Текст книги "Голодные призраки"

Автор книги: Николай Псурцев

Соавторы: Николай Псурцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 52 страниц)

В Каминном зале мы застали только официанта Костю, который ворошил уголья и пел какую-то тягучую песню на нерусском языке.

«На каком языке поешь?» – спросил Стоков. «Не знаю», – ответил официант.

А он и вправду не. знал. В детстве мама научила его какому-то языку, которым он теперь владел в совершенстве, а что же это за язык, он и понятия не имел, и очень мучился оттого. Я попытался– было ему помочь и опросил своих знакомых лингвистов и языковедов. – Они сказали, что это скорее всего какой-то давно умерший южноафриканский язык. Откуда простая русская женщина из вятской деревни знала этот мертвый язык, оставалось загадкой и по сей день. Официант Костя, ее сын, пытливый и любознательный, прошелся до пятого колена по своей генеалогии, но ответа он так и не нашел. Бледный даже в отблесках красного огня Костя печально сказал мне, что сейчас он позовет мадам Нину и тихо ушел.

«Этот парень когда-то был негром», – задумчиво проговорил Стоков, ничего, конечно, не знавший об истории мертвого африканского языка и о Костиной маме. Я от неожиданности сел в кресло и попросил Стокова: «Объясни» – «Просто мне так показалось, когда я взглянул ему в глаза. Просто мне так показалось», – ответил Стоков.

Когда пришла Нина, мы сидели в креслах и молча смотрели на огонь, который горел. Тридцать пять не возраст для женщины, а тем более для такой, как Нина Запечная. Невысокая, тонконогая, тонкобедрая, тонкорукая, пухлогубая, большеглазая и короткостриженная вдобавок, она и вовсе была похожа на девочку. К ней одинаково шли джинсы, мини-юбки, короткие и длинные каблуки, сигареты, папиросы, водка в стакане и шампанское в бокале, толстый и худой член, равнодушие и похоть, скандалы и нежное воркование… Иначе говоря, она идеально подходила для той роли, которую играла по этой жизни в данное конкретное время. Она поцеловалась со мной и познакомилась со Стоковым. Стоков отпустил ее руку только после того, как спросил Нину, понравился ли он ей, вот так вот сразу, с первого взгляда.

И Нина ответила, что, конечно, понравился, потому что ей нравятся все, кто переступает порог ее дома с добрыми намерениями. Стокову ответ явно не пришелся по душе, но он все-таки сумел улыбнуться. То, что Нина ему понравилась, было заметно явно – веки его вздрагивали каждый раз, когда он смотрел на Нину.

Точно так же они у него вздрагивали и когда иной раз он переводил взгляд на огонь. Одинаковый эффект производили на него огонь и Нина. Выходит, что той же силой воздействия на него, что и огонь, стала обладать Нина – с первой минуты их знакомства. Я такое встречал, но не часто, и не помню у кого, – кажется, у себя. Огонь тоже оказывал не меня сильнейшее влияние, и даже большее, чем женщина, и даже большее, чем смерть. В огне я видел жизнь, ее сгусток, ее суть, ее свободу, ее насыщенность, ее боль, ее совершенство и ее нежность. И у меня при виде огня не только вздрагивали веки, или щеки, или губы, или пальцы, я всякий раз ощущал еще, как твердеет мой член и как наполняется он горячей густой влагой.

