Текст книги "Быстроногий олень. Книга 2"
Автор книги: Николай Шундик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)
Часть четвертая
1
Прошел год. В Янрае, как и во всем Кэрвукском районе, произошли перемены. Гэмаля выдвинули на руководящую районную работу. Он заменил Караулина на посту заведующего райзо. Тэюнэ уехала с мужем в районный центр, поступила на курсы медсестер. После длительной болезни Митенко был вынужден отказаться от должности пушника, снова принял янрайское торговое отделение. Коммунисты колхоза «Быстроногий олень» выбрали его своим парторгом.
Савельев уехал в районный центр. Некоторое время он заведовал кэрвукским магазином. Но вскоре Караулин, переведенный на должность директора районной торговой конторы, настоял, чтобы Савельева назначили его заместителем.
Намечались большие перемены и в жизни Гивэя. Он, наконец, получил назначение в лётную школу. Сбылась его мечта, и вот сейчас он шел под руку с Олей Солнцевой по морскому берегу и думал о том, что он не может себе представить, как расстанется с ней.
А кругом наступала весна. Солнце опустилось к горизонту, покатилось по синим вершинам гор и, наконец, спряталось за их зубчатой грядой, необыкновенно четкой на багровом фоне заката. Оранжевый огонь вечерней зари постепенно потухал, переходя в темно-синий сумрак. Талые снега становились голубыми.
Гивэй и Оля присели на сухой пригорок, где уже пропал снег. Минута за минутой тянулось время, а настоящая ночь не наступала.
– Не будет, Оля, ночи. Смотри, хорошо смотри вокруг: сейчас наступит утро, – тихо сказал Гивэй, крепко сжимая руки девушки.
Оля вдохнула чуть приоткрытым ртом свежий воздух, напоенный запахами талых снегов, и замерла, словно к чему-то чутко прислушиваясь. Ей чудилось, что сейчас, именно в это мгновение, идет битва между мраком ночи и солнечным светом утра. Казалось, что вот пролетит еще миг, и она услышит звон мечей, воинственные возгласы, стоны, ржание коней.
Но битва была немой, хотя и ожесточенной.
У самых гор небо подернулось красноватым налетом, точно это был дым, освещенный заревом далеких пожарищ. Еще минута, другая, третья, и зарево стало ближе, ярче. Загорелись смутные отблески на снежных вершинах безмолвных гор, словно застывших в изумлении перед величественным зрелищем.
Где-то в вышине, как выхваченные из ножен клинки, вспыхнули пока бледные и холодные солнечные лучи, да так и замерли, занесенные для сокрушительного, беспощадного удара. И от этого, казалось, еще злее стал мрак. Он клубился, расстилаясь внизу по горизонту, тяжелый, багрово-сумрачный. Клубы его подымались и тут же падали, постепенно покидая небо, уползая в ущелья гор, прячась за мрачными громадами скал, где тени были еще густыми.
Мрак цеплялся за каждый выступ, нехотя отступая перед необоримой силой тепла и света. И чем глубже уходил в ущелье мрак, тем чище становилось пламенеющее небо, тем прозрачнее казался воздух.
Вот яркий спокойный огонь охватил уже добрую половину неба. И столько было в этом огне чистоты, свежести, юности, чего-то необычайно теплого и животворящего, что невольно все живое разом подало свой ликующий голос: закудахтали веселые стайки куропаток, засвистели пуночки, запищали вылезшие из нор суслики, загоготали гуси, усыпавшие огромной стаей черную проталину, тявкнула огненная лисица, пролаял уже посеревший песец, высоко в небе прокурлыкали журавли, забормотал что-то отчаянно-радостное заяц.
Заря пламенела, постепенно переплавляясь в прозрачное золото.
И вот, наконец, из-за сопки блеснул край солнца. Это шел он, победитель-свет, невозмутимый и прекрасный в своем величии.
Заложив руки за голову, Оля лежала на сухой траве, глядя в чистое голубое небо счастливыми и в то же время грустными глазами. Гивэй сидел рядом. Он всматривался в лицо девушки с такой жадностью, будто хотел запечатлеть образ ее в своей памяти на всю жизнь.
– Значит, ты твердо решил ехать в лётную школу? – тихо спросила Оля.
