит на тебя как на идиота, и пройдет мимо, сторонясь, и хорошо, если не ударит, и повезет, если не убьет. А я вот, в отличие от этого любого, замечал это и раньше и теперь, и отмечал, тогда же и тогда же, и старался радоваться тому, что есть свет, и что мы, люди, можем видеть друг друга и можем видеть и все остальное, что вокруг нас, и дома в том числе, которых много в большом городе, таком как Москва. И вот теперь, пока ехал по городу, тоже замечал и отмечал, и оценивал с восторгом, что есть СВЕТ, и идет он, кажется, отовсюду, хотя на самом деле, он, наверное, идет от неба, хотя кажется, что отовсюду, а строго говоря, от солнца, от раскаленной вечной звезды. Он согревает мир, тот, который можно увидеть, а самое главное, делает видимым путь. Вернее, дорогу, тропу, тропинку, потому что путь это нечто иное. Путь – это наше правильное движение по жизни. Не каждого, а избранных. Потому что у каждого пути нет. Он есть, конечно, есть, но не каждый его находит, а значит, его вроде как и нет. А иногда мне кажется, вот как, например, в данную минуту, конкретную и более неповторимую, что это те, кто нашел свой ПУТЬ, своим светом, который сияет, у них внутри, освещают небо и солнце. И небо и солнце, подготовленные уже природой, отражают его и посылают его обратно на землю, только уже преломленным и в миллионы раз усиленным, и дают свет другим, тем, кто такой свет не может зажечь в себе сам – жующему, писающему, какающему, совокупляющемуся, сонному большинству, чтобы они могли жить, хоть как-то, но жить.

«Я надеюсь, что там, куда ты меня сейчас везешь, – сказал Рома, – там, в квартире другой твоей женщины, одной из твоих женщин, очередной твоей женщины, которых у тебя, как я понимаю, много, надеюсь, что там тоже будет засада. – Рома потер руки, предвкушая развлечение. – Пооостреляяяем!» – «Там не будет засады, – сказал я. – И мы не постреляем» – «Ты скучный, скучный, скучный, – капризно проговорил Рома, и добавил, помолчав: – И плохой. Бяка…»

Я въехал в Ясенево, а через несколько минут и во двор дома, где жила пока Ника Визинова. На мгновение мне показалось, что мы в безопасности. (То ли от того, что тут было тихо, то ли от того, что люди, идущие по тротуарам, никуда не торопились, то ли от того, что необычайно мирно светило сегодня солнце.) И тут же, как только мне так показалось, мне стало до крайности противно, грустно и обыкновенно. Хорошо, что только на мгновение мне так показалось.

Из того подъезда, за которым я наблюдал, вышел человек, мужчина, худой, невысокий, в мешковатом костюме-тройке, в великоватой шляпе, надвинутой чуть ли не на самые уши. Темные– очки, крупные, непроницаемые, скрывали верхнюю часть его лица полностью. Мужчина посмотрел в нашу строну, когда вышел из подъезда, чуть замедлил шаг, но всего лишь чуть, и двинулся дальше, стараясь ступать твердо и непринужденно, в другую сторону от нас, сидящих в моей машине «Жигули». «Педик, – сказал Рома, глядя в спину мужчине. – Или гермафродит. Или инвалид. Или урод. Или вор. Костюм не его. Шляпа тоже. Лет двадцать пять ему. Волосы длинные. Они под шляпой. Туфли велики. Мыски набиты бумагой или ватой. Оружия нет. И, не носил никогда. – Рома посмотрелся в зеркальце заднего обзора, снял невидимую пылинку с носа. – Однажды по пути в далекое Заполярье, пролетая на самолете над стародавним русским городом Торжком, я увидел выходящего из какого-то дома странного паренька, одетого примерно так же, как и тот человек, которого мы видим сейчас, в великоватый костюм, в великоватую шляпу, в великоватые туфли, с наполненными чем-то карманами, и в точно так же надетых на голову темных очках. Я догадался тогда, призвав на помощь, конечно, свою старую профессию оперативника, что это вор. Он только что украл, мерзавец, и теперь хочет скрыться с места