Текст книги "Голодные призраки"

Автор книги: Николай Псурцев

Соавторы: Николай Псурцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 52 страниц)

На каблуках, мне не свойственных, сам себе выше казался, так оно и было. В зеркале себя не узнал, когда взглянул в него, с одного этажа на другой опустившись, потому как на пару-тройку сантиметров выше стал, вроде как и я, а вроде как и не я. Рост чужой – и исключительная гармония лица и тела изменяется в обратно или наоборот наперед. У дверного охранителя я подобные моим прежним, бескаблучным, ботинки углядел, не удержался, подшагнул к нему, залился соловьем романтичным, переливчатым, что, мол, мне, бедолажному, жмут те ботинки, нынешние, а тому охранителю, вижу, в самый раз, да еще для него, для охранителя, покраше да помодней будут, и еще постройней его, невысокого, сделают. Охранитель таращился на меня поначалу совино-округло, тускло соображая, чего я из-под него желаю (и не узнавал меня, придурок, а я ж только что, минут сколько-то назад прокатил мимо него, журналистским удостоверением помахивая), потом, когда догреб до сути дела и глянул на мои ботинки, согласился враз, и враз сел на пол и снимать их начал. Отдал мне. Я примерил, самое оно. Обменялись мы. Довольны остались. Сплясали русского, непечальные. Друзьями разошлись. Охранитель мне вслед щеглом посвистывал, умелец этакий…

Толпа в зале еще туже стала. То ли людей прибавилось, то ли от питья, от еды толще-пухлее они сделались. Я в них с лета втиснулся, зная, что почем, повлек себя вперед успешно, плечо вперед, разворот, улыбочка, извинение, плечо вперед, разворот, улыбочка… Неспеша-торопливо до крупных вооруженных спин добрался. Раздвинул их бесцеремонно. Они воспротивились было, но, заприметив прикид мой достойный, отстали, рта не раскрыв, расступились, щурясь, мне в уши смотрели.

Руку в карман сунув, подходил я к НЕЙ вольной походкой, стараясь со стороны на себя поглядеть, хорош ли, и не видел, не видел себя (обидно, как никогда), не мог потому как сосредоточиться, волновался неудержимо, до слышимой дрожи волос на своей – не чужой – голове.

Кто бы мне когда сказал о таком… Убил бы гада!

Я шагал напрямик, себе не сдаваясь, не замечал, как вокруг шумно было и весело, и ярко, и блестяще, и ароматно, и душисто. Все те, кто вокруг, в единую студенистую клейкую серую массу незаметно слились – не люди, не звери, так себе, неизвестно кто, неизвестно что. Лишь та, к коей шел я, черты обличья имела, ясные и потрясные, не сказать бы больше, а больше и некуда. Мог упасть, пока шел – не раз, – от восторга и опьянения, и держался только потому, что знал – должен дойти, должен, иначе напрасно все, иначе жизнь, выходит, так, впустую прошла. Шел, шел, шел… Фантастическое расстояние нас отделяло, как две кругосветки, нет, три, нет, четыре, нет, много, много. Метров десять, наверное, а то и того меньше, а то и того больше. Много. На таком пути умереть можно. Но невозможно. За какие-то сантиметры до нее я подсобрался, резкость настроил, контрастность прибавил, отрегулировал звук. Я умею. Я уж фронтовик. Хотя причем здесь фронт? Фронт там, а я тут. Все прошло и ничего не вернется. Эта мысль убивает меня вернее, чем пуля. Я до потери жизни хочу, чтобы все вернулось…

Она, наконец, увидела меня, и на ее лице я прочитал сомнение. Вот как. (И радость на нем была. Была. Неподдельная. Неуправляемая. Потому как – первой появившаяся. Но сомнения было больше.) Она едва заметно кивнула мне. Потом влево повернулась, потом вправо» потом на остролицую Бойницкую посмотрела. Не знала, бедная, что ей делать, как себя вести, что сказать, протянуть ли руку, подставить ли губы, улыбнуться, разозлиться. Я видел все это. Конечно, видел. Не слепой. Не дурак. И тем не менее, к удивлению своему, заметил – что не оскорбляют и не унижают меня в моих же глазах ее метания. Мне попросту было наплевать на них. Во всяком случае сейчас. Ведь это я же любил ее. Я. И какое мне дело до ее чувств. Позволит она собой любоваться, и на том спасибо.