– Да, решил, очень твердо решил, – торопливо отозвался Гивэй. – Как могу не поехать? Меня приглашают. Хочешь, я еще раз покажу эту бумагу?..
– Не надо, – вздохнула Оля.
– Что не надо? Ехать не надо?
– Нет, нет, не об этом я… бумагу не надо.
– Не знаю, сколько учить нас будут, а то, пожалуй, на фронт успею… За брата, за Крылатого человека, отомщу.
Закрыв глаза, Оля долго молчала. Гивэй не решался нарушить ее молчание. Он уже привык к тому, что Оля часто любила так вот, находясь с ним рядом, молчать. Глянет на него, улыбнется так, что у Гивэя перехватит дыхание, и снова молчит.
Не открывая глаз, Солнцева нащупала руку Гивэя, крепко сжала. Представив себе, как она будет тщетно ждать его по вечерам, Оля приподнялась и воскликнула:
– Ну как это я буду без тебя?
И вдруг именно после этого вопроса она по-настоящему осмыслила, а ведь Гивэй и в самом деле уезжает. Сегодня вечером он уже покинет поселок.
И сразу как будто кто-то ударил по всем струнам, скрытым где-то там, глубоко в ее сердце. Сложным аккордом прозвучало и что-то печальное, и тихо-задумчивое, и счастливо-восторженное, и страстно-призывное. Противоречивые желания закружились, разноголосо запели, словно в одной огромной стае собрались совершенно разные птицы. «А что, если уговорить не ехать? Нет, нет! Он так мечтал стать летчиком! Пусть летит, пусть у него будут крылья! Но я же не мыслю жить, чтобы не слышать его голоса, не видеть его лица! Зато с каким нетерпением буду ждать его письма, как буду гордиться его успехами. А что, если забудет? Полюбит другую?»
И последняя мысль, никогда не возникавшая до сих пор, как-то особенно выделилась, сразу заглушила все другие. Оля мягко взяла Гивэя за плечи, испытующе заглянула ему в глаза, по своей привычке прищурилась, как бы прицениваясь.
– А ты не разлюбишь меня?
Недоумение и даже острая обида преобразили лицо Гивэя. Он отшатнулся, словно девушка ударила его, затем схватил ее руки так, что она вскрикнула.
– Ты… ты что это… а? Ты смеешься надо мной… так, да?
Трепетный огонек тревоги в глазах Солнцевой вдруг заплеснуло чем-то ликующе-радостным. Она засмеялась, счастливая, переполненная чистой, как утренняя роса, девичьей нежностью. Так же тихо и счастливо засмеялся в ответ Гивэй.
И тогда девушка широко раскрыла руки, словно это были и не руки, а легкие, плавные крылья неведомой птицы, плывущей в безоблачном, солнечном небе. Всем существом своим устремился к ней и Гивэй, и руки его взметнулись такими же крыльями. И они поплыли в юношеских, безоблачных мечтах, поплыли к своему счастливому будущему. Долго говорили они о том, как будут писать друг другу, как через несколько лет встретятся, чтобы уже никогда не разлучаться, как поедут на Большую Землю к ее матери, отцу, родным, как пойдут когда-нибудь по Красной площади в Москве.
– Послушай, Гивэй, – вдруг встрепенулась Оля. – А почему ты так сильно хочешь стать летчиком? У тебя же много других увлечений… Каким-то чудом научился играть на скрипке, рисуешь, Анкоче заразил тебя страстью к косторезному делу. Ты же поэт, настоящий поэт…
– Какой я поэт! – смущенно засмеялся Гивэй.
– А может быть, поэтому тебе и так хочется… в небо?
Оля опять опрокинулась на спину, глядя немигающими, чуть влажными глазами в ясную небесную даль.
Гивэй тоже прилег рядом с Олей, облокотившись о землю, он подпер подбородок руками, задумчиво глядя вдаль.
– Так вот, послушай, Оля, почему я в небо хочу. Сначала объясню, почему полюбил машину. Помню, еще мальчиком я впервые увидел аэросани… Испугался сначала, а потом восхищение пришло! Как быстро движутся, никакой олень не догонит. Скорость машины – вот что меня восхитило! Я не знаю, ясно ли говорю, понятно ли говорю. Может, если бы я был не чукча, не тот человек, народ которого не только быстро итти, а летать должен, чтобы в десятки лет пробежать века, тогда, возможно, я как-нибудь по-другому бы на скорость эту смотрел… Понимаешь ли, Оля, о чем я говорю?
