Текст книги "Быстроногий олень. Книга 2"
Автор книги: Николай Шундик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)
14
Савельев лежал на кровати, сосредоточенно глядя в потолок. Из задумчивости его вывел стук открывающейся в тамбуре двери. Савельев вздрогнул, выходя из оцепенения, легко соскочил с кровати, сунул ноги в торбаза. В тамбуре кто-то шарил по стенке. Савельев подошел к двери, распахнул ее, пристально всмотрелся в заснеженного человека.
– Кто это? – спросил он.
В ответ послышался глухой кашель гостя.
– О! Да это Шельбицкий! – воскликнул Савельев и вышел в тамбур. – В командировку? На ревизию? А где каюр? – быстро спросил он, выглядывая на улицу.
– Каюр поехал в соседний дом к своим родственникам, а вещи мои там… за дверью… снял с нарты, – ответил Шельбицкий, пытаясь сдвинуть со рта обледенелый шарф.
Захватив вещи бухгалтера, Савельев захлопнул на засов дверь тамбура, наскоро отряхнул гостя от снега.
Страшно неуклюжий в меховых одеждах, Шельбицкий вошел в комнату, с огромным трудом развязал одеревеневшими пальцами тесемки малахая, сбросил его с головы. Редкие волосы его слежались, нос и щеки были заметно подморожены.
– Проклятая стужа! – промолвил он хрипловатым голосом, безуспешно пытаясь расстегнуть ремень на кухлянке.
Савельев с нескрываемым презрением наблюдал за ним, подошел, помог расстегнуть ремень.
– Вы – тепличное растение! – наконец сказал он. – Вот какую силу имеет магнит, который называется деньгами! Даже вас вытащил на Север, в полярную стужу!
Когда Шельбицкий, наконец, разделся, Савельев пригласил его сесть, не спеша накрыл стол.
– Вы все еще так и не пьете? – спросил он, извлекая из тумбочки бутылку со спиртом.
– Не пью, – хмуро ответил Шельбицкий, пытаясь разгладить свои слежавшиеся волосы.
– Ну что ж! сегодня я, пожалуй, поучу вас, как надо пить. Иногда это очень полезно для психической разрядки… очень полезно, – подчеркнул Савельев, разглядывая на свет – чисты ли стаканы. – Но прежде чем напиться до зеленых чортиков, мы выпьем с вами совсем немного, чтобы вести деловой разговор на трезвую голову.
Шельбицкий болезненно поморщился, потянулся вилкой к раскрытой банке с крабами.
– Так вот, медлить я не стану! Слушайте меня внимательно и старайтесь запомнить. Записывать вам, как и прежде, ничего не разрешаю. – Савельев пристально посмотрел в мрачное лицо Шельбицкого, не чокнувшись, залпом выпил полстакана разведенного спирту.
Потянулся к своему стакану и Шельбицкий, но Савельев остановил его.
– Вам придется подождать. Слушайте, что вам надо сделать ровно через месяц. Первое: приготовьте сводку, сколько будет к тому времени добыто по всему району пушнины. Как это выглядит в количестве хвостов и в рублях. Второе: узнайте, сколько в среднем в месяц проходит самолетов через кэрвукский аэродром.
Шельбицкий, не глядя на Савельева, с трудом пережевывал пищу. Огромный кадык его судорожно вздрагивал.
– Вы хорошо запомнили то, что я вам сказал? – спросил Савельев и снова налил себе спирту.
Шельбицкий вдруг вскочил со стула, крепко зажимая стакан в дрожащей руке.
– Сколько вы еще будете мучать меня, а? – истерично закричал он. – Ведь вы меня душите! Мне уже нечем дышать!
– Вам душно, Венедикт Петрович, вы так тяжело дышите. Позвольте, я вам расстегну ворот.
Сильные руки Савельева с цепкими пальцами потянулись к шее бухгалтера. Шельбицкий отпрянул назад, зашиб голову о стену.
– Не троньте! Слышите! Не смейте меня трогать! – выкрикнул он, срывая голос.
– Успокойтесь, Венедикт Петрович, – ласково попросил Савельев. И лицо его озарилось так пугавшей Шельбицкого почти детской улыбкой.
