Текст книги "Быстроногий олень. Книга 2"
Автор книги: Николай Шундик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)
3
Когда Эттын ушел, Солнцева направилась к печке, у которой Журба все еще что-то доделывал, поправлял.
Комсомольцы уже разошлись по домам. Напротив Владимира по другую сторону плиты стояла Нояно Митенко, прибывшая накануне в поселок вместе с группой оленеводов.
– Послушай, Володя, пойдем в тундру. Оленеводы скоро в путь тронутся, на зимние пастбища. Нельзя тебе отставать, – говорила она, как-то по-особенному ласково глядя на Журбу.
Стоя у двери, Оля невольно залюбовалась девушкой. Нояно понравилась ей еще год назад при первой же встрече своей стремительностью, энергией, неугомонностью. В комнате отца она все поставила вверх дном, передвигая по-своему всю мебель. Перебегая из дома в дом в поселке, где она родилась и выросла, Нояно вносила с собой настоящую бурю. Расспрашивав у соседей о семейных новостях, она брала на руки детей, которые сразу же проникались к ней доверием, шутила, вспоминала смешные истории из своего детства, звонко смеялась. Нояно знала из писем отца, с какой любовью он относился к Оле, и потому в первый же день знакомства назвала ее сестренкой, с поразительной легкостью раскрыла перед ней свою душу, сумев рассказать, пусть сумбурно, порой отдельными восклицаниями, о своих жизненных стремлениях, вкусах, сокровенных мечтах. Поэтому Оля с такой же легкостью сразу прониклась к ней симпатией, почувствовав в Нояно близкого человека.
От матери-чукчанки Нояно унаследовала тяжелые длинные косы, смуглый цвет кожи и черное пламя подвижных, широко раскрытых глаз. На отца она была похожа своей богатой самыми различными оттенками улыбкой и выразительным взглядом, в котором, в зависимости от настроения, то мелькала лукавая искорка насмешки, то отражалось что-то ласковое, мечтательное, то вдруг проглядывало что-то серьезное, настойчивое, пытливое. Живость движений, еле заметная горбинка правильного носа и горячий блеск глаз делали Нояно похожей на южанку.
Заметив в дверях Солнцеву, Нояно протянула вперед свои стройные, смуглые руки и почти выпорхнула из-за плиты навстречу учительнице.
– Горит, Оля, хорошо печь горит! Володя, оказывается, такой замечательный печник!.. – воскликнула она смеясь. И схватив Олю за руки, потащила ее к печке. Любуясь девушкой, Солнцева многозначительно, с едва уловимой улыбкой посмотрела на Владимира.
– Пойду ужин готовить. Скоро отец должен вернуться с охотничьих участков, – вдруг став серьезной и сдержанной, сказала Нояно.
Когда Нояно ушла, Солнцева дернула за рукав Журбу и спросила, лукаво щурясь:
– Милая девушка?.. Правда?
– Хорошая! Очень хорошая! – простодушно ответил Владимир.
– Не кажется тебе, что ты ее полюбишь?
– Что? – переспросил Владимир. – Полюблю?.. – Немного помолчав, он добавил с прежним простодушием: – Что ж, она стоит серьезного чувства. А вообще-то я всех хороших людей люблю…
– Не лукавишь ли ты, не уклоняешься ли от ответа? – глядя пытливо в лицо Владимира, спросила Оля. – Ведь ты же знаешь, о какой любви я говорю. Мне очень хочется понять твое отношение к Нояно.
Владимир солидно откашлялся:
– Что это… сцена ревности?
Глянув уголком синего глаза на Олю, он рассмеялся…
Петр Иванович умывался. Нояно стояла около него с полотенцем в руках. Старик фыркал от удовольствия, искоса поглядывая на девушку. Теплое ухаживание дочери трогало его.
Не успел Петр Иванович умыться, как Нояно подала ему чистую, тщательно выглаженную косоворотку.
– Зачем ты, дочка, наряжаешь меня, как на свадьбу? – добродушно нахмурился Митенко.
