Текст книги "Голодные призраки"

Автор книги: Николай Псурцев

Соавторы: Николай Псурцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 52 страниц)

Стоков наклонился ко мне и сказал: «Сейчас я сделаю это», и оторвал ступни от начищенного паркетного пола и воткнулся в толпу танцующих, направляясь через танцевальную площадку к столикам. «Если мы выйдем отсюда живыми, – подумал я, – я завяжу с наркотой» И затосковал тотчас: а если и вправду мы выберемся отсюда живыми? Стоков тем временем рассек вальсирующих и подошел к столику, где сидела пухленькая дамка с расписным веером в пухленьких ручках. Танцующие пары то и дело загораживали мне пухленькую дамку, и я не мог как следуете ее рассмотреть, но все-таки успел отметить, что каждая из грудей у нее больше, чем одна голова у Стокова и, конечно же, порадовался за товарища. Но радость моя была преждевременной. По всей видимости, дамка решительно отказала Стокову в том, что он просил у нее. Не знаю, что он просил, я могу только догадываться. Наверное, он просил ее повальсировать с ним, наверное, а может быть, и чего-нибудь другого просил. Я видел, как она что-то строго сказала моему товарищу по войне, а потом, когда он все-таки – как человек упорный – протянул к ней руку, ударила его сложенным веером по пальцам, и больно, наверное, ударила, потому что Стоков тотчас отдернул руку и стал яростно дуть на пальцы, будто обжег их кипятком. Оглядев зал, я понял, что на Стокова обратили внимание. Пока, слава Богу, не пристальное, но обратили. «Если мы выберемся отсюда живыми, – сказал я себе, – я брошу пить.» И скучно мне стало как-то сразу и я сказал себе: «В конце концов ничего уж такого страшного не случится, если мы не уйдем отсюда живыми.» Нет, а правда, а что в этом такого страшного? А Стоков в отличие от меня не унывал. Он бесстрастно огляделся и направился к следующему столику, в другом ряду. Шел по ступенькам, не торопясь, с достоинством. Мне показалось, что и у другого столика Стокову тоже откажут, и я отвернулся, чтобы не чувствовать неловкость за то, что Стокову станет неловко, когда ему откажут. После очередных ста пятидесяти граммов виски, выпитых несколько минует назад со Стоковым, предыдущее виски, перестало плескаться у меня под горлом, и я подумал, что мне совсем не помешало бы сейчас выпить, и окончательно повернулся к стойке и сказал протирающему только что вымытые стаканы бармену: «Уважаемый, у меня сейчас к вам будет огромная и убедительная просьба, и я уверен, что вы не станете отказывать мне в ней, а удовлетворите ее быстро и качественно, как удовлетворили подобную просьбу совсем еще недавно, то есть всего лишь несколько минут назад. Я вижу это по вашей благородной осанке, по вашему чистому, честному и открытому лицу. Будь моя воля, я усыновил бы вас, но у меня нет такой воли и поэтому я не усыновлю вас. Моей воли сейчас хватит только на то, чтобы попросить вас налить мне вот в этот пользованный уже мною стакан небольшое количество терпкого шотландского напитка со странным для нашего уха названием «виски», граммов сто пятьдесят, не больше. Вот и вся моя просьба. И если вы, милостивейший, соблаговолите принять и исполнить мою нижайшую просьбу, то, помимо величайшей благодарности, я буду испытывать к вам еще и чувство истинного мужского долга, и всенепременнейше в сей момент, как вы только потребуете, отдам вам этот долг в виде жалких и презренных, как мы с вами, как благородные люди, понимаем, нескольких рублей».