Подумав об этом, я невольно перевел взгляд на то место, где у Стокова, по всей вероятности, должны были располагаться его мужские достоинства, и не удивился, увидев там вздутый бугорок. Я усмехнулся, представив себе, как будет вести себя Стоков, если я сейчас подойду к нему и с оттягом щелкну по его бугорку пальцем. Я засмеялся, вообразив себе, как он будет себя вести. Я расхохотался, – увидев почти наяву, что он будет делать, если я подойду и – щелкну. Он, наверное, вскрикнет и вытянется, звеня, и сморщится, наверное, тоже, и в шоке взглянет на нас жалко, а потом отведет глаза и не посмотрит больше на нас ни разу, никогда; или, чуть придя в себя, ударит меня по лбу каминными щипцами или каминной кочергой, или убежит тотчас, не попрощавшись. Да что бы ни случилось, собственно говоря, как бы он себя ни повел, это все равно будет ужасно смешно. Нина спросила меня, чего это я так разошелся. Я сказал, что просто вот так бурно радуюсь тому, что увидел ее, и еще радуюсь тому, что она сегодня в мини-юбке, и еще тому, что от нее так призывно пахнет. И она не поленилась, встала, подошла ко мне и долго, и жадно поцеловала меня в губы. Вот те на, мать мою, а может, и вправду она любила меня еще с тех самых институтских времен (она что-то говорила мне кажется об этом, я помню, или это не она говорила), и любит до сих пор. Она хорошая. И она потрясающе занимается любовью. Но, однако, похуже, чем Ника Визинова, похуже. Это факт. Целуясь с Ниной, по старой привычке не закрывая глаз, я случайно поймал на себе взгляд Стокова. И взгляд тот был не самый удачный из тех, которыми меня иногда одаривал мой однополчанин. Я почувствовал себя мелким вориком, которого Стоков застал у себя на интендантском складе с поличным за кражей нескольких кусков банного мыла.

«А где же наш друг Саша?» – поинтересовался я с обаятельной улыбкой и с тайной надеждой, что Темного здесь нет, и что он где-то очень-очень далеко и, может быть, даже и на этом свете. «Ах, ах! – садясь в свое кресло, ответила Нина. – Ох, ох! Маята мне с ним и муета. Он, негодник, в Париже, ищет там для нашего дома французских девчонок, свежих, красивых, профессиональных и неумных».

Я заметил, что если кто-то все же и приедет сюда, то насчет отсутствия ума у них в этом случае можно не сомневаться. Официант Костя принес виски, и мы выпили. Стоков больше всех.

«Дело в том, – продолжала Нина, – что дело в том. И я сейчас вам расскажу, в чем».

И она рассказала.

Еще издавна, вероятно, что, скорее всего, и очень даже может быть, с молоком матери, или даже со спермой отца, она впитала в себя, в свою кровь и даже, возможно, в кожу, а уж в мозг и подавно, одно непреложное для настоящего и уважающего себя человека правило, что любое дело надо делать мастерски, иначе его нет смысла делать, иначе от этого дела не будет пользы окружающим и, соответственно, удовольствия тебе, главное, конечно, что не будет удовольствия тебе. И поэтому, если уж случилось так, что женский клуб ее превратился в дом радости, то непременно надо, чтобы он был великолепен и чтобы слава о нем пошла не только по всей России, но и по всему миру. Вай нот? Почему бы и нет? А значит, помимо редкой кухни и вышколенной и дорогооплачиваемой обслуги в доме, естественно, должны быть мастерски работающие женщины, то есть те, которые осознают, какую работу они выполняют, и делают се на высоком профессиональном уровне, отдаются ей полностью и по возможности получают от этой работы удовольствие.

Задача перед Ниной Запечной стояла сложнейшая, почти невыполнимая, но надо было знать Нину, а я ее знал, чтобы не сомневаться в том, что задачу эту она решила.

Сначала Нина пошла по простому пути, она с помощью друзей, а впоследствии и энергичного и влиятельного Саши Темного, по кабакам и по гостиницам отыскивала смазливеньких девчонок, экзаменовала их на практике и отбирала лучших, из сотни одну, как правило. Но и эту одну из сотни с трудом можно было назвать профессионалкой. Работали девушки вяло, не получая оргазмов, и без выдумки. Даже поговорить с ними после совокупления клиентам было не о чем. Обучать их Нина не захотела, долго и дорого, и совершенно неизвестно, образуется ли из них потом толк. И тогда она принципиально изменила подход к качествам будущих своих сотрудниц. Она решила так (и была права, в прелестное место ее трах!). По-настоящему красивой женщиной может быть только умная женщина. По-настоящему профессиональной может быть только умная и образованная женщина. И Нина стала искать по-настоящему красивых и умных женщин. Найти таких среди гостиничных и ресторанных проституток и даже среди проституток по вызову практически было невозможно и потому искать их нужно было среди так называемых добропорядочных женщин, среди тех, кто, как правило, не удовлетворен семьей или отдельно мужем, любовником, или просто своей жизнью. И Нина нашла таких. Правда, только троих. Но и это уже много. Это так. У девушек была своя профессия, интересы, пристрастия, У одной из них был муж и дети. У двоих, разведенных, имелись любовники. Девушки приходили сюда не каждый вечер и не каждую ночь, но тем не менее они через некоторое время являлись уже золотым фондом дома, его гордостью (его лицом и влагалищем). Несмотря на то, что они стоили дорого, на них записывались в очередь. Работали девушки самозабвенно, изощренно, не халтуря и с удовольствием – в отличие от остальных четверых своих простушек-коллег, выбранных Ниной из проституточного контингента гостиниц и ресторанов. Так было. А вот что случилось потом.