– Надевай, надевай, папа. Тебе очень идет эта косоворотка. И вот эти носки надень, я их заштопала. А твои туфли я вчера бисером расшила, посмотри, как красиво получилось.
Митенко взял домашние туфли с заячьей опушкой, залюбовался рисунком из цветного бисера.
– Спасибо, дочка, спасибо, родная, – наконец сказал он и смешно затоптался, не зная, что ему делать сначала: надеть ли косоворотку, или туфли.
К ужину подошли Владимир и Оля. За столом все с удовольствием слушали рассказы Нояно о последних новостях в тундре.
– Колхоз поручил бригаде Мэвэта племенное стадо разводить, – сообщила девушка. – Знали бы вы, как Мэвэт любит свое дело! А какой у него замечательный сын! Да и все они там настоящие оленеводы. А вот Кумчу зря бригадиром оставили…
– Почему зря? – поинтересовался Петр Иванович.
– Ты что, папа, Кумчу не знаешь? Не выйдет из него хорошего бригадира! – убежденно сказала Нояно. – Однажды поехала я с ним пастбища осматривать, так он просто взял и удрал в пути от меня.
– Трудно тебе, дочка, там, – вздохнул Петр Иванович. Глаза его были грустными, задумчивыми.
– С тебя пример беру: ты никогда легкий путь не выбирал. Так вот и мы с Володей через Анадырские хребты оленями дикими скачем, – смеясь, ответила Нояно и, встретившись с улыбающимися глазами Журбы, с живостью вытянула над головой руки, изображая ветвистые оленьи рога. Это всех рассмешило.
– Вот пройдет осень, зима, уйдет полярная ночь, – мечтательно сказала Нояно. – Солнце начнет подыматься все выше и выше. Весна наступит. Вечерняя заря станет встречаться с утренней. Приедете вы к нам в тундру: ты, папа, и ты, Оля. И пойдем мы вчетвером по речным долинам, по горным склонам и разговаривать будем и молчать будем. Хорошо весной в тундре, ай, как хорошо! Птицы летят, летят, летят…
Оля смотрела не отрываясь на девушку, любуясь ее смуглым, тонким лицом, все больше поддаваясь обаянию ее слов, ее мягкого тихого голоса, зовущего к солнцу, к весне.
После ужина Солнцева вышла на морской берег. Стараясь сохранить как можно дольше то чувство, которое родилось у нее в беседе с Нояно, Оля медленно шла во тьме по мокрой хрустящей гальке у самого морского прибоя, не замечая его ритмичных ударов. Порой между лохматых туч проглядывала луна, и тогда зеленый свет ее дробился в морских волнах, осыпал тусклыми искрами пловучие льды.
Думая о Нояно, Солнцева рядом с ней мысленно видела Владимира. Девушка догадывалась, что между ними пробежала та воспламеняющая сердце искра, которая никак не могла родиться у нее самой и у Владимира, несмотря на их длительную, неослабевающую дружбу.
Мысль эта, словно лунный свет, раздробившийся в морских волнах, вызывала в душе Оли что-то грустное, горькое. Опять пришло в голову, что, возможно, она родилась на свет с душой-пустоцветом. Думалось и о том, что, возможно, она просто не поняла свои чувства к Владимиру и потому не до конца открылась ему, не сумела всколыхнуть по-настоящему его душу, и теперь то, что должно было случиться, ушло навсегда.
Еще одна мысль, пока не ясная, билась где-то глубоко, но настойчиво. И странное дело, Оля пыталась заглушить эту мысль, почему-то боялась ее. Мысль эта была о Гивэе. За последнее время Солнцева все чаще и чаще ловила себя на том, что она скучает и даже тоскует, если Гивэй долго не появлялся в поселке, уходя с охотниками в море. Девушка уверяла себя, что она хочет видеть Гивэя просто как своего ученика, упорного и жадного к знаниям; хочет видеть его потому, что уже давно поняла – не только она обогащает Гивэя знаниями, навыками, привычками культурного человека, но и он дает ей уроки беспощадной требовательности к себе, ясной целеустремленности, истинной страсти в движении к новому. «Да, да, люблю его, как в какой-то степени свое произведение, как скульптор любит свою работу», – твердила девушка, хотя в душе понимала, что дело здесь далеко не только в этом. «А в чем же?» – иногда задавала себе вопрос Солнцева и тут же с каким-то смутным беспокойством переключала мысли на что-нибудь другое. Не понимала Оля, что как раз именно в это время в ней и рождалось то большое и для нее неотвратимое, чего она ждала и чего сейчас пугалась. Уж так бывает у иных людей, что прежде чем осмыслят и признают свое большое чувство, они с каким-то подсознательным ожесточенным упорством пытаются заглушить его в себе: если умрет, значит оно не достойно было для жизни, а если разгорится в пожар, значит так тому быть.
