Текст книги "Старший брат царя. Книга 2"

Автор книги: Николай Кондратьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

Был уже август, погода стояла жаркая, и после двух часов боя Юрша объявил перемирие, и все побежали купаться. Он не отставал от других.

Сургун же купался редко, а после Ильина дня вообще не подходил к воде, уверяя, что в старину деды запрещали, а они, наверное, знали, почему нельзя купаться в конце лета. Он сидел на крутом берегу и вырезал на палке хитрый узор. Юрша, накупавшись, присел рядом. Тут же одевались и ватажники. Один из молодых обратился к Юрше:

– Смотрю на тебя, князь, ты голый ничем от нас, мужиков, не отличаешься.

Не задумываясь над словами ватажника, Юрша ответил:

– Да и одетым мало чем.

– Не скажи. У тебя и рубаха потоньше и побелей моей. Опять же у тебя кольчужка, а у меня куяк, а в нем тяжелее и жарче.

На этот раз Юрша задумался. Действительно, Гурьян подарил ему кольчужку, и он надевал ее на занятия. Так, пожалуй, нужно куяк надевать: равняться, так во всем. И тут же появилось сомнение, надо ли это делать?

Будто прочитав его мысли, Сургун ответил:

– Верно, что не кичишься. Хорошо так.

Юрша чуть не вздрогнул, подумав: «Как колдун – мысли угадывает!»

А Сургун усмехнулся:

– Может, и колдун. Но твои мысли отгадать без труда можно. Вот, к примеру...

Но примера услыхать не пришлось. Подъехал казачий голова, ловко спрыгнул с коня.

– Убирай людей, Юрий Васильевич, да прикажи, чтобы тихо сидели, рекой царевы стрельцы идут. Сам тут оставайся, пару посыльных оставь, мало ли что может быть. – Сказал и направился к прибрежному холму, густо заросшему малинником. Там и залег вместе с Сургуном.

Юрша велел полусотнику отвести людей и быть готовыми в случае чего постоять за себя. Вернувшись на берег, спрятался в малиннике.

Вскоре послышалась тихая песня: в такт ей скрипели уключины. Из-за поворота реки показался струг. На нем разместился десяток стрельцов, часть из них сидела, прикрытая бортами, виднелись только стволы пищалей и лихо заломленные шапки. Другие гребли, один стоял у кормового весла. За первым показались еще четыре таких же струга. Это была первая полусотня. Присмотревшись, Юрша по красному цвету терликов определил, что стрельцы из государева полка, может быть, даже из его сотни. Юрша подался вперед с риском обнаружить себя. Он хотел увидеть знакомых, но струги быстро прошли. За ними – три струга с посольскими боярами и дьяками, с дарами и припасами. Потом с десяток купеческих судов, на которых, кроме гребцов, сидели гости и их вооруженные приказчики. Замыкали караван пять стругов со стрельцами.

Только сейчас Юрша отчетливо понял, что те, государевы, стрельцы для него остались близкими людьми! А эти вот, рядом лежащие, бесконечно далеки! Появилось желание сейчас же броситься вплавь, догнать струги, а там – будь что будет. Но этот порыв длился всего мгновение. Он оглянулся и встретился с проникающим в душу взглядом Сургуна, но выдержал его, тот первым отвел глаза.

Последний струг скрылся вдали. Голова рассказал, что купцы за счастье почитают попасть в посольский караван.

– Тогда ваш брат, кудеяровцы, не страшны им.

Сургун обиделся:

– Ты кудеяровцев не замай! Казаки в этих делах нам не уступят.

Голова засмеялся, а Юрша спросил:

– Часто послы по Воронежу ходят?

– Нынешнее лето в первый раз. Хоть и говорят, что тут хороший путь: все время по воде вниз, только верст восемьдесят против – по Проне-реке, Ранове и Хупте до Ряжского волока, дальше по Лесному – опять по воде. Ноне с Москвы на полдень и обратно по Дону тянут, будто спокойнее там. А раньше тут бечевник был. Теперь та дорожка заросла. Да то и к лучшему: вдруг чаще ходить начнут, опять бечевник промнут, нам беспокойство лишнее.