Я перевел дух и шумно выдохнул. После чего преданно говорил о другом. Но писать-то хотел, – Можно, допустим, без устали работать, я имею в виду над поиском Пути, анализировать, сопоставлять, наблюдать, учиться, учиться и еще раз учиться, слушать умных людей, читать книжки, ломиться в открытые и закрытые двери, истязать себя, умерщвлять плоть, подвергать себя лишениям или, наоборот, излишествам, засыпать и просыпаться с именем Бога на устах или постоянно клясть и пинать его, драться, убивать и убиваться, бежать, ползти, прыгать, рваться изо всех сил изо всех сухожилий, ломать стены и разгонять облака… Одним словом, все время, беспрестанно действовать, действовать и действовать. – Я отпил глоток виски из стакана девушки и продолжал: – А есть другой путь, совершенно противоположный тому, о котором я только что рассказал вам, милая девушка, – это путь неделания. Я сейчас объясню. На Востоке говорят: «Сядь на берегу реки и жди, когда мимо понесут труп твоего врага». Но я бы дополнил эту пословицу, я бы добавил такую фразу: «И опять сиди и жди, пока по берегу не пойдет твой друг». Вы понимаете, о чем я говорю, да? Конечно, я вижу по вашим глазам, по вашим ушам, по вашим бровям и по вашему левому мизинцу на правой руке, что вы понимаете. Вы неглупая девушка. Так вот теперь я перехожу к самому основному. – Я сделал паузу, во время которой снова отхлебнул. виски из стакана девушки. Провел затем языком по губам, по своим пока, помолчал недолго, глубокомысленно качая при этом головой и продолжил неожиданно горячо: – Я никогда не искал женщину, я сидел и ждал ее. Я сидел на берегу реки и ждал женщину. И она пришла. Ты понимаешь? Не важно, что мы делаем и делаем ли вообще что-то, будет так, как будет, надо только не мешать тому, кто ведет нас по этой жизни, – я понизил голос, я зашептал даже, приблизив свои глаза к губам девушки в зеленом платье. – Не надо только мешать ему. Не надо мешшшш-шшаааааатть!»… Я замолк. Девушка часто-часто дышала мне в глаза, влажно и даже мокро.

Я выпрямился. Бедная добрая девушка едва не плакала. Я все-таки допил ее стакан. «Еще», – наконец промолвила девушка. «Еще», – сказал я бармену Евлампию, показывая на стакан. «Нет, не этого», – тихо возразила девушка. «А чего же?» – не понял я, все-таки продолжая жестами настаивать, чтобы бармен снова наполнил стакан. «Я хочу, чтобы ты говорил, говорил еще… Я никогда не слышала, чтобы кто-то так говорил. Среди моих друзей так никто никогда не говорил. Я всегда знаю, что каждый из них скажет, наперед» – «Ерунда, – отмахнулся я, внимательно наблюдая, как бармен наполняет стакан. – Тащи их ко мне, научу, Я еще не так умею. Я знаешь, как умею? Я такое могу вложить в уста! Такое! Ты себе даже не представляешь. Или нет, представляешь. Ты ведь, наверняка, представляешь, что можно вкладывать в уста» – «Я не знала, что когда-нибудь встречу такого, как ты. Я думала, что такие, как ты, живут только в телевизоре… Послушай, послушай, – она сжала мою ладонь своими пальцами. Рука ее и пальцы ее были нежными и легкими. – Говори еще, говори…» Я собрался уже было что-то сказать, но понял, что сказать мне нечего, и тогда я предложил девушке в зеленом платье: «Давай потанцуем!» – «Да, да, да!» – смеясь воскликнула девушка, тут же соскочила с табурета и положила мне руки на плечи. И тут, как раз, нерусский оркестр заиграл что-то блюзовое и доверительное, вовремя и к месту, и я взял девушку, разумеется, за талию и, разумеется, прижал девушку к себе, и она, разумеется, ко мне прижалась без сопротивления, и мы немедленно стали танцевать – медленно. В то время, как я, танцуя, продолжал не менее зорко, чем несколько минут назад, наблюдать за стоящим на стойке стаканом с виски, девушка потерлась тонким носиком о мой небритый подбородок и принялась нескучно рассказывать мне разные разности про свою жизнь и жизнь других, кто был рядом с ней и вдалеке от нее, и кого с ней не было вовсе и никогда. Стакан все еще стоял на месте – нетронутый. И я стал прислушиваться к тому, что мне рассказывает девушка в зеленом платье. Она говорила, что она точно так же, как и я, никогда сама ничего не искала, ни мужчину, ни любовь, ни работу, ни счастья, мать ее работала на почте заведующей, а отец на этой же почте служил ямщиком, в смысле он был шофером, хотя на самом деле он был инженером, но одновременно он был и педиком, да, да, педиком, в его институте, где он работал научным сотрудником, об этом узнали и все стали над ним смеяться, и он ушел из института и стал работать шофером, мать к нему относилась с жалостью и приветливо, и он тоже к матери относился дружелюбно, но спал тем не менее с почтальоном Трубчаниновым, которого любил больше, чем мать, и даже несколько раз приводил его домой и представлял матери как свою будущую жену. Мать немного, конечно, ревновала, ну а в остальном все было в порядке. В семнадцать лет, закрыв глаза, рассказывала мне девушка в зеленом, она в первый и пока в последний раз вышла замуж, один хрен предложил, и она вышла, а через полгода она развелась с ним, потому что он только один раз занимался с ней любовью, в тот самый день, когда они познакомились, а потом больше не занимался с ней любовью, а только мастурбировал, глядя на нее, и причем делал это в самых неожиданных местах, например в метро, в кинотеатре, за столом в гостях, в очереди за колбасой. Подруга стала таскать ее по кабакам, и там в каком-то из них она познакомилась с вором Ситниковым и стала с ним жить, потом вор Ситников проиграл ее вору Гулмизину, и она стала жить с вором Гулмизиным, вор Гулмизин, в свою очередь, продал ее рэкетиру Обуренко, который ей, кстати, очень понравился. Рэкетир Обуренко помимо того, что был денежным и веселым, был еще и красивым и сильным, и не ругался при ней матом, и очень любил ирис «Кис-кис», на чем, между прочим, и попался. Муровские оперативники через своих людей в уголовном мире специально с провокационными целями распространили слух, что в магазин на площади Восстания завезли видимо-невидимо ириса «Кис-кис». Обуренко, конечно, тотчас двинул туда и при задержании был убит. Умирая, он, конечно, догадался обо всем и перед последним вздохом прошептал прозорливо: «Это был не «Кис-кис», это был Мур-мур».