Спасибо, что узнала. Спасибо, что улыбнулась. Спасибо, что все-таки протянула руку. Спасибо, что подставила губы. По гладким рукам ее пальцами я пробежался, к губам, возгораясь, приник, боль нестерпимую в те же секунды в ноздрях ощутив – от запаха ее кожи, ее дыхания, ее глаз. Она хотела что-то сказать, губы раскрыла, глядела снизу на меня с сочувствием и сожалением, принимая меня и одновременно опасаясь того, что меня принимает. А я не мог отвернуться от нее, как ни пытался, знал, что следовало бы уже, пора – здесь люди, которые смотрят, – и не получалось, я потерял контроль над собой, да, и сейчас бери меня, слабого и рыхлого, все, кто хотите, сопротивляться не стану, понесусь, куда понесут. Она хотела что-то сказать, маленьким кончиком маленького языка по открытым губам провела долго и не сказала, грустно дыша, ничего, глазами своими до моих глаз, до глубины их, до дна (без слов) пытаясь добраться. Хотя и знала, как и я, я чувствовал, что не время теперь и не место для немых поисков и молчаливых объяснений – когда глаза в глаза, когда взгляд во взгляд, – потому как, оттого сразу все всем, тем окружающим понятно, все понятно – кто же друг другу эти двое, которые только и делают, что смотрят друг на друга, безмолвные, когда рядом так много чего иного, на что следовало бы посмотреть, хотя бы на объективы фотоаппарата и кинокамеры, что сейчас тебя снимают.

«Я вас не знаю. Кто вы?» – я не вздрогнул, услышав этот голос, я лишь моргнул, когда не хотел. Краем глаза я уловил – Бойницкая в упор разглядывает меня, неотрывно и требовательно. Ника повернулась первой (как я был бы счастлив, если бы первым оказался я). Заглянула Бойницкой в ее узкие внимательные глаза, рассмеялась, как ни разу не смеялась еще при мне, незначительно, и сказала, положив мне покровительственно руку на плечо: «Это мой однокашник. Мы вместе учились в институте. Он раньше, я позже. Он тоже художник. Его зовут…» «Эраст Известный», – прервал я Нику и поклонился не без достоинства. Я снова контролировал себя. Это Бойницкая привела меня в боевую готовность. Теперь вряд ли я понесусь куда понесут. Подходите, кто пожелает. Сегодня я приглашаю на танец. Черный танец.

