Текст книги "Старший брат царя. Книга 2"

Автор книги: Николай Кондратьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

– Все он помнит. Надоело мне его слушать, встала я с пола да и напомнила ему, как он пять годов назад мне грехи отпускал. А потом от меня двух поросят да три воза хлеба принял. Сразу успокоился, за стол посадил, квасом угостил. Начал про брата Таисии выспрашивать. Я все, что знала, выложила. Он заметно повеселел, когда узнал, что Афанаска государевой опалы опасался за царевича Дмитрия. Мне настоечки принес. Начал про Таиску расспрашивать. Я от него ничего не утаила, только о государевом грехе умолчала, язык не повернулся. Да, видать, он сам догадался. А потом, как сказала, что тот сотник стрелецкий будто бы Кудеяром стал, он опять на меня зашумел, начал мою безмозглость поносить. Сказал, что про Кудеяра ничего не слышал. А в конце беседы такой совет дал: встретить Афоньку, ублажать всячески, а потом схимницу показать. Тем временем его, Тихона, вызвать. Ежели начнет Афоня сомневаться, он сам с ним побеседует и все обойдется.

Опять Ираида перебила:

– А может, к тому времени она преставится.

– Сказала я ему это. Он пуще прежнего на меня напустился. Тут такое, говорит, подымется! Владыка вмешаться может! Наказал кормить как следует да и лекаря привести. Во какие дела, Ираидушка! Пошли ему рыбки хорошей да окорочка копченого. Да не жадуй!

11

Боярского сына, жильца Игната Нарышкина, почему-то жаловал государь. Таскал за собой, ездил в его угодья на соколиную охоту. Во время походов на Казань назначил его в царский полк и держал при себе. Нарышкин был лет на десять старше государя, но старался казаться ему ровесником, охотно участвовал в злых выходках царя.

После победы над Казанью государь вдруг охладел к Нарышкину. А тот не выпячивался. Все поставы аккуратно исполнял. Государь в Кремле, он тоже там, где-нибудь в задних покоях. Государь уходит в поход, Игнатий уезжает в поместье.

А в день Мироносицы, что выпал на 22 июля, как нарочно попался царю на глаза. Тот обрадовался:

– А, воевода Нарышкин! Ты никак от меня хоронишься? – И вымолвил: – Вот его и пошлем головой Кудеяра ловить. Поймаешь татя, награжу.

Государь ушел, а Нарышкин в Разрядном приказе грамоту получил на три сотни воев из Тульского ополчения, а из Разбойного – Мирона Бляхина с молодцами.

В Туле произошло самое удивительное: проводником по разбойным местам оказался Мокруша, беглый царев кат! Нарышкину чудились засады всяческие, беглый кат вызвал подозрение. Он решил попытать его, но Бляхин воспротивился. Состоялся скоро с ним разговор. Мокруша перед воеводой держался смело, отвечал уверенно, что укрепило подозрение Нарышкина. Бывший кат рассказал, что основные силы ватажников ушли на Муравский тракт. Кудеяр собирается встретить и потрепать крымчаков, а потом будто бы хочет прийти к государю с повинной. И ему, Мокруше, доподлинно известно, что в воровских поселениях ватажек нынче нет. Он знает все заимки и знает, где искать Таисию. Схватить там ее проще простого.

– ...И вот животом клянусь, – продолжал Мокруша, – как только Таисию изловим, князь Юрий сам придет...

– Какой он тебе князь! – оборвал Нарышкин. – Он тать татей!

Разумеется, воевода не поверил заверениям Мокруши. Но вот уже седмицу они в Кудеяровом логове, порубили, покрушили много чего, а ведь взаправду, воев всего десятка два встретили, а то все старики, бабы да ребятишки. Правда, Кудеяриха пока не попалась, хотя все пытаемые в один голос говорят, что она где-то тут. Однако задерживаться в этих местах проку нет – вот-вот вернутся ватажники. По настоянию Нарышкина Бляхин разослал гонцов с приказом: всем заставам на Успенье уходить в городок Лебедянь. И вот на тебе – вдруг Кудеяр решил сам сдаться! Уж не подвох ли какой готовит!