преступления, попросил стюардессу предоставить мне возможность связаться с командиром корабля. А у командира корабля по просил возможность связаться с землей, с управлением внутренних дел славного города Торжка. Я рассказал им о том, что увидел, подробно описал улицу, дом, человека. Они задержали его через полчаса. И знаешь, что они сообщили на борт? Что это была женщина, которая специально переоделась в мужской костюм, чтобы никто ее не узнал, когда она пошлепала на блядки. Город маленький, понимаешь ли. Все друг друга знают… А в карманах у нес были простыня, наволочка и презервативы». Я засмеялся. Я хлопнул Рому по колену ладошкой. Я сказал: «Я бы с удовольствием трахнул бы тебя, будь ты женщиной, как говаривал Петр Мальчиков. Ты возбуждаешь меня» – «Это комплимент или оскорбление?» – спросил Рома. Мужчина сел в автомобиль Ники Визиновой. Я увидел, как брызнул прозрачный дымок из выхлопной трубы. Машина тронулась и поехала по двору. Я двинулся вслед. «Она красивая?» – поинтересовался Рома. «Попроси ее снять очки и шляпу, увидишь», – ответил я, выруливая со двора.

Не доезжая до Беляева, мы свернули направо. Через полкилометра, возле автомобильной стоянки, машина Ники остановилась. Перед самым въездом на стоянку, сбоку от опущенного полосатого красно-белого шлагбаума, в стеклянной будке сидел лысый мужик, полуголый, с блестящим, будто намазанным жиром телом, с длинными, до шеи, усами и с черным хохолком волос на макушке, с черными глазами и с черными зубами. Как только я увидел его, я так и не смог отвести от него взгляда, от него, сидящего в одной и той же позе, не шевелящегося, не мигающего, то ли спящего с открытыми глазами, то ли парализованного, то ли мертвого, то ли ненастоящего вообще, воскового, картонного, гранитного. Так и смотрел, пока Ника не гуднула клаксоном и мы не вздрогнули – я и мужик – и не повернули наши головы медленно в сторону машины Ники, и не заулыбались оба по-младенчески искренне. Я вышел из машины, сделал несколько шагов, склонился к открытому окну машины Ники. «Поставь тачку на стоянку, – не вынимая сигареты изо рта и не поворачиваясь ко мне, сказала Ника. – Я договорилась. Поставь и садись со своим приятелем ко мне». Говорила Ника тихо, низко, чуть лениво, вроде как нехотя, спокойно, уверенно, одним словом, не по-женски, не по-визиновски, а так, как разговаривают «крутые» из американских фильмов. «Хорошо», – сказал я. «Давай работай. – Ника затянулась, выдохнула дым. – И быстро». Я направился к будке, вошел в нее. Лысый, не мигающий, чернозубый, хохлатый уже протягивал ко мне руку. «Сколько?» – спросил я. Мужик молчал, сука. «Хау матч?» – повторил я вопрос по-английски. Мужик тотчас улыбнулся понимающе, с треском раздвинув сухие губы и показал три пальца и указал другой рукой на календарь. «Три доллара в день?» – спросил я. Мужик кивнул, продолжая улыбаться. Я отдал деньги. Лысый пересчитал их, положил в стол, не вставая со стула, показал мне по схеме, висящей на стене, мое место, и нажал на кнопку, видимо, для того, чтобы поднять шлагбаум. Я повернулся и вышел. Машину поставил быстро. Место для нее располагалось недалеко от будки. Когда мы с Ромой выходили со стоянки, сидящий в будке лысый мужик свирепо посмотрел на меня и свирепо погрозил мне толстым, блестящим, вроде как тоже намазанным жиром пальцем, свирепо зашевелил губами, резиново закручивая их вперед и обратно, и не менее свирепо заморгал. (Мне показалось, что моргал он с приглушаемым стеклянной перегородкой металлическим клацаньем.) «Грохнуть его, что ли?» – пробормотал Рома и всерьез полез за пистолетом, и засмеялся неожиданно, вынув из кармана пустую руку. Повертел ею перед своим носом, дразня лысого. Лысый саданул круглым кулачищем по столу, и стол развалился. И мы увидели, что лысый был в розовых