Суть дам и первой, и второй, и третьей оказалась сильней, и вскоре уже без удержу завозилась, пытательно стараясь выбраться наружу, настойчиво и назойливо пробиваясь сквозь схватки оргазмов, сладость сознательного и бессознательного отключения из мира сего во время работы (то есть во время актов совокупления) и тихое успокоение от обильного наличия русских и нерусских денег, – и у первой, и второй, и третьей.

Первая – Алена – имела профессию журналиста (я знаю Алену, я экзаменовал ее на практике по просьбе Нины Запечной, я поставил ей тогда удовлетворительную оценку, я не мог поставить больше, Нина бы обиделась, я умный), и работала в большой газете. Примерно, не боюсь не сбиться со счета, после двух месяцев пребывания Алены у Нины в ее ласковом доме, Нина стала замечать, что многие высокопоставленные клиенты (их было достаточно – политики, экономисты, ученые и всякие там еще кто-то) задерживаются у Алены больше положенного времени (доплачивая, конечно, потом необходимые деньги) и выходят потом от женщины задумчивые и не всегда приветливые, а иной раз и грустные, а чаще всего что-то шепча про себя что-то типа: «Не дадим погубить четвертую власть!… Информация и еще раз информация». А некоторые, то и дело конвульсивно хватаясь за ручку, вынимали блокноты и судорожно что-то записывая в эти блокноты, страстно икая, и по-стариковски пуская слюну.

Нина стала ломать голову. Но сломать ее так и не смогла. Голова у Нины была крепкая. Через какое-то время точь-в-точь такая же ситуация стала повторяться и с клиентами Марины (Марине при тщательной экзаменовке я тоже поставил оценку «удовлетворительно», но с плюсом). Некоторые клиенты стали приходить к Марине с портативным, а иногда и не с портативным компьютером. То и дело во время «сеанса» в комнату к Марине и клиенту входили секретари, помощники и иные сотрудники того или другого высокопоставленного деятеля. Пытаясь найти ответ, Нина еще раз внимательно просмотрела подробную анкету Марины и к своему удивлению обнаружила, что Марина, оказывается, является лауреатом премии Мудоса Козлоса, ежегодно присуждаемой лучшим экономистам Европы. Нине показалось тогда, что голова ее стала давать трещину. И трещина та расширилась и увеличилась еще более (Нина, пальцами разделяя волосы на темечке, показывала нам трещину, замазанную, по се словам, алебастром, но мы трещины не видели и запаха алебастра не услышали; наверное, сочиняла Нина Запечная про трещину), когда она увидела, как-то утром раньше раннего придя на работу, разъяристую толпу плохо одетых и дурно пахнущих людей под окнами своего дома с призывными плакатами, где было крупно написано: «Вся власть бедным!», «Нет капиталистам-кровопийцам!», «Кто не работает, ТОТ ЕСТ!», «Богатых – к ответу!», «Не в деньгах счастье!», «Они заставляют нас работать, а мы хотим жить!». Через канализационные коммуникации, с трудом и страданиями, едва не утонув, пройдя через тернии, но так и не достигнув звезд, а только измазавшись в скользких фекалиях и иных прокисших испражнениях, Нина пробралась к себе в дом и, выпив залпом, задыхаясь, стаканчик виски и, нечеловеческими усилиями удерживая глаза в орбитах, вспомнила, что Наташа – третья из трех (моя оценка – «удовлетворительно» с двумя плюсами) является лидером неформальной организации «Рабочая Москва». И тогда она сообразила, рассказывала Нина, почему некоторые из клиентов, с горящими глазами выходя от Наташи, гордо говорили Нине: «С такой женщиной я могу заниматься любовью бесплатно. Не в деньгах счастье». И пытались скоро уйти, не заплатив.