Оля присела на камень и долго смотрела в море, прислушиваясь к его глубоким вздохам.
– Оля! Ай, моя Оля! – неожиданно сказал кто-то позади нее, совсем близко. Девушка вздрогнула, медленно повернулась на голос.
– Гивэй! Ты зачем здесь?
– Не могу я больше, Оля! Знаешь… поверь мне – сердце мое всегда чует, когда вот так ты одна… ходишь, чего-то грустишь. О чем ты?
Луна снова вышла из-за лохматых туч. Обильный дождь мерцающего света пролился на море. Оля посмотрела в лицо Гивэя и вдруг почувствовала, что она может задохнуться, если вот сейчас, в это мгновение, не схватит юношу за руки, не заглянет в его глаза совсем близко, близко. «Нет! Нет! Нет!» – закричал в ней кто-то второй, и она с испугом предостерегающе выбросила вперед руки и быстро проговорила:
– Не надо… не надо так, Гивэй… Ты пойди, пойди! Мне очень надо побыть одной…
Гивэй мгновение колебался, смутно угадывая в душе Оли ожесточенную борьбу, и тихо ответил:
– Хорошо, хорошо, Оля… Я пойду… ты прости меня.
С убитым видом юноша повернулся и, опустив голову, медленно пошел куда-то прочь от поселка по берегу моря, порой наступая на пушистые клубы пены ленивого прибоя. Оля неподвижно наблюдала за ним. Ей страшно хотелось крикнуть: «Гивэй! Постой, подожди!» Но все тот же, кто-то второй в ней, упрямо твердил: «Нет, нет, нет!»
Где-то в темном мраке, нависшем над морем, послышался густой, хриплый гудок парохода. Оля встрепенулась. Один раз, другой мелькнули красные точки огней. Повторившись до десятка раз многократным эхом, гудок уплыл в неведомую даль.
– На Кэрвук пошел пароход! – тихо сказала Оля, а в ушах ее все еще звучало страстное, идущее из самой глубины сердца: «Оля! Ай, моя Оля!»
4
В Янрае намечалось открытие пошивочной мастерской.
Солнцева была полностью поглощена заботами и волнениями янрайских женщин: пошивочная мастерская представляла для них особенный интерес. Ведь это значило, что в работу в колхозе включатся теперь все женщины, даже старухи.
Под мастерскую был выделен один из жилых домов. Оля вместе с девушками-комсомолками оклеивала стены обоями, мыла пол, окна.
– Оля, у меня что-то клейстер не получается, совсем не клеит! – обратилась к ней жена Рультына. Оля направилась к Айнэ.
В это время дверь в мастерскую отворилась, и на пороге показался Айгинто. Окинув работающих взглядом, он нахмурился и, присев в углу, закурил трубку, задумался: «Тимлю не пришла, опять, значит, побоялась Эчилина».
Солнцева подошла к Айгинто, присела на корточки.
– О чем задумался?
– Много дум в голове, – вздохнул председатель, попыхивая трубкой. – Так рассуждаю: мастерская эта – дело большое. Надо, чтобы хорошо получилось, не хуже, чем у илирнэйцев. Кончим с мастерской, пойдем дальше. Обязательно выстроим в эту зиму и питомник для собак. Хватит покупать собак в Илирнэе, сами продавать будем.
– Заметил, с какой радостью относятся к мастерской? – сказала Оля. – Надо, чтобы колхозники сразу увидели всю выгоду от нее.