«От вас пахнет чем-то знакомым. Не могу вспомнить, – без интереса разглядывая мое лицо, сказала Бойницкая. – Подскажите» – «Не ручаюсь за точность, – совсем уж без всякого любопытства разглядывая лицо Бойницкой, ответил я, – но, кажется, это обыкновенная водка» – «Я не исключаю вероятности, что в этом гаме вы могли не совсем правильно понять мой вопрос, – сказала Бойницкая, полубоком повернувшись к подиуму. – Но я имела в виду запах, исходящий от тела и от одежды, а не из вашего, простите, желудка» – «Все запахи человека, – пожав плечами, заметил я, – откуда бы они ни исходили, из желудка ли, от кожи, из мочеиспускательного канала или из заднего прохода, в конечном счете, скажем так, составляют один запах. – Я тоже повернулся полубоком к подиуму. – Он складывается не, простите, в носу рядом стоящего, а в его мозгу. – На подиуме без стеснения раздевались веселые легконогие девицы, с удовольствием демонстрируя новые купальники, придуманные Никой Визиновой, – люби меня. – Для расширения кругозора в этом вопросе я бы порекомендовал бы вам прочитать замечательный роман немецкого писателя Патрика Зюскинда "Парфюмер"» – «Спасибо за рекомендацию, – не отводя нарочито заинтересованных глаз от подиума, кивнула Бойницкая. – Вы очень добры. Я читала этот роман. И, к сожалению, он мало что рассказал мне нового о природе запахов. И все же не сочтите за бесцеремонность, но я хочу повторить свой вопрос. Чем же все-таки от вас пахнет?» – «Всякий раз, видя кого-либо издалека, неважно, мужчину или женщину, – сказал я, старясь не смотреть на Нику Визинову, потому что догадывался, с каким выражением лица она разглядывает меня и Бойницкую, – многие из нас, в том числе и я, заранее чувствуем запах того человека, вернее, чувствуем не как этот человек пахнет на самом деле, а как он должен пахнуть в соответствии с тем образом, который он нам издалека являет. И когда человек подходит ближе и мы начинаем ощущать его настоящий запах и этот запах оказывается не таким, каким нам представлялся, то тут происходит следующее. Мы подсознательно начинаем относиться к этому человеку как к обманщику. Мы с первого взгляда уже не доверяем ему, хотя, может быть, на самом деле, он самый честнейший из людей в нашем с вами мире. Более того, тот человек через какое-то, долгое ли, короткое ли, время становится до противности ненавистен нам. Однако бывает и по-другому. Хоть и не часто. Случилось чудо, совпало наше представление с истинным запахом того, кого мы видели издалека, а теперь видим вблизи. И становится тогда тот мужчина или та женщина, или тот ребенок нам роднее родного, любимей любимого, ближе, я бы даже сказал, ближнего… Потому, я думаю, не суть.важно, чем именно от меня пахнет. Важно – совпало ли ваше представление о моем запахе с моим действительным запахом» Бойницкая помимо воли, как мне показалось, повернулась ко мне – вся, – наплевав на то, что происходит на подиуме, оглядела меня снизу вверх, молча, длинно, проговорила после медленно: «Совпало…» Я не ожидал, честно, такого ответа и слегка растерялся. (Ни для кого незаметно, правда. Только я один знал о своей растерянности.) «Совпало, – повторила Бойницкая. – Но ближе, чем ближний, и любимей, чем любимый, вы мне не стали» Вот сука! Сначала я переиграл ее, заставил ее вести разговор так, как я хочу, а теперь она взяла реванш, вынудив меня растеряться, а потом загнав мне эту мою растерянность под самый вздох. Сука! «Тогда позвольте вам заметить, – сказал я добродушно, – что вы все-таки ошиблись. – И предложил. – Если вы не будете возражать, давайте-ка все же мы это проверим. Повторяю, конечно, если вы не станете возражать, на что я очень надеюсь. Мы проверим, на самом ли деле совпало ваше представление о моем запахе с моим настоящим запахом» – «Отчего ж, – без особого энтузиазма согласилась Бойницкая, – Давайте» – «Хорошо, – одобрил я. – В таком случае попробуйте найти словесный эквивалент вашему представлению о моем запахе. Постарайтесь, как бы сложно это вам ни было» – «Почему сложно. – Бойницкая равнодушно оглядывала непрерывно шевелящийся зал. – Это очень даже просто. Увидев вас, я сразу же услышала запах желания и пороха. Так оно и оказалось. Но, повторяю, от этого вы не сделались мне роднее родного» – «Либо вы обманываете меня, – как можно любезнее улыбнулся я. – Либо вы… не женщина» После этих моих слов Ника Визинова так жестко и больно прихватила мою левую руку выше локтя, что, если бы я не видел сейчас рядом с собой Нику Визинову, держащую меня за руку, то я решил бы, что это держит меня за руку совсем даже и не Ника Визинова, а кто-то из крепкоспинных парней, не пускавших меня без смокинга к демонстрационному подиуму. Бойницкая заметила невольное движение Ники и, усмехнувшись, сказала ей: «Не надо, Ника. Он неглуп. Он все видит. И все понимает, – и обратилась ко мне с той же усмешкой: – Правда?» – «Правда, – кивнул я обреченно. – Я вижу, что вы обворожительны, и понимаю, что никогда не получу вас», – и я горестно затем покачал головой. Бойницкая рассмеялась. Ника, наконец, отпустила мою руку. «Вот видишь, Ника, – сказала, все еще смеясь, Бойницкая. – Он очень неглуп, – и оборвала неожиданно свой смех. – Я и вправду не женщина. Но это совсем не говорит о том, что у меня нет чувств. Скорее, наоборот. Просто я не позволяю им руководить собой. Я сама руковожу ими. Я – хозяйка. Я сама приказываю себе, независимо от симпатий и антипатий, кого мне любить, а кого ненавидеть, а кого просто не замечать, а кого и замечать, но не любя и не ненавидя» – «В таком случае, – с доброжелательной усмешкой проговорил я, – я убедительно прошу вас, никогда не приказывайте себе полюбить Нику. Потому что в противном случае я прикажу себе полюбить вас. А я очень горячий любовник. Я ни на секунду не оставляю в покое свою любимую. Я ее трахаю, трахаю, трахаю… До тех пор, пока она не перестает дышать и шевелиться. А с трупами я уже любовью не занимаюсь. Я же не некрофил в конце концов…» Бойницкая молча смотрела на хорошеньких девчонок, бегающих почти голышом по подиуму. Она была спокойна и неподвижна. Только побелели крылышки ноздрей и ритмично вздрагивала длинная вертикальная мышца на тонкой шее. Очень были неприятны Бойницкой мои слова. И я был тому чрезвычайно рад.