Нина поняла, что если и дальше будет работать у нее Наташа, то ее славный дом может превратиться в штаб новой революции, а этого Нина допустить не могла. И поэтому Наташа была уволена первой из трех. А после того, как почти во всех газетах начали появляться материалы Алены, страстные и обличительные, и Алена стала свысока и снисходительно, по-хозяйски разговаривать с Ниной, она тоже была уволена. Возглавив вновь созданный в столице университет, Марина теперь приезжала к Нине в дом на большой черной машине и, как правило, в сопровождении пытливых студентов и задумчивого проректора по общим вопросам. Ответы на вопросы пытливых и распоряжения задумчивому не прекращались, даже во время крикливой работы с клиентами (когда ему хорошо, да и новоявленному университетскому ректору тоже неплохо). Марина так же, как и две другие работницы, была лишена места не без скандала, как водится, но с понятием, ибо по-другому нельзя. «И денег я многих лишилась. И достойных клиентов так мало осталось с уходом тех трех, что составляли гордость и богатство моего чудесного дома, – рассказывала Нина Запечная. – Но иначе я поступить не могла». А Темный, так тот и вовсе радовался такому повороту дела. Он с самого начала не жаловал ни одну из тех троих. «Расстройство от них и разврат, – говорил Саша. – Я понимаю, когда какая-то дура безмозглая за деньги трахается. Она больше ничего не умеет. Это можно. Это как и не срамно даже, и потому можно. Но чтоб умная да образованная, и все понимающая, и отчет себе отдающая, и могущая и умеющая и не так чтобы и плохо деньги себе на жизнь зарабатывать по своей настоящей профессии, чтоб такая занималась проституточным делом – это разврат и падение нравов».

Он даже вот что придумывал, ревнитель-рецидивист, – он их пугал-попугивал во время работы (тем самым вредя Нине, конечно, и не всегда полностью того сознавая – в запале, в горячке, неуправляемый). То крыс голохвостых он женщинам в комнату во время приема клиентов подпускал. (Хохоча и постреливая в потолок, наблюдал за тем, как они голые выбегали в коридор, пища и плача, босые.) А бывало одевался в милицейский мундир и давай документы проверять и у девиц самих, и у клиентов, строго и непримиримо, суровый, как сам Закон. А то льда в постель женщинам накладывал, а то и лягушек, если летом то происходило. Или привидением нередко наряжался и забирался под кровать, и не без удовольствия выскакивал оттуда в самый что ни на есть ответственный момент.

«Вот, – говорила Нина, – так что, может, и хорошо, что от девчонок мы тех трех избавились, а то неизвестно, что еще было бы…»

Стоков после Нининого рассказа, еще один стаканчик виски выпив, спросил, а как это так, что эти так, назовем их дамы, позволяли себя так с Ниной вести, ведь их можно было бы запросто приструнить, пригрозить тем, что расскажу, мол, всем обо всем, что вы тут, потаскушки, делаете. Тут на такие слова захохотал я – как в последний раз (я как только начинаю смеяться, так все время кажется, что в последний раз), – голову закидывая и ногами притоптывая и на Стокова всеми пальцами всех рук показывая. «А что? – недоумевал Стоков. – А что?» – не без добра яростного и законченного на меня глядя. «А то! – говорила Нина Запечная. – А то!» – тоже мой смех поддерживая и, не уступая мне даже ни в громкости его, ни в его искренности (хорошей парочкой могли бы мы быть).