– Ну что, что вы сделаете со мной, если я больше ни один из ваших приказов не выполню! – снова заговорил Шельбицкий, нервно стискивая в руках вилку. – Продадите меня, да? Но этим же самым вы продадите и себя, слышите? С потрохами продадите себя!
Савельев встал, заложил руки в карманы. На мокрых губах его все шире и шире расползалась злая усмешка. И она так была не похожа на его обычную светлую улыбку.
– Вы спрашиваете, что будет с вами, если не выполните мой приказ? Случится вот что. В один прекрасный момент кто-нибудь будет неприятно испуган тем, что найдет ваш… труп.
Савельев поставил ногу на табурет, задумчиво покрутил на столе стакан. Шельбицкий вспотевшей спиной плотно прижался к стене.
– Да, да. Это будет так. У вас, черт побери, есть голова на плечах, и вы должны понять, что иного выхода у меня не найдется. Вы слишком опасным человеком сделаетесь для меня, если не станете моим преданным другом. Итак – или враг, с которым я беспощадно расправлюсь, или преданный друг, который, как и прежде, будет щедро вознаграждаться.
Шельбицкому хотелось отпрянуть от стенки и бежать, бежать без оглядки прямо в стужу полярной ночи. Но он чувствовал, что ноги подгибаются, а в груди не хватает дыхания. В близко поставленных глазах его появилось выражение лютой тоски попавшего в капкан зверя.
– Сядьте! – властно приказал Савельев. Шельбицкий мешком опустился на стул.
– Один астролог предсказал смерть какой-то бабушке или тетушке короля, – Савельев тоже уселся на стул. – Король разозлился. Решил казнить астролога. Перед этим он его спросил: «Попробуй угадать, когда умрешь ты сам». Астролог ответил: «Я умру ровно за три дня перед вашей смертью». Королю ничего не осталось делать, как всячески оберегать жизнь астролога. Так вот в этом смысле у вас с тем королем судьба одна и та же. Моя могила – ваша могила, толкая меня к могиле, вы будете толкать себя туда же.
Шельбицкий взял стакан со спиртом, трудно вылил его.
– Два моих поручения вы запомнили. Слушайте третье, – неумолимо наступал на бухгалтера Савельев. – Это поручение самое важное. Слышите? Вы должны влюбиться в Женю Волхову! Помните девушку из геологического управления, которая руководила в кэрвукском клубе самодеятельностью?
Шельбицкий изумленно уставился в лицо Савельева.
– Да, да, не смотрите на меня, как баран на новые ворота! Вы должны ее полюбить, быть может даже жениться! Правда, мужские данные ваши для этого никуда не годятся, но зато у вас есть много денег и прекрасные вещи. Попробуйте околдовать ее этим. Но это еще не все. Мне, откровенно говоря, наплевать на то, как у вас будет ныть или замирать сердце от любви. Прежде всего мне надо, чтобы вы хорошо узнали ее поклонников, то есть своих соперников. Среди них есть геологи. Именно они меня больше всего интересуют. Их фамилии, их экспедиции, а больше всего их открытия – вот что мне и вам надо… Думаю, что Волховой вы очень скоро страшно опротивите. Но вы не отставайте от нее, преследуйте днем и ночью. Хнычьте, рыдайте, умоляйте, извивайтесь ужом и лезьте в ее компанию. И слушайте, слушайте, слушайте, а главное – запоминайте! Для нас важна даже самая пустяковая мелочь. Один кирпич – это только кирпич. Много кирпичей, уложенных в определенном порядке, дом! – Немного помолчав, Савельев отхлебнул глоток воды, жестко добавил. – Если через месяц вы ничего не сделаете, я найду возможность от вас избавиться. Надеюсь, вы понимаете, насколько это будет для меня необходимо. А теперь вот возьмите это на конфеты вашей любимой девушке…
Савельев открыл стол и положил перед Шельбицким пачку сторублевок. Бухгалтер отодвинул деньги в сторону, потянулся к стакану.
– Правильно. Давайте пить. Это успокаивает нервы. Только надо знать, где и когда пить. – Савельев протянул стакан, чтобы чокнуться с Шельбицким, но бухгалтер не заметил его жеста.