Я вот на какую хреновину обратил внимание, живя той жизнью, которой живу. Так случается, что появляешься на свет. И появляясь, будто выныриваешь из толщи водяной, утолительной, медленной, бесцветной и мутной туда, где дышать уже можно бессовестно и безбоязненно, туда, где все вокруг прозрачно и где не скован телом, и где без особых усилий можешь запросто выкручивать выкрутасы, каковые и выкручиваешь, если надобность есть в том и желание. А если нет, то и не выкручиваешь. Понятное дело. Вот об этом и речь сейчас, которую говорю. И плывешь так себе наполовину здесь, а наполовину там. Наполовину мертвый (если не понятно, – потому что, когда-никогда, а умрешь, то есть обратно в мутную толщу нырнешь), а наполовину живой, потому что все-таки живешь, и ведь живешь, мать твою! Так есть. И можешь ведь так плыть и плыть, и плыть, тихо, спокойно, на спинке там отдыхая, на брассок полегоньку переходя, и ничто твоего размеренного плавания, незатейливо говоря, собственно, и потревожить не может. Ну ничто, ничто, никакие обстоятельства, потому как нет никаких таких обстоятельств, не существует их, помимо, конечно, помимо, конечно, болезней, страшных и страдательных. Все же остальные обстоятельства, если не концентрироваться на них, как многие глупые делают, неумные, исчезают, уходят негромко, не оставляя ни следа никакого в памяти твоей. И потому не влияют никак на дальнейшую последующую твою жизнь. К числу таких обстоятельств, например, относятся, и это осознать только надо, это трудно, но надо – смерть близких и иных, – включая жен, детей, братьев, сестер, возлюбленной, родителей, друзей, любимой собаки, кошки, хомячка, лошадки, слона, носорога, гиппопотама, попугайчика, мышки, паучка, пострела-кузнеца, а также пожары, изнасилования, измены, предательства, избиения, кратко– или долгосрочные пребывания в местах лишения свободы, катаклизмы, кражи, потеря крова, работы, денег, любви, новых ботинок, наветы, оскорбления, доносы, ненависть, убийства и прочее, и прочее, и прочее.