«А то, – говорил я, едва-едва ясный смех свой прерывая. – А то, что и так все вокруг об этом знали, как ты должен был понять, мать твою, из рассказа» – «Ах, – тогда схватился Стоков за свои уши и, обезумев будто, попытался вырвать их с корнем, наверное, чтобы не слышать такие мои чистые речи, стонал; Как жить дальше так? А? Ну скажите вы, новые люди, скептики, циники и педерасты?» – «Причем здесь педерасты? – обиделся я, потому что педерастом пока еще не был, – Какое отношение ко мне имеют педерасты?» Стоков не слышал меня – он рвал в кровь свои уши. Когда кровь из-под ушей его стала назойливо капать на недавно официантом Костей вымытый пол, Нина Запечная встала со своего кресла, подошла к стонущему Стокову, вплотную, не спеша подняла свое мини-платье и уткнулась своим лобком, затянутым в шелковые трусики и блестящие колготки, прямо Стокову в нос. Стоков вскрикнул тогда, будто его убили, растянул глаза снизу вверх, немыслимо ранее и тогда же невообразимо и невиданно, с хрустом отнял руки от ушей и безвольно откинулся на спинку кресла, потеряв, по-моему, сознание, если у него когда-то таковое имелось. Не опуская платья, Нина обернулась и вопросительно взглянула на меня. «При всей его внешней крутости, – пожал я плечами, – он очень легкораним. Тяжелую артиллерию тебе надо было пускать в самый последний момент, когда совсем не оставалось бы надежды, что он не оторвет себе уши». Нина согласно покивала головой, опустила платье и вернулась в свое кресло. Мы выпили. Потом еще. Закурив, Нина сказала: «Он так наивен» – «Да, – подтвердил я. – Верно. И это несмотря на то, что он был на войне. И немолод. И много знает. И обладает зрением. И давно уже вращается в кругу людей, для которых нет запретных тем и сфер приложения сил…» Я еще выпил, «Не помню когда, – продолжал я, – давно или недавно, я встретил человека, с которым тоже был на войне. Он теперь работал в МУРе. Был начальником отдела, кажется. Он позвал меня в гости. Мы выпили. Много. Очень много. Почти столько, сколько и сегодня. И я стал забавляться. Я потребовал у дружка, чтобы он вытащил член и показал мне. При всех. При мужчинах и при дамах. А мой дружок застеснялся. Мать мою, застеснялся! Покраснел, начал отшучиваться, Я свирепел, я рычал, я требовал. Меня удерживали, как могли. И тогда мой дружок достал милицейскую дубинку, приставил ее к тому месту, откуда у него рос детородный орган и сказал мне, мол, вот, пожалуйста, это то, что ты просил, и я, как сумасшедший, накинулся на эту дубинку и стал кусать ее, лизать, целовать с урчаньем и конвульсиями… Я забавлялся, я шутил. Я не люблю пресных компаний, а тогда было пресно и скучно… И что бы ты думала? После того как я бросился на дубинку, все застыли в молчании и пребывали в таком состоянии долго, а потом все так же молча и, не глядя на меня, почему-то вынесли стол с закусками и напитками в другую комнату и стали грустно танцевать на освободившемся месте… Они были шокированы, удручены, и не знали, как им вести себя со мной… И это люди, которые каждый день видят смерть, кровь, страдания, слезы, которые крутят педиков и лесбиянок, знают их всех от и до, в подробностях, чем и как, где они занимаются, и сами нередко трахаются с проститутками, да и с теми же лесбиянками, Но, когда увидели и услышали за столом что-то эдакое, на тебе… Реакция, как у гимназисток» – «Они, верно, таким образом защищаются, – заметила Нина Запечная. – Они ведут две жизни. И не хотят, чтобы одна вторгалась в другую. Их психика не хочет. Независимо от воли. А? Как ты думаешь?» – «Я думаю, – не открывая глаз, ясно и четко проговорил Стоков, – что мир сдвинулся набекрень, а я не успел вслед за ним. Я, видно, неповоротлив с детства. Я никак, как ни силюсь, не могу раздвинуть границы своего восприятия происходящего ныне. То, что было хорошо, – -стало плохо. И наоборот. И хорошо ли это то, что наоборот, я тоже не знаю. Мне говорят, что хорошо, но верить ли мне тому, кто такое говорит и, если верить, то на каком основании, если я сам еще не могу самому себе сказать, вот это так или, или это по-другому?» «Запутанно, но понятно», – усмехнувшись, негромко, проговорила Нина. «Мне хочется за что-то ухватиться по жизни, – глядя точно Нине под платье, говорил Стоков, – удержать равновесие. Потому, что я вижу и чувствую, что меня качает. Еще качок, и еще качок, и еще два качка, и три, и десять, и я просто уйду под волны, окончательно и безвозвратно. У меня нет ничего, ни любимого дела, ни любимой женщины и ни любимых детей. А ведь мне еще жить и жить, так я думаю… Да… Некоторое время назад, совсем недавно, я встретил женщину полумесяцем бровь, на щечке родинка, а в глазах любовь. Ах, что это была за женщина! Роскошная! Я такой не встречал никогда. И умная и, по всей видимости, добрая, и, как я предполагал, порядочная. Нас познакомили. Я стал ей звонить. С трудом склонил ее к встрече. Она была крайне доброжелательна, мила и немного таинственна. Я влюбился. Да, вот так сразу. Да, в первый раз. Я мечтал. Я уже видел ее на своей кухне, за плитой, я видел ее выносящей мусорное ведро и блюющей после очередной попойки со мной, я видел ее в тонком прозрачном белье у себя на постели… Ох-хо-хо-хо… во время второй нашей встречи, видя мои горящие глаза и пылающие щеки, она взяла мою руку и положила ее на свою промежность. Я чуть не умер тогда. Или умер. Я не знаю до сих пор. На месте влагалища у нее был большой, хотя и мягкий, мужской член, мать се! Она была транссексуалкой. Она всего месяц назад сделала себе операцию, ей прирастили этот чертов член. Если бы у меня хватило сил тогда, я бы повесился… Что происходит? Как не утонуть? За что зацепиться?» Стоков налил себе привычно полстакана виски, выцедил медленно. И я тоже налил себе и тоже, конечно же, выпил. И Нина выпила вслед за нами. «Мы здорово умеем пить, – подумал я. – Поскольку нормальные люди столько не пьют. После такого количества выпитого они просто умирают, а мы вот пока живы. Правда, никто из нас не знает, зачем мы живы, но это уже дело десятое, это даже не имеет в данный конкретный, как я не раз повторяю, момент никакого значения – ни для кого другого, и ни для нас в том числе». Задумавшись над тем, что я подумал, я, не спохватившись вовремя, икнул безобразно, отворачивая, верно, тем от себя благовоспитанных дам и любезных друзей, чему огорчен был несносно, и даже было заплакал, если бы не надо было сглатывать то, что нынешняя икота выкинула мне в рот – виски, чистое, без примесей желудочного сока. Значит, я опять полон виски, как колодезное ведро водой в погожий летний день,