Он с раздражением отодвинул от себя пустую банку из-под крабов, вяло зацепил вилкой со сковородки кусок жареного мяса.
– Да. Чуть не забыл, – оживился Савельев. – Есть еще одна важная деталь в нашем деловом разговоре. – У нас отныне будет прекрасный связной – чукча Эчилин. Мой психологический анализ и на этот раз оказался безошибочным! Эчилин теперь наш от ногтей на ногах до кончиков волос. Причем это очень надежный, сильный человек, куда надежнее, чем вы – слюнтяй и тряпка. Как вам известно, в моем торговом отделении полагается иметь каюра. Так вот, местный колхоз без особого сожаления отдал мне Эчилина. Там его не очень любят. Теперь он часто будет ездить за товарами в Кэрвук в районную торговую базу. А значит, и к вам.
– Дьявол! Вы просто дьявол! Вы еще одному человеку вручаете мою судьбу! – промолвил Шельбицкий. Красные глаза его уже были мутными.
– О, да вы пьяны! – воскликнул Савельев. – А ну-ка добавим еще.
…Вскоре Шельбицкий, совершенно бесчувственный, спал прямо в одежде на полу на медвежьей шкуре. Савельев все еще сидел за столом и пил. Сейчас в нем трудно было узнать того человека, который многих покорял своей ясной улыбкой, доброй шуткой, благодушием. Что-то беспредельно тупое и жестокое было в его лице.
Шельбицкий захрапел. Савельев уставился на бухгалтера налитыми кровью глазами. И вдруг на него накатилась такая мутная волна ярости, что он встал я с силой пнул ногой бухгалтера. Шельбицкий застонал во сне, крепко ухватился руками за шкуру.
– Свинья! – обозвал его Савельев и прошелся, покачиваясь, по комнате. – Мокрица! Поработай с такими. Но где, где я возьму лучших? Только на таких наша ставка. Он еще и продать тебя может, как иуда!
И к тому едкому и мутному, что было в душе Савельева, вдруг хлынуло что-то новое, что вот уже несколько лет изнуряло его. Это был страх. Это было ощущение, что он живет на пороховой бочке, которая в любую минуту может взорваться. Его пугало все – и то, что русские с дьявольским упорством противостоят натиску гитлеровцев даже здесь, на далекой, глухой окраине России, я то, что Чукотка оказалась совсем не такой, какой она ему представлялась, и то, что с чукчами, которых он раньше знал совсем другими, произошло что-то для него совсем непонятное. «Откуда взялся этот Гэмаль?» – не однажды спрашивал Савельев, сознаваясь себе, что он боятся его, что ему стоят особенного напряжения казаться в глазах этого чукчи тем, кем он казался для других. Но вместе со страхом, как правило, росла столь же изнуряющая ненависть.
– Да, да! Тебе надо быть готовым ко всему. Попасть в ловушку здесь проще простого. О, как я их всех ненавижу. Жилы вытаскивал бы! На огне припекал бы!
Савельев заметался по своей тесной комнате, норой спотыкаясь и наступая на ноги Шельбицкого. Схватив стакан, он с яростью бросил его об пол. Руки его судорожно сжимались в кулаки. Ему хотелось расправы. Ему хотелось схватить кого-нибудь за горло и душить, душить, наблюдая, как жертву покидает жизнь. Он сейчас передушил бы здесь всех, всех – отсюда и до самой Москвы! «О проклятье! Почему человек такое слабое, такое ничтожное существо!»
Вдруг за дверью заскулил, не выдерживая лютого ночного мороза, щенок, которого Савельев растил вот уже три месяца. Остановившись, Савельев мгновение вслушивался в жалобу щенка, затем схватил лампу и вышел в тамбур.