Так, без тревог и забот, если не дурак, или с мелкими, ничего не значащими по сути (и ты это, в конечном счете, понимаешь) треножками и заботками, если дурак, ты можешь плыть, допустим, очень быстро или, допустим, я допускаю, очень медленно, можешь останавливаться и оглядываться, допустим, можешь улыбаться всем другим плывущим тебе навстречу, можешь плыть по прямой или по кривой, можешь, можешь зигзагами, кольцами, восьмерками, можешь! А можешь разговаривать с рядом плывущими, рассказывая и слушая, а можешь, например, лежать на спине и читать звездное небо, или анализировать поведение воды под тобой. Можешь просто размышлять обо всем, и плыть, плыть… Что я, неправду не говоря, и делал, когда пришел с войны, точно так и было. Деньги у меня имелись – немало, – и я мог довольно долго жить, не шикуя, без сомнения и с сомнением о чем-то беспокоясь. Увидев многое и убедившись окончательно, что все мы умрем, как ни крути, ни верти, – нырнем в мутную толщу и вынырнем ли когда-нибудь, неизвестно, и устав от увиденного, и устав от всего, чего даже и не видел, устав от неизвестного и от собственного блеска в глазах, в том числе и от зеркала, в котором этот блеск отмечал, и от слов и голоса, от движения и холода, а также и от тепла, от дождя, снега, ветра, рукопожатий, объятий, автобусов, такси, глупых воробьев и жестоких голубей, от зелени и синевы, от рублей и центов, отзвука шагов и жужжания пчел, от скрипа песка и любовных вздохов, от дворников во дворе и от«дворников» на лобовом стекле, от звона бокалов и гудения электропроводов, от грязных ручьев, текущих в трамвайных рельсах, и от нечестных стонов во время совокуплений, от обещаний и обязательств; короче, когда я догадался, что устал, а произошло это примерно через полгода, как я пришел с войны, я захотел обратно туда, откуда я вынырнул, туда, где я уже жил, но еще не был – в чрево матери. Но осознавая, разумеется, что такое невозможно, я решил тоща просто плыть., и не барахтаться, плыть, глядя только на звездное небо, и больше ни на что и больше ни на кого, плыть и размышлять, и размышлять, а потом спать, и спать, и смотреть на звездное небо, и размышлять, и опять спать… Один. Окончательно один.

И я не сделал ничего другого, как заперся в своей квартире в один прекрасный памятный мною день – солнце светило и немалые дети гомонили во дворе – и забрался в постель под два одеяла, хотя и без того теплым являлся, как никто, и взял в руки первую, что попалась, книгу, неинтересную помню что только, и принялся ее читать, зевая и радуясь, радуясь и зевая, до вечера, там – ночь, утром не вставал, пока голод не одолел, позавтракал чем было; и день так пролежал, и другой, на третий соседей за деньги снарядил в магазин – так они потом меня и баловали, покупали что надо за мои деньги, жадные, но добрые. И неделя прошла, и вторая, и месяц минул, а я лежал, лежал. Полгода лежал. Семь месяцев. В разводе тогда пребывал или в браке, забыл, не суть важно. Я плыл и размышлял. И ничего. Ничего не происходило со мной. НИЧЕГО. Все семь месяцев. Где-то стреляла, стонала, гоготала, плакала и приплясывала жизнь (я видел ее по телевизору, и. слышал ее в радиоприемнике, да и попросту я знал, что она была – ЖИЗНЬ), а вокруг меня творились тишь да благодать. Я ведь могу так и до смерти долежать, радовался я. Каждый раз, когда просыпался, радовался, и каждый раз, когда засыпал… Но иногда, не всегда, – приходило сомнение, и ночью, и днем, и во сне, и в мечте (и чем дальше, тем чаще), а так ли плыву и туда ли…

Да, можно плыть и так. (Ну при наличии, конечно, того, на что плыть, конечно.) Но можно, ведь, и не менее плыть и иным способом – например, каждый день ходить на тихую работу, каждый день, в девять пришел, в шесть ушел, и домой. Чем такая работа не постель? Но об этом позднее…

А можно, если кто не знает, плыть и совсем по-другому. Нырять и выныривать, с восторгом делая первый вдох, плыть навстречу волне и врезаться в нее с победным воплем, плескать водой в того, кто тебе не по нраву, и катать на себе того, кого любишь. Изобретать новые стили, но совершенствовать старые, верить в Течение, но стараться плыть рядом или в обратную сторону…

Я рассказываю сейчас простые и всем известные вещи. Все, о чем я говорю, было известно, конечно, и мне – но только известно, как и подавляющему большинству, – известно, и все, и все, но не прожито, не прочувствовано, не продумано и не осознано. Только известно – и все.

Я на войну пошел (добровольцем, не абы как), не осознавая тогда, что и зачем делаю. Понимая. Но не осознавая. Между пониманием и осознанием во-о-о-о-н какая дистанция. За раз не допрыгнешь, и за два, и за три. Тут время необходимо, и Достаточно длительное, и отчаянная работа в голове, беспрерывная, беспаузная и безостановочная. Дистанцию эту сначала надо постичь, а потом преодолеть.

Я когда на войну пошел, еще сам не сам был. Я миром тогда был повязан окружающим, я спорил с обстоятельствами, боялся – смертельно – неудачи, я радовался, когда солнце, и чертыхался, когда хмарь. Я на войну направился только для того, чтобы от дискомфорта внутреннего спастись, от депрессии, или, поточнее скажем, я отправился за постоянным ощущением скорой смерти, которую тем не менее можно избежать. (Если повезет, конечно.) Кстати, весь кайф-то основной был именно в этом – повезет, не повезет.

Я врос в войну по самую макушку, не оставив ни кусочка себя где-нибудь в стороне. Я врос и растворился в ней. И именно потому, что растворился в ней без остатка, переживал до полного телесного коченения за все, что как-то не так, по моему разумению, там со мной происходило: что трушу, например (а такое бывало часто), что чужую жену трахаю, что групповым сексом занимаюсь, что марихуану курю, что героином колюсь, что водку крепко пью, что женщин и стариков иногда убиваю по необходимости, – до ночных кошмаров переживал, до обильного пота по утрам, до звериного воя в горах – когда был один, – до холодного ствола во рту – на рассвете…

И только после семя месяцев, проведенных в постели, а не после и не во время войны, как, казалось бы, это должно было бы быть, я сумел постичь и преодолеть расстояние, отделяющее понимание от осознания. И если бы я сейчас на войну отправился, то видел бы теперь ее и себя, конечно же, по-другому. Во-первых, если бы я отправился,. то знал бы наверняка, зачем отправился. Не эмоции и чувства были бы ныне основными причинами моего там появления и пребывания, а четко и ясно обдуманная, четкая и ясная цель. То есть со всеми решениями, а затем и делами, я, как водится, управлялся бы по-прежнему, но только теперь я смотрел бы на себя как бы со стороны, я наблюдал бы за собой – тихий, спокойный, усмешливый, отзывчивый, на радость наплевательский и на горе. Потому как осознавал бы уже, что жизнь одна и прожить ее надо. Теперь любое свое переживание, а они непременно возникали бы, я бы уже знающе препарировал и отбирал бы себе то, что мне нужно, а то, что не нужно, я выкидывал бы к чертям собачьим. Или даже так, да, вот так, нет, не выкидывал бы к чертям собачьим ненужное, а оставлял бы все как есть, и только бы дивился, посмеиваясь или поплакивая, глядя на то, как переживаю, волнуюсь. (Мать мою, ты смотри, надо же, как переживаю, умею ведь, а интересно, долго ли я так переживать стану или коротко? А не пора ли, мол, на хрен всю эту мерихлюндию тут же взять и прекратить, например, ежели какое другое дело имеется – запросто. И в сей же миг, трах-бах, и прекратил, и зажил – дальше, до следующего волнения-переживания.) И опять дивился бы, когда придет новое переживание, усмешливо-снисходительно, ах, надо же, как могу, как могу-то! Маму вашу под самую, не скажу чего… И именно так ко всему-всему, что и как со мной происходило бы, я теперь и относился: ем ли я, допустим (ты смотри как ем, жую, глотаю, ощущаю вкус, потрясающе), пью ли (водка, между прочим, на вкус горькая и противная, а я пью се тем не менее, значит, нравится, и ведь нравится), иду ли (смешно как, смотри, получается, одну ногу вперед ставлю, а потом другую вперед – почему именно так? – а стопа-то, стопа, сначала на пятку становится, а потом уже и вся полностью с мягкой тяжестью на землю ложится – кто так придумал, отзовись!), сплю ли (сплю ли и во сне знаю, что сплю, и зная, что сплю, сочиняю сны, сначала трудно, сначала не получается, но надо пробовать, пробовать, интересно ведь), говорю ли (чувствую, как вибрирует гортань, как язык касается влажного неба и теплых зубов, как отлипают друг от друга, когда надо и когда надо, сходятся вновь мои губы, забавный процесс, неужели у всех так, а не только у меня?), ругаюсь ли с невежливой продавщицей в магазине (чтобы еще ей, глупой, такое сказать поизящней, поостроумней, чтоб самому посмеяться и ее не обидеть), влюбляюсь ли (эка роскошь – волнуюсь до боли сердечной перед встречей с ней, да хотя бы и не первой, встретив, говорю ей слова, кои до того и в мыслях не держал и не ведал даже, что и знал-то их с какого-то времени, соблазнительно целую пальчики, обмирая от их перезвона), желаю ли что-нибудь такое, чего не хочу делать, но знаю, что делать это необходимо (удивительно, и занятно одновременно, и забавно, что ни говори, как замедляется ход моих мыслей, как стойко я сопротивляюсь своим же движениям, как подступает к моему горлу тошнота, когда я начинаю говорить, и как радостно вместе с тем становится оттого, что я знаю, что я могу все мешающее одолеть, как бы мне трудно то ни было…).