– Что, уходить придется?

– Вам придется, а казаков царево войско не трогает. Мужички, за кем грехов много, отсюда подадутся.

С этого дня Юрша решил остерегаться Лесного Воронежа. Отыскал недалеко от берега Польного хорошую поляну и перенес гуда свои занятия. Они шли своим чередом, ученики беспрекословно выполняли его распоряжения. Однако Юрша чувствовал неуверенность в себе, все чаще и настойчивее перед ним вставали вопросы: правильно ли он поступает? Не ошибся ли? Не обманывается ли?

Ватажники к нему относились почтительно, и он не побоялся бы с ними пойти на любое дело; чувствовал, что ни один из них не струсит, не побежит, а если потребуется, прикроет его своей грудью. Это успокаивало отчасти, но тут же возникали новые, более неприятные сомнения: против кого он пойдет биться насмерть?! Против тех же стрельцов, недавних его товарищей?

Юрша терзался, особенно когда его взгляд встречался с понимающим взглядом Сургуна. Взгляд был сочувствующий, но он пугал Юршу, так как предвещал откровенный разговор, а откровенно рассказывать о своих сомнениях он не мог, тем более не мог врать, поэтому избегал встреч с бортником.

Ни с кем из ватажников Юрша не сходился, однако не чувствовал себя одиноким, особенно с тех пор, как в его отряд пришел Фокей, внук казачьего старосты. Принял его Юрша по просьбе деда. То был крепко скроенный парень лет восемнадцати, по-юношески округленное безбородое лицо его почти всегда улыбалось. Бывший сотник давно заметил, что этот паренек в свободное время внимательно наблюдает за их занятиями. Теперь, приняв его в отряд, быстро убедился, что из него со временем получится хороший вой.

Фокей же льнул к нему, постоянно смотрел влюбленными глазами и охотно сопровождал его, когда он бродил по лесу, собирая грибы и ягоды, или ездил верхом, чтобы не разучиться сидеть в седле.

Был у Фокея изъян – он сильно заикался, потому чаще молчал, а объяснялся жестами. Хотя и жаль было парня, но он устраивал Юршу – с ним он не чувствовал себя одиноким, а кроме того, тот не надоедал – не приставал с вопросами. Их прогулки затягивались на несколько часов. Иногда Юрша рассказывал Фокею о своей жизни, о Таисии... Лучшего слушателя он не мог и желать – слушает внимательно, боится пропустить хоть слово. Юрша был уверен, что Фокей никому не перескажет того, что услышит. И в то же время заметил, какое живое сочувствие выказывает ему парень. Он видел то восхищение, то истинную грусть в его огромных глазах, то гнев – тогда рука Фокея хваталась за эфес сабли.

Чтоб отдохнуть от тяжелых воспоминаний, Юрша иногда начинал петь. Большое спокойствие ему приносили церковные, священные песнопения, в которых говорилось о мире и благочестии, о необходимости любви к ближнему и покорности судьбе, Божьим испытаниям. По-видимому, эти песни находили отклик и в душе Фокея, он тихонечко подпевал. Тут Юрша заметил, что у него приятный голос, и что он не заикается при пении. Юрша попросил его петь громче, и теперь они в лесной тиши в два голоса славили добро и добрые дела, движение к Богу от мирской суеты. Фокей охотно пел еще потому, что Юрша объяснил, да он и сам понял, что пением можно вылечить заикание; пение – самое лучшее лекарство.

Так возникла дружба между много повидавшим воем и юношей, только начинающим жить. Их взаимоотношения закрепил приезжавший ненадолго Гурьян, назвавший Фокея стремянным Юрия Васильевича. При этом он добавил:

– В будущем у нас с тобой, Юрий Васильевич, дел будет по горло, так что отбери себе десяток ребят, которые по душе, пусть они твоими телохранителями будут. Береженого, говорят, и Бог бережет.