Странная, неправдивая, казалось бы, история, но так было, божилась мне девушка в зеленом платье, и я верил ей, верил, а почему бы мне ей не поверить, не убудет ведь от меня, думал я, если я ей поверю, и от меня, конечно, не убывало. После гибели красивого рэкетира моя партнерша по медленному танцу решила завязать с распутной жизнью и пошла работать на почту к родной маме и родному педику-папе приемщицей посылок. Через неделю ей каждую ночь стало сниться, что ее саму пакуют в деревянную посылку и теряют где-то при переправке. Сон был жестоким и утомительным. Продержавшись еще неделю, моя партнерша ушла с почты и пришла на телеграф. Через две недели работы на телеграфе оказалось, что речь девушки густо пересыпана странными словами типа «тчк», «зпт», «воскл» и так далее, от нее шарахались люди и на нее лаяли собаки, когда она открывала рот; в конце концов она перестала за собой следить, не красилась, ходила черт-те в чем, а по вечерам в своей коммунальной комнатке писала себе грустные телеграммы, а по ночам во сне отвечала на них. Жизнь проходила даром, жизнь проходила задаром… Танец кончился. Мы остановились, я ястребом взглянул на полный стакан и зайцем решил метнуться к нему, но девушка в зеленом платье задержала меня, с мольбой и болью взглянула мне в глаза и прошептала: «Не уходи, побудь со мной», И я остался. И мы снова стали танцевать – следующий медленный танец…

Однажды, продолжала рассказывать моя партнерша, она оказалась возле ресторана «Савой». Она услышала музыку и чудесные запахи. Она увидела красиво одетых мужчин и женщин и… упала в обморок. Очнувшись, поняла, что жизнь ее снова сделала крутой поворот. На следующий вечер, намакияженная и наманикюренная, короткоюбочная и ароматная, она сидела за богатым столиком у окна в ресторане «Савой» с бывшим квартирным грабителем, а ныне преуспевающим бизнесменом Саввой Чубом по кличке Коса. Коса так сильно влюбился в девушку, что через дня три после знакомства перестал выпускать ее куда-либо, и, естественно,– никогда не брал ее больше с собой на рауты, приемы, вечера и балы, боялся, как бы ей кто не приглянулся, ревновал. Он запер ее в потаенном загородном доме и приставил охрану. Ключи от ее комнат все время носил с собой, а дубликаты уничтожил. Тем не менее каждый раз, приезжая в этот загородный дом к своей любимой, изводил ее скандалами и драками, подозревая ее в том, что, несмотря на принятые им меры безопасности, она за прошедшие несколько часов все-таки умудрилась с кем-то переспать.