Как случилось так, что я постиг и преодолел названное расстояние между пониманием и осознанием (хотя так ли все на самом деле или мне только кажется), я не могу разъяснить никоим образом. И лишь для того, чтобы хоть что-нибудь сказать, скажу, что я просто много думал, думал о том, как мне это сделать, я искал пути и находил – неверные отбрасывал, и вновь искал и вновь потом находил – неверные; как и все, сопротивлялся поначалу плохому в мыслях, например, предположениям несчастий, неудач, болезней, смерти, а потом незаметно для самого себя перестал почему-то сопротивляться и принял это плохое, какое бы действительно плохое оно ни было, вернее, смирился с тем – любым, что может со мной произойти (или мне так казалось и кажется до сих пор) и продолжал думать, думать, думать, думать, до страшных головных болей, до спазмов в желудке, до галлюцинаций… И вот в один добропамятный день перед самым обедом, предвосхитительно вкусным, состоящим из рыбного супа, из нежного эскалопа с жареным картофелем, цветной капустой, свежими помидорами и маринованными огурцами, и раками, и душистой дыней на десерт, я неожиданно сказал себе, вдруг усмехнувшись, уже в кресло свалившись, сказал: «И какой же херней я занимаюсь, мать мою!» – и рассмеялся, расхохотавшись, дивясь, и заливаясь, и едва не захлебываясь. И когда перестал дивиться, выдавив весь смех до конца, до самой последней-распоследней веселой нотки в голосе, сидя в кресле, расслабленный и бездушно равнодушный, вдруг увидел, так же вдруг, как и засмеялся, в себе другого – Наблюдателя. И подивился ошеломленно, крутя головой, телом и креслом, в котором сидел, – как же все просто, как! И почему же я раньше этого самого Наблюдателя в себе не разглядел? Почему?

Вот так все оно и было (если, конечно, мне можно верить).

И в постель я уже свою больше не вернулся, отобедав сытно в тот день. Я, улыбающийся, в приятном возбуждении ходил по квартире туда-сюда и всем, что в ней есть, любовался, и всему, чего нет, радовался. И не могу сказать, что я о чем-то думал, когда ходил, нет. Я, скорее, чего-то внутри себя легко и не больно касался, как птица концом крыла прозрачной волны. А касался я примерно так.