женских трусах. В машину Ники мы сели так: Рома впереди, рядом с Никой, я – сзади, за спиной у Ники. Понятно, почему мы так сели. Мои фотографии, верно, сейчас на всех постах, а Рому в нынешнем его виде черта с два узнаешь – со слуховым аппаратом, в темных очках, да еще в этом гробовидном плаще. Поэтому пусть Рома сидит впереди, решил я. «Порезвились, значит?» – спросила Ника, когда мы поехали. Рома повернулся через плечо в мою сторону. «Я ей все рассказал», – объяснил я Роме. «Аааа… – протянул Рома и, покивав головой, отвернулся от меня. – Аааааа…» – «Теперь так, вашу мать! – сказала Ника– – Слушаться меня, вашу мать! И если кто слово поперек скажет, ноги переломаю, вашу мать! Так вас растак, вашу мать!…» Я оторопел после таких слов, признаться. Круто! «Ника, – вкрадчиво обратился я к женщине. – Ты в своем уме. У тебя все в порядке?» – «Молчи, мать твою так растак. – рявкнула Ника. – А то глазенки твои выковырю и засуну их в твою грязную задницу, так твою растак, мать твою.» – «Ну, это уж чересчур, – сказал Рома, достал пистолет, передернул затвор и приставил его к виску Ники Визиновой. – Помаши дядям ручкой, детка!» – «Давай, мать твою! – выцедила усмешливо Ника Визинова. – Нажимай, – и погнала Ника машину быстрей. – Нажимай. Вместе пожалуем в ад!» – «Да насрать!» – сказал Рома и потянул спусковой крючок. Я успел ухватить Рому за запястье, нажал на его кисть, быстро и четко, и «Беретта» оказалась у меня в руках. Я положил «Беретту» к себе в карман. «Рома, – сказал я тихо. – Это женщина, которую я люблю. Понимаешь? Я ее л-ю-б-л-ю…» – «С возрастом у тебя испортился вкус, – заметил Рома, но тем не менее к Нике он теперь обратился вежливо. – Вы не могли бы остановить машину? Я хочу выйти» – «Сиди», – сказал я Роме и сжал крепко его плечо. Рома выругался и сплюнул себе под ноги. «Если ты, пидор обоссанный, сейчас не вытрешь свою вонючую блевотину, я разрежу тебя от горла до жопы!» – с этими словами Ника вынула из внутреннего кармана пиджака тяжелый армейский штык-нож и стремительно приставила его к горлу моего друга, Ромы. Но я оказался еще быстрей. Я правой рукой вцепился в запястье моей любимой, а другой своей рукой не сильно, но точно ударил по локтевому сгибу ее руки. Нож, конечно, вывалился из пальцев женщины. И Ника заматерилась отчаянно. Рома поднял нож, передал мне его через плечо, после чего повернулся и, вязко мотая головой из стороны в сторону, сказал мне: «Ну тебя на хрен. Надо сваливать…» Я подался вперед и погладил Нику по плечу. Ника вздрогнула. «Деточка моя, – сказал я. – Разве ты не узнаешь меня? Это я, Нехов. Антон Нехов. Что с тобой, любимая моя? Тебе плохо? Давай остановимся. Ты отдохнешь. А я поведу машину. Давай остановимся, девочка моя, давай…» Если я и изумился такому поведению Ники, то только в первые секунды. А потом я вспомнил, что давно перестал удивляться неадекватному поведению людей. Любых людей. Даже самых, казалось бы, нормальных, уравновешенных, спокойных, или даже тех, кого я знаю не один год, не одно десятилетие, знаю как людей четко и логически мыслящих, просчитывающих каждый свой шаг, контролирующих себя, умеющих регулировать свои эмоции. Потому что знал, потому что видел не раз, на войне и не на войне, как в одночасье ломается человеческая психика (беспричинно на первый взгляд!), как еще секунду назад совершенно нормальный человек превращается на глазах в буйного шизофреника. «Ника, Ника, – я гладил ее шею, плечи, руки. – Ника, Ника, Ника.«» Я почувствовал, что Ника расслабилась. Хорошо. «Нам, я думаю, не надо ехать по основной магистрали, – осторожно сказал я. – Там везде, наверное, посты» – «Я знаю, – после недолгой паузы сказала Ника. – Мы поедем проселками. До Раздельной можно доехать проселками» – «Хорошо», – сказал я и откинулся на спинку сиденья.