«С кем?! С кем?!» – в слезах вопрошала моя партнерша по танцу.

«Это я выясню!» – грозно и беспощадно рычал Коса.

Моя партнерша, будучи одна-одинешенька во всем доме, скучала. Читать она не любила, а телевизор и видео ей скоро надоели, И к концу первого месяца любви с Косой она поняла, что мужчины – это дело ненадежное и что для того, чтобы ей быть счастливой до конца жизни, ей необходим ребенок. Только он, и никто иной, может сделать ее счастливой до того самого конца жизни, который когда-нибудь непременно придет. От самого Косы она ребенка иметь не захотела. Ей не нравились его оттопыренные уши и его короткий толстый член. (Она же ведь не могла позволить, чтобы у ее ребенка были оттопыренные уши и толстый короткий член.) Надо было бежать. Но как? Она-таки нашла выход. Она соблазнила старую корявую тетку, которая приносила ей еду. Соблазнила в самом прямом смысле этого слова. Давя отвращение и рвоту, она пару раз позанималась с вонючей теткой лесбийской любовью, и тетка стала как ручная и в конце концов помогла ей бежать, за что была в тот же день и убита Косой, Коса потом перестрелял под это дело всех охранников, а также нескольких прохожих, проходивших в этот момент мимо загородного дома, а из гранатомета снес располагавшиеся неподалеку коровник, силосную и водонапорную башни. И в конце концов, увидев милицейские и военные машины, окружающие его дом, взял, ревнивый, да и застрелился из того же самого гранатомета…

Голова моя раскалывалась. Янтарный стакан манил. Но с танцевальной площадки я все же не ушел. Я, понятно, слегка протрезвел, и взгляд мой теперь был более четким и ясным и реалистичным, скажем так. И я решил разглядеть свою партнершу повнимательней. Разглядел. Я бы не сказал с уверенностью, что она несветская дама, нет, правда, глаза у нее были умные, манеры естественные, чуть-чуть наигранные, но в самую меру, то, что надо. Платье она носила не как многие здесь дамы, она не замечала просто это платье, как не замечают пижаму. Да, совсем немного ей не хватило, чтобы стать настоящей, подумал я. Чего не хватило, я точно определить еще не мог. Наверное, не хватило образования, воли, вкуса к жизни. Или нет, не хватило движения, точно так, одного маленького шага, одного поворота головы, одного взмаха руки. Всего лишь один крохотный, но сильный прыжочек – и она поднялась бы на несколько уровней выше, сразу. Ей не понадобилось бы долгое и скрупулезное карабканье вверх. Она могла бы просто прыгнуть, и все. Но кто-то должен был помочь ей. Может быть, я помогу, мелькнула у меня мысль, и тотчас исчезла, не сформировавшись, а через мгновение опять мелькнула, а может, и вправду. И девушка в зеленом платье станет тем, кем могла бы стать, и тогда… тогда нет гарантии, что она не застрелится, не повесится, не отравится, мать ее, нет гарантии, что ей будет там, на другом -уровне, хорошо. Нет гарантии. Она, между прочим, и здесь счастлива. Это ее жизнь, это ее путь. И она, я вижу это, идет по нему или идет к нему в отличие от миллиардов других, которые ползут, и, к тому же, не в ту сторону. Помогая ей, я могу навредить ей.

Музыка еще не заиграла. Чернокожие музыканты о чем-то грустно беседовали друг с другом. Зал без музыки негромко гудел голосами. И звенел вилками, ножами, и ложками, шуршал купюрами, шаркал подошвами и цокал каблучками. Я нечаянно вспомнил о Стокове, подумав о каблучках, и оглядел зал – с танцплощадки мне было видно все, ты так и знай, – Стокова нигде не было. Я выругался, кажется про себя, и решил, что сейчас пойду искать его, вот сейчас и пойду, решил, вот сейчас. Возле выхода из зала вдруг кто-то крикнул – женщина, кто-то вбежал в зал, кто-то выбежал, ко входу ринулся метрдотель, и через несколько секунд вошел обратно, делая успокаивающие жесты руками. Телохранители облегченно вздохнули и вынули руки из-под пиджаков. Неожиданно заиграл оркестр. Девушка в зеленом платье вновь обняла меня, вновь прижалась животом к моему звонкому паху и продолжила под музыку свой занимательный рассказ…

Теперь она искала того, кто сделает ей ребенка. Условия она поставила себе такие. Будущий отец ребенка должен быть красивым, умным, решительным, смелым, незаурядным, в меру нежным и в меру жестоким, влюбленным в себя и нелюбящим толпу. Я оценил условия и, более того, с удивлением подумал, что этой девочке моя помощь не нужна. Я ошибался. Но об этом чуть позже. Прошло более полугода, но моя партнерша так и не нашла человека, соответствующего всем ранее выдвинутым ею условиям. Тогда она, плача и ломая "себе руки и ноги, стала отбрасывать условия одно за другим. К концу года остались только красивые и решительные. (Красивых меньше, решительных больше.) Но мою партнершу теперь ждало еще одно препятствие – красивые и решительные при всей их решительности ни в какую не хотели делать ей детей, – кончали в сторону, надевали по два презерватива и так далее, – как назло, по закону подлючей подлянки.

На какие только ухищрения не шла моя партнерша в зеленом. В опасные дни она говорила, что у нее эти дни безопасные. Запихивала отброшенную в сторону сперму к себе во влагалище. Подсовывала своим любовникам проколотые презервативы. Но все бесполезно. Одни любовники все равно кончали в сторону (те, которые не любили презервативы), а другие проверяли надежность резиновых изделий перед каждым сексуальным контактом. А сперматозоиды, по всей видимости, гибли, бедные, пока моя партнерша в зеленом доносила их до влагалища. И более того, некоторые из любовников, заприметив следы вредительской деятельности на презервативах, иной раз поколачивали мою партнершу в зеленом, а некоторое количество раз даже пытались утопить в ванной. И даже сбрасывали однажды из окна (с первого этажа, слава Богу). А как-то завезли далеко в лес и оставили там. Питаясь шишками, травой и корой деревьев и пойманными голыми руками белками, зайцами и лосями, шестнадцать суток она, сильная и веселая, шла по лесу. И вышла, упорная.

Теперь, отчаявшись, она спала с кем придется – и с симпатичными, и со страшненькими, и с немоющими задницу. Ей было все равно. Она хотела лишь одного, чтобы кто-нибудь кончил в нее, и она бы родила маленького. Черта, с два, вся сперма уходила мимо, даже самые страшненькие из страшненьких оказывались мерзавцами. Опасаясь СПИДа, они вес как один пользовались презервативами. Тогда она перешла на школьников, на самых малолетних, потому что старшие уже все понимали и тоже знали про СПИД. Но и с маленькими также вышла промашка – они кончали, не донося своих пиписек до ее влагалища… Впору было удавиться.

«Но вот тут, – она задержала дыхание и выпалила, – я встретила тебя!»

Я здесь чуть не грохнулся. Вот к чему были все искренние и подробные рассказы. А я-то думал… Я уже начал было гордиться, что одержал победу, что покорил еще одну красивую и сексапильную женщину своей мужественной внешностью и врожденным обаянием и не менее врожденным интеллектом. А она, оказывается, черт ее драл бы, хотела только одного, чтобы я прыснул в нее свое семя. Да пошла ты на хрен, мать твою. Так обидеть меня! Так обидеть! Я решил убить ее. Сейчас. Вывести ее на улицу и убить где-нибудь за ближайшим углом. Я хорошо научился убивать на войне. И там же я обрел еще одно самое важное свое качество – умение забывать об убийствах, которые совершил. Так оно случится и сейчас. Я отведу ее за угол, сломаю ей шею, привычно и быстро, и вернусь, посвистывая, допивать виски из ее стакана. Я улыбнулся, наклонился к своей партнерше, поцеловал ее тихонько в теплые душистые губы и пошел, посвистывая, к стойке допивать виски из ее стакана, не дожидаясь, пока кончится музыка. Я сделал большой глоток и спросил, не оборачиваясь, зная, что она следовала за мной и стоит сейчас рядом, за моей спиной. «Ты одна здесь?» – «Пришла не одна», – ответила девушка в зеленом платье. – А сейчас одна, – она хмыкнула. – Вчера я решила перейти на стариков.