Поставив лампу на подоконник, Савельев всмотрелся в щенка. Тот завилял хвостиком, преданно глядя в лицо хозяина крупными черными бусинками глаз, в которых совсем, как у детей, блестели слезы. Не чувствуя готовности хозяина впустить его в комнату, щенок снова жалобно заскулил. И тут Савельев с исступлением стал бить его ногами. Щенок завизжал, прижимаясь к стене, забиваясь в угол. А Савельев все бил, все топтал его ногами в безнадежном стремлении дать выход своей невымещенной злобе. Изловчившись, щенок прыгнул на ящик и в отчаянье хватил зубами руку хозяина. Савельев поднес руку к глазам и, увидев кровь, вдруг схватил мертвой хваткой щенка за горло. Не скоро он выпустил щенка, бросив его бездыханного об пол. Покачиваясь, он взял лампу, вошел в комнату и совершенно обессиленный опустился в кресло. Лицо его было расслабленным, мутные глаза бессмысленными.
Утром Шельбицкий, осунувшийся, измятый, вышел на улицу подышать свежим воздухом. Голова его разламывалась от тупой боли. Где-то за соседним домом слышался веселый, бодрый голос Савельева, предупреждавшего охотников, что они должны сдать к вечеру в торговое отделение всю пушнину, заготовленную за прошедший день.
– Ни минуты промедления! Государству нужно золото! – восклицал он.
Шельбицкий криво усмехнулся, снова пошел к дому Савельева. «Сегодня денек отдохну. Завтра начну ревизию. Я и так знаю, что у него все в порядке», – подумал бухгалтер и полез в свой рюкзак. Достав несколько пачек махорки, Шельбицкий снова пошел по поселку, с надеждой выменять Что-нибудь ценное из мехов, как это он делал не однажды.
В доме Анкоче особое внимание Шельбицкого привлекла шкура белого медведя, распластанная на полу.
– Ай, хорош, шибко хорош! – прищелкнул бухгалтер языком, указывая на шкуру. Шельбицкий знал обычай чукчей дарить понравившуюся гостю вещь и потому всеми силами старался показать, что шкура медведя ему очень приглянулась.
Но Анкоче к словам Шельбицкого был совершенно безучастен: старик знал, что этот человек с неприятным длинным лицом в один из своих приездов хотел сделать что-то очень плохое Петру Ивановичу Митенко.
Поняв, что даром шкуру не получит, Шельбицкий вытащил из кармана пачку махорки.
– Война. Табак – норма, совсем маленькая норма! Курить, наверное, сильно хочешь?
Анкоче с жадностью глянул на пачку махорки, пососал пустую трубку.
– Поменяешь? Тебе табак, мне шкура!
Анкоче заколебался: слишком дешево хотел купить у него длиннолицый шкуру медведя.
– Еще один пачка! – попросил старик добавить, подымая палец к верху.
– Нет-нет, не могу! – отрицательно закивал головой Шельбицкий. – Сам понимаешь – табаку нет! Дорогой, шибко дорогой стал табак…
Пососав еще раз трубку, Анкоче зажмурился и какое-то мгновение боролся с собой.
– Давай табак, бери шкуру, – наконец со вздохом промолвил он, неприязненно глядя на Шельбицкого.
15
В Янрай приехал секретарь райкома Ковалев. Остановился он у Гэмаля.
Через четверть часа Ковалев вместе с хозяевами сидел за столом. Устало щурясь, Сергей Яковлевич расспрашивал о делах сельсовета, колхоза. А Гэмалю было о чем рассказать. Охоту на песца янрайцы начали более организованно, чем в прошлом году; с каждым месяцем повышала свою производительность пошивочная мастерская; заготавливался на заломах лес для домов; заканчивалось строительство питомника для собак. О колхозе «Быстроногий олень» писали в районной и окружной газете; у янрайцев учились охотники других колхозов.
– Ну что ж, я очень рад за вас. Думаю, что о колхозе вашем на пленуме окружкома партии хорошие слова сказать надо. Опыт ваш поучителен для многих колхозов, – заключил секретарь, внимательно выслушав Гэмаля.
– Может, уснете с дороги? – спросил после ужина Гэмаль, показывая на приготовленную постель.
– Э, нет, – возразил Ковалев. – Сначала потолкуем, Гэмаль. Задержусь я у вас не более, как на день, еду дальше, в окружной центр, надо успеть кое-что сделать.
– Что ж, Сергей Яковлевич, мне и самому хочется с вами о многом поговорить, – Гэмаль сдержанно вздохнул, набивая свою трубку.
– Ну, с чего начнем? – спросил Ковалев, – Быть может, прямо с тебя?
– Как это с меня? – смутился Гэмаль.
– Да так, – улыбнулся уголком рта Сергей Яковлевич. – Ты прости меня, но я хочу знать, какие у тебя взаимоотношения с Иляем… с его женой Тэюнэ…
Гэмаль нахмурился, крепко обхватив колени руками.
– Прошу перевести меня куда-нибудь из Янрая, – тихо сказал он, не глядя на секретаря. – Честно скажу, здесь такие крепкие люди, что вполне без меня обойдутся!
– Перевести тебя в другое место? – задумчиво переспросил Ковалев. – Через год, через два, пожалуй, переведем… В район, на руководящую работу переведем. Но сейчас ты нужен здесь.
Гэмаль безнадежно покачал головой.
– Вот что, Гэмаль, давай разговаривать так, как мы с тобой умеем, – прямо, откровенно…
Гэмаль снова достал из кармана трубку.
– Ты что, всегда вот так дымишь? – спросил Ковалев.
Гэмаль оглядел трубку так, как будто впервые увидел ее, и, не раскуривая, положил на стол.
– Что ж, скажу прямо и откровенно, – наконец отозвался он. – Тэюнэ ушла от Иляя. Живет у старухи Уруут. Последние полгода я разговаривал с Тэюнэ не больше двух-трех раз и дальше так жить не могу… Я или уйду из Янрая, или возьму Тэюнэ к себе, навсегда возьму… Пусть говорят люди, что хотят. И без этого всякие скверные разговоры ходят по поселку…
– А она к тебе пойдет?
Гэмаль прямо посмотрел в глаза секретарю.
– Пойдет!
– Ну, а как Иляй? Если смотреть на него издали, оттуда, из района, так выходит, что он порядочным колхозником становится.
– Да, Иляй меняется; трудно, а все же меняется.
– Ну что ж, теперь мне многое понятно, – кивнул головой секретарь. – Завтра попробую с Иляем и Тэюнэ поговорить, а тебе вот что скажу…
Гэмаль насторожился. Лицо его стало суровым, непроницаемым.
– Присматривался я к тебе, к Тэюнэ и к Иляю внимательно, сделал кое-какие выводы, проверить хочу: правильны ли эти выводы…
«Сейчас ругать начнет, стыдить или уговаривать, чтобы забыл Тэюнэ», – подумал Гэмаль. В глазах его вспыхнул холодный огонек отчуждения.
– Жениться тебе, Гэмаль, надо на Тэюнэ, да, жениться, – просто сказал Сергей Яковлевич.
Гэмаль выпрямился. В немигающих глазах его были изумление и радость.
– Так как же, Сергей Яковлевич… Я…
– Ты хочешь сказать: как это коммунист Ковалев советует другому коммунисту Гэмалю разбить чужую семью, советует отобрать у живого мужа жену. Выходит – грабеж, так, что ли?
Гэмаль промолчал и только слегка развел руками, как бы говоря: я уверен был, что так ты и скажешь.
– Мы, коммунисты, не решаем подобные вопросы, заглядывая в особые справочники: подходит этот случай под такой-то и такой-то параграф или нет? Догадываешься, о чем я хочу сказать?
– Да, да, догадываюсь, – быстро закивал головой Гэмаль.
– Мы за крепкую, не случайно возникшую семью, – продолжал Ковалев, смыкая у подбородка руки в замок. – И когда рушится старая, неправильная, скажем даже – уродливая семья, для того чтобы возникла новая, настоящая, мы считаем, что это абсолютно правильно. Но только в таком случае!
– Вот, вот в этом случае так и получается… Старая семья-то у них уже поломалась, совсем поломалась, – заторопился Гэмаль. – Я хорошо знаю, больше она к нему не вернется!..
– Тогда скажу то, что подсказывает сердце: хватит тебе мучить прекрасного человека Тэюнэ и мучиться самому! Возможно, что так вы и Иляю поможете…
– Как… поможем?! – удивился Гэмаль.