Несколько минут мы ехали молча. Все это время Рома с любопытством разглядывал Нику. Потом Рома сказал: «Вам очень идет мужской туалет. Правда. Он подчеркивает ваше изящество. Я чувствую чистоту кожи, санированность рта, податливость волос, глубину слуха, хруст мелких хрящей в коленной чашечке, бритость лобка и подмышек, нежность мизинцев на руках и ногах. Я ощущаю вашу ответственность за каждое движение, за каждую складку одежды, за толщину ткани, обработанность швов, крепость пуговиц. Я вижу ваше стремление к утонченности, утонченности во всем: в манере держаться, улыбаться, говорить, произносить отдельные слова, отдельные буквы, издавать отдельные звуки, будь то возгласы удивления или хрипы страсти, или стоны удовольствия, или восклицания одобрения, или обычный вздох, или обычный выдох. Даже когда вы говорите громче обыкновенного, в вашем возмущении я вижу не реакцию на дискомфортную ситуацию, а всего лишь присущее только сильному человеку желание еще раз проверить свою силу – например, а смогу ли я мгновенно возмутиться, искренне, до алого сияния перед глазами и затем мгновенно уравновесить себя, стать спокойным, как перед смертью…» – «Стать спокойным, как перед смертью». – Я уцепился за эту фразу. Я вспомнил, как тогда, еще на войне, Рома повторял слова: «Я спокоен, как перед смертью». Я спросил у Ромы – я помню, будто все происходило вчера (а все на самом деле происходило вчера – я родился вчера, я был зачат вчера, первые мысли обо мне, еще несуществующем, тоже возникли вчера, я знаю, что первый человек тоже появился вчера… нет, нет, все это происходило не вчера, сегодня утром, час назад, нет, мгновение назад, или нет, вот сейчас это происходит, вот сейчас, или только произойдет еще через вздох, а, скорее всего, через не одно еще тысячелетие, а нас никого еще попросту нет) – откуда эта фраза, он придумал ее сам или где-то услышал, прочитал, поймал рукой вместе с пролетающей мухой… И тогда Рома, будучи уже изрядно обкуренным, доверяя мне и любя меня, рассказал мне, сонно улыбаясь, что после окончания парашютно-десантного училища он еще три года учился в Москве на спецкурсах, где одним из основных курсов был курс психической саморегуляции и работы с энергиями. «Из нас делали суперлюдей, элиту армии. Ты уже, наверное, заметил, – говорил мне Рома, – что мы много можем, я, Макаров, Струнин, Лебяшев, Кандауров, заметил, что мы можем подавить человека или возбудить его каким угодно способом, голосом, словами, взглядом, движением, мы можем ощутить настрой человека, не видя его, главное, чтобы он был неподалеку, а в отдельных случаях при наиболее сильной концентрации и при сверх нормы активных мозговых сигналах со стороны объекта мы можем читать и мысли этого объекта, мы умеем чувствовать наличие или отсутствие людей за укрытием, в окопе, за спиной… Но для того, чтобы добиться такой концентрации, мы должны быть спокойны, как перед смертью. Ведь только перед смертью, неизбежной смертью, человек по-настоящему спокоен… – Рома затянулся сигаретой, выдохнул горячий дым и, сузив глаза, и даже вроде как, на первый взгляд, засыпая, добавил: – Не верь пьяному коммандос. Никогда не верь пьяному коммандос. Он всегда врет, пьяный коммандос…» Он не врал, пьяный коммандос. Он действительно многое умел. Я убедился в этом, воюя четыре года бок о бок с Ромой и его коллегами. Я тоже хотел научиться тому, что умели они. Желание не пропало и до сих пор. Я хочу стать суперчеловеком. Я хочу владеть собой. Я хочу владеть людьми. Я хочу владеть миром. Я хочу владеть Никой…