Ему семьдесят восемь. Час назад его уволокли с приступом геморроя» – «И кто он?» – спросил я, допив стакан и показывая Евлампию, что надо налить еще. «Какой-то босс какого-то клана». «Ты трахнулась с ним? – спросил я. «Я трахнулась с ним. – грустно ответила моя партнерша. – Но у него больше нет спермы. Кончилась» – «Так не бывает», – сказал я. «Со мной все бывает», – сказала моя партнерша.

Мы помолчали. «Я не подхожу для тебя, – сказал я. – Я пью, курю марихуану и иногда колюсь. У тебя может родиться урод» – «Рискнем», – сказала моя партнерша. «Шансов ноль», – сказал я. «Один всегда есть», – сказала моя партнерша.

Я опять наклонился и поцеловал ее, теперь покрепче и подольше. Мне нравилась эта девушка. Но спать я с ней не хотел. Во-первых, потому что я не люблю трахаться, зная, что трахаюсь только ради того, чтобы зачать ребенка. Я не получу удовольствия и надолго отвращу себя от секса, чего я не хотел бы, потому что у меня была Ника Визинова. А во-вторых, я не хочу, чтобы появился еще кто-то на земле, похожий на меня. Я один. Один я. ОДИН.

Танцующие пары колыхнулись, как от сильного порыва ветра, и затрепетали затем, опасаясь чего-то и волнуясь. Многие из них распались на моих глазах и сошлись ли потом, не знаю. Через танцплощадку шел Стоков, Живой. Хотя и слегка поврежденный – в порванной рубашке, без бабочки, взъерошенный и почему-то мокрый. Недовольный и злой. Сам не свой и сам не наш. Возбужденный и изумленный.

«Никто, – простонал он, подойдя к стойке. – Ни одна. Ты понимаешь? Ни одна не пошла со мной, А я ведь пока просил только потанцевать со мной. И больше ничего. Пока. Они вежливо и любезно, мать их, отказывали мне. Одна сослалась на больные ноги, другая – на больную мать, третья – на больного мужа… А я ведь подходил только к тем, кто сидел за столиками без мужчин. Вот, мать их! На меня стали показывать пальцами, разными – и указательными, и большими, и средними, и мизинцами. Мизинцами, мать их!? Я плачу Ты можешь поверить, я плачу! Они и сейчас показывают на меня пальцами. Вон смотри – и там, и там, и тут, и вон та, и другая – все показывают на меня всеми пальцами… Но я человек упорный, ты знаешь, я выпил стаканчик в соседнем зале… А, вот кстати, спасибо. – Стоков взял из рук Евлампия стакан виски, предназначенный для моей партнерши, и мгновенно ополовинил его. – Я выпил стаканчик в соседнем зале и пошел… Куда бы ты думал? Все равно не догадаешься, Я пошел в женский туалет. Я рассчитывал, что, может быть, там я найду сочувствие и понимание. Женщина, когда она мочится, становится добрей, я знаю это. Я надеялся, что, может быть, кто-нибудь там, в туалете, согласится сначала потанцевать со мной, а потом сделать то, что сделал ты в моем ресторане. В моем ресторане! Но не тут-то было. Они подняли визг и крик. Они порвали мне рубашку. Украли мою любимую бабочку. Они облили меня мочой и водой. Они, они… они… – Стоков задыхался. – Они смеялись надо мной и показывали на меня всеми пальцами рук и ног! О боже!… – Стоков закрыл лицо руками и опрокинул голову на стойку, плечи его дрожали, а ботинки его вздрагивали.