– Знаешь, в жизни всякое бывает. Помучается Иляй, задумается, что произошло, попытается как следует разобраться, почему жена ушла от него, почему она пришла именно к тебе, быть может кое-что и поймет. – Сергей Яковлевич улыбнулся. У глаз его собралась густая сетка разбежавшихся веером морщинок. – Завтра я сам побеседую с Иляем, попытаюсь внушить ему, что он сможет вернуть к себе жену, иначе говоря – сможет отбить у тебя Тэюнэ…
– Ну теперь я уже ничего не понимаю! – искренне признался Гэмаль.
– Что, странно кажется? Секретарь Ковалев дает чистосердечный совет и вдруг, как лиса, туда-сюда хвостом метет. Так, что ли? – засмеялся Сергей Яковлевич, Глаза его стали лукаво-насмешливыми.
– Нет, тут другое что-то, а что, не пойму, – усмехнулся Гэмаль.
– Вот именно другое, – став очень серьезным, подтвердил Ковалев. – Глупый человек, возможно, и назвал бы меня криводушной лисой. А я хочу совсем не того, чего хотелось бы такой лисе. Об Иляе тоже надо основательно подумать, надо все сделать, чтобы он был убежден, что личное счастье и ему доступно в полной мере и что за него стоит бороться. Но вот как бороться – это подсказать ему надо.
– Ага, понимаю, понимаю, – обрадовался Гэмаль.
– Пусть он попытается как можно выше поднять в себе человеческое, чтобы вызвать уважение, восхищение, наконец любовь к себе если не Тэюнэ, то другой женщины. Не будем гадать, что у него выйдет, но если он выберет именно этот путь, такая попытка принесет ему огромную пользу… Иляй тоже человек, и он всем нам дорог… Ну, похож я на лису, которая и туда и сюда петляет?
– Нет! Нет! Дорога у вас прямая, очень прямая. – Гэмаль встал из-за стола. Ему хотелось отблагодарить человека, который сбросил с его плеч огромную тяжесть.
– Спасибо вам, Сергей Яковлевич… Желаю… всем сердцем желаю, чтобы к вам как можно скорее вернулась жена…
Гэмаль осекся. На лице Ковалева он увидел что-то такое, отчего ему стало не по себе.
– Что? Что случилось? – Гэмаль почти вплотную наклонился к Ковалеву. Сергей Яковлевич откинулся на спинку стула, на минуту закрыл глаза.
…Около двух месяцев назад в его кабинет принесли письмо с обратным адресом военной полевой почты. Это было не то письмо, которое раскрывают немедленно, чтобы прочесть строки, написанные рукой дорогого человека: по адресу на конверте Ковалев понял, что написано оно чужой рукой.
Письмо лежало на столе. Сергей Яковлевич смотрел на узкие с острыми углами буквы и чувствовал, как постепенно в нем что-то сгибалось под огромной тяжестью тревоги. Сдавленное сердце билось трудно и гулко. А в глубине сознания уже перекликались, путались одна с другой неясные мысли, сводившиеся в конце концов к одному, что нужно быть готовым ко всему, что нужно устоять. В памяти стремительно проходила она, его Галина. Вся жизнь ее, и та, которую он знал, и та, которую он представлял себе только по ее рассказам, вместилась в одну минуту. Вот она поет на институтском вечере самодеятельности. Тогда он впервые увидел ее. Вот она нежно баюкает маленькую Леночку. Вот она смотрит глазами, полными слез, на него и бежит рядом с уходящим на Дальний Восток поездом, провожая мужа на далекую Чукотку. А вот она уже на корабле в белом халате, в маске над раненым моряком. И всюду такая живая, что представить ее неподвижной и безмолвной ему казалось невероятно диким.
Отяжелевшие руки с непослушными пальцами, в кончиках которых гулко, билось сердце, наконец, взяли письмо. Ковалев замер. Он даже перестал дышать, словно этим пытался усмирить бешеный стук сердца. Но вот он вскрыл конверт, схватил глазами сразу несколько строчек.