«И интересно, – тогда раздумчиво прикинул я краем всевидящего глаза, ухватывая языки чистопробного пламени, шевелящегося в черном камине, неподалеку от которого все мы, кто был в этой комнате, сидели, каждый на своем кресле, – интересно, – прикинул я, – если я суну сейчас палец в мирно ласкающий наши члены огонь, то загорюсь ли я весь сразу, наполненный крепкоградусным спиртным напитком, или мне надо будет выждать время, чтобы разгореться основательно? И факелом ли я буду гореть, любопытно, или буду тлеть медленно, как печальная головешка?» Я решил не ожидать более и встал, качнувшись, и шагнул вперед, склоняясь влево, вправо, к огню, руку к нему протягивая, левый мизинец, конечно, правой руки к нему вытягивая, И успел уже всунуть его в огонь, как налетел на меня кто-то и обнял, и руки мои к бокам моим поприжал. Я полуобернулся и увидел Нинин носик. Я захотел спросить Нину: «Зачем? Зачем?…» Но не успел. Нина моя вскрикнула и отпустила меня, и запрыгала на одной своей красивой ноге, вторую одновременно обминая пальцами и расчесывая ногтями. Перед ней на полу лежал Стоков и пытался укусить ее теперь уже за другую ногу, зажмуренный и улыбающийся… «Вот что, ребята, – сказала Нина. – Я сейчас принесу вам поесть и приведу вам девчонок» – «Одну, – сказал я и показал один палец. – Ему», – и этим пальцем я указал на лежащего Стокова. «И не сюда, – невнятно проговорил Стоков, не открывая глаз. – А в ресторанный зал. Где много людей. Я хочу се трахнуть там» – «Хорошо, – согласилась Нина. – Идем».

Ресторанный зал был небольшой. И всех находящихся там я хорошо видел. Человек десять всего здесь находилось. По двое за пятью столиками. Некрасивые пожилые мужчины с местными девочками. Несколько мужчин я узнал. А они – меня никогда не видевшие (как я их) ни в телевизоре, ни на фотографиях в газетах и журналах, – не узнали меня, понятно. И поэтому я удивился, когда все они разом, не сговариваясь, посмотрели прозрачно на меня или на нас с не совсем еще пока сознательным Стоковым и показали нам розовые, красные, белые, синие и желтые языки (ровно десять штук – я подсчитал). А девочки их засмеялись – тоже все разом, а две из них даже не удержались и описались, распираемые смехом, и скользкие лужицы образовались тут же под их стульями. Все остальные, находившиеся в зале, увидев, что девчонки описались, стали смеяться еще сильней, сильней и сильней, заливаться стали, закатываться, дергаться и корчиться, извиваться и выворачиваться и падать начали вдруг на пол и биться в конвульсиях на гладком паркете. С каждой секундой зрелище становилось все интересней и любопытней. Некоторые из повалившихся, мужчина и две девчонки, принялись яростно раздеваться и, обливаясь потом и стекающими со столов напитками, начали царапать друг друга, мять, бить, душить и резать столовыми ножами и тыкать в разные нежные части тела вилками и непонятно откуда взявшимися отвертками и спицами, и вырывать друг у друга из тела кровавые куски мяса огромными, ржавыми и тоже неизвестно откуда появившимися гвоздодерами. «Классно, – думал я, прикидывая, присоединиться мне к ним сейчас или погодить пока, дождаться кульминации. – Вот это жизнь. Вот это настоящее! И смех, можно сказать, и слезы, и любовь, мать их!»

Дальше, естественно, больше. Кто, где, с кем, я уже различить не мог, смешались, можно сказать, люди, кони, а также представители обслуживающего персонала. Больше всех усердствовал действительно оказавшийся негром, причем очень некрасивым и гадким, официант Костя, напевающий сейчас громко и гордо Гимн Советского Союза: «Союз нерушимый республик свободных» и так далее. А другие официанты, выписывая счета, кричали в уши беснующимся клиентам астрономические суммы платежей и мерзенько хихикали, прикрывая своими мохнатыми лапами беззубые кровоточащие рты. А в дверях зала стояла бородатая Нина Запечная и огромной многотонной чугунной лопатой разбрасывала по залу искрящийся голубой снег и приговаривала, путая отдельные буквы: «С Нофым хотом, торокие тофахищи! С Нофым шчастьем!»… Не успела Нина засыпать снегом и половину копошащегося и истекающего кровью помещения, как была сметена, словно ураганом или каким другим ветром, чудовищных габаритов женской грудью с торчащим посередине нее размером с баскетбольный мяч пористым густо-коричневым соском. Круша все на своем грудном пути, сосок со свистом примчался ко мне и, надувшись, ткнулся мне в лицо. «Ох!» – сказал я и укусил сосок – всеми зубами, которые у меня имелись. Сосок страстно вскрикнул и томно застонал, и из него с поросячьим писком и визгом засочился воздух. Не прошло и каких-то пяти суток, как он принял свои обычные, смотря для кого, конечно, для меня и вправду обычные, то что надо, размеры. И только тогда я разжал зубы. «Ты жадный, я люблю таких», – сказал мне сосок низким голосом. Я посмотрел на него внимательно, но говорящего рта на нем не обнаружил. Странно. Да и голос доносился откуда-то сверху. И я тогда посмотрел наверх и там увидел губастое и глазастое смеющееся лицо. Я откинулся назад и только теперь понял, что передо мной не сама грудь по себе, а грудь как часть тела стоящей передо мной девушки в расстегнутой белой блузке. Девушка подмигнула мне» задрала и без того короткую юбку, поставила мне на бедро свое тонкое колено и спросила: «Ты хочешь здесь? Сейчас?» Я шумно выдохнул и помотал головой, отодвинул девушку от себя, чтобы она не загораживала мне зал, и осмотрел все вокруг.

Вот это да! Ничего не изменилось с тех ш как мы вошли сюда со Стоковым. Популярные мужчины и безвестные девочки сидели на своих местах и мирно разговаривали, изредка целовались, пили и закусывали. Официант Костя был по-прежнему белым, а Нины Запечной я и вовсе нигде не заметил, ни в дверях, ни в самом зале. Я усмехнулся, потер виски и сказал девочке: «Твои вопросы не ко мне, – и я указал пальцем на Стокова. – Твои вопросы вот к нему» – «Иди сюда», – с металлическим лязгом подняв тяжелые веки, сказал Стоков. Девушка разочарованно взглянула на Стокова, поморщилась и вновь вернулась взглядом ко мне. «Ты огорчил меня», – усмехнулась девушка и, вздохнув, шагнула к Стокову, профессионально подавила неудовольствие, и, улыбнувшись длинно, тягуче проговорила: «Это ты, баловник, хочешь заняться любовью прямо тут, в зале?» Вместо ответа Стоков взял ее за руку, с силой дернул к себе и присосался слюняво к обнаженной женской груди. Девушка повернула ко мне свое лицо, проговорила негромко: «Иногда я очень не люблю свою работу». Я кивнул и отвернулся. «Не отворачивайся, – попросила девушка. – Смотри». Стоков уже поднял ей юбку, спустил трусики, уже расстегнул свои брюки и усадил девушку на колени и, сопя, завозился под ней и выматерился потом. Девушка чмокнула губами, посылая мне воздушный поцелуй. Стоков снова выматерился, копошась обеими руками у себя в промежности. Убрал потом руки, положил их девушке на грудь, стал мять грудь судорожно, дерганно, и опять сунул руку под девушку, вскрикнул истошно, оттолкнул девушку от себя. Остался один на диванчике. Розовый вялый член тут же свалился набок. Стоков взрыкнул, вертя головой, и засмеялся неожиданно, открыл глаза, сказал мне сквозь смех; «Ни хрена не получается. Ни хрена, мать твою!… Попробуй ты. Я хочу посмотреть. Давай!» И опять смеялся, смеялся, смеялся… Я поманил девушку к себе, она с радостью подалась ко мне; обойдя стол, села на мои колени, я поцеловал ее раз, другой и тоже, как и Стоков, столкнул ее со своих колен. Девушка обиженно поднялась, встала возле нашего столика, смотрела то на меня, то на Стокова, в растерянности, со спущенными трусиками, с поднятой юбкой. Сидящие за столиками девочки тихонько захихикали. «И я не могу, – сказал я. – Никак не могу». Хотя, конечно, я врал, я мог, да еще как… Но зачем же обижать и без того обиженного уже однополчанина. «И ты не можешь? – захохотал, показывая на меня, Стоков. – Вот умора!» – «Умора», – подхватил я и засмеялся вслед за Стоковым. Стоков скатился с дивана под стол, хохоча, и я скатился туда же за ним. Хохоча, мы обнялись под столом, и Стоков сказал мне, хохоча: «Я больше никогда не хочу тебя видеть. Понимаешь? Никогда!» Я кивнул, хохоча. А потом мы заснули. Все там же – под столом.

Сон.

Нет. Это был не он. Потому что снится мне всегда только и только, что я летаю (причем невысоко от земли) или кокетничаю с хорошенькими женщинами (иногда трахаюсь с ними, сейчас – реже, раньше – чаще), или дерусь с хулиганами, бандитами и немецко-фашистскими оккупантами (может, и с какими другими еще оккупантами – по сути, но предстают они, в моих снах, любые оккупанты, как закон, исключительно в мундирах гитлеровского вермахта). Возможны, не берусь с собой спорить, и вариации на темы моих предыдущих снов (например, я могу кокетничать с немецко-фашистскими оккупантами и драться в воздухе с хорошенькими женщинами), где обо всем понемножку и ни о чем конкретно, но с точно обозначенным, всегда одним и тем же набором героев и сюжетных линий (полеты, хорошенькие женщины, уголовно-преступный элемент и оккупанты в мундирах германского рейха)…