«А что ты сделал в его ресторане?» – спросила меня моя партнерша в зеленом и подставила губы для поцелуя (как быстро человек привыкает к хорошему).

В тот самый момент, как я склонился перед девушкой, целуя ее, Стоков поднял голову. «Это кто?» – спросил он недобро. «Это моя партнерша по танцам», – ответил я. «И давно вы знакомы?» – спросил Стоков. «Минут сорок», – ответил я.

Стоков грустно усмехнулся: «И уже целуетесь, да? Уже целуетесь! Как у вас все быстро, мать вашу!» Он выпрямился и встал вплотную к моей партнерше. «Может быть, поцелуете и меня тогда?» – с вызовом спросил он. Девушка отпрянула от него, проговорила скоро, с испугом: «Нет, нет, нет…» – «Ну тогда, может, станцуете?» – «Нет, нет, нет…» – говорила моя партнерша. «А вот почему? Скажите мне на милость? – закричал Стоков. – Чем же это я так плох? Чем же это я хуже его?» Стоков ударил указательным пальцем в мою грудь. Я засмеялся, будто Стоков нажал на какую-то специальную смеховую кнопку у меня на груди. «Ну, чем, объясни мне?» – продолжал орать Стоков.

Моя партнерша тоже улыбнулась, глядя на меня, и поманила Стокова тонким пальчиком. Стоков подался к ней, подставил ухо. Девушка что-то прошептала ему. Оторопелый и притихший вдруг Стоков обернулся ко мне и проговорил; «Знаешь, что она сказала мне?» – «Знаю», – хмыкнул я. «Она послала меня в п…у! Спасибо, девочка, – кивнул Стоков. – Я весь вечер собираюсь туда. И я войду туда, уж будьте уверены… Я войду туда!» – неожиданно громко прорычал Стоков и снова ринулся через танцплощадку к столикам.

Если мы уйдем отсюда живыми, то тогда я обязательно встречусь с этой девушкой и сделаю все, что она попросит. Хотя, впрочем, смерть в кабаке – это совсем неплохая смерть. «Знаешь что? – сказал я девушке в зеленом платье. – Давай договоримся так. Я на полгода брошу пить, курить и ширяться. Я полностью вычищу свой организм, И через полгода мы с тобой сделаем столько маленьких, сколько ты захочешь…» Моя партнерша обняла меня, поцеловала в шею, подбородок, в ухо, в нижнюю губу, в верхнюю губу, в нос, в один глаз, в другой глаз, в лоб, в висок, и отступила вдруг, посмотрела на меня внимательно и сказала: «Врешь! Я вижу» – «А ты поверь, – сказал я ей. – Дело ведь не во мне. Дело в тебе. Поверишь, будет то, что ты хочешь, не поверишь – не будет. Ты поверь» – «Я попробую», – серьезно сказала девушка в зеленом платье. «Опять неправильно, – заметил я. – Не надо пробовать, надо сделать».

На танцплощадке кричала женщина. «Началось», – подумал я и повернулся в сторону зала. На танцплощадке не было никого, кроме Стокова и той пухленькой с веером, к которой Стоков подходил сразу после того, как мы заявились в это казино. Одной рукой Стоков крепко держал женщину за волосы, а другой рукой раздевал ее. «Нет!» – кричала женщина. «Да!» – отвечал ей Стоков. «Не здесь, не сейчас! – кричала женщина. «Здесь и сейчас!» – злобно шипел Стоков. Самое гадкое заключалось в том, что на сей раз Стоков ошибся. Эта женщина была не одна. Просто спутник ее сновал по залу, и поэтому складывалось впечатление, что за столиком она пребывает в одиночестве. Я видел ее кавалера. И он мне не понравился. У него был вид человека, с которым нельзя договориться ни по какому вопросу. Даже просьбу прикурить сигаретку он воспринял бы как оскорбление. И я не знаю, что произошло бы, если кто-то предложил бы ему уступить место у писсуара. А сказать ему, что земля на самом деле круглая, означало бы просто подвергнуть свою жизнь непосредственной опасности быть этой жизни лишенным. За тонкими губами у него угадывались острые и длинные зубы, а за светлыми, почти белыми глазами ненависть ко всем, у кого глаза чуть-чуть потемнее. Двигался он резко и очень недоброжелательно. Небольшой рост он компенсировал большими каблуками и парой высоченных телохранителей, таких же, как и он, тонкогубых и белоглазых, «Выходя из дома, – сказал я себе, – всегда бери с собой пистолет. И если ты не взял с собой пистолет, то непременно, – продолжал я, – может случиться то, что может случиться. А когда пистолет все же лежит в кармане, этого может и не случиться. Факт – проверенный веками»

