Текст книги "Старший брат царя. Книга 2"

Автор книги: Николай Кондратьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

– Здорово, Игнат. Катаешься?

– По наказу старосты. Гости барина нашего Юрия заморского вина захотели. Дали старосте серебра, он и послал меня в Броничи. Вот везу целый бочонок.

– Значит, гуляют они?

– Гуляют. Говорят, от них Домна убежала, у старосты спряталась. А он, как прежнему барину, двух баб безмужних к ним послал. Маслена!

– Небось ждут вино?

– Знамо дело, ждут.

– Тогда беги.

– Итто.

– Конь его скакнул, обдав возок комьями снега, вымахнул на дорогу и скрылся за поворотом.

Сон к Акиму не вернулся. Беспокоили слова Игната. Гуляют, а! Выбрали время. Харитон, видать, в батю пошел – Деридубу по молодости из-за баб частенько перепадало.

Когда ехал деревней, повстречал Игната, возвращавшегося с барского двора. Спросил:

– Отвез? Довольны?

– Ага. Харитон барин добрый. Кубок заморского поднес.

Около церкви увидел отца Нефеда, тот пошел к нему навстречу. Аким остановил коня, Нефед, волнуясь, заглянул в возок:

– Нету Юрия Васильевича? Тогда ты слушай. Как вам уехать, ко мне монашек горбатенький пришел, сказался из епархии. Помогал службу править. Но любопытен не но сану. Все сквозь забор к вам в усадьбу заглядывал. Заметил, что я сзади стою, приказал помалкивать, дело, мол, государево.

– Тут он? Повидать бы.

– Нет, вчера ушел.

– Благодарствую, отче.

К усадьбе подкатил на рысях. Ворота прикрыты, но не заперты. Въехал – ни одного живого человека. Пес загавкал, потом сел у конуры и, рыча, скалил зубы. В доме многоголосо пели. Аким кипел от негодования, но сдержался, разгонять гостей сразу не пошел. Распряг коней, завел их в конюшню и задал корма. Стал выходить и невольно остановился: Неждан стоял, обняв пса, тот, положив передние лапы к нему на грудь, довольно урчал, энергично помахивая хвостом. Картина невероятная, потому что собака была на диво нелюдимая и злющая, на Акима до сих пор рычит, хотя он много раз кормил ее. А тут за три дня дружба и любовь. Пес первым заметил Акима и при– стыженно отступил к конуре. Неждан, отряхиваясь, затараторил:

– С приездом, Аким! Аз не угадал, кого Бог послал. Дивишься, что со псом милуемся? Меня дед, Царство ему Небесное, за власы таскал да поучал: с человеком собачься, а с собакой человеком будь. Вот и стараюсь.

Аким сердито спросил:

– Почему ворота настежь? Где конюх?

– Харитон его за старостой послал, добрым вином угостить хотел. И тебе с дороги хорошо будет, радости прибудет.

– Весело живете. Ну, пошли.

– Слава Богу, не скучаем. Редко нас барами считают, вот и пользуемся.

Вошли в горницу, тут никого не было, на лавке валялись бабьи шубы. Из опочивальни шел гомон. Аким распорядился:

– Ступай крикни Харитона сюда, да баб гони. Сейчас я вас другим повеселю.

– Смотрю, Аким, завидуешь ты нам. Могли бы третью бабу кликнуть.

– Чего мелешь, постыдись! Ступай.

В опочивальне все затихло. Харитон вышел с пьяной ухмылкой. Усы задрались к глазам, рожа будто кирпичом натерта, рубаха на брюхе расстегнута. Аким постарался говорить спокойно:

– Непотребством занимаешься, Харитон. А в селе монах живет, за вами через забор наблюдает.

Харитон тотчас протрезвел, с лица сползла краснота, осталась только на шее. Спросил поспешно:

– Монах горбун?

– Горбатый. Что – знакомый?

– Неждан, шубу! Убью поповского шиша!

– Опоздал, ушел еще вчерась. Откуда знаешь горбуна?

– В Кириллове впервое увидел. Потом в скиту попался. Хотел его там придушить. Сбежал. Не к добру это.

– Вот так. По следу идет. Поколь беда не грянула, уходите.

– Мы-то уйдем, а Юрий где?

– В Троицком монастыре, постриг принять хочет.

– Ну и дурак! Ему с нами уходить надобно.