И сразу в голову ударило что-то мутное и нестерпимо горячее. Все словно куда-то поплыло, растворяясь во мраке, выползшем из-за шкафов. Зыбкая и удушливая волна качнула его, едва не сшибая с ног. Никаких мыслей, только темный, глубокий провал и физическое ощущение острой, пронзительной боли, от которой захотелось застонать, закричать. Вмиг обессиленное полуобмороком тело казалось непослушным, словно принадлежавшим кому-то другому.
Но вот сознание вернулось, и в нем тут же черной массой вздыбилось, как взрыв, что-то высокое, падающее, грохочущее. Это память воспроизвела страшное сочетание остро очерченных букв… «смертью храбрых!»
Откуда-то хлынул все сокрушающий поток сил. Ковалев встал, опрокидывая стул, рванулся из-за стола с мыслью приостановить, задержать, заглушить надвигающуюся, как горный обвал, катастрофу. Но обвал гремит, и Ковалев пятится назад, схватившись руками за голову. Как выстрел, пронзила мысль, что он сходит с ума. И тут же вспыхнуло маленькой искоркой: «А может, это сон?»
Сергей Яковлевич быстро-быстро осмотрелся вокруг, ухватился руками за острый угол книжного шкафа, с силой потряс его.
– Нет, это не сон!
Голоса своего Ковалев не узнал. И тут снова робкая искра надежды вспыхивает в нем: «А может, мне это почудилось? Может, все это в какой-то другой связи?»
И вот искра уже разгорается в костер, в пожар. Ковалев рванул на себе ворот гимнастерки, так, что полетели пуговицы, жадно потянулся к письму и закричал:
– Свет! Почему не включен свет?!
Кто-то приоткрыл дверь. Ковалев отчужденно взглянул на знакомое лицо и не узнал его.
– Свет еще не дали, Сергей Яковлевич.
Ковалев сделал усилие понять, что ему сказали, но так и не понял. Когда захлопнулась дверь, он снова глянул в письмо и, скомкав его так, что хрустнули пальцы, тяжело опустился в кресло.
Неожиданно вспыхнул свет. Ковалев вздрогнул, встал. Схватив пальто, он с лихорадочной поспешностью оделся и ушел домой, никому не сказав ни слова.
На второй день работники райкома партии были удивлены тем, что первый секретарь не явился во-время на работу. К полдню второй секретарь, Денисов, и председатель райисполкома, Попов, обеспокоенные, пошли к Ковалеву на квартиру. На их стук никто не отозвался. Но дверь оказалась открытой. Едва переступив порог, они остановились пораженные. Ковалев лежал на неразобранной кровати, глядя сухими, воспаленными глазами в потолок. В нем трудно было узнать прежнего Ковалева. Выглядел он так, словно перенес длительную, тяжелую болезнь. Осунувшееся лицо стало серым, запекшиеся губы обескровлены. Густые тени у запавших глазниц еще сильнее оттеняли неестественный, лихорадочный блеск глаз. На вошедших он не обратил ни малейшего внимания. Денисов и Попов тревожно переглянулись, бросились к кровати.
– Сергей Яковлевич, что с вами? Что случилось? – наперебой спрашивали они.
Ковалев не шелохнулся. Тогда Денисов не без труда разжал руку Ковалева, в которой было скомкано письмо, быстро прочел его.
– На, – глухо сказал он Попову.
Оба долго молчали, оглушенные несчастьем Ковалева.
Вышел Ковалев на работу на второй день. Товарищи попробовали было уговорить его взять отпуск. Но Ковалев ответил им тихим, надтреснутым голосом:
– Я буду работать!
Больше он не добавил ни слова.
Вскоре пришло из округа решение о созыве пленума окружкома партии. Ковалев быстро собрался и уехал на собаках с мыслью побывать по пути во многих колхозах. Когда оставался наедине, был он по-прежнему мрачным, подавленным. И только на людях вновь становился прежним.
И вот сейчас, чувствуя на себе тревожный взгляд Гэмаля, Ковалев опять ушел в себя. Ему страшно захотелось куда-нибудь уйти, уединиться. Но взгляд Гэмаля настойчиво спрашивал. Ковалев встал, подошел к окну и тихо сказал:
– Жена моя… погибла.
Ошеломленный Гэмаль привстал, но тут же снова сел, молча глядя в чуть сгорбленную спину Ковалева.