Сейчас, конечно же, случилось. Да так круто, что когда произошедшее произошло, я искренне решил, что пистолет мне больше никогда не понадобится, как и не понадобится ничто другое, даже презерватив или зубная щетка. Наверное, только память о совершенных мною добрых делах все-таки могла мне сейчас понадобиться. Ведь надо же было хоть с чем-то предстать перед Всевышним, Поймав и закрепив последнюю мысль, я стал старательно и пытливо вспоминать о добрых делах. Вспомнил только, как однажды подсказал слепому, как ему пройти в магазин «Оптика», хотя он об этом, по-моему, не просил…

Ситуация на танцплощадке тем временем имела развитие. Случившееся и произошедшее принимало необратимый оборот.

Почему-то я расслабился и отчего-то дал себе волю думать тогда, когда думать не следовало бы. Следовало бы просто что-то делать или не делать ничего.

Я оглянулся и увидел причину своей ошибки – она стояла рядом и была одета в зеленое платье. Лучше бы я все-таки убил ее к чертям собачьим, и тогда мне не было бы ее так жалко, и эта жалость тогда бы не смогла размочалить меня в такой степени, в которой, мать ее, размочалила сейчас. И если бы я убил ее, то, естественно, значит, и не думал бы о ней сейчас неторопливо и скорбно (будто у меня есть время, будто я в тихой квартирке лежу на мягкой постельке), и не стоял бы потому, как идиот, возле стойки, и не улыбался блаженно своим мыслям, и не смотрел бы печально на мою соседку в зеленом, а давно бы уже оценил ситуацию, сложившуюся на танцплощадке, и давно бы уже принял бы все меры для ликвидации опасных последствий этой ситуации. Паскуднейшая штука это сострадание, оно парализует волю и вяжет движения. И вместо того, чтобы чувствовать, человек начинает сочувствовать, и тем самым (кто бы сомневался) катастрофически вредит всем вокруг, а в первую очередь себе и непременно тому, кому сострадает.

Все это так. В абстракции. Но никак не применительно к данному, что ни на есть конкретному моменту. Я, конечно, сейчас оправдываю себя. Никакая жалость к девушке в зеленом не расслабила меня, просто-напросто потому, что никакой жалости к ней и в помине не было. Дело в том, что, когда я увидел, как кавалер пухленькой приставил длинный-предлинный пистолет ко лбу моего однополчанина Стокова и когда такие же пистолеты из-под мышек достали стоящие за спиной кавалера тонкогубые телохранители, я без всяких там дураков и микроцефалов и олигофренов, как на духу, растерялся. Я обыкновенным образом растерялся. И от растерянности, конечно, вспомнил про пистолет, который надо всегда держать в кармане, выходя из дома, и о том, что при наличии пистолета может никогда не случиться то, что, по всей вероятности, могло было бы случиться в отсутствие пистолета.

Кавалер пухленькой, мать его, уже поставил Стокова на колени, и уже давил черным стволом на голубой стоковский глаз, и уже орал, брызгая слюной, заводя себя и своих заспинников, и уже не сомневался (я видел), что сейчас нажмет на пусковой крючок и снесет полголовы у не известного ему совсем человека, еще немного, еще чуть-чуть… И что мне, скажите, оставалось делать? Я схватил свою партнершу в зеленом, притянул ее к себе за шею, а затем выставил ее, ничего не понимающую и ошалевшую, перед собой, толкнул ее на танцплощадку и, не отпуская ее, сделал шаг вслед за ней. И заголосил дурным голосом; «Это она виновата! Убей ее! Она во всем виновата! Она!»