Однажды после обеда ватажники уехали на заготовку дров, а Юрша с Фокеем отправились бродить по лесу. Ходили, собирали ягоды, грибы, орехи. Юрша рассказывал о казанском походе, потом они дружно пели и не заметили, как набежала туча, в лесу потемнело и по небу Илья-пророк покатился на громыхающей колеснице. Заспешили домой, но туча их настигла, крупные капли дождя зашумели в листве. Нужно было где-то прятаться. Фокей пропел: «Пошли туда, там есть шалаш!» – и потянул Юршу в сторону. Вскоре они вышли на опушку леса около засеки. В лесу и вдоль берега Польного Воронежа Юрша видел множество таких засек, они огораживали обработанные поля от диких животных. Фокей знал, где имеется укрытый лаз; они проникли за ограду и оказались у шалаша в тот самый момент, когда дождь превратился в шумный косой поток. Плетеные дверцы в шалаш были откинуты, гостей с поклоном встретил Сургун:

– Милости прошу, Юрий Васильевич! Проходите к столу, отведайте, что Бог послал.

На столе лежали ломти белого хлеба, стояли миски с медом, ковши с брагой. Юрша удивился:

– Ты вроде как ждал нас!

– Вестимо, ждал. Ты тут часто проходишь. Смотрю, туча, вот и решил: вам меня не миновать. Фокею ж дорога ко мне ведома. Угощайтесь, а я света прибавлю. – Он подбросил в костер, который тлел близ выхода, несколько сухих веток. Действительно, стало светлее и теплее. Юрша и Фокей принялись за мед, не дожидаясь повторного приглашения.

Дождь поливал нешуточный, будто тысячи мышей шуршали по шалашу. Снаружи стало совсем темно, только огонь костра уютно освещал просторный шалаш, отлично покрытый соломой – ни одна капля не проникала внутрь. Хозяин присел около костра, он из дубовых гнутых дощечек – клепок собирал бочонок, прихватывая их ореховыми скрученными обручами. Гости, насытившись, подвинули свои чурбаны ближе к огню.

Сургун, ни к кому не обращаясь, спросил:

– Скучаешь?

Юрша промолчал, бросил в затухающий костер еловую ветку, потом другую. Огонь, будто испугавшись упавшего лапника, затух, но через несколько секунд, осмелев, побежал по иголочкам и вдруг вспыхнул, радостно потрескивая.

– Скучаешь, князь... Сильно скучаешь!

– Не зови меня князем, – отозвался Юрша. – На деле, какой князь?

– Не скажи, Юрий Васильевич, мне виднее... И по делу и по роду – князь ты. Вон возьми ребят. Ведь они черта не испугаются, а перед тобой робеют. Хоть ты никого не облаял ни разу. Вот то-то... А тебе развеяться надо... Пойдем со мной, я на Воздвиженье бортничать пойду.

– Надолго?

– На седмицу, не более.

– Пошел бы. Только вот ребята...

– А что ребята? Полусотник с ними. Да и отдохнут от тебя..

.– Что, я им в тягость, что ли?

– Известное дело. Без тебя вольготнее. А мы с тобой на заимку заедем. Своего московского знакомца повидаешь.

11

На бортничество выехали вчетвером, Юрша взял с собой Фокея, Сургун – белобрысого мальчонку, Кузьку Ничейного, который охотно помогал всем, кормился и ночевал где придется. Ехали верхами, вели еще двух коней под вьюком, с бочонками под мед. Кроме того, к каждому седлу приторочен узел с продуктами и одеждой да бурдюк, тоже для меда.

Утро было прохладным, по небу бежали низкие темные облака, из которых нет-нет да начинал сыпаться мелкий дождