Текст книги "Быстроногий олень. Книга 2"

Автор книги: Николай Шундик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

12

Прожив в стойбище Майна-Воопки два дня, секретарь райкома выехал в соседние пастбищные угодья оленеводов илирнэйского колхоза. Ему надо было изучить возможности строительства в тундре и в илирнэйском колхозе.

Недолгие сумерки утра, тут же перешедшего в вечер, погасли. Наступила ночь. Полная луна ярко освещала пустынные снежные просторы; холодная и надменная, она словно упивалась своей безграничной властью, будто зная, что она, а не солнце нынче владеет здешним небом. На речные долины от гор падали густо-синие треугольные тени. Глухой гул лопающегося льда и земли напоминал отдаленную артиллерийскую канонаду. Время от времени то ближе, то дальше завывали голодные волки.

Помахивая машинально на собак кнутом, Ковалев вслушивался в своеобразные звуки тундровой полярной ночи и чувствовал, как он невольно сгибается под свинцовой тяжестью своих дум о жене, о дочери, у которой так рано не стало матери. Тоска, казалось, одолевала его вместе с лютой полярной стужей.

Скрипели и скрипели полозья нарты, мерцали перед глазами тусклыми искрами бескрайные снега, клубился над заиндевелыми собаками пар. Скованный оцепенением, Ковалев был весь погружен в себя. Сознание его обволакивало туманной пеленой дремы.

И вот, не то как воспоминание, не то как повторяющийся сон, он видит, как где-то вдали мчится упряжка оленей и на нарте сидит она… его дорогая подруга. Ковалев силится понять, где и когда он уже это видел, но дрема побеждает его. Нарта маячит и маячит где-то вдали, смутно вырисовывается лицо Галины. Ковалев напрягает зрение, пытаясь рассмотреть дорогие черты, но лицо жены расплывается, тает в тумане. Ковалев протягивает руки, зовет, а нарта уходит все дальше и дальше. Вот она мелькнула один раз, другой в ночном сумраке, пронизанном холодным светом луны, и скрылась. Звенит тонкий колокольчик нарты, ушедшей в долину ледяного безмолвия.

Вдруг нарта остановилась: это передовая собака запуталась задней ногой в своей упряжи. Сергей Яковлевич вздрогнул; выходя из оцепенения, с большим трудом заставил себя подняться. И только тут он почувствовал насколько замерз.

Распутав собаку, Ковалев стряхнул рукавицей с ее мордочки иней, похлопал по спинам других собак и тронул с места нарту. Ободренные собаки быстро побежали. А рядом с ними бежал Ковалев, стремясь согреться.

– Ну, ну, вперед, вперед, друзья мои! – кричал он собакам. Передовик повизгивал, успевая и оскалить клыки на ленивых собак в упряжке и преданными глазами глянуть на каюра.

Хорошо разогревшись, Ковалев на ходу вскочил на нарту, потряс кнутом. «А что, если бы я так вот мчался на собаках к дому, а там… ждала бы меня Галя, ждала бы маленькая Леночка!..»

– Леночка! – вдруг вслух произнес Сергей Яковлевич, пытаясь представить себе дочь такой, какой она должна была быть сейчас. – Леночка! – уже тише повторил он. И от мысли, что у него есть дочь, к сердцу Сергея Яковлевича подступило что-то необыкновенно теплое и нежное. Он глубоко, всей грудью вдохнул морозный воздух и невольно сделал руками такой жест, как будто уже обнимал ее, свою маленькую Леночку.

«К весне с бабушкой она прилетит на самолете. Ничего… ничего, дружище, – успокаивал он себя, чувствуя, что мучительная спазма сжимает ему горло. – Скоро у тебя все пойдет по-другому. Леночка! Какая она? Ведь скоро ей уже в школу. Сначала дичиться, наверное, будет… Не помнит, не знает своего папу. А потом… потом обязательно мы будем большими друзьями».

Закрыв глаза, Сергей Яковлевич попытался представить себе, как он будет по вечерам читать своей Леночке детские книжки, рассказывать ей сказки, как будет сидеть с ней за букварем, за ее первой школьной тетрадкой.