В словах Ромы, обращенных, к Нике Визиновой, можно было уловить оттенок иронии, уж слишком четко, слишком медленно, слишком веско произносил слова Рома, вроде как издеваясь над тем, кому речь его была предназначена. И при первых словах его я даже было испугался, что Ника сейчас возмутится, вынет из рукава или из штанины турецкую секиру, или богатырский меч, или крупнокалиберный пулемет, или что там у нее еще припрятано, кроме ножа-штыка, и раскрошит нас с Ромой до полного нашего исчезновения. Но все получилось иначе – Ника слушала Рому, и слушала без возмущения, без раздражения, внимательно и, кажется, даже не без удовольствия. И я подумал в который раз о том, что, как бы я хотел научиться тому, что умеет Рома. С помощью чего, думал я, он достиг сейчас такого эффекта – с помощью тембра голоса, верно, там где надо поставленных слов, взгляда или всего вместе?

«В мужском платье, – продолжал Рома, – вы кажетесь очень эротичной, вдохновенной, мощной, неспешной, уверенной, все понимающей, усмешливой, решительной, одним словом, очень похожей, простите, на мужчину…»

Мы пересекли кольцевую дорогу. Два краснолицых гаишника с автоматами Калашникова на плечах проводили нас долгими взглядами, но не остановили…

В воздухе висели капельки влаги, покачивались, как елочные игрушки на ниточках, сверкали на солнце и переливались разными цветами. Скоро, наверное, начнется дождь. Или он уже начался, только мы его пока не заметили.

«И я сейчас, – говорил Рома, – я представил себя женщиной, ухоженной, капризной, знающей и любящей секс, стройной, ароматной и призывной, и глазами такой женщины я посмотрел на вас как на мужчину и, признаюсь, я безудержно захотел вас. Безудержно» – «Мне приятно слушать твои слова, – незнакомо низким голосом сказала Ника. – Мать твою, – вскользь беззлобно добавила она. – И твою тоже. – Она повернулась ко мне, тяжело колыхнув полями своей фетровой шляпы. – А кому их было бы неприятно слушать? Какому-нибудь идиоту. Или мертвяку. Или тому, у кого грязная вокзальная девка позавчера отгрызла все, чем он мог гордиться по этой жизни», – и Ника неожиданно захохотала громко и грубо, запрокинув назад голову в широкополой фетровой шляпе. И смеялась она долго. И чем дольше я слышал ее шершавый смех, тем сильнее во мне росло желание прихватить сейчас двумя руками ее голову, сжать крепко и свернуть ей шею, одним резким и точным движением, и выкинуть женщину затем, неживую, на обочину, и покатить дальше, быстро пересев за руль, и посвистывая легкомысленно что-нибудь из Баха, Иоганна-Себастьяна. Никогда до сих пор, до самой той минуты, секунды, в которой я сейчас нахожусь, я не мог представить себе, что можно так хотеть женщину. Я был готов даже на убийство… Мать мою, какие страсти! Я посмеялся вместе с Никой. После чего закурил вкусную сигаретку «Кэмел». А Ника между тем к моему удовольствию, перестала хохотать и смеяться и даже улыбаться, и вздохнула и приготовилась опять что-то говорить. И говорила: «Ты не знаешь, придурок, что только женщина, может знать, каким должен быть настоящий мужчина, И причем каждая женщина. Каждая, поверь мне, придурок. И я настаиваю на том, что каждая знает, каким должен быть настоящий мужчина. И если когда-нибудь женщина, страшненькая или красавица, неважно, глупая или гениальная, неважно, безногая или трехногая, зубастая или слепая, агрессивная или безропотная, неважно, дочь.дворника или дочь военного, или дочь музыканта или дочь жулика, неважно, скажет тебе, что ей по нраву мужчина скромный, тихий, незлой, внимательный, потакающий любым ее желаниям и капризам, доброжелательный, в меру умный, в меру образованный, не обязательно красивый и даже не обязательно симпатичный, но обязательно надежный, ты не верь ей, мать ее, сукину дочь! Она врет. Безбожно. Гадко. И отвратительно. Она врет. И тебе. И себе самой, мать ее, суку! Потому что боится признаться себе, что мечтает она совсем о другом мужчине. Она боится, что с тем, о котором, вернее, с тем, о каком она мечтает, жизнь ее будет стремительной, насыщенной, неожиданной, беспокойной, конечно же, до слепоты яркой и болезненной непременно, полной взлетов и падений, полной обжигающей страсти и не менее обжигающего холода, полной порушенных судеб и полной, возможно, смертей и полной, конечно же, счастья… Одним словом, – Ника усмехнулась, – именно последнего боятся женщины больше всего, они боятся счастья. Они боятся счастья, поверь мне, придурок… – Ника прикурила сигарету «Голуаз», сплюнула обильно в окно и решительно заговорила дальше: – А мечтает любая женщина о мужчине, который в представлениях ее примерно такой, примерно, всего лишь, примерно. Он строен и крепок и обязательно высок. И обязательно красив. Лицо такого мужчины может быть разным: длинным, овальным, круглым, полным, худым, носатым, щекастым, тонкогубым, или, наоборот, толстогубым, не имеет значения. Красивыми должны быть глаза, и только глаза. Ведь именно глаза «делают» лицо мужчины. А красота глаз, в свою очередь, заключается ведь не только и не столько в их цвете, в размере ресниц, а в наличии в них ума, внимательности, решительности, спокойствия, иронии, бесстрашия. Мужчина должен уверенно и естественно двигаться, так, как двигается знающий себе цену спорт смен. Он должен быть грубым и нежным одновременно; Страстным и равнодушным. Бесконечно агрессивным и неожиданно добрым. Плачущим навзрыд над могилой друга и плюющим на собственную смерть. Сомневающимся во всем и с победным рычаньем преодолевающим возникающие сомнения. Пугающийся собственной тени, но тем не менее неотступно следующим в сторону страха, ибо это единственное его направление, его путь – в сторону страха… Он обязательно должен иметь дело, которое может не любить, но которое тем не менее делает мастерски. Охотник не должен любить охоту, он должен уметь хорошо охотиться. И последнее – он должен быть всегда чисто вымыт, должен хорошо пахнуть, должен со вкусом одеваться и как можно чаще смотреться в зеркало, контролируя отточенность своих манер, жестов, мимики…» – «Вы забыли о любви, дорогая Ника», – заметил Рома. Он, не отрываясь, смотрел на Нику. Мне так казалось. Только казалось. Потому что я же ведь не видел его глаз. Но я видел зато, что плоскость его темных очков была направлена точно на лицо Ники. «Для женщины это не имеет значения. – Ника брезгливо скривила губы и выплюнула в окно окурок вонючего «Голуаза». Окурок до окна не долетел, сквозняком его развернуло в мою сторону. Я видел, как он мчится точно мне в левый глаз. Я едва успел увернуться. Окурок с грохотом врезался в заднее стекло автомашины. Сухо звеня, посыпались вниз табачные крошки. – Главное, чтобы этот мужчина был рядом. Женской любви хватит на двоих. Именно в этом-то вся суть. Должен ведь любить ты, а не тебя. Вот где истинное счастье для женщины. И только так и никак иначе».