За окном лето, оно сильное и красивое, оно может, если захочет, победить зиму, склонить к сожительству весну, подружиться с осенью, оно может раскинуть сети и поймать все звезды, которые в эти сети поймаются, и привлечь затем эти звезды на Землю, и тогда мы точно узнает, одиноки ли мы во Вселенной или нет. Но, конечно же, мы не одиноки, мы узнаем, и на других планетах есть собаки и кошки, только там они по-другому называются и по-другому выглядят, но их тоже любят, они тоже любят, и они, конечно же, полюбят и нас, когда увидят нас, потому что они умные, а мы можем, конечно, поначалу испугаться, потому что вид у них будет непривычный, так же как и у их хозяев, но потом мы заглянем к себе в сердце и найдем место и для них, и для их хозяев, найдем быстро, потому что оно там им уже уготовлено, место, еще с того момента, как мы родились, там всем место уготовлено, всем, кто жив и не жив, плохим и хорошим, хотя трудно сказать, кто плохой и кто хороший, ясно другое, что всем там место уготовлено. Сердце большое, оно бесконечное так же, как и время, в котором живет Вселенная и в котором живет каждый из нас, и если мы захотим по-настоящему, на самом деле захотим, то мы то время, которое живет в каждом из нас, можем по своему усмотрению замедлить или убыстрить, а для того чтобы этого захотеть, необходимо учиться это желание у себя вызывать, учиться делать его постоянным, учиться делать его мощным, всепоглощающим и единственным. Очень сложно научиться делать так, но можно. Не все, конечно, готовы к этому, но главное, что такие уже есть, и были, и будут, и они должны потянуть за собой других, тех, которые пока еще хотят иного – быть несчастливыми и некрасивыми. В синем небе, висящем над землей, есть красота и стремление, в деревьях, растущих под окнами, есть красота и стремление, в горах, которые громоздятся неблизко отсюда, есть красота и стремление – хоть они и неподвижны и не могут действовать, а во многих людях нет ни красоты, ни стремления, хоть они и способны действовать, и нет потому разницы между такими людьми живыми и другими такими – мертвыми. Они ждут, и ничего не приходит. А есть, которые не ждут, и им тоже ничего не приходит… А я жду, жду дольше и сильнее, и нетерпеливее их всех, и ко мне тоже ничего не приходит, ничего… Хотя я и не представляю даже, чего я ладу и как хотя бы примерно выглядит то, чего я жду, я вес равно знаю, что оно приходит. А действовать страшно. Потому что не знаю как, не знаю где и не знаю, чем все это кончится. На войне-то было понятно, как, где, зачем и чем все кончится. Там всегда приходило то, чего я ждал… Но почему я так пессимистичен? Сейчас ведь во мне все по-иному. Я познакомился с Наблюдателем. А с Наблюдателем не страшно. Я забираюсь в себя и вижу – не страшно… Надо зажечь огонь, чтобы длинными были языки, в полроста или полный рост, и прыгнуть туда и танцевать с саламандрой под лапку, умирая и воскресая» такой, какой есть, но другой…

Примерно так текли мои мысли. Легко и не больно. Непоследовательно и нелогично. Конечно, я не стану спорить, может быть, мое тогдашнее состояние можно было объяснить тем, что я просто-напросто прекрасно отдохнул, и ничем иным. Да, еще полгода назад я бы объяснил бы произошедшую во мне перемену именно так, но сейчас бы я засомневался в таком утверждении. В чем и продолжаю сомневаться. А дальше было так.

«Хватит! – сказал я не вслух, обращаясь, зная, к кому. – Довольно! – воскликнул невосклицательно. – Будет! – хрипел бесшумно, смирившись с положением дел. – Нет времени больше бездействовать, есть да спать, да мочу гонять, вставай, поднимайся, до святости далеко, надо что-то делать, чтобы что-то произошло, случилось хоть что-то, как до того семь месяцев не случалось чего-то. Иначе зачем меня назвали Нехов, а не как-то иначе, иначе, иначе, зачем?» И не стоит, подумал одновременно, когда так решил, задаваться целью еще не совершенного действия; почему, мол, и для чего я буду делать то-то и то-то, главное делать, А каков настанет результат, плохой или хороший, кто может судить? Не я. Только Создатель. А он не станет этим заниматься, как не занимался никогда, значит, некому судить, а значит, все равно, какой будет результат, и будет ли какой вообще. Хотя, конечно же, будет, все кончается когда-никогда. (Именно так я, наверное, понимаю мир – все кончается когда-никогда). Закончится ли то, что я начну, неудачей или, может быть, даже смертью, Наблюдателю все одно будет интересно это наблюдать, и потому я могу делать все, что угодно, когда угодно и где угодно, но только делать, делать, делать… «Но Бог мой, – мелькнуло вскользь, забывшись вскоре, – надолго ли меня хватит?»