«И так вот она пойдет и пойдет по своему пути на моих глазах. Какое это, наверное, счастье так вот чутко всматриваться в своего ребенка, угадывать в нем все новое и новое, делать неожиданные открытия; и как это, наверное, удивительно интересно – чувствовать, знать, быть уверенным, что ты осторожно, совсем для него незаметно влияешь на него, направляешь, ведешь за собой».

Бегут и бегут собаки. Скрипят полозья нарты. Ковалев лишь изредка прикрикнет на упряжку, взмахнет кнутом и снова погружается в свои думы.

А там, где путь Ковалева должен был проходить через узкое ущелье, высоко, на седых скалах, с винчестером в руках стоял шаман Тэкыль. Ему удалось узнать, что Ковалев должен был проехать по этому пути к илирнэйским оленьим людям. И вот шаман решил пересечь его путь, встать в скалах и ждать.

«Давно надо было мне пересечь твою тропу, как ты мою пересек», – мысленно обращался он к Ковалеву.

Шаману вдруг вспомнилось, как лет пятнадцать назад он приехал из тундры в Янрай, вошел в ярангу Пытто и впервые увидел его, этого русского. Уже тогда, еще совсем молодым парнем, он посмел меряться силой с ним, с грозным шаманом, одно имя которого на всех наводило трепет. Русский сидел на белых шкурах и держал на руках маленького мальчика – первенца Пытто.

Тэкыль пристально посмотрел в лицо Пытто, его жены Пэпэв, еле заметно кивнул головой в сторону Ковалева, показал глазами на мальчика. Встревоженная Пэпэв почти вырвала мальчика из рук Ковалева. Молодой учитель изумленно посмотрел на хозяев яранги, перевел взгляд на шамана и все понял. Помрачнев, он вышел из яранги. И тут Тэкыль дал себе волю.

– Сын ваш был на руках у русского! – громко сказал он, указывая пальцем на перепуганного плачущего мальчика. – Знайте, что этот день будет днем злого начала в яранге вашей!

Потом, схватив мальчика, Тэкыль обнюхал его лицо, приложил руку к его лбу и вдруг изрек в напряженной тишине:

– О, плохое дело! Совсем плохое! Нужно злую силу из тела вашего сына выгнать, надо злой огонь потушить в нем холодным ветром… раздевайте сына!

Пэпэв, тогда совсем еще молодая, тревожно посмотрела на мужа, нерешительно принялась раздевать мальчика.

Долго держал шаман раздетого ребенка на улице. Пытто, словно его кусали собаки, кружился возле шамана, скрипел зубами.

– Ну, хватит, ребенок совсем замерзнет! Простудится! – наконец не выдержал он.

– Что?! – выкрикнул шаман. – Или ты, человек, у которого совсем еще нет усов, вздумал меня поучать?

Через сутки мальчик метался в огне. Три дня колотил шаман в бубен над ним, а на четвертый день туго обвил его нерпичьими ремнями и подвесил головой вниз к потолку полога.

В это время в ярангу вошел учитель. Увидев висящего вниз головой ребенка, он бросился к нему, быстро отвязал, распутал на нем ремни. Пораженный шаман не мог вымолвить ни слова.

– Не тронь! – наконец закричал он. – Ты смерть вселил в него, ты же и не даешь мне выгнать ее из тела мальчика.

Глаза Ковалева расширились, лицо побледнело.

– Нельзя так ребенка мучать, слышите! – быстро проговорил он, глядя то на шамана, то на родителей мальчика. – У него вся кровь в голову уйдет, умрет мальчик!

– Уходи, русский, отсюда! – еще громче закричал Тэкыль, хватая свой бубен и потрясая им в воздухе. – Ты привез нам, чукчам, большое зло!

И тут Ковалев сделал такое, что на всю жизнь запомнилось шаману. Он схватил его, грозного Тэкыля, за шиворот и, как щенка, выкинул вон из яранги! «Какие сильные руки были у него! Какие страшные глаза были у него!» – вспоминал сейчас шаман.

Так уже тогда Тэкылю пришлось убедиться, что в русском учителе он встретил сильного врага. Правда, ему удалось много попортить крови учителю. Мальчик Пытто все же умер, и шаман многих янрайцев убедил тогда, что виноват в этом русский. Молодой Пытто, обезумевший от горя, даже брался за винчестер, чтобы расправиться с Ковалевым, но кто-то отговорил его.

Много с тех пор продуло ветров, много раз падал, таял и снова падал снег. Ковалев с каждым годом становился сильнее, а вот он, шаман Тэкыль… уже почти совсем потерял свою силу. Сколько злобы накопилось в его груди, а вот дальше своей яранги пустить эту злобу он так и не может. Никакие камлания, никакие заклятия ему не помогают.

Но нет! Он, шаман Тэкыль, превратившийся в птицу, ненавидящую людей, отомстит перед смертью! Сейчас он подымет винчестер, и тогда станет ясно, кто кого победил: он Ковалева или Ковалев его!

Мерцает и мерцает снежная долина тусклыми лунными искрами. Укорачиваются густо-синие треугольные тени по мере того, как подымается кверху луна. Тэкыль, нахохлившись от холода, как озябшая птица, терпеливо ждет. От напряжения слезятся его гнойные глаза, трясутся сжимающие винчестер руки.

– Я, ночная птица, сегодня достану до самого сердца врага моего своим острым клювом, – шепчет он синими губами.

И вдруг шаман вздрогнул: он увидел, наконец, черную цепочку собачьей упряжки. Присев, шаман прыгнул раз, другой, отрываясь обеими ногами от скалы, затем закружился на одном месте, вполголоса выкрикивая слова заклятья. Неожиданно успокоившись, он прижался к выступу скалы, медленно поднял винчестер.

Упряжка подходила все ближе и ближе. Вот уже четко вырисовывается фигура человека, сидящего на нарте.

– Да, это он! Я узнаю своего врага! – прошептал Тэкыль.

Руки у шамана тряслись. Мушка плясала, туманились слезящиеся глаза. Передохнув, чтобы унять стук сердца, шаман нажал гашетку. Ночную тишину рассек звук выстрела. Нарта двигалась дальше. Человек сидел на ней как ни в чем не бывало. Лишь быстрее побежали собаки. Задыхаясь, шаман лихорадочно отомкнул замок винчестера. Блеснув на лунном свете, вылетела пустая гильза. Щелкнув замком, Тэкыль снова приложился к винчестеру. Мушка заплясала еще сильнее.

Тщательно целился шаман, с ужасом думая о том, что может промахнуться и на этот раз. И только он хотел нажать гашетку, как нарта скрылась за поворотом. С яростью обрушил о скалу Тэкыль свой винчестер. Звякнула сталь. Скользнув по заиндевелому камню, винчестер полетел вниз, ударяясь о скалы.

Потрясенный, с безумным взглядом, шаман долго стоял на одном месте.

– Даже пуля моя не взяла его! – наконец тихо прошептал он и вдруг почувствовал новый, еще более сильный приступ ярости.

– Камлать! Сейчас буду камлать! Я все равно нашлю на него порчу! – закричал он и ловко, несмотря на свою старческую беспомощность, покарабкался куда-то по скалам.

Добравшись до своей яранги, шаман Тэкыль рванул край рэтэма, прикрывавшего вход, и закричал, срывая голос:

– Зажигай костер и убирайся из яранги! Сейчас у меня будет самое большое в жизни камлание!

Жена Тэкыля испуганно шнырнула из полога, быстро разожгла костер и, выйдя из яранги, почти побежала к оленям, бродившим по склону сопки.

Гремя закопченными кастрюлями, Тэкыль нашел медный котелок, налил в него воды, подвесил над костром. Отколов топором кусок смерзшейся оленьей крови, он истолок его каменным молотком в лукошке, сшитом из моржовой шкуры, ссыпал в котелок.

Костер разгорался. Красные отблески его плясали на заиндевелых шкурах рэтэма яранги. Шаман безмолвно смотрел на костер, порой помешивая в котелке растаявшую кровь. Когда из котелка пошел пар, шаман порылся в пологе и вернулся к костру с небольшим кожаным мешочком. В нем хранились засушенные мухоморы, ядовитые травы, корни. Шаман бросил в котелок всего понемножку и, приговаривая заклятия, начал вдыхать из него пар. Постепенно шаман возбуждался. Движения его становились все резче, тело дергалось, вихлялось, голос его то взвизгивал, то понижался до шопота, в слезящихся глазах светилось безумие. Схватив лежавшую возле костра связку закопченных, тронутых временем деревянных рогулек, он быстро подвесил их на цепи, на которой висел котелок. Бросившись к пологу, шаман пошарил за его стенкой, извлек огромную вязанку деревянных идолов, таких же закопченных, как и рогульки. Разрезав ножом ремень, шаман рассыпал идолов у костра, быстро-быстро ощупал их руками. Схватив ложку, зачерпнул содержимое из котелка.

– Сейчас, сейчас я накормлю вас самым злым снадобьем, – бормотал он, поднося ложку к тем местам на идолах, где были намечены рты. – Я пущу вас во все стороны света, вы найдете его, вы дохнете ему в лицо, и тогда сердце его перестанет биться, глаза ослепнут… уши оглохнут.

Все лихорадочнее были движения шамана. Вот он, зачерпнув ложкой из котелка, начал есть сам, размазывая горячую кровь по лицу. Схватив бубен, он ударил в него пластинкой из китового уса и, вскинув его кверху, замер. Закатив глаза под лоб так, что в узких щелях век стали видны только одни белки, он завыл, злобно оскалив черные, гнилые зубы.

– Ооо-о-ого! – тянул он, то повышая, то понижая тон, и, соблюдая монотонный ритм, бил в туго натянутую кожу бубна.

– Га! Ата! Ата! Ата! Га якэй! Якэй! Якэй! – порой восклицал он, стремительно выбрасывая кверху руки.

Плясали языки пламени костра от взмахов бубна, мигали в шатре яранги причудливые тени.

Опьянение от разварившихся в кипящей крови мухомора и ядовитых трав на этот раз пришло к шаману очень скоро. Вихляя тазом, на котором болтались подвешенные к ремню совиные головы и крылья, он скакал вокруг костра, то взвизгивая, то заходясь в истеричном хохоте. Упав на спину, он быстро-быстро засеменил ногами. Тело его сводила судорога, изо рта текла пена.

Но вот шаман затих, затем встал, осмотрелся вокруг. Тэкыль не узнавал, где он, и не понимал, что с ним происходит. Прижав руки к сердцу, он болезненно скривился, застонал. Но тут же снова схватил бубен, снова забился в припадке кликушества.

Жена Тэкыля, безмолвная, как тень, ходила возле оленей. Порой она останавливалась, чутко прислушиваясь к тому, что происходило в яранге. И только тогда, когда там все стихло, она решилась подойти к входу. Открыв осторожно край рэтэма, она внимательно всмотрелась и вдруг отшатнулась. Ей показалось, что Тэкыль лежит у костра мертвым.

Преодолевая ужас, старуха вошла в ярангу, глянула на котелок над потухающим костром, на мешочек с мухомором и ядовитыми травами и тихо сказала:

– Ушел! Совсем ушел в долину предков. Умер.

13

Пурга настолько плотно прибила снег на пастбищах, что Майна-Воопке пришлось уйти со своим стадом еще глубже в тундру, через перевал, на запасные ягельники. И тут между бригадиром и стариком Ятто вышла крупная ссора. Все в стойбище были угнетены ссорой. Для пастухов это было тем более тяжело, что и Майна-Воопка и старик Ятто в течение многих лет жили, как самые близкие, верные друзья.

Причиной для ссоры послужило то, что бригадир, как и большинство бригады, был намерен кочевать в долину Койныкай, мимо Каменного дьявола. Ятто считал это безумием; по его мнению, колхозному стаду не избежать несчастья, если оно войдет в долину, над которой висит проклятье.

Когда до страшной долины оставалась одна перекочевка, Ятто решил действовать. Порывшись в мешке из нерпичьих шкур, в которых жена его обычно хранила оленьи кости, Ятто нашел оленью лопатку, подсел к костру. Положив кость в костер, он присел на корточки, замер. В ярангу вошел бригадир с братом. Погруженный в свои размышления, Ятто, казалось, не заметил их прихода. Воопка толкнул в бок брата, указал глазами на старика.

– Смотри, гадает.

– Все равно по-своему сделаем, – тихо ответил Майна-Воопка.

Внезапно старик выхватил из костра оленью лопатку, быстро окунул ее в деревянную плошку с водой. Закрыв морщинистыми веками глаза, он застыл в неподвижности, затем осторожно, словно боясь разбить, поднес потрескавшуюся лопатку к глазам и принялся изучать трещины. Братья смотрели на все это с выражением любопытства и тревоги.

– Собирайте сюда народ, – наконец произнес Ятто, – я говорить буду.

– Соберем. Я тоже говорить буду, – спокойно отозвался бригадир, глядя на старика отчужденными глазами. Ятто окинул строгим взглядом высокую фигуру Майна-Воопки и медленно, подчеркивая каждое слово, повторил:

– Скорей собирайте народ, я говорить буду. Я самый старый в стойбище, голова моя самая белая в нашем стойбище. Меня, а не тебя, Майна-Воопка, народ должен послушаться.

Народ собрался. Молодые пастухи тревожно переговаривались, вопросительно смотрели на своего бригадира, старики с бесстрастным видом курили длинные деревянные трубки.

Ятто, с непокрытой седой головой, не мигая, смотрел на оленью лопатку, лежавшую у него на коленях. Разговоры постепенно стихли.

– Начинаю собрание нашей бригады! – громко сказал Майна-Воопка.

Словно очнувшись от забытья, Ятто уставился ничего непонимающим взглядом в суровое лицо бригадира. Глаза Майна-Воопки были настолько спокойны, невозмутимы, что старик вдруг вспыхнул и сердито спросил:

– Что так смотришь? Не чай пить, а о кочевых путях толковать будем…

Брови Майна-Воопки сдвинулись. Всем показалось, что он вот-вот вспылит и не миновать тогда сильной ссоры. Но бригадир, не повышая тона, стремясь соблюсти почтительность к старику, ответил:

– О кочевых путях толковать нечего, кочевать будем в долину реки Койныкай. Там запасное пастбище нашей бригады. Так правление колхоза еще летом решило. А сейчас поговорим, на какой день назначить кочевье.

Молодежь одобрительно зашумела, старики выжидающе уставились на Ятто. А тот вдруг упал на колени, схватил оленью лопатку и, подняв ее перед своим лицом, заговорил:

– Предки наши счастливый путь кочевья определяли по трещинам на лопатке оленя. Горе тому, кто закон предков забудет. Вспомните, что перед нами долина реки Койныкай. Кому же не известно, что у входа в долину стоит Каменный дьявол? Разве не знаете вы, что у него только оболочка каменная, а внутри он живой? Горе тому, кто мимо Каменного дьявола пройдет. Нет, я не позволю, чтобы стадо погибло, мы не пойдем в долину реки Койныкай. Трещины на лопатке иной путь показывают. Мы пойдем долиной Тиркынэй.

– Что? – воскликнул Воопка.

Бригадир дернул брата за рукав и спокойно спросил у пастухов:

– Вы слыхали, что Ятто говорит? Он хочет гнать стадо через долину Тиркынэй. Но разве олени едят камень? А что, кроме камня, есть в долине Тиркынэй?

Пастухи зашумели.

– Не дело говоришь, Ятто, – сказал старый пастух Выльпа. – Через долину Тиркынэй нельзя гнать оленей: пока пройдем, олени совсем худыми станут, падать начнут.

– Что ж, по-твоему, мимо Каменного дьявола итти? – возразил бывший бригадир Кумчу.

Поднялся спор.

– Стыдно каменного столба бояться! – запальчиво выкрикнул кто-то из молодых пастухов.

– А ну послушаем, что говорят молодые! – повысил голос Выльпа.

– Пусть себе говорят, что им вздумается, – не уступал Ятто. – Когда надо было, я слушал их, они часто дельное говорят, но сегодня ни молодым, ни старым говорить нечего. Вот кто за нас говорит. – Ятто поднял над головой оленью лопатку.

Уже не заботясь о том, понравятся его слова или не понравятся, Майна-Воопка сказал:

– Наше слово вот какое. Сделаем так, как народ на колхозном собрании решил, когда пастбища распределяли. Я тебя, Ятто, уважаю, ты оленей понимаешь. Но бригадир здесь я, а не ты, и я не позволю гнать стадо каменной долиной Тиркынэй.

В тоне бригадира было столько решительности и суровости, что пастухи притихли, а Ятто швырнул в костер лопатку, вскочил на ноги и вышел вон из яранги.

– Будет так, как я сказал! – донесся с улицы его голос.

…Майна-Воопка стоял на вершине перевала и смотрел в узкий проход между двух гор, за которыми виднелась обширная долина реки Койныкай. На одной из этих гор, в самом конце прохода, виднелся каменный столб.

– Вот он, Каменный дьявол! Ну, погоди же! – с ненавистью погрозил Майна-Воопка столбу и быстро пошел вниз. У столба бригадир достал из-за пазухи кухлянки трубку, закурил. С глубокими трещинами, местами черный, местами красноватый, каменный столб казался мрачным идолом, созданным руками людей много веков назад. У подножья столба виднелись следы костров шамана Тэкыля.

– Проклятый столб! – тихо промолвил Майна-Воопка. – Сколько лет ты уже стоишь на своем месте, сколько лет пугаешь людей!

Часто затягиваясь, Майна-Воопка быстро докурил трубку, подошел к столбу и с силой стукнул по нему кулаком. Рука заныла от боли. Майна-Воопка снял рукавицу, подул на руку.

И вдруг счастливая мысль пришла ему в голову. Минуту он что-то обдумывал, затем, с видом победителя, обошел несколько раз вокруг столба и пошел домой широким, размашистым шагом человека, знающего, зачем и куда он идет.

В стаде бригадир запряг оленей и уехал к людям, добывающим горючий камень в янрайской тундре. «Не может быть, чтобы там не поняли меня. Начальник пошлет человека, и он взорвет каменный столб. Они же горы взрывают!» – рассуждал бригадир, нахлестывая своих оленей.

Первый, кого Майна-Воопка увидел в поселке угольщиков, был инженер Спицын, с которым он уже был знаком года три назад. Спицын возглавлял геологическую экспедицию, в которой Майна-Воопка месяц работал проводником.

– Здравствуй! – весело сказал Майна-Воопка, протягивая инженеру руку. Человек с черной бородкой всмотрелся в лицо чукчи и, узнав в нем своего бывшего проводника, приветливо протянул руку.

Спицын куда-то очень торопился, но Майна-Воопка задержал его и стал быстро, путанно объяснять, почему необходимо взорвать Каменного дьявола.

– Что ты, Майна-Воопка! Это мальчишеская забава, не можем мы посылать людей за полсотни километров какой-то каменный столб взрывать. Мало ли их таких каменных столбов в чукотских горах стоит, если их всех взрывать, то…

– Зачем все, не надо все! – волнуясь, перебил его Майна-Воопка. – Надо только этого взорвать, который в долину реки Койныкай оленеводов не пускает.

Спицын махнул рукой и пошел прочь от чукчи, обратившегося к нему с такой странной просьбой. Повернувшись на ходу, он улыбнулся и сказал:

– Ты не сердись на меня, Майна-Воопка, мне некогда… Вечерком заходи ко мне, чайку попьем.

– Не надо мне твоего чаю! – сердито ответил ему Майна-Воопка. – Окажи мне, где парторг живет?

– Парторг? – переспросил Спицын, останавливаясь. – А он вон там, в том домике, под железной крышей, с товарищем Ковалевым разговаривает.

– С Ковалевым разговаривает? – обрадовался Майна-Воопка. – Он здесь?

– Да, к нам приехал, кое-кому по шее уже надавал. Вот мне, например, здорово влетело. Потому так и тороплюсь… Одним словом, некогда мне сейчас. Заходи вечером.

Майна-Воопка бросился в домик с железной крышей. Открыв дверь, он увидел парторга и Ковалева, сидевшего за столом вместе с незнакомым человеком.

– Майна-Воопка! Как ты сюда попал? – удивился Сергей Яковлевич.

Бригадир, забыв поздороваться, начал сбивчиво объяснять, чего он хочет.

– Я обо всем Спицыну хорошо рассказал, но Спицын посмеялся надо мной, – глядя то на Ковалева, то на парторга, говорил Майна-Воопка.

Ковалев с затаенным любопытством ждал, как парторг отнесется к словам оленевода. А парторг, сняв со стула какие-то бумаги, подвинул его чукче. Протянув ему портсигар, он подошел к двери в соседнюю комнату, попросил позвать Спицына.

Инженер вскоре явился.

– Так как же это, товарищ Спицын? – спросил парторг. – Нет у тебя, я вижу, настоящей чуткости.

Ковалев, бесшумно ступая в высоких оленьих торбазах, расхаживал по кабинету, с одобрительной улыбкой слушая парторга.

– Как же не понять того, что взорвать этот камень необходимо, – продолжал парторг, – он не просто землю давит, на которой стоит, он душу людям давит, сердце давит. Надо взорвать его к чертям.

Спицын смущенно ухмыльнулся, пощипал свою бородку и сказал:

– Сознаюсь, Кузьма Васильевич, не вник я в суть дела, сейчас распоряжусь, чтобы послали человека…

– Не надо посылать человека, – вдруг сказал Ковалев.

Майна-Воопка удивленно глянул на секретаря.

– Взорвем этот камень мы, вдвоем с Майной-Воопкой. Нам материалы только нужны.

Ятто ехал на оленях по долине Тиркынэй, изучая путь, по которому он хотел повести бригаду. Неспокойно было у старика на душе. Гнать стадо несколько суток через бесплодную каменную долину было, конечно, рискованно. Грозил большой падеж. И вот рядом к востоку лежит другая, речная, долина между пологих сопок, покрытых густым оленьим мхом. Но там стоит Каменный дьявол…

Остановив оленей, Ятто выкопал ногой в снегу ямку, выскоблил снеговыбивалкой ее донышко. На каменистом щебне, покрытом тонким слоем дерна, не было ни одной ланки ягеля. Олени ударили копытами по снегу, но, не найдя пищи, понуро замерли на месте. Ятто тяжело вздохнул и с таким раздражением стукнул снеговыбивалкой по своим меховым штанам, что на торбаза посыпалась снежная пыль.

«Назад итти нельзя, – думал Ятто, – там все пастбища вытравлены; в долину, где Каменный дьявол, тоже итти нельзя. Остается только как можно быстрей пересечь долину Тиркынэй, а там хорошие пастбища начнутся. Надо хорошо подготовить кочевку, чтобы в пути никаких задержек не было».

Быстро надвигалась ночь. Гулко трескался лед на тундровых озерах, вечерняя морозная мгла окутала долину, скрадывая ее просторы. Ятто сел на нарту и погнал оленей обратно к стойбищу. Вспомнив о размолвке с бригадиром, он улыбнулся мягкой, доброй улыбкой и подумал: «О, это настоящий мужчина, смелый человек, но на этот раз пусть мне подчинится: осторожность сильнее смелости…»

В полночь Ятто подъехал к стойбищу. Но что такое? Ятто еще раз глянул в том направлении, где должно было стоять стойбище, и замер. Стойбища не было. Старик поспешно снял рукавицы, протер глаза и снова уставился туда, где всего лишь двое суток назад стояли яранги.

«Укочевали! – пронеслось у него в голове. – Пока я ездил, они укочевали!» – Кровь хлынула в лицо Ятто. Он открыл рот, чтобы крикнуть, но голоса не было. И вдруг старик с остервенением начал кусать рукав кухлянки. Олени испуганно запрядали ушами, запрокинули назад ветвистые рога, готовясь пуститься вскачь. Ятто вскочил на нарту: «Гы!» – скорее простонал, чем выкрикнул он и с силой хлестнул погонычем по крупу коренного. Через несколько мгновений Ятто осадил оленей у черных круглых пятен, обложенных камнями. Это были следы укочевавших яранг. На снегу, истоптанном тысячным стадом оленей, валялся помет, обрывки шкур, истертые травяные стельки торбазов, оленьи рога.

Закрепив нарту за острый каменистый выступ, торчавший из-под снега, Ятто несколько раз обошел вокруг стойбища, ища направление кочевого тракта. В груди его еще теплилась надежда, что стойбище укочевало по указанному им пути, что он просто разминулся со своей бригадой в широкой долине Тиркынэй. Прижав руку к сердцу, Ятто наклонился, внимательно изучая следы. Чем дальше старик описывал круги от места бывшей стоянки стойбища, по старинному способу отыскивая кочевой тракт, тем резче и отчетливее становились оленьи следы. На пятом круге Ятто нашел кочевой тракт. Он шел прямо к перевалу, за которым начиналась долина Койныкай. Многочисленные следы от широких полозьев тяжело нагруженных нарт уходили туда, к проклятому месту. Руки Ятто бессильно повисли вдоль тела.

– Не послушали меня, по-своему сделали. Как же это? – тихо прошептал старик. Сухие, бескровные губы его по-детски покривились, подслеповатые глаза сверкнули влагой.