Дверь из опочивальни отворилась, вышли две ухмыляющиеся бабы. Пока они надевали шубы, Неждан оделил их по копейке. Они, поклонившись, ушли довольными. Тут же вошел конюх и сообщил, что староста занемог, явиться не может. Харитон распорядился:

– Ладно. Коней как следует корми, на рассвете едем.

Однако уехать им не удалось. Легли спать пораньше, но уснуть не успели. Застучали в ворота, залился лаем пес. Первым оделся и выскочил Неждан и пропал. Аким собрался выйти за ним, но вернулся, взял саблю и разбудил Харитона. На дворе заскулила собака, но скоро замолкла. Послышались тяжелые шаги. В горницу вошли сразу человек пять. Аким встретил их со свечой. Узнал стражников из Разбойного приказа и их полсотника Мирона, который скомандовал:

– Именем государя, брось саблю! А, знакомый!

– Стрелецкий десятник Аким. С чем ты, полусотник, пожаловал?

– Татей покрываете! Пришли взять. Ребята!

Аким с саблей и свечой в руках попятился в опочивальню. Увидел, как стражники втолкнули обратно в избу Харитона, попытавшегося выскочить в выдавленное окно. Свеча осветила его испуганное лицо, это был человек окончательно растерявшийся. Вдвоем они могли бы еще отбиться, но одному сопротивляться не имело смысла. Аким положил саблю, отошел к стене. Полусотник Мирон сел в передний угол; стражники заложили подушками выдавленное окно, засветили еще одну свечу.

– Где второй тать? – спросил Мирон.

– У нас татей нет. Есть гости, – хмуро ответил Аким.

– Чего же гость в окно полез? Где монах?

– Тут аз.Только сейчас Аким увидел маленького монаха в шубе поверх рясы. Под шубой заметен был горб, одно плечо выше другого. Мирон обратился к нему, кивнув на Харитона:

– Этот?

– Тот самый. Харитоном звать. А сбежал Неждан.

– Ну, десятник Аким, где Неждан? В окно сиганул?

– Не видел. Был тут, в избе.

– Ребята, обыскать двор. Пошлите за священником и старостой. А теперь, Аким, где дворянин Юрий Монастырский? Почему в Хлыново не вернулся? Чего молчишь?

– Монастырский для меня барин. Приказал мне вернуться, а сам сел на коня и уехал. Куда – не сказал.

– Врешь, старик, знаешь. Он тебя не раз отцом называл. Где он?!

– Не знаю.

– Вон как ты крутишь! Ребята!

Два стражника схватили Акима, вывернули руки, нагнули. Третий встал сзади с плеткой, ждал знака.

– Где Юрша? Молчишь? Десять горячих ему!

Стражник хлестал во всю силу, сопровождая удары выкриками: «Вьиих! Вьиих!» Аким беззвучно вздрагивал, после десятого удара выпрямился.

– Вспомнил? Говори.

Аким покачал головой:– Хоть убей, ничего не знаю.

Стражники опять нагнули Акима, но Мирон остановил их:

– Погодите. Ты... как тебя? Харитон, знаешь, где Юрша? Говори, пока плетей не отведал.

Тот начал торопливо объяснять:

– Когда Юрша отсель уезжал, говорил, что в Москву. Аким вернулся и сказал, что он в Троицкий монастырь подался. В монахи хочет. – Перехватив злой взгляд Акима, ответил: – Нечего на меня коситься! Влипли, теперь чего молчать!

Мирон согласился:

– Правильно! Когда уехал?

– Выходит, два дня тому...

И тут произошло самое неожиданное. Аким до сих пор не сопротивлялся стражникам, а тут вдруг раскидал их, схватил со стола саблю и с воплем: «Убью гада!» бросился на Харитона. Тот рванулся к двери. Мирон, вылупив бешеные глаза, заорал:

– Держи их! Туды растуды!

В дверях образовалась свалка. Аким вырвался из нее и вскочил на скамью. За ним увязались три стражника с саблями наголо, но первым никто нападать на решался. С полу поднялся Харитон, перепуганный, но невредимый.

– Вот везет дерьму! Жив! Сдаюсь! Не хочу вашей крови. – С этими словами Аким сошел со скамьи и воткнул саблю в пол. Его тут же связали.

В опочивальню вошел отец Нефед, привели старосту и конюха. Мирон начал допрос. Его интересовало, как Юрша относился к старосте, мужикам, бабам. Потом начал спрашивать, кто гостил тут, особенно про Харитона и Неждана. После допроса конюха и старосту высекли, отдали приказ беречь деревню, она отходила государю. О приезжающих сообщать в Броничи наместнику.

Потом поели, попили. Все, что понравилось из добра, забрали себе. Присутствующий при этом староста попытался удержать грабителей: мол, государево это теперь. Его вторично поучили – высекли.

Как рассвело, собрались уезжать. Акима с Харитоном посадили в возок, к ним забрался горбатый монах, и двор опустел.

Староста, кряхтя и держась рукой за спину, запер ворота, покричал конюха, но того и след простыл. Посчитал лошадей, оставшихся в конюшне. Пошел к дому, но остановился, испуганно перекрестился. Он увидел, что разрубленный пополам пес, лежавший у конуры, зашевелился, а из конуры вылез Неждан, посиневший, дрожащий, заикаясь, сказал:

– Никого нет? Пошли в дом, снега прихвати, растирать будешь. Чуть не замерз. Пес погиб, а меня спас, загородил. Никто не догадался в конуру заглянуть. Ты чего жмешься? Высекли?!

Примерно через час он, раскрасневшийся, сидел за столом, допивал и доедал, что осталось от стражников. Староста стоял перед ним и слушал его болтовню. А собравшись уходить, Неждан такое сказанул, что Михей обомлел:

– Нравится мне тут у вас, тихо. А стражников монах привел, ему недолго жить осталось. Опять же, барский двор в лес упирается. Так что мои людишки другой раз приходить будут, пока хозяева не появились. Ты запас еды и питья тут храни, убудет – пополняй, а больше тебя ничего не касается. Тутошнего конюха не меняй. Собаку новую заведи. Да запомни: ты ничего не знаешь. А то у нас ребята бедовые, ненароком придавить могут.

Староста видел, как Неждан вынул из-под поленницы плетеные снегоступы, перевалился через забор и исчез. Подошел Михей к частоколу, заглянул в щель: ничего не видно и следов нет...

18

Юрша остановился на постоялом дворе близ Троице-Сергиевского монастыря. Перекусив немного и отдохнув, он оставил стрельцу шубу, саблю, поколебавшись немного, отдал и нож. Главные ворота монастыря были закрыты, привратник пропустил его в калитку. Из каморки навстречу вышел и поклонился монах:

– С благополучным прибытием в нашу обитель. Как прикажешь доложить о себе?

Юрша назвал себя, монах недоверчиво окинул его взглядом – государев стрелецкий сотник и вдруг в простом темном кафтане – и протянул к нему опечатанную кружку:

– Пожертвуй на благолепие монастыря.

Он положил рубль серебром. У монаха сразу все сомнения исчезли, с благодарностью низко поклонился и поинтересовался, не будет ли у государева сотника каких пожеланий или приказаний. Юрша расспросил, как найти старца Пантелеймона, прибывшего из Кирилло-Белозерского монастыря.

Предстоящая беседа со старцем волновала Юршу, он еще и еще раз повторял про себя, что должен сказать старцу, что спросить у него. Он полагал – после этого разговора начнется новая жизнь, спокойная и однообразная. Однако сейчас благочестивые мысли постоянно оттесняли воспоминания о событиях недавних дней. Чтобы успокоиться и подготовить себя к беседе, Юрша зашел в Троицкий собор. Гулкая тишина храма нарушалась шарканьем ног десятка молящихся да невнятным чтением Евангелия перед гробницей Сергия Радонежского. Он долго молился. Но молитва не принесла ожидаемого успокоения. А когда народ начал собираться к вечерне и собор наполнился тяжелым гулом, поспешил к выходу.

В наступившей темноте с трудом нашел келью Пантелеймона и тихо постучался. Дверь отворилась, выглянул молодой послушник.

– Старец Пантелеймон тут обитает? Хочу получить его благословение.

Послушник отрицательно покачал головой:

– Немощен старец. Приходи завтра.

– Не могу ждать, брат. Много лет старец Пантелеймон был моим духовным отцом. Ныне я погряз в грехах. Жажду успокоения!

Послушник засомневался:

– Пойду спрошу...

– Скажи, что пришел покаяться бывший послушник его Юрий Монастырский.

Послушник скоро вернулся и впустил Юршу в маленькую келыо, увешанную пучками сухих трав и пахнувшую сеновалом. В переднем углу перед темной иконой еле теплилась лампада. На лавке под тулупом лежал Пантелеймон, белое бескровное лицо его и седая борода четко вырисовывались на темной подушке. Поверх тулупа лежала белая рука. Юрша, перекрестившись, прошел вперед, опустился на колено и поцеловал руку старца. Тот спросил глухим голосом, покашливая:

– Слушаю тебя, человече.

– Отче! Юрша я, был у тебя послушником в Кириллове. Ты меня благословил на ратный путь.

– Помню, помню... Встань, ко мне на лавку садись... Иннокентий, свечу поближе поставь... Посмотреть хочу... Спаси Бог тебя, Иннокентий... Все равно не вижу, туман в глазах, аки на болоте... Юрша... Вспомнил обо мне, ну и слава богу.

– По осени я в Кириллове был. Сказали, что ты в Троицком. Отче, в горе аз, нагрешил много, исповедоваться хочу тебе.

– Ну что ж, доброе дело... Иннокентий, поставь водички мне... Ступай в часовенку, помолись за нас грешных... Потом загляни... А ты, Юрша, погромче говори... Туговат на ухо я стал.

– Отче! Шесть весен минуло, как ушел я из Кириллова. В царевом войске стрелецким десятником был, теперь сотник. Подарки от государя и государыни получал. Поместье дали мне, дворянином сделали. И возгордился свыше меры. Боярскую дочь полюбил, и она меня выбрала, женихом назвала... Потом первая беда грянула... Отче, язык отнимается...

– Сотвори молитву, сын мой, и продолжай. Догадываюсь, умыкнул без родительского благословения. Велик грех, но Бог многомилостив. Продолжай.

– Отче! Случилось страшнее... Возроптал я на мудрость Всевышнего... Было и благословение родителя, и государь хотел идти сватом... Потом... Потом государь наш Иоанн Васильевич сделал мою невесту своей наложницей!

Юрша зарыдал и ткнулся лицом в тулуп. Пантелеймон положил руку ему на голову. Заговорил, когда тот перестал вздрагивать от беззвучного рыдания:

– Терпи, сын мой. Роптать великий грех... Ибо Господь знает, что творит... Он посылает наказания по грехам нашим... Не суди господ своих... их ждет кара небесная... Терпи и молись... Все минует, заживут раны души твоей...

Юрша не помнил, когда он плакал последний раз, да и вообще плакал ли. А тут вдруг слезы! Он не стыдился своей слабости. Он знал, что старец не осудит его, поймет. От спокойного голоса Пантелеймона, от его простых слов, а может быть, от нежданных слез стало легче на сердце. Появилась уверенность, что его не сломят испытания, какими бы они ни были. И дальше он говорил уже без волнения:

– И еще, отче, пришла беда, совершено великое зло: нарушена клятва, данная тебе, отче, о тайне сына великой княгини Соломонии.

Пантелеймон перекрестился.

– Кто клятвопреступник?

– Стражник Кирилловского монастыря Деридуб. Он рассказал все своему сыну Харитону. Харитон распустил язык. Нашлись люди, которые стали ворошить старое, принялись искать сына Соломонии. И нашли. Пришли и сказали, что аз, Юрша Монастырский, есмь сын великого князя московского Василия, старший брат царя Иоанна.

– Ты поверил и возгордился? О гордыня человеческая, влекущая к гибели!

– Отче! Я поверил, но не возгордился, а испугался. Поверил потому, что свежи воспоминания детства и отрочества. Меня не баловали ласками, а после смерти инокини Софии, мне тогда было без малого шестнадцать лет, я понял, что потерял самого нежного, самого близкого человека... Но то был сон. Потом прошли годы, мне никто не напоминал о прошлом, и я сам старался забыть об этом. Верой и правдой служил государю. А когда посторонние люди начали ворошить прошлое, я испугался, хотя и не робкого десятка...

– Кто эти люди? Опальные?

– Тяжело называть их! Опальные... Хуже. Проклятые Богом и государем! Лесные люди Кудеяра! Летом я ловил Михаила. Им воспользовались крымчаки, привезли его и затевали братоубийственную войну. Теперь именем князя Юрия хочет воспользоваться Кудеяр. Я знаю его силу и поэтому боюсь его. Боюсь не за себя, а за междоусобицу, могут потечь реки крови... Я пришел к тебе просить благословения. Человек слаб. От греха, от соблазна мне нужно уйти в монастырь. Принять схиму, умереть для светской жизни... Благослови меня, отче! Укрепи!

Юрша встал на колени перед ложем и поцеловал восковую руку старца.

– Большие испытания пали на тебя, сын мой. Но ты умолчал о своих греховных деяниях и помыслах...

Началась обычная формула исповеди: нарушались ли библейские заповеди, другие запреты, нравоучения. Юрша отвечал охотно и подробно и чувствовал, как исповедь очищает его, снимает с него тяжесть и наполняет душу радостью. Выслушав ответы, старец сказал:

– Властью, мне данной церковью нашей, отпускаю грехи твои вольные и невольные, в деяниях и помыслах совершенные. Налагаю запрет на уста твои говорить о великокняжеском происхождении. Родителей ты не ведаешь, а в Суздаль возили тебя, чтоб ознакомить с житием в обителях иных. Да сойдет на тебя благодать Господня! Да послужишь ты Всевышнему в ангельском образе. Аминь!

Последовала долгая пауза. Юрша подумал, что старец уснул, он стоял перед ним на коленях, боясь шевельнуться. Вошел Иннокентий и смиренно встал у двери... Старец тихо спросил:

– Иннокентий, это ты? Помоги мне сесть.

Бережно посадили его, худенькое, высохшее тело прислонили к стене. Отдышавшись, он произнес:

– Плохо дело, Юрша... Господь призывает мою душу, а бренное тело цепляется, не отпускает... Давайте помолимся... А завтра посетит меня игумен, скажу ему... В первую неделю поста постриг примешь... А пока молись... Налагаю послушание на тебя: иди на строительство лечебницы нашей монастырской вместе со всей братией, послушниками и доброхотами... Да милостью Божьей врачуется душа твоя... Иннокентий, дашь ему мантику искропану. Ночевать будешь у меня, вон лавка свободная, пока келью определят. А теперь давайте помолимся... Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа...

На ночь Юрша остался в келье старца, Иннокентий постелил ему ветошку на скамейке, сам лег на другой, пододвинув ее к ложу Пантелеймона.

На следующее утро по негромкому призыву колокола Юрша с Иннокентием пошли к ранней заутрене, потом в трапезную – длинное деревянное здание вдоль монастырской стены позади Успенского собора. Здесь питались послушники и доброхоты, монахи имели свою трапезную. По случаю последнего дня масленицы подали наваристую ушицу. Разливал монах большим половником в общие миски на двоих и на четверых, ограничения не было, желающим охотно подливал добавки. Другой монах раздавал хлеб по большому ломтю каждому, хлебная добавка не полагалась.

Юрша ел с хмурым мужиком из одной миски, они быстро опорожнили ее. Потом Юрша выпил ковшик густого кваса, оставшийся хлеб отдал мужику. Тот пожалел его:

– Сразу видать, впервые ты. Есть надо до отвала. Начнется пост, туго будет. Утром просвирка да вода, в обед репа. Каша через день. Дело говорю, наедайся покамест.

Юрша удивился:

– Ты же вольный богомолец, тебя никто не держит. Не нравится, иди домой!

– Знамо дело, никто не держит. Только дома-то не лучше. И, опять же, ребятишек объедать стану. А тут, может, под конец работы денежку дадут.

Строительство больничного корпуса велось в дальнем углу монастыря, около братских келий. Юрша пошел к монаху, распределявшему работы. Тот подозвал парня с носилками и указал, откуда кирпич подносить к каменщикам. Пришлось поспешать – каменщики клали стены споро. Когда накладывали кирпич, напарник порывался рассказать, почему тут работает, но Юрша делал вид, что не замечает этого, не останавливаясь, продолжал работать. Однако ближе к полудню он понял, что таскать кирпич дело не простое, заболела спина и особенно сильно заныла раненая рука. Распрямившись и расправив плечи, он прервал работу. Напарник, воспользовавшись этим, начал рассказ, как он полюбил купеческую дочь, а она вышла замуж за его брата. С горя он подался в послушники.

Рассказчик не окончил, подошел монах, седобородый старик. С усмешкой тихо сказал:

– Устали? Ну, кто из вас еще не падает, с тем понесем.

Юрша с напарником принялись за работу с удвоенным рвением. Видел он, как в келью Пантелеймона прошел настоятель, опираясь па посох. Потом прибежал монашек-посыльный и отвел Юршу к настоятелю.

Вся остальная часть дня до вечерни прошла в бегах. После краткой беседы с игуменом Юрша направился к келарю, передал ему малый вклад, что привез с собой. Написал письмо в Поместный приказ о возвращении государю поместий, так как с частичным секвестром[3]3
  Секвестр – ограничение монастырского землепользования.


[Закрыть] игумен принять поместье не мог. После этого пошел на постоялый двор, отпустил стрельца в Москву и направился в собор к вечерне.

В этот вечер Юрша молился истово, многократно падал на колени, умолял Господа дать ему силы преодолеть искушения дьявола, потому что облегчения не наступило. Наоборот, он почувствовал жалость к себе, сожаление о содеянном! И видел в этом проделки врага человеческого.

Молитвы в соборе не принесли успокоения. Взволнованный и взбудораженный, он предстал перед старцем Пантелеймоном, упал на колени и покаялся в своих греховных сомнениях. Старец приказал пододвинуть скамейку, сесть около него и долго рассказывал, как его по молодости лет искушал бес, как он боролся с ним, с собственной гордыней, с заблуждениями. Иннокентий завесил окошко, чтобы поздний свет кого-нибудь не смутил, лег на лавке, повздыхал, поворочался и уснул, а старец все говорил и говорил. Воспоминания доставляли Пантелеймону удовольствие и придавали ему силу. Он реже останавливался, почти не делал пауз, а говорил ровным тихим голосом. Перед Юршей раскрывалась жизнь сильного человека, осмелившегося противоречить грозному великому князю московскому Василию; вместе с митрополитом Валаамом и Вассианом Патрикеевым посмел обличать его за развод с Соломонией, за что и был сослан в отдаленный монастырь. Потом тайно стал доверенным лицом бывшей великой княгини.

Прозвучал полуночный колокол. Пантелеймон перекрестился и лег, прервал свое повествование. Чужая жизнь развернулась перед Юршей, уменьшились собственные тревоги, отошли на задний план. Он успокоился, получив благословение старца, лег и уснул без забот и сновидений. О чем беспокоиться? Завтра начнется искони установленная размеренная монастырская жизнь.

Утренний колокол разбудил Иннокентия и Юршу, старец проснулся раньше, а может, и не спал всю ночь, погруженный в воспоминания.

Юрша оделся и направился к выходу, как вдруг дверь отворилась, и вместе с клубами пара вошли двое воев с факелами и обнаженными саблями, потом еще двое, Юрша отскочил к ложу старца, он понял, что пришли за ним. Потребовалась доля секунды, чтобы решить, сдаться ли смиренно, как подобает иноку, или... Вот скамья, ею ударить, как тараном, по стражникам. Тот, с факелом, плохо держит саблю, ее легко выбить из рук. А там, наверное, кони...

Вперед вышел старший с саблей наголо:

– Юрша Монастырский, именем государя...

Юрша нагнулся, чтобы схватить скамью и ринуться вперед, но произошло невероятное: старец Пантелеймон с неожиданным проворством вскочил с ложа, загородил собой его и, подняв руки вверх, воскликнул:

– Назад! Вон! Вон! Прокляну!

Его вид был страшен: живой мертвец в белом саване. Голова – череп, обтянутый кожей, с открытым ртом, изрыгающим проклятия. Вои попятились, Юрша, пораженный действиями старца, упустил момент нападения. В это время Пантелеймон покачнулся и начал падать. Юрша подхватил его легонькое тело. Опомнившиеся вои набросились на него. Он не сопротивлялся, ему скрутили веревкой заломленные назад руки.

К скамье, на которой лежал старец, подошел старший, Юрша узнал его – то был полусотник Мирон, и спросил Иннокентия:

– Это монах Пантелеймон? Ребята, взять Пантелеймона!

Иннокентий сокрушенно покачал головой, выпрямился и, перекрестившись, сложил руки на груди:

– Поздно уж. Его взял к себе Всевышний.

Монастырского вывели из кельи, кто-то надел на него шапку и накинул полушубок. Посадили в передок открытых саней. С ним сели двое в тулупах. Сани тронулись. Остальные вои вскочили на лошадей. Поезд двинулся к воротам мимо сторонящихся монахов, идущих к заутрене.

19

Ехали неровно; из Троицы неслись вскачь, потом перешли на рысь, дальше поплелись шагом. Рассвет приходил медленно, низкие облака задевали за вершины сосен. Юрша различил в утренней синеве, что всадники дремали в седлах, лошади под ними замучены и неухожены. Широкая спина возницы, возвышаясь на облучке, была неподвижна – и он спал. Вдруг зашевелился, гикнул, хлестнул кнутом, и кони помчали, сбросили дрему и всадники.

Возница загораживал Юршу от встречного ветра, но все равно холод начинал ощущаться. Руки, стянутые веревками, пощипывал мороз. Пальцы онемели.

На ухабине воротник тулупа одного из путников откинулся, это был полусотенный, он сладко спал. Юрша обратился к нему:

– Эй, полусотенный, проснись!

Мирон встрепенулся и выругался:

– Эка, дернуло тебя... Досмотреть сон не дал. А какая была баба... Чего ты?

– Тебе приказали меня живьем и в целости доставить. А до Москвы я без рук останусь.

– Они тебе теперь ни к чему. Отгулял.

– Трус ты, Мирон. Вас вон сколько, а меня одного боишься.

– Не так еще тебя, подкидыш, скрутить надо! Сейчас шубу с тебя сниму! Запомнишь Александрову слободу, выродок!

Он привстал и начал расстегивать кляпыши на шубе Юрши. Зашевелился второй тулуп, появилось маленькое личико с пегой бородкой:

– Голова, не дело затеял. Не моги издеваться!

– А тебе-то что, отче? Читай свои молитвы. – Мирон озлобился, но замысел свой оставил и отвалился на задок саней.

Неожиданный защитник окончательно высвободился из тулупа и ловко перебрался в передок к Юрше. Он был в монашьей рясе, маленького роста, горбат и кособок. Оказавшись сзади Юрши, завернул полушубок и попытался развязать веревки, но они не поддавались. Тогда, вынув из-за голенища нож, перерезал их со словами:

– Так будет лучше. Надевай полушубок как положено и отогревай руки.

Вернувшись на свое место и укутавшись в тулуп, он спросил:

– Ну как, отходят, или снегу подать?

– Спаси Бог тебя, добрый человек. Руки ты мне сохранил. Я узнал тебя, брат Иммануил, ты в послушниках у попа Сильвестра ходил.

– Да и сейчас хожу. Послушание выполняю...

Мирон расхохотался:

– Вот так, друзцы встретились! Ты уж, монах, скажи, какое послушание выполнял!

Иммануил обиделся:

– Эх, голова! Про тебя сказано: язык мой – враг мой!

– Язык мой вреда не сделал. А вот ты, монах, татя пожалел, руки развязал. А его не жалеть, а вон на первом суку повесить надо...

Иммануил сердито отвернулся и закрылся воротником тулупа. Мирону же ответил Юрша:

– Зря злобствуешь, полусотник. Меня благодарить должен. Под Александровом мог бы на суку так и оставить тебя. А я по недомыслию пожалел убийцу.

– Врешь, подкидыш! Не убийца я! Службу нес. А вот ты с татями знаешься! Я еще тогда подозревал, что ты за птица. Ан, государь раскусил тебя.

– Ошибаешься. Государь всегда меня жаловал. И теперь разберется, тебе же попадет.

– Нет, не надейся! Тебя на этот раз государь дыбой пожалует. Твой приятель Харитошка да Акимка сейчас там корежутся. Приедешь, тебе место уступят!

Юршу обдало холодом. Постарался спросить спокойно:

– Значит, мою усадьбу грабил? А гостя и слугу зачем взял?

– Бедно живешь, мало чего нашли. А за Харитошкой следили. Говорят, главный тать. А слуга небось немало ведает.

– А чего ведать-то? Обмиширились соглядатаи приказные.

– Не приказные! Хватай выше – святая церковь. А там не ошибаются.

До сих пор Иммануил вроде бы дремал, а тут прислушался и резко оборвал Мирона:

– Неладное болтаешь опять! Ой, язык лишний у тебя!

Полусотник обиделся, а может, испугался, замолчал. Монах что-то спрашивал Юршу, но он отвечал невпопад, думал, что сталось с Акимом и Харитоном.

Тут проехали деревню Талицы и остановились возле постоялого двора кормить коней. Юршу ввели в натопленную просторную избу, посадили в углу на лавку, Мирон приказал связать ему руки и ноги. Предосторожность была не лишняя, потому что, перекусив чем Бог послал, все стражники уснули, задремал и Иммануил.

Когда тронулись дальше, по настоянию монаха Юршу развязали. Отдохнувшие кони пошли веселее. К этому времени облака рассеялись, выглянуло низкое холодное солнце, на деревьях засверкали снежные узоры. Юрша невольно любовался холодной радостью природы и охотнее отвечал на вопросы Иммануила. Тот расспрашивал о Кирилловом монастыре, о том, почему Юрша не стал монахом, потом начал расспрашивать о детских и отроческих годах. Вопросы насторожили, монах явно пытался выведать что-то о его происхождении. Прежде чем прекратить разговор, Юрша прямо, без уловок спросил:

– Правду Мирон-полусотник сказал, что дом мой пограбили, а гостей взяли?

– Не ведаю. Ты его поспрошай.

На этом разговор закончился. Проехали Мытищи. За мытной избой с Троицкого тракта свернули направо, на дорогу вдоль Яузы-реки. Стало ясно – везли его в Тонинское. Сердце сжалось в предчувствии страшного и неминуемого. И все же, чем дальше ехали по Яузе, тем отчетливее вспоминалась поездка с Таисией... Вон на том обрыве конь ее шарахнулся, испугавшись зайца, и прижался к коню Юрши, а он обнял ее и поцеловал в щеку... А теперь везут его стражники как татя, а ее в это время, может, ласкает сам!.. Трудно поверить, что с тех счастливых дней прошло всего полгода!

К действительности он вернулся, когда впереди послышались крики. Лошади свернули и пошли в гору на берег. На повороте на секунду открылась Яуза. На расчищенном льду ее грудилась тьма народу. Посередине стена на стену шли кулачные бойцы, Юрша вспомнил, что сегодня прощеное воскресенье – неделя сыропустная, завтра Великий пост.

Монах остановил сани, сбросил тулуп, сказал Мирону:

– Государь, видать, на игрище. Пойду обрадую.

Во двор въехали через ворота со стороны церкви. Сразу мимо коновязей, конюшен завернули на зады к пытошной избе. Встретил их Мокруша, несмотря на мороз, в одной полотняной рубахе.

Юршу окружили спешившиеся стражники и подвели к крыльцу пытошной. Полусотник Мирон громко и значительно произнес:

– Мокруша, передаю государева преступника, вора из воров. Смотри в оба!

– Сам смотри. От меня еще никто не убегал. А тебе не всегда везет, можешь ко мне пожаловать. – Мокруша, ехидно улыбаясь, добавил: – Ну, пойдем, раб Божий, в мои хоромы. Ждали тебя с нетерпением.

Юрша достаточно слышал былей и небылиц про пытошную избу в Тонинском. Видел, как туда отводили провинившихся, как они возвращались оттуда в слезах, другой раз в окровавленных рубахах. Многие из них исчезали бесследно. А теперь и ему предстояло побывать в том аду. Вырвется ли?!

Первая половина избы не отличалась от обычной мужицкой, пахло в ней дымом и навозом. Печь, полати, скамейки, стол, даже икона и лампада в переднем углу. Отличие Юрша приметил в одном: посреди избы стояла широкая тяжелая, на пеньках кобыла-скамья. Рядом бадейка с водой, в ней отмокали розги. Здесь наказывали провинившихся за малую вину.

При появлении Мокруши и Юрши со скамьи встали три мужика, в красных рубахах с засученными рукавами. Один из них отворил дверь в другую половину. Там окон не было, освещалась она коптящей плошкой и тлеющими углями в небольшом горне в углу. Противно пахло потом, горелым мясом и дымом. Привыкнув к потемкам, Юрша разглядел четыре столба от пола до потолка, между ними вороты, рычаги, ремни – то была дыба. Рядом обширный стол тоже с ремнями и рычагами, по другую сторону – огромный пенек и широкий топор, как у мясника. Перед дыбой – кресло и аналой. По стенам скамьи, над ними развешаны плети.