– Думаю, кого бы заведующим поставить. Не посоветуешь ли? – спросил Айгинто. – Ты, знаешь, конечно, какую женщину надо для такого дела: швею хорошую, чтобы других учила, серьезную, строгую, чтобы не только уговорить, но и приказать могла… тогда порядок будет, польза от мастерской будет…
Подумав, Оля оживленно сказала:
– Я знаю, кого надо поставить. Очень хорошая швея. Как ни зайду к ней, всегда что-нибудь шьет; прочно, красиво шьет. Только я пока не назову тебе ее.
– Нет, ты лучше скажи. Интересно знать.
– Подожди немного. Сегодня у нас комсомольское собрание. Ты придешь, конечно… Вот после собрания мы и поговорим с тобой, посоветуемся.
Айгинто ушел, Оля принялась помогать девушкам.
«Да, хорошая швея, очень хорошая. Но может ли она руководить мастерской?! Надо попробовать. Надо помочь, – думала учительница, прислушиваясь к шуткам и смеху девушек. – Схожу сейчас к ней, поговорю… Сначала она, конечно, испугается, но я уговорю ее».
Вскоре Оля была уже в яранге Эчилина, беседовала с Тимлю.
Слова учительницы привели девушку в смятение. Но Солнцева говорила так убедительно, так горячо, что Тимлю подумала: «А что, если попробовать?.. Я бы очень старалась! Я бы очень, очень старалась!»
– Ну, а Эчилин как же? – тихо спросила она, боясь, чтобы вопроса ее не услышал отчим, возившийся с починкой нарты в шатре.
– Что тебе Эчилин? Ты о колхозе думай! Ты же комсомолкой стать собираешься. Что тебе посмеет сделать Эчилин, если тебя само правление, само колхозное собрание поставит заведующей мастерской? – не унималась убеждать Оля. Она все ближе и ближе подвигалась к Тимлю, заглядывала ей в глаза то с укором, то настойчиво и требовательно, то ободряюще. – Ну, решайся, решайся, Тимлю. Смелее будь! Ты же такая хорошая швея! Я же знаю, что даже лучшая у нас швея, старушка Оканэ, всегда в пример другим женщинам твою работу ставит. Потом о тебе на собрании хорошие слова говорить будут, в районной газете писать о тебе станут.
– А ты поможешь мне, а? – цепко ухватив руку Солнцевой, спросила Тимлю. – Ой, знала бы ты, как мне страшно! А как хорошо было бы!
– Помогу, обязательно помогу, Тимлю, – перешла на горячий шопот Оля, чувствуя, что Эчилин прислушивается к их разговору.
После комсомольского собрания Айгинто зашел к учительнице и нетерпеливо спросил:
– Ну, кого же ты советуешь в мастерскую?
– Сядь, – предложила Оля, подвигая гостю стул. Она медлила с ответом. Это заинтриговало Айгинто.
– Да говори же ты, Оля! – не выдержал он.
– Заведующей мастерской надо поставить замечательную швею, очень хорошую девушку, которую мы готовим в комсомол. Ты ее хорошо знаешь. Я говорю о Тимлю.
Айгинто был ошеломлен.
– Тимлю? – переспросил он после минутного молчания. – Нет! Это невозможно, совсем невозможно!
– Нет, вполне возможно, – спокойно и даже с какой-то беспечностью в голосе возразила Оля. И тут же засыпала Айгинто доводами, почему именно Тимлю надо поставить заведующей мастерской.
– Именно сейчас она по-настоящему начинает просыпаться. Понимать надо: ответственность за успех мастерской окончательно взбудоражит ее и зажжет на большие дела. Да, да, Айгинто, поверь мне. Такие, как Тимлю, если их растормошить как, следует, потом горы своротить смогут. Надо быть педагогом, Айгинто. Каждый настоящий руководитель должен быть хорошим учителем.
Наконец ты сам все время твердишь Тимлю, чтобы она смелой была. Так будь же сам смелым, Айгинто!..
– Подожди, подожди, Оля, – замахал руками председатель, как бы прося пощады. – Ты столько наговорила, что у меня голова закружилась… Дай-ка… сообразить… Признаюсь тебе честно: Тимлю мне и в голову не приходило заведующей ставить. Да и сейчас боюсь… Для этого твердый человек нужен, чтобы и приказать мог…
– Боишься?! Боишься, значит! – немедленно перешла в атаку Оля.
Айгинто прикрыл рот рукой, как бы говоря: виноват, не то слово вырвалось.
– Да не боюсь, нет! – нажал и он на голос. – Я только хочу сказать, что Тимлю… не справится и тогда совсем испугается, и мы все, все испортим… А нам нужно, чтобы мастерская эта сразу же не хуже илирнэйской стала.
– Ах, Айгинто, Айгинто, разочарованно протянула Оля, – еще говоришь, что любишь Тимлю…
– Вот, понимаешь, как раз потому, что люблю ее и… и боюсь…
Оля снова начала приводить свои доводы в пользу Тимлю.
– Правильно тебя ругал Гэмаль за то, что ты не всегда веришь в людей, за то, что сам пытаешься заменить всех. Ты, наверное, и мастерскую взял бы на свои плечи, если бы, как женщина, шить мог…
Айгинто засмеялся.
– Да, при мне настоящий порядок был бы. А Тимлю… ее и слушаться не будут, она такая тихая, пугливая, как дикий олень…
Не скоро ушел председатель от Солнцевой, так и не решив ничего.
Не успела Солнцева проводить Айгинто, как в ее комнату вошла необычайно взволнованная Тэюнэ.
– Оля! Я ушла… я совсем ушла от Иляя! – с озлобленным торжеством громко сказала она, не в силах отдышаться.
Тэюнэ сбросила с головы платок и уставилась на Олю неподвижным, спрашивающим взглядом.
– Садись, садись, – засуетилась Оля, обдумывая, что ответить гостье.
Тэюнэ села на стул и вдруг улыбнулась как-то жалко и виновато.
– Решилась я. Совсем ушла от Иляя. Не могу больше… Со старушкой Уруут стану жить… Завтра смеяться надо мной в поселке будут.
– Почему смеяться? – спросила Оля, чувствуя, что эта женщина пришла к ней именно для того, чтобы посмотреть на себя ее глазами, услышать приговор своему поступку, дать на проверку ей свою совесть.
– Смеяться, наверное, будут, Оля, а Гэмаль, быть может, еще и разозлится, – тихо продолжала Тэюнэ, с какой-то жадной подозрительностью глядя на учительницу, боясь ее осуждения.
– Не надо так, Тэюнэ! Зачем такие слова говоришь? Разве тебя не знают люди в поселке? Кто может о тебе что-нибудь плохое сказать? – Оля мягко взяла Тэюнэ за руки, участливо заглянула ей в глаза. – А Гэмаль… Что ж Гэмаль… если он любит тебя, то должен помочь как-то…
– Нет, никак не может он мне помочь, – быстро заговорила Тэюнэ, словно боясь, что Оля не дослушает ее до конца. – Ему самому помочь надо. Трудно, сильно трудно Гэмалю. Позавчера он мне сказал: «Сошлись на одной тропе три человека: Тэюнэ, Иляй и Гэмаль. Не могут разойтись. Кому-то из трех в сторону свернуть надо. Больно мне слова эти тебе, Тэюнэ, говорить, но я честно скажу; уже пробовал один раз свернуть в сторону, ничего не вышло. Попробую второй раз. Уехать мне надо из Янрая…»
– Расскажи об Иляе, – попросила спокойно Оля. – Что же у вас произошло?
– Ударил меня Иляй! – Тэюнэ гневно сверкнула глазами; губы ее дрогнули, а на лице появилось выражение глубоко оскорбленного человека. – Понимаешь, прямо по лицу меня ударил Иляй. Как узнал он, что некоторые женщины решили перейти с охоты на работу в пошивочную мастерскую, так стал говорить, чтобы и я так сделала. Но как я могу свою бригаду бросить? Я же бригадир!.. Иляй сильно рассердился и ударил меня. И вот я ушла. Совсем ушла от него. Не могу больше с ним жить. Пусть, хотя его уже лентяем не называют, все равно не люблю… Ненавижу!