– Очень хорошо понимаю, – взволнованно ответила девушка.
– А дальше я и еще очень важное понял, – продолжал Гивэй. – Машину сделал человек, управляет машиной тоже человек. Значит, машина – это его сила, его вторые руки, ноги, спина, крылья. Никогда до этого у чукчи такой силы не было, и вот пришла!
Гивэй поднялся, встал на колени и сделал руками такой жест, словно ухватился за штурвал. В лице его было то выражение одухотворенности, которое появлялось у него всегда, когда он прикасался к машине.
– Слушай, Оля! Когда я берусь руками за рычаг и машина начинает работать, я будто соединяюсь с ней, сам себе кажусь необыкновенно сильным. Куда сильнее, Оля, чем те богатыри, о которых в сказках говорится. Машина дрожит, гудит, и мне кажется, что это мое сердце бьется! Теперь ты понимаешь, почему мне хочется в небо, когда самолет я вижу. Такие быстрые, быстрые крылья! Такая огромная сила! А если самолет этот еще стреляет, бросает бомбы на фашистов! Кому не захочется на такой машине умчаться туда…
Гивэй махнул рукой на запад, поднялся с пригорка. Встала и Оля.
– Ты сам летишь! Летишь, как быстрый ветер. Да куда там – в сто раз быстрее! И вот под тобою враги, те враги, которые Зою повесили, которые детей, стариков убивают, которые брата моего Тэгрына убили. И тут я на самолете! Огнем, свинцом в них! Бомбами! Враги падают, в воздух взлетают, бегут!
Юноша умолк, как бы спрашивая восторженными глазами: ну как, понятно теперь, почему мне в небо хочется?
– Да, ты мне многое объяснил! – с задумчивой, чуть грустной улыбкой ответила Оля.
Старик Анкоче тоже не спал в эту солнечную ночь. Радостно было думать, что на своем долгом веку ему довелось увидеть еще одно весеннее солнце. Сидя на пороге колхозной косторезной мастерской, он перебирал большую связку моржовых клыков и о чем-то шептал, мерно покачиваясь и порой переходя на негромкий речитатив. Старик Анкоче слагал сказание.
«Так прадеды наши делали, – рассуждал он. – Так и мы должны о жизни своей вечное слово сложить».
Сейчас Анкоче больше всего занимала счастливая весть: добрые, могучие богатыри, советские воины подошли к главному вражескому городу, где жил злобный дьявол с безумными глазами, с паучьим клеймом на лбу.
Невольно вспомнилось старику сказание о могучем богатыре Нэрмэкине, который победил злобного дьявола.
Анкоче глянул на солнце, зажмурился и минуту сидел неподвижно. Перед его глазами встал портрет Великого Человека. «В волосах его все больше и больше зимней изморози. Но такой уж человек этот, что седина его весенним цветением кажется. Я выточу его образ из белой кости».
Захваченный новой мыслью, Анкоче вытащил из мастерской шкуру белого медведя, разостлал на солнцепеке, перенес туда же связку моржовых клыков, принялся подбирать их.
За этим занятием и застал его Гивэй. Юноша подошел к нему неслышно, как-то по-особенному умиротворенный, до краев переполненный счастьем. Ответив на приветствие старика, он ласково прищурился на солнце и улегся лицом кверху на шкуру медведя.
– Почему не спишь? – спросил его через несколько минут Анкоче.
Гивэй не отозвался, он заснул, потому что не спал вот уже третью ночь, думая о разлуке с Олей. На лице его было все то же выражение умиротворенности и большого счастья. Юноше снилось, как будто кто-то невидимый, в ком он смутно угадывал самого себя, взял в руки его скрипку и начал играть. Это была чудесная музыка – нежная и прозрачная, как горный родник.
Но вот Гивэй уже высоко в небе. Самолет несет его плавно и в то же время стремительно быстро. Гивэй осматривается: внизу – города, села, нивы, реки, горы, моря. Самолет опускается почти к самой земле, затем снова взмывает к небу. У Гивэя захватывает дыхание. Где-то далеко за прозрачными облаками, пронизанными солнцем, ему улыбается Оля.
Внезапно наступает мрак, нарастает грохот. «Ага, – думает Гивэй, – это они – фашисты… Сейчас они будут падать… падать мертвыми!..»
– Эй, Гивэй! Смотри, самолет! – доносится до него чей-то голос.
– Это мой, мой самолет! – хочет ответить Гивэй и просыпается от повторного возгласа Анкоче.
Над поселком только что пролетел самолет, завернул и снова пошел почти над крышами домов на бреющем полете. Что-то мелькнуло в воздухе и ринулось вниз, как белая чайка. Самолет улетел. Гивэй подбежал к сброшенному с самолета туго увязанному пакету, взял в руки.
– Почта! – весело крикнул он старику. – Побегу в правление колхоза!..
– Ну, беги, потом расскажешь, добрые ли вести принес самолет, – ответил Анкоче, увлеченный работой.
Гивэй взглянул на свои часы и удивился: уже десять утра.
– Ай-яй! Так долго спал! Мне же к отъезду собираться! – пробормотал он и побежал к правлению колхоза…
Оля с трудом успокоила учеников, взволнованных пролетевшим самолетом. Когда она принялась за объяснение новой задачи, в класс, словно ветер, ворвался Гивэй. Лицо его было необыкновенно возбужденным.
– Оля! Ребята! Победа! Берлин взят! – закричал он, потрясая белым листком бумаги. – Фашисты сдались! Мир! Мир! Мир!..
Какое-то мгновение в классе стояла глубокая тишина.
– Победа! – тихо промолвила Оля, не в силах оторвать взгляда от бумаги, высока поднятой в руках Гивэя, и тут же закричала так, словно всю душу хотела вложить в этот крик:
– Победа! Ур-ра!..
Тишина взорвалась. С ликующими криками школьники соскочили со своих мест, гремя крышками парт. Некоторые из них взбирались на парты и кричали, топая ногами, хлопая в ладоши:
– Победа! Мир! Ур-ра!..
Гивэй бросился на улицу, все также потрясая над головой белым листком бумаги со сводкой Информбюро. Школьники, а за ними и Оля также устремились на улицу.
В поселке творилось что-то невероятное. Люди бежали от дома к дому, кричали, обнимались. Двое юношей схватились бороться, воинственно выкрикивая: «Гы-а! Гы-а!» Иляй зачем-то выпустил из питомника всех собак, и собаки, возбужденные радостью людей, бегали по поселку, звонко лаяли. Пытто залез на чердак своего дома и, победно помахав красным флагом, укрепил его над крыльцом. Его примеру последовали другие. Барабанщик пионерского отряда, Тотык, шагал через поселок и гулко выбивал марш. Рультын выстроил свою комсомольскую бригаду с карабинами в руках, взмахнул малахаем и выкрикнул, срывая голос:
– Огонь!
Грянул залп, за ним второй, третий, четвертый…
У правления колхоза собирались люди.
Растерянная, со слезами на глазах, Оля смотрела на все, что происходило вокруг, и тихо шептала:
– Победа! Витя, ты слышишь, родной мой. Твоя победа!
Откуда-то сзади появился Айгинто, крепко обнял и поцеловал Олю в щеку. Не успела она опомниться, как председатель уже бежал от нее и громко кричал:
– Рультын! Пытто! Нотат! Запрягайте самых быстрых собак, ветром мчитесь в тундру, зовите в поселок оленеводов из ближних стойбищ!
Вскоре из поселка вырвалось несколько упряжек. Над каждой из них на шесте пламенел красный флаг!
Через несколько часов из тундры в поселок уже мчались на оленях в бешеной гонке оленеводы. Подскакивали нарты. Заливались тонкие колокольчики.
– Ги! Ги! Ги! – выкрикивали наездники, взмахивая погонычами, как саблями.
С приездом оленеводов был проведен второй митинг. После митинга Иляй откуда-то вытащил чучело Гитлера, изготовленное для тренировок в штыковом бою, проводившихся в отделении всевобуча. Охотники и оленеводы со смехом и шутками устремились за Иляем.
– На костер! На костер волка Гитлера! – кричал Иляй, окруженный шумной толпой.
– На костер! – подхватили люди.