– Что же теперь делать? – вслух спросил он с отчаянием в голосе. – Несчастье будет, беда… большая беда придет!

Спотыкаясь о комья снега, вывороченные прошедшим стадам, Ятто медленно приблизился к упряжке, сел на нарту и долго сидел сгорбленный, неподвижный, погруженный в забытье. Когда стали зябнуть ноги, старик поправил упряжь на оленях, вяло потоптался на одном месте. Подавленный, он уже не возмущался, он просто считал себя и всю свою бригаду обреченными.

«Что же, поеду и я туда, – подумал Ятто. Но ехать мимо Каменного дьявола он не решился. – Сделаю лучше большой круг по старому пути и въеду в долину реки Койныкай с обратной стороны», – окончательно решил старик.

…Вторые сутки ехал Ятто по долине Койныкай. То и дело разгребал он снег и всюду обнаруживал крупный, густой лапчатый ягель.

Старик чутко прислушивался к малейшему шороху. Все ему казалось здесь незнакомым, таящим в себе невидимые, злые силы. Одна из сопок вдавалась в долину небольшим мысом, напоминавшим тупую морду моржа. Ятто долго всматривался, пока ему не показалось, что мыс шевелится. Пришлось круто повернуть влево, чтобы объехать его стороной. Сытые олени быстро мчались по незнакомому пути, в морозном воздухе сверкали крошечные искорки снежной пыли. И так тихо было вокруг, что Ятто порой останавливался и, до боли напрягая слух, все вслушивался и вслушивался в таинственное молчание белой долины, над которой, по его мнению, висело проклятие Каменного дьявола. Уже близко то место, откуда был виден этот страшный столб. Все чаще останавливался Ятто, все дольше и дольше вслушивался в тишину долины.

И вдруг раздался грохот. Гулкое эхо покатило его по долине. Упряжка Ятто испуганно шарахнулась в сторону. Вздрогнув от неожиданности, не помня себя, старик начал хлестать погонычем по крупам обезумевших оленей. Ветер свистел в ушах Ятто. Твердые комья снега летели ему в лицо из-под копыт оленей. Испуганная взрывом полярная сова прохлопала крыльями над самой головой старика. Правый полоз нарты вдруг стукнулся обо что-то черное, хрустнул и задрожал, царапая сломанным местом твердый снежный наст.

«Вот оно, начинается», – в ужасе подумал Ятто.

Из заиндевелых ртов оленей, с высунутыми влажными языками, со свистом вырывалось горячее дыхание. Пугливо озираясь, Ятто встал на колени перед сломанной нартой, быстро осмотрел ее.

– Не выпустит отсюда меня долина, не выпустят… Дальше нельзя ехать, – прошептал старик и пригнулся к земле, ожидая еще чего-то более страшного.

Но тишина больше не нарушалась. Отдышавшись, олени улеглись в снег, замечали. Ятто погрузился в забытье. Засунув ноги поглубже в снег, он застыл, как пришибленный, с полузакрытыми глазами, со страдальческой миной на лице. В голове мелькали бессвязные картины из всей его долгой жизни, путаные мысли сменяли одна другую. И только тупая, щемящая боль в сердце нет-нет да и напоминала ему о том, где он и что с ним происходит. Ятто не заметил, как подошла ночь.

Вдруг олени один за другим встали на ноги. Ятто подался вперед, чутко вслушиваясь в тишину ночи. Ему почудился шум бегущих оленьих упряжек, а минуту спустя – громкий раскатистый хохот. Ятто вскочил на ноги. Сердце его забилось часто-часто. Ему показалось, что это смеется маленький Воопка.

«Гок! Гок!» – раздалось в морозной тишине и покатилось по долине. Хлестко стучали погонычи. Шум скачущих оленьих упряжек с каждым мгновением становился все ближе.

Вскоре к Ятто подъехали Воопка и Майна-Воопка. Они круто остановили своих оленей, соскочили с нарт.

– Какое здесь пастбище! – весело воскликнул Воопка, как будто ничего особенного не произошло. – Я еще не видел такого ягеля.

– Через месяц наши олени станут такими жирными, какими бывают только осенью, – деловым тоном прибавил Майна-Воопка.

– И твоего страшного Каменного дьявола нет больше, понимаешь, нет! – не в силах сдержать ликование, выкрикнул маленький Воопка.