– Ну что ж, Тэюнэ, – в глубокой задумчивости отозвалась Оля, глядя куда-то в одну точку. – Ты хочешь знать, какие слова я тебе в ответ скажу?
Тэюнэ крепко зажала в руках концы кос, переброшенных на грудь, и замерла.
– Скажу я тебе вот что, – продолжала Оля. – По-моему, тебе это уже давно надо было сделать. Виноват Иляй, а не ты. Виноваты и те старые законы, обычаи, по которым жили ваши родители. Все в поселке знают, что тебя с Иляем еще детьми поженили. В поселке не будут говорить о тебе плохих слов.
Тэюнэ глубоко вздохнула.
– Спасибо, – тихо сказала она и вдруг заплакала.
– Успокойся, успокойся, – уговаривала Оля, обнимая Тэюнэ за плечи. – Если родители делают ошибку, то их дети имеют право исправить ее. Ты не с одним Иляем порываешь, ты окончательно порываешь со старыми тяжелыми обычаями, со страшными обычаями, от которых очень трудно было народу твоему. Вот так мы и скажем людям!
5
Кандидатура Тимлю вызвала немало возражений. Трудно было многим янрайцам представить себе эту незаметную, робкую девушку руководительницей мастерской.
Айгинто молчаливо вслушивался в спор, разгоревшийся на собрании. Противоречивые чувства волновали его. Не зная, на чем остановить свой выбор, он молчал.
– Что это выдумали? – доносился до его слуха возмущенный голос Эчилина. – Разве можно такое дело непонимающей девчонке поручать? Мастерскую строим, такую мастерскую, как у илирнэйцев! Плохо, однако, у членов правления колхоза сердце болит за такое большое дело, если Тимлю заведующей ставить хотят! Она мне, можно сказать, родная дочь. Я мог бы тоже кричать, – чтобы ее заведующей поставили. Но я не могу…
– А почему не можешь? – вдруг послышался голос Тэюнэ. – Видно, потому, что не хочешь Тимлю из яранги своей выпускать; потому, что дома заставляешь ее на себя шить, убирать, варить, собак кормить.
– Зачем перебиваешь, когда мужчина говорит? – возмутился Эчилин. – Тебе ли здесь голос подавать. Женщина, которая, как собака от своей упряжки отбившаяся, от мужа убежала…
Тэюнэ как-то сразу смолкла, опустилась на скамейку. Среди старух пронесся шепоток, кто-то злорадно захихикал.
– Нельзя, никак нельзя Тимлю заведующей ставить, – Эчилин повысил голос, чувствуя поддержку.
Спор разгорался. Но у Тимлю были не только недоброжелатели, но и сильные покровители. После выступления Солнцевой, Гэмаля и Митенко собрание встало на сторону Тимлю.
С трепетным страхом вошла Тимлю в мастерскую. Женщины-швеи по-разному встретили ее в первый день. Одни недоверчиво, с насмешкой, другие ласково – и таких было большинство.
– Со мной Оля сегодня разговаривала, – по секрету сообщила Тимлю жена Пытто Пэпэв. – Серьезно очень разговаривала. Просила меня помогать тебе.
Не прошло и десяти минут, как к Тимлю подошла точно с таким же секретным разговором и жена Нотата.
Долго думала Тимлю, с чего же ей начать свою работу, чтобы ее считали хорошей заведующей мастерской, и решила на одном: надо самой очень хорошо шить, прочно и красиво шить. Потом и других можно, как говорит Оля, упрекнуть или даже поругать, если они не будут как следует стараться.
Тимлю была изумлена тем, что грозный отчим, объяснения с которым она больше всего боялась, первое время словно и не замечал происшедшей перемены в ее жизни. Он не спрашивал, как идут у нее дела, не возмущался, как прежде, тем, что она уходила из дому и приходила, когда ей вздумается. Все это Тимлю воспринимала, как счастливый сон; она не в силах была поверить до конца в свое счастье.