Вскоре в середине поселка пылал большой костер. Когда пламя было уже достаточно жарким, несколько мужчин подхватили чучело Гитлера и швырнули в огонь. Громкие, воинственные возгласы, смех разносились по поселку.
– Люди, разжигайте костры! Кипятите чай, варите мясо! Тащите на улицу медвежьи шкуры! – громко выкрикивал Айгинто. И вот уже не один, а десятки костров запылали в поселке. Женщины и дети тащат к кострам медвежьи, оленьи шкуры, чайники, котлы. Парни выставляют на ровной поляне призы для участников в спортивных состязаниях.
Горят костры! Гости и хозяева пьют чай, едят мясо. Голые по пояс юноши борются, показывают свою силу и ловкость.
– Гы-а! Гы-а! – раздаются их воинственные возгласы. В другом месте идет состязание по прыжкам. А еще дальше гибкий и стройный юноша, в котором все узнают Тымнэро, прыгает через аркан.
Старики, пожилые мужчины и женщины наблюдают за состязаниями, обсуждают, кому должен быть вручен тот или иной приз.
Анкоче сидит у одного из самых больших костров, где собрались старые охотники и оленеводы.
– Хороший обычай у наших предков был, – тихо говорит он, – вечное слово о жизни своей оставлять потомкам. Помнить надо обычай этот. Послушайте меня, люди… Пусть начало этого слова о нашей жизни от одного к другому пойдет. Середина и конец потом появятся.
Старики согласно закивали седыми головами.
– Был светлый солнечный день, – начал Анкоче, мерно покачиваясь. – Солнце было яркое, теплое. Люди подымали кверху головы, улыбались, протягивали к нему руки. А под солнцем большая звезда горела, красная звезда горела над крышей высокого дома, где жил Великий Человек. И, чем ярче горела звезда, тем выше подымалось солнце. Тепло людям становилось. Тепло и радостно! Смех и песни слышались всюду.
Но не у всех высокое солнце радость вызывало. Не всем была весело смотреть на огонь звезды красной. Те, у которых животы, как у моржей, толстые, не хотели для людей света, солнца и красной звезды. Черная ночь была им нужна, чтобы окутать тьмой звезду красную, заслонить от земли свет солнца. И пошли они тогда к злому дьяволу, у которого пена изо рта текла, как у собаки бешеной, у которого было клеймо на лбу, на паука похожее. «Дай нам ночь, – сказали они ему, – черную, вечную ночь дай, чтобы не видно было, как горит над миром звезда красная, чтобы не шло от солнца на землю тепло». «Хорошо! – ответил дьявол с паучьим клеймом. – Я вам дам черную ночь! Она уже давно в моем сердце родилась, давно в моей голове живет. Скоро ночь эта из сердца моего, из головы моей на мир поползет. И тогда темно станет, совсем темно станет, навсегда темно станет!..»
Долго горели в поселке костры. Вот и вечерняя заря запламенела, вот она встретилась с утренней. Глядя на разгорающуюся зарю, Анкоче продолжал:
– Но как не может черный мрак победить солнца, так не смог и злобный дьявол победить Великого Человека. Так знайте, мудрые, я только начал вечное слово. Пусть идет оно от стойбища к стойбищу, из рода в род, пусть каждый вставит в него свое слово, как подбирает опытная швея яркие бусинки бисера к праздничному шитью.
– Да, так будет, Анкоче, – отвечают старики, затягиваясь из трубок.
Костры горели, как прежде, мужчины готовили собак и оленей для гонок, юноши брали старт, состязаясь в беге на десятки километров.
Праздник великой победы продолжался.
2
Айгинто вышел из дому на улицу, осмотрелся вокруг. Была по времени ночь, а на небе светило солнце. Председатель потянулся, присел на остов байдары. Прислушиваясь к мелодичному звону капель, доносившемуся с берега, покрытого выброшенным льдом, он думал о прошедшем празднике Победы. Ему как-то не верилось, что этот долгожданный день наступил. Закрыв глаза, он представил себе свой путь, путь колхозников в годы войны.
Крутыми были эти пути: на гору шли, по скалам шли, через ущелья, в пургу, в дожди. Трудно было ему, Айгинто, трудно было его сородичам. Трудно было всему советскому народу! А как будет дальше? Дальше итти надо, еще выше итти. Завтра же на заломах начнут пилить, тесать бревна для домов охотников и оленеводов. Тяжело будет. Непривычно это дело для чукчи-охотника – топор в руках держать. А делать надо. И он, Айгинто, должен быстро выучиться руководить строительством. Жаль, что Гэмаля рядом не будет. Но ничего, он и оттуда, из Кэрвука, нам поможет. Это неплохо, что его место Караулина заведующим райзо поставили.
Долго сидел председатель на одном месте, прислушиваясь к звону капель, к гоготу опускавшихся где-то недалеко от поселка гусей, к тоненькому жужжанию мух. Чувствуя, что сон к нему придет не скоро, он тихонько, чтобы не разбудить мать, вошел в дом, снял со стены карабин, прихватил с собой топор, пилу и отправился к залому, находившемуся в нескольких километрах от поселка.
Огромный овраг был завален бревнами, почерневшими от времени, нагроможденными в самом хаотическом беспорядке. На берегу, за прибойной полосой, возвышались десятки штабелей, заготовленных янрайцами за два года. Айгинто обошел штабеля. «Много лесу, хороший лес», – радовался он.
Усевшись на толстый пиленый брус, председатель закурил трубку. Ему вспомнились рассказы стариков об огромном колымском наводнении, унесшим в море из колымской долины много лесу.
«Да, однако, это была действительно большая вода, – столько лесу в море выбросила!» – подумал Айгинто, и, взяв в руки топор, он подошел к одному из штабелей. Отделив толстое бревно, Айгинто ощупал его руками, вздохнул.
«Ого! Это тебе не палочки, из которых яранга строится! Хорошо было, когда готовые дома прямо с парохода на берег сгружались. Вся надежда на то, что Петр Иванович кое-чему научит, – рассуждал Айгинто, осматривая бревно. – Митенко знает, покажет… Но, я председатель, у меня тоже спрашивать будут!»
Ему припомнилось, как в районном центре при постройке дома плотники затесывали бревна топорами, делая брусья. Айгинто взялся за топор. Уже на четвертой, на пятой минуте он понял, что работа эта очень тяжелая и требует сноровки.
Через полчаса Айгинто оглядел результаты своего труда. «Можно сказать, что я не брус для дома делал, а щепки для костра щепал», – с горечью подумал он, рассматривая на руках мозоли.
– Что же теперь делать? – спросил он себя, разглядывая натруженные ладони. – Люди завтра посмотрят, как я работаю, попробуют сами, испугаются, говорить станут, что у нас ничего не получится.
Долго смотрел Айгинто на неровное бревно, выкуривая трубку за трубкой, и, наконец, снова принялся его тесать. Теперь он старался не торопиться, чтобы приспособиться, приобрести сноровку, передать ее другим.
Прошло еще полчаса. Обтесав одну сторону бревна, Айгинто осмотрел его. «Конечно, еще не очень хорошо, но, кажется, уже лучше», – подумал он и снова взялся за топор. Волдыри на ладонях лопнули, но он не почувствовал боли.
«Научусь! Научусь!» – твердил председатель с каждым ударом топора, время от времени смахивая с лица крупные, соленые капли пота.
– Это что за полуночник здесь топором стучит? – вдруг услышал он голос Митенко. Айгинто вздрогнул, повернулся к Петру Ивановичу.
– А ты почему не спишь?
– Я старик, меня стариковская бессонница одолела. Слышу, гуси летят, дай, думаю, пойду поохочусь, – лукаво улыбнулся Петр Иванович, оправляя усы.
– А это что такое? – указал Айгинто на топор, пилу и метр, которые Митенко аккуратно положил на бревно. – Ты что, решил не только ружьем, но еще и топором гусей убивать? Куда же ты топором бить их будешь: по хвосту или клюву?
Петр Иванович снова дотронулся до усов, скрывая под ними усмешку, и, усевшись на бревно, сказал:
– Обоих нас, Айгинто, привело сюда одно и то же: руководить-то строительством нам придется.
Председатель молча показал свои ладони. Петр Иванович присвистнул и заметил:
– Вижу, трудновато тебе плотницкая работа дается. Ну да ничего, брат, от мозолей рука только крепче становится.
– Это все верно, – невесело согласился Айгинто, – боюсь только, что первое время люди испугаются новой работы.
– Испугаются, правду говоришь, – уверенно подтвердил Митенко. – А мы отгоним от них испуг этот. Вот давай засучим рукава и до утра один, два венца поставим. Пусть посмотрят, что сделали до их прихода два человека.
– Давай, Петр Иванович! Я знаю, ты поможешь нам!
– Постараюсь. Хорошо ли, худо ли, но топориком владеть умею. – Помолчав, Петр Иванович спокойно добавил: – Сядь, покурим… Бревна тесать мы не будем, прямо из кругляков построим дома.
Целый день стучали топоры на заломе. К вечеру на берегу моря уже возвышался сруб в шесть венцов. К своей работе янрайцы относились по-разному. Одни считали, что начато большое дело и уже имеются успехи (за такую оценку работы стояла молодежь), другие, преимущественно старики, недовольно ворчали, что их заставили заниматься незнакомым делом, что они так устали и теперь им придется долго отлеживаться дома.
– Все руки посдирали, даже в карман больно полезть, – басил медвежатник Нотат, тяжело прихрамывая на ушибленную ногу.
– А у меня поясницу так ломит, будто там хрящ сломался, – подхватил за ним другой охотник.
– Легче моржа на куски изрубить и перетащить его по частям от залома до поселка! – отозвался Эчилин.
Айгинто хмуро прислушивался к недовольным голосам и негромко ругался.
– Не надо злиться, председатель, – добродушно заметил Петр Иванович. Он хотел сказать еще что-то, но Айгинто его перебил:
– Как тут злиться не будешь? Мало сегодня сделали, совсем мало. А завтра, наверное, еще меньше сделаем. На усталость люди жаловаться станут.
– Ну, поохают немного, – успокаивал председателя Петр Иванович, – вначале так и должно быть, я это предвидел. Через недельку пообвыкнут, во вкус войдут, и тогда закипит работа…
В группе недовольных продолжался ропот. И вдруг послышался высокий голос Иляя:
– Чего, как старухи болтливые, туда-сюда языком вертите? Я вон, можно сказать, полруки себе топором отрубил – и то молчу!
Иляй победно вытянул забинтованную руку.
– Слышишь, как чистит их! – засмеялся Петр Иванович, кивнув головой в сторону Иляя.
Айгинто одобрительно улыбнулся:
– А что было бы с ним, если бы…
– Без колхоза умер бы где-нибудь от голода, никому не нужным, – перебил Митенко председателя. – Или у Эчилина жил бы вместе с собаками.
В поселке председателю сообщили, что из Кэрвука прибыл Гэмаль.
– Где он? – обрадовался Айгинто. Заметив на берегу среди охотников высокую фигуру бывшего парторга, Айгинто почти побежал к нему. Узнав, что Гэмаль прибыл для помощи в строительстве, Айгинто повеселел.
– Как хорошо, что тебя послали помочь нам. Вдвоем нам легче будет.
– Почему вдвоем? – возразил Гэмаль. – Весь район помогать нам станет. Сергей Яковлевич при мне целое совещание провел. Собрались в его кабинете и начальники полярных станций, и руководители Дальстроя, и начальник гидрографической экспедиции. Обещали плотников вам в помощь прислать, печников, стекольщиков, а самое главное – подходящие материалы решили выделить.
Гэмаль достал из планшетки лист бумаги, протянул Айгинто. Председатель, присев на камень, принялся вчитываться в записи Гэмаля.
– Сергей Яковлевич наказывал так все организовать, чтобы для других пример был. Люди из соседних колхозов приедут сюда учиться дома строить…
– Ого! – загорелся Айгинто, прочитав записи Гэмаля. – Весь район помогать нам будет!..
– А как ты думал! Говорю же, показательное строительство, – улыбнулся Гэмаль.
– А это кто? – вдруг встрепенулся Айгинто. – Караулин! Когда это он приехал?
– Вместе сегодня приехали. Не разговаривал со мной, когда дела мне сдавал. А теперь ничего… помирились. Директором райторгконторы его назначили. Говорят, хорошо за новое дело взялся. Посмотрим, что дальше будет.
– Ну, идем, идем скорее ко мне, поедим, чаю попьем! – заторопился Айгинто, увлекая Гэмаля за собой.