Ранним утром в просторном шатре Нарышкин сидел на походной постели, накинув на плечи кафтан. Ближе к выходу стоял на коленях Авдей, около него два воя, сабли наголо. Быстро вошел Бляхин. После приветствий сел на скамью около постели воеводы. Нарышкин, изложив суть дела, показал бересту. Бляхин спросил Авдея:

– Этот тать по виду-то каков?

– Облика не рассмотрел, темно было, а костер слабый. Роста среднего, в плечах пошире тебя. Кафтан и колпак простые, мужицкие, в лаптях...

– В лаптях?! – удивился Мирон. – Дожил сотник! Такой чистоплюй был!

– Он в лаптях, а у других ноги тряпками обмотаны – они среди костров ходили. Татя от других не отличишь, а вот голос у него звонкий, слова чисто выговаривает...

Поспрошали Авдея еще о том о сем. Мирон, распаляясь, кричал:

– Ты знаешь, что с тобой сделаю! Упустить такого вора! – Авдей удивленно посмотрел на него, но отвечать не стал. – Чего молчишь? С живого шкуру сдеру!

Нарышкин остановил его:

– Погоди, Мирон... Потом решим, что с ним делать. Отведите да глядите, чтоб не сбежал... А ты, Мирон, чего расшумелся? Твоя ж вина, что тати по лагерю гуляют! А шумишь... О деле говори. Будем верить или как?

– Послать стражников и выловить всех!

– Тебе известно, сколько их?

– Много не будет! Все дороги перекрыты.

– Может, ты знаешь, где искать их? Брось ерепениться, Мирон. Скажи твое решение: уходим сейчас или, готовые к походу и бою, ждем до полудня?

– А полонян отпустишь, да? Чего молчишь?

– Ладно. Мое решение такое: принимаю условия бывшего сотника, ежели все выйдет, половина золота за его голову твоя. Тебе готовить войско и выводить. Авдея отпустишь в его сотню. За охрану войск сам отвечаешь. Баб с кольев снять. Иди.

В Тихом Куте главный выгон для скота простирался от загона до Польного Воронежа. Скот ватажников вои какой побили, какой разбежался. Теперь в загоне содержались полоняне.

Близ полудня два десятка воев с пиками выгнали из загона на берег реки баб с ребятишками да стариков, ни одного мужика тут не было – всех перебили раньше. Пленники сбились в кучу, с ужасом глядя на трупы баб, снятых с кольев.

Только воевода Нарышкин выехал к отряду, как прискакал гонец с вестью, что в лесу у переправы замечены восемь татей, и тут же с той стороны раздались звуки дудок. Показались ватажники. Остановились они саженях в пятидесяти, дудки затихли, один, безоружный, отделился от группы и, сдерживая коня, медленно поехал к воеводе. Ему навстречу выехали Мокруша и Бляхин.

Над выгоном наступила тишина, нарушаемая только цоканьем копыт да гвалтом птиц на деревьях. Юршу – это был он – Мокруша узнал издали и заулыбался, а подъехав ближе, сказал:

– Вот где довелось увидеться, Юрий Васильевич!

Юрша, не взглянув на него, продолжал приближаться к воеводе, остановился саженях в трех и громко произнес:

– Твоя взяла, воевода Нарышкин. Перед тобой Кудеяр, Юрий Васильевич. Скажи: пусть полоняне уходят.

Нарышкин молчал. Юршу окружила охрана, ему связали ноги под брюхом коня, скрутили руки назад. Он безучастно смотрел перед собой, однако, почувствовав, что узлы на руках затянуты слабовато, повернул голову и встретился со скорбным взглядом старого ратника, вязавшего его: видать, сочувствовал он Кудеяру, жалел его.

Воевода тронул коня. Мокруша, взяв уздечку коня Юрши, поехал за ним. Сзади послышались вопли. Кудеяр оглянулся: на поляне царские вои, как мясники, кололи и рубили полонян.

– Воевода! Твое ж слово! – с отчаянием вскрикнул Юрша, но Нарышкин даже не повернул головы. Кудеяр застонал: – На чье слово положился! Дурак я, дурак!

Он рванулся в седле и почувствовал: узел на руках ослаб, а в следующее мгновение веревочная петля развязалась. Мокруша вел коня Юрши слева. Сабля его совсем рядом... Юрша, перегнувшись, выхватил у него саблю и всю силу вложил в удар – голова ката покатилась, а он еще несколько секунд продолжал сидеть в седле без головы.

Юрша перерезал уздечку и, направляя коня ногами и движением тела, рванулся вперед к Нарышкину. Воскликнув: «Это тебе, сволочь!» – ударил саблей воеводу по шее, туда, где не было кольчуги. Тело его завалилось набок. Сотник Бляхин, услыхав крик, с ужасом оглянулся на Юршу, как на выходца с того света. Стегнув коня, завопил: «Взять его!» – и помчался наутек. Кудеяр саблей кольнул своего коня в круп и устремился следом. Бляхин, припав к гриве коня, панически нахлестывал его плетью. Но вот он уже рядом, Юрша всю свою злость и отчаяние вложил в удар по спине, сабля заскрежетала по кольчуге. Вторым ударом по шлему он выбил Мирона из седла.

Теперь нужно было защищаться самому – со всех сторон его окружили храпящие кони стражи. Последнее, что Юрша увидел, были спешащие ему на помощь ватажники.

Налет отчаянных кудеяровцев стражники отбили, но за этой горстью могли появиться сотни, потому царевы вои спешили. Десятникам было приказано порубить лица всем убитым кудеяровцам. Захватив с собой только трупы начальных людей, они ускакали. На выгоне осталась груда тел, слышались еще стоны и проклятия, которые постепенно затихали.

Между трупами бродили заседланные кони...

Ближе к вечеру, когда стало ясно, что царев отряд ушел, на выгон стали собираться казаки и их жены из поселения, надеясь поживиться на поле брани. Наступал тихий вечер, небо очистилось от туч, оранжевая заря полыхала над лесом.

Прискакал с группой ватажников Неждан, разослал в разные стороны караулы. Кудеяровцы вместе с казаками и бабами стали в груде тел искать своих. Лица многих были так изуродованы, что не узнать. Нашли восемь трупов, по кафтанам определили, принялись гадать, кто из них князь Юрий. Вспомнили: у него не должно быть ножен от сабли. Таких оказалось пятеро. На одном была одета кольчуга мелкого кольца. Разожгли костер, обмыли разбитое лицо, приосмотрелись – вроде бы он. А может, не он?

Вырыли три больших общих могилы. В первую положили Кудеяра и семь его дружинников. Другую заполнили телами иных ватажников, третью – порубленными полонянами.

Бросив в могилы по горсти земли, Неждан, а за ним увязался и Фокей, отошли в сторону и опустились на траву – они так устали, что ноги не держали. Неподалеку кто-то застонал и попросил напиться. Неждан присмотрелся: прислонившись спиной к дереву, сидел бородатый человек в кафтане царского воя. Тот прерывисто заговорил:

– Вижу, ватажники вы... Христом Богом прошу, дайте воды, жжет...

Фокей тяжело поднялся, протянул сулейку с водой раненому. Тот пил долго и жадно.

– Ой как хорошо!.. Теперь и помирать можно... Кишки мне ваши выпустили. Вот, они под рубахой... Хоть попил...

Неждан хотел потихоньку уйти от умирающего. Но он продолжал:

– Смотрел я, как вы кого-то искали. Понял – князя Юрия... А его нет тут... Надежно привязал...

– Кого ты привязал? – спросил ошеломленный Неждан.

– Когда князь сдался... я ему ноги под брюхом лошади... крепко привязал... А вот руки ослабил на погибель себе... Князя, известно, порубили, но упасть он не мог... конь его вынес... в лесу ищите... – Ратник говорил все тише и тише, а вскоре затих совсем.

«Бредил, видать, тот вой, – решил Неждан, – князь в могиле лежит». Фокей же затих, думал что-то свое.

Тут Неждан обратил внимание на необычную тишину на выгоне. Они быстро вышли из-за кустов и сразу увидели женщину, идущую мимо могил, бабы ей низко кланялись, ватажники снимали колпаки. «Таисия!» – догадались они.

Таисия остановилась около могилы и спросила:– Тут?

Рядом идущая баба пояснила:

– Тут, княгинюшка, тут. Он и семь его дружинников.

Таисия сорвала с головы темный платок, растрепала волосы и беззвучно упала на могильный холмик, раскинув руки. Шедшая с ней рядом баба встала на колени, ватажники отошли в сторону. Неждан, потупившись, мял в руках свой колпак. Таисия лежала долго. Тут Неждан заметил, как из кустов вышел человек, то был Сургун. Они вместе подняли Таисию и отнесли в лес. Сургун дал ей понюхать склянку, потер виски... Та вздохнула. Сургун тихо прошептал:

– Все ладно, княгинюшка. Теперь полежи, отдохни.

Неждан и Сургун потихоньку ушли. Вернулись они через полчаса. Сургун вел в поводу двух коней. Таисия сидела рядом с бабой, которая ей рассказывала, что видела своими глазами, как Кудеяр хотел спасти их баб и ребят и отдал жизнь за них. Вечная память ему! Таисия поцеловала бабу на прощание, Сургун помог ей сесть на коня. Она кивнула и уехала.

Казачий атаман, встретив Неждана, сказал, что царевых воев они похоронят завтра. Люди устали, валятся с ног.

– Хорошо, – согласился он. – Собирай всех, слово скажу, – и обратился к уставшим людям, хмурые лица которых освещались сполохами догорающих костров: – Казаки! Бабы! Мы жили рядом и не ссорились. Теперь наступили другие времена. Утром мы уйдем из этих мест. Возможно, нас будут искать. Ежели кто из наших заблудится и к вам попадет, не обижайте, и мы ваших обижать не будем. Как нас найти, умный догадается, а дураков у нас и своих хватает. Осенью тут забредут наши урожаишко собрать. Ладно будет, ежели ваши не заметят их. Но это я все так, без моего слова всем ясно, что к чему. У меня ж к вам, казаки, и к вам, бабы, во какая просьба. – Неждан снял колпак и поклонился до земли. – Христом Богом прошу и всеми угодниками – никто из вас не знает, чья баба на могилу приходила. Мало ли кто мог прийти. Прошу ради вашего спокойствия и за ради нашей пользы. Уразумели? Вот и ладно. Прощения прошу, ежели виноват.

Ночевать решили подальше от выгона. Пока ватажники собирались, Неждан объяснил атаману Ковше:

– Уходи сперва на Рясы, а там посмотришь сам. Демьяну и Хлысту гонцов пошли, может, подождешь их. Я же ухожу с княгиней, выполню волю Юрия Васильевича, провожу ее в Литву. С собой беру пятерых самых что ни на есть надежных ватажников и Фокея. Любил его князь, вот пусть теперь княжне послужит...

Фокей же вдруг замычал что-то, замахал руками, слезы выступили на его глазах. Потом, поняв, что его не понимают, нараспев протянул:

– Оста-авь меня тут. Князь Юрий не п-погиб! Я... б-буду е-его и-искать... П-пока н-не найду живого или мертвого...

Неждан протянул Фокею сулею:

– Испей, дорогой, легче будет. Да... А все ж князь наш похоронен... – И, повернувшись к атаману Ковше, добавил: – Саблю Кудеяра у него возьми, Демьяну отдашь. А завтра перед отъездом разошли ребят посмотреть коня князя. Приметный он – левое ухо порублено давно еще. – Хотел что-то добавить, но задумался. Потом закончил: – Может, веревки какие на стременах будут... Да вели ребятам язык за зубами держать, может, придется повременить с отъездом. Ну, будь здоров.

Утром стало известно: коня князя поймали на заимке дурочки Веселы, на коне седло в крови, уздечка порублена, никаких веревок не было. Видать, умирающий вой бредил. В развалившуюся, обгорелую землянку Веселы не заглянули. Что там можно увидеть после царских воев? Мертвецов и так насмотрелись довольно!

Фокей вместе с Нежданом уехал провожать Таисию.

12

Вот уже больше года Афанасий Прокофьевич Морозов проживает в Ливонии, в граде Юрьеве, и считает, что ангел– хранитель постоянно оберегает его. Ведь на самом деле: он вошел в ополчение, когда государь Астрахань воевал, но их сотня дальше Владимира не ушла... А тут, в Юрьеве, тишь, благодать...

Еще дома до него дошел слух, будто сестра Таисия сподобилась схиму принять. Ведь надо же! Он вместе с женой Марией молебен заказали, щедрые подарки каждую осень в монастырь посылали – пусть сестра замаливает их грехи. Может, ее-то молитвы и дошли до Господа?!

И вот грянула война с Ливонией! По весне прошлого года их владимирское ополчение пошло сперва в Великие Луки, потом миновало Псков и вышло на западный берег Чудского озера. Воеводам был отдан строгий приказ: никого из местных не обижать. Да и эсты смирно вели себя, угодить старались, среди них нередко русские мужики попадали.

От озера верст двадцать шли болотистым берегом многоводной реки Эмайыги, а потом открылся перед ними, как в сказке, город Юрьев – по холму взбегали дома и домики с крутыми крышами. Среди них возвышалась громада каменного куба с луковками. После узнал: собор Петра и Павла, построенный русским князем Вячко в начале тринадцатого столетия. Подошли ближе, увидели: у основания холма много домов пожары выгрызли, частоколы пожжены, порушены...

Встречать ополченцев выехал сам воевода-князь Шуйский, Петр Иванович. Облобызался с воеводой владимирским и поведал о своем участии в ливонском походе. Полки Шуйского без больших помех подошли к Юрьеву-граду, Дерпту по-немецки, и обложили его; горожане сдаться отказались. Завязался бой, русские стремительно заняли первые линии обороны. Юрьевцы пошли на переговоры и получили большие льготы: Шуйский, действуя от имени царя Ивана, хотел доказать ливонцам, что сдаваться русским и безопасно и выгодно.

Теперь под Дерптом делать было нечего, и владимирское ополчение пошло воевать другие города. Афанасия князь Шуйский оставил в Юрьеве и поручил заниматься нарядом и зельем пушечным, собирать, учитывать и хранить; двух подьячих прислал и три десятка воинов. Сперва Афанасия оторопь взяла – он к бочке с порохом подходить боялся! Потом ничего, выручил холоп Парамошка. Афанасий для услуг трех холопов взял. Парамошка из них самым толковым оказался, грамоту и счет, подлец, лучше боярина знал, а по виду – заморыш, щелчком сшибешь! В Тонинском, до отъезда в Собинку, он, оказывается, дворцовым пороховым погребом ведал, где большие запасы хранились; там он все секреты огненного зелья узнал. Это самое рассказал Парамошка и с поклоном добавил:

– Дозволь, боярин, твоим именем управлять, порядок будет, головой ручаюсь.

Дозволил, и жизнь развёдрилась, все заботы Парамошка на себя принял. Утром забежит, растолкует, что вчера сделал, что на сегодня собирается, да для памяти грамотку оставит – вдруг князь вызовет. Опять же Парамошка боярина на жительство устроил к вдовушке одной, Ауликке; хоть и католичка, а добрая баба. Ребят у нее двое, но их совсем не слышно было – дом большой. Живи и радуйся! Тем более что Афанасий любил заглядывать в чарочку, и лучше – с друзьями. У Ауликки шнапса и браги – залейся, были бы талеры. Но Шуйский обещал царю блюсти порядок в Юрьеве и постоянно посылал по улицам стражников, которые забирали захмелевших, невзирая на знатность, а особый суд строго наказывал провинившихся. По первости и Афанасий влип, да еле откупился.

Второй раз хуже получилось. Только они расположились с казачьим сотником в саду под яблоней, первую братину не допили, как прибежала Ауликка – князь-воевода требует. Чтобы не пахло, хозяйка какую-то мерзость выпить дала. Прибежал на склад, Шуйский уже там, а Парамошки нет! Князь спрашивает: где, что? Афанасий вынул грамотку, отвечает по ней и только тут спохватился, что впопыхах не ту захватил. Князь как гаркнет:

– А куда сбагрил пять бочек немецкого зелья!

Про эти пять проклятых бочек что-то говорил Парамошка... Тут, слава богу, он сам появился, шапку снял, в поклоне согнулся:

– Не гневайся на боярина, князь-воевода. Я по твоему приказу три бочки стрельцам отправил, две на подгорный склад передал.

Князь еще громче:

– А почему... так перетак... стрелецкий голова не знает?!

Пошумел князь, поспрашивал, успокоился и с Парамошкой, как с равным, заговорил. Вскоре повернул коня и уехал, а ему, боярину, ни слова. Понял Афанасий, что спокойную жизнь потерять можно. Начал склады посещать, с Парамошкой по другим городам ездить. И тут пришла бумага, а в ней уведомление, что Парамон Собинов получает вольную и становится подьячим Разрядного приказа, да не младшим, а старшим подьячим! Ну, подумалось, задерет нос, хамское племя! Ан нет, каким был, таким и остался. Афанасий стал полагать, что уведомление не известно ему, и тоже ошибся. Как-то рассердился Афанасий на него и замахнулся. Парамошка отсторонился и заявил не без достоинства:

– Прости, боярин, бить меня не моги, я не твой холоп, а государев!

Афанасий попробовал к шутке свести:

– Я ж тебя погладить хотел.

– И гладить не надо. Я и так много благодарен тебе, что помог в люди выйти.

Вот так и сказал! И все ж из-за этого Парамошки чуть жизни не лишился! Это уже зимой случилось. Осенью все воеводы с главными силами ушли в Россию; по завоеванным городам и замкам небольшие отряды остались. В Юрьеве, например, пятьсот стрельцов и казаков. Головой города князь Шуйский назначил воеводу Исидора Кошкина. Афанасий принялся собираться к отъезду, но Шуйский сказал ему:

– Ты, боярин, подожди. Хозяйство у тебя большое, опасное. Оставайся, будешь товарищем-помощником воеводы Кошкина. А вернусь, вас вместе в Москву отпущу.

Все бы терпимо, но с отъездом главных воевод и их полков зашевелился магистр ордена Готгард Кетлер. Из разрозненных битых отрядов собрал войска побольше тьмы и начал один за другим брать приступом и возвращать ордену замки и малые города. К воеводе Кошкину стали прибегать уцелевшие русские воины. Они рассказывали, что терпели поражение потому, что незаметные, тихо живущие ливонцы с приближением войск магистра вдруг оживлялись, нападали с тыла и открывали ворота врагу.

Кошкин решил удержать Юрьев во что бы то ни стало. Он приказал будто бы для сооружения укреплений выйти всем юрьевским мужчинам за город. За городом их окружили конные воины и погнали в Псков, сопротивляющихся жестоко наказывали.

Подобная операция не была произведена в соседнем городе Рингене, и он пал с большими потерями с обеих сторон.

Воевода Кошкин поставил на стены для обороны всех способных носить оружие. Боярину Афанасию досталось прясло частокола во второй линии. С ним Парамошка и десяток воинов, остальные оберегали пороховые погреба. Стало известно, что Кетлер подвел к стенам Юрьева тысяч восемь, то есть раз в десять больше, чем было защитников. И вот тут отличился Парамошка...

Во многих складах Юрьева хранилось несколько сотен бочек с порохом. Парамошка предложил и принялся выполнять свой план. К частоколам подвозили и приносили со складов бочки, сверлили в них дыры и вставляли короткие фитили. Так как последующие частоколы возвышались над первыми, то предполагалось, что на неприятеля, взявшего первый частокол, покатятся бочки с порохом...

На следующее утро начался приступ. С час били немецкие пушки, корежили первый ряд частокола. Ядра залетали и на вторую линию. Афанасий видел, как почти рядом от каленого ядра взорвалась бочка с порохом. Он указал Парамошке:

– Видал? Вот так и нас разнесет! Придумала дурацкая башка...

Ничего не ответил Парамошка, принялся раздувать походный горн. А тут повалили немцы... У первого частокола долго не задержались. Пушки начали бить по второму, появились косяки немцев. Кто-то крикнул, хоть кто – Парамошка! И принялись метать через частокол бочки с зажженными фитилями. Бочки иные катились, иные взрывались тут же за частоколом. Немцы попятились, и тогда за бочки хватались все, даже Афанасий бросил пару...

Новая волна осаждающих была отбита. В городе, в тылу у русских было спокойно, ворота не открыли, и войско Кетлера ушло воевать более слабых.

Декабрь в Юрьеве прошел спокойно, Кетлер отодвинулся на север и затих. Зато зашумели русские полки, царь Иван приказал своим воеводам отомстить Ливонскому ордену. Более ста тысяч русских и татар пошли на Ливонскую землю, и началось истребление и немцев и ливонцев, в плен брали немногих. Город Юрьев оказался в лучших условиях, его не разграбили, более того, сюда вернули из Пскова угнанных мужчин.

Князь Шуйский задержался, обещание свое не выполнил, и Афанасий продолжал жить в Юрьеве. Справедливости ради надо сказать, что он особо и не рвался в Собинку, тем более потому, что поездки по другим городам Ливонии за зельем и пушками приносили ему немалый доход – страну грабили все!

На Благовещение (25 марта) стало известно, что по поручению государя окольничий Алексей Адашев заключил с магистром Ливонского ордена перемирие, правда, короткое, до зимы, а все ж мир. Афанасий начал подумывать об отъезде, но шел месяц за месяцем, а об нем забыли. И просить некого – князь Шуйский в Юрьев не заглядывал. И вдруг под праздник Одигитрии (28 июля) пришло сообщение, что государь в Великих Луках и требует к себе боярина Морозова. Афанасий испугался: зачем он потребовался? Это неспроста! Несколько успокоил его Парамошка, он теперь все знал:

– Слыхал я, боярин, тебя в Суздаль, к сестре твоей, боярышне Таисии государь послать хочет...

– Это зачем же?! – невольно вырвалось, и пожалел об этом Афанасий.

– Не ведаю зачем. А у меня просьба к тебе, боярин. В Собинке у меня мать и брат, так передай им вот эту малую калиту, тут серебро на хозяйство.

– А жены у тебя нет? – неожиданно для себя спросил Афанасий.

– Нет, слава богу. Думаю тут на вольной жениться. Меня хотят оставить в Юрьеве при наместнике первым дьяком.

– Вон как! Давай передам.

И все-таки в Великие Луки ехать было страшно. Зачем потребовалось тревожить схимницу? Может, умерла? Тогда б похоронили, и все, а тут... Наверное, натворила что-то Таиска!

Чем ближе к Великим Лукам, тем тревожнее! Как нашел дворец, как ввели в покои царские, не помнит. Поклонился, а глаз поднять не может. Колени дрожат... Заметил Иван, усмехнулся:

– Велики твои грехи, Афоня! Кайся.

– Помилуй, государь! Не ведаю за собой грехов!

– А чего ж дрожишь? Ну ладно, прощаю. О деле. Известно нам, что сотник Монастырский разбойником Кудеяром стал и именует себя братом моим, князем Юрием Васильевичем. Слыхал об этом?

– Грешен, государь! Слыхал.

– От кого узнал, мы потом тебя спросим. А теперь еще: Кудеяр женат, звать его жену Таисия! Не твоя ли это сестра?

– Помилуй, государь! Таисия в монастыре, схиму...

– Так, так, схиму приняла!.. Афоня, вот мой указ – ты едешь в Суздаль вместе с боярыней Марией, посмотришь схимницу, а потом мне поведаешь, что как...

13

День благословенного Александра Невского, 30 августа, оказался страшно беспокойным для матери Агнии, игуменьи Суздальского девичьего монастыря. Еще до заутрени ей сообщили, что вечером в подворье благочинного остановился боярин Афанасий из Собинки с боярыней Марией и со слугами. Мать Агния тут же погнала гонца во Владимир к отцу Тихону, из-за чего опоздала к началу заутрени. По окончании службы, забыв про праздничный завтрак, побрела на подворье к смотрителю, отцу Фоломею, большому любителю сладко поесть и выпить горького потихоньку от бдительного ока благочинного. Агния была уверена, что Фоломей успел от слуг боярина выведать многое.

Вернулась Агния к себе страшно расстроенной. Во-первых, богоотступник Фоломей обобрал ее за известное ему, сразу оценив, что настоятельница по пустякам не будет интересоваться постояльцами подворья. Во-вторых, добытые с таким трудом сведения оказались неутешительными: боярин Афанасий будто бы близкий друг царя Ивана, а боярыня Мария вообще гроза для окружающих. Боярин Афанасий все делает по ее, даже сам государь выполняет любую ее просьбу.

Афанасий вместе с супругой прибыл в девичий монастырь после обеденного отдыха. Его сопровождал иеромонах – посланец архиерея. Агния приняла прибывших с достоинством, осведомилась о здоровье, о дороге, о войне с Ливонией. Афанасий отвечал односложно, ожидая, когда же игуменья спросит о цели приезда, а она задавала да задавала, по его мнению, дурацкие вопросы. Наконец он, не выдержав, сказал:

– Матушка игуменья, я по делу приехал. Мне нужно повидаться с собственной сестрой, Таисией в миру. Прикажи, чтоб она сюда пришла.

Агния сделалась совсем неприступной:

– Этого не могу, батюшка-боярин. Инокиня Тавифа сподобилась схиму носить без гласа и без вида. Уж больше шести лет ни с кем не разговаривает и никому лица не кажет. Она второй год из кельи не выходит. Не обессудь, боярин.

Афанасий повысил голос:

– Матушка игуменья! Я тут по воле государя нашего Иоанна Васильевича. Если Таисия, то, бишь, Тавифа не может прийти, проводи нас в ее келью.

– И этого не могу, боярин. Нужно знать ее волю, а она безгласна. Без ее воли дорога к ней заказана.

Боярин рассердился, хотел сказать что-то весьма резкое, но его опередил иеромонах. Он с поклоном тихо вымолвил:

– Матушка Агния, владыка благословил свидание со схимницей.

На мгновение Агния задумалась: может ли архиерей дать такое разрешение? Потом сочла за лучшее ни с кем не ссориться, скромно поклонилась:

– Раз благословил, провожу тебя, боярин.

– Я тоже иду! – громко произнесла Мария.

Игуменья окинула ее взглядом, вопросительно взглянула на иеромонаха, тот утвердительно кивнул головой. Агния согласилась:

– Пойдем и ты, боярыня.

Шли внутренними полутемными переходами, поднимались и опускались по лестницам. Наконец вошли в темную келью. Тут было душно от запаха ладана и воска. Маленькое решетчатое окошко под потолком затенено снаружи листьями куста, и дневной свет безуспешно боролся с колеблющимся светом лампады.

Афанасий различил в переднем углу под лампадой черный ящик и тут же с ужасом понял: гроб! Привыкнув к темноте, увидел в гробу лежащего человека в черной рясе с капюшоном, закрывающим голову. На капюшоне резко рисовался белый череп. На груди, чуть повыше сложенных рук, белел еще один. Лицо лежащего в гробу было скрыто частой волосяной сеткой.

Афанасий робко шагнул вперед. Тут из гроба поднялась изможденная рука, как бы защищаясь от него. Он шарахнулся назад и быстро закрестился. Перекрестились все присутствующие. Рука исчезла. Тишина начала давить. Вдруг опять появилась рука и махнула два раза. Игуменья поспешила выпроводить посетителей со словами:

– Пойдемте, пойдемте, мои хорошие. Схимница не хочет вас видеть.

Посещение схимницы на всех произвело тяжелое впечатление. Разошлись в молчании, обменявшись поклонами. Игуменья пала на колени перед киотом. Келарея вошла и опустилась рядом с ней. Продолжая креститься, прошептала:

– Как?

– Кажись, пронесло пока. Слава тебе, Господи!

Афанасий до конца дня не мог отделаться от видения: из гроба поднимается рука! Сухая, восковая... И это – рука его сестры, веселой и озорной Таисии!!

Он с Марией ходил к вечерне, потом ужинал. Мария что-то говорила, он не слушал ее. Только выпив братину хмельной браги, начал понимать, что барыня на чем белый свет стоит ругает его. Потом накинулась с кулаками:

– ...Проснись ты, окаянный! Что, тебя околдовали, что ль?!

Афанасий схватил ее за руки:

– Ты чего, матушка? Обалдела?!

– С тобой обалдеешь, чучело! Говорю, не Таиска это! – рычала Мария. – Так любого положи, он помахивать будет!

– Боярыня, окстись! Как ты можешь такое!..

– Ты крестись! На тебя порчу напустили!...

Обработка непутевого мужа длилась далеко за полночь.

На завтраке присутствовал сам владыка. Расспрашивал о государе, о войне. Прислужники часто подливали Афанасию сладкой наливки. Тут он рассказывал охотнее, чем у игуменьи, наливочка развязала язык. Потом владыка неожиданно быстро встал, благословил своих гостей и ушел.

Мария, вернувшись в отведенную им келью, дала волю своему гневу:

– Разговорился, дурья голова! – возмущалась она. – Не дал мне сказать владыке, что мы сомневаемся.