Но вскоре девушка убедилась, что отчим не так уж просто относится к перемене в ее жизни. Однажды, вернувшись вечером домой, Тимлю принялась готовить себе ужин.
– А разве в мастерской вас не кормят? – с улыбкой, не предвещавшей ничего доброго, спросил Эчилин. – Дома у нас ничего нет. Придется тебе без ужина ложиться.
Тимлю посмотрела на Эчилина, с безучастным видом вздохнула и принялась за выполнение домашнего задания по ликбезу.
– Продвигайся вон туда, – указал Эчилин в самый темный угол полога, – а здесь, у лампы, я буду алыки[1]1
Алыки – собачья упряжь.
[Закрыть] починять.
Тимлю хотелось сказать, что они прекрасно уместятся у лампы вдвоем, но, глянув в холодные глаза Эчилина, она с привычной покорностью отодвинулась в угол.
«До каких же пор я буду все это терпеть? Кто меня заставляет жить у Эчилина?» – подумала она и впервые почувствовала, что жизнь ее теперь слита воедино с жизнью колхоза, поселковой молодежи, с жизнью учительницы Оли.
Долго не могла уснуть в эту ночь Тимлю, а наутро уверенной и спокойной ушла на работу в свою мастерскую.
До половины дня на душе у нее было особенно радостно. С утра зашли в мастерскую члены правления колхоза во главе с Айгинто, осмотрели мастерскую, проверили, как выполняется заказ по пошивке торбазов для Красной Армии, похвалили швей и заведующую за хорошую работу.
Эчилин видел, что с падчерицей его произошло что-то непонятное. Старик уже был не в силах держать ее в повиновении. И тогда он пошел на подлость. Заметив на ногах у Тимлю новые торбаза, он пустил по поселку слух, что заведующая мастерской ворует колхозные камусы[2]2
Камус – шкура, снятая с ног оленя.
[Закрыть], использует их на свои нужды.
Клевета привела Тимлю в смятение. Все рушилось для нее. Погрузившись в оцепенение, она не думала, что ей надо итти на работу, что ей нужно как-то объясниться с Эчилином, доказать людям, что она не брала колхозные камусы. Девушка думала о предстоящем комсомольском собрании, не в силах представить себе, как она будет смотреть людям в глаза: ясно же, она, Тимлю, хорошо теперь знает, что значит быть в комсомоле! Нечестным людям совсем нечего делать в комсомоле, их туда и близко не подпускают.
Но вот Тимлю подумала о том, что ее никто не имеет права называть нечестным человеком. Конечно же, разве этот злобный человек Эчилин говорит правду? Разве она, Тимлю, и в самом деле вор? Разве могут настоящие люди сразу поверить Эчилину, а ей, Тимлю, нет? И разве это не ей, Тимлю, и Оля, и Айгинто, и многие другие не однажды говорили, что комсомольцы такие люди, которые зря себя в обиду не дают?
Девушка наскоро вытерла мокрое лицо. Вспыхнувшая с особой силой ненависть к Эчилину вытеснила страх перед ним. Теперь она думала о том, что ей надо не сидеть в углу со слезами на глазах, а что ей надо пойти и всем доказать: «Эчилин лживый человек, он очень и очень злой человек…»
«Да, да, надо делать так: хватит терпеть! Мне помогут, мне обязательно мои друзья помогут!»
Так оно и вышло. На помощь Тимлю пришла Оля. Она вбежала в ярангу Эчилина, схватила Тимлю за руку и повела за собой, приговаривая:
– Идем, идем, Тимлю, ко мне. Мы заставим Эчилина откусить свой лживый язык; идем смелее за мной, Тимлю!
«Что же мне осталось делать? – мрачно рассуждал Эчилин, посасывая трубку в пологе своей яранги. – Отняли они у меня силу, совсем отняли. Скоро, наверно, и мальчишки безнаказанно в меня камнями бросать станут. Такая вот жизнь у тебя наступила, Эчилин…»
Неожиданно чоыргын полога поднялся, и Эчилин увидел улыбающуюся физиономию заведующего торговым отделением. Без удивления он подумал о том, что обрадовался приходу гостя. Как-то уж сумел этот довольно частый у него гость понравиться ему, хотя Эчилин не мог сказать себе толком, как это – вышло.
– Заходи, заходи ко мне, чаю попьем, – засуетился Эчилин, – вот только жена моя куда-то ушла, ну да ничего, я и сам… сам как-нибудь…
Савельев сел на белую шкуру оленя, постланную для него Эчилином, пристально всматривался в лицо хозяина. О клевете на падчерицу и на председателя колхоза, пущенную Эчилином по поселку, он уже знал.
«Шипишь, как змея шипишь, а вот ужалить как следует не можешь», – думал Савельев об Эчилине.
Подогрев на примусе чайник, Эчилин расставил перед гостем чайную посуду.
– Вот посмотри на мою голову, видишь, сколько седых волос? – спросил Эчилин, наклоняясь почти к самому лицу гостя. – Так вот, когда это было, чтобы старика с седой головой молодые не почитали? А вот падчерица моя так поступает, словно меня и на свете нет. Уходит куда и когда ей вздумается, никогда совета не спрашивает.
– О, как же это можно? – изумился Савельев. – Это нехорошо. У нас, у русских, так не принято. Молодежь всегда должна стариков уважать. Так наши школы учат, так правительство учит.
– Школы учат, – иронически улыбнулся Эчилин. – Разве этому наша учительница учит? Не она ли падчерицу мою совсем испортила? Непослушной сделала?
– Молодая совсем еще учительница, сама не понимает многого, – сокрушенно вздохнул Савельев. – Вот как-нибудь поговорю с ней, а то, быть может, и в райисполком напишу, чтобы поругали ее как следует. У нас, у русских, такое не принято, чтобы родителей дети не слушались…
– У вас, у русских, не принято, – снова иронически улыбнулся Эчилин. – Хорошо, если бы все русские рассуждали так вот, как, допустим, ты рассуждаешь…
– Да, да, это было бы неплохо, – отозвался Савельев, – так мы и думаем. А на этих молодых, вот как Оля, пожаловаться следует… Это они по молодости, по глупости… Я как-нибудь поговорю с Олей.
В шатре яранги послышались чьи-то быстрые шаги. Эчилин поднял чоыргын и впустил в полог Петра Ивановича Митенко.
– Ты… Ты чего это на Тимлю наболтал? – тяжело дыша, еле сдерживая негодование, спросил у Эчилина Митенко. Косматые брови его, сдвинутые к переносью, сжатые кулаки не предвещали ничего доброго: Эчилин знал, каким бывает в гневе Митенко.
– Значит, прибыл домой, долго ты ездил, соскучились по тебе янрайцы, – миролюбиво сказал он, пытаясь остудить гнев Митенко.
– Нет, лиса, ты мне окажи, почему нехорошее о Тимлю болтаешь? – Митенко еще ближе подвинулся к Эчилину. – Ты скажи мне, когда переделаешь свою паскудную душу? До каких пор ты будешь честных людей за ноги, как собака бешеная, хватать? Все простили тебе янрайцы: и то, что ты когда-то грабил их, и то, что ты дружил с этим вонючим псом Стэнли. А ты… как ценишь ты все это? Шкура ты волчья, а не человек. Не один раз уже мне приходилось с тобой таким громким голосом разговаривать, а толку, вижу, мало! Но теперь не то, что двадцать лет назад! Сейчас тебе никто не позволит обижать честных людей! Выйди на улицу, и ты увидишь, что над тобой малые дети смеются! А камусы, из которых Тимлю торбаза сшила, я сам ей у оленьих людей купил. За это она мне рукавицы сшила. Ясно тебе? Сейчас об этом уже весь поселок знает. Советую тебе откусить язык и выплюнуть собакам!
Тряхнув в гневе Эчилина за шиворот, Митенко так же внезапно, как вошел, покинул ярангу.
Тимлю не вернулась в ярангу к Эчилину. Приютила ее у себя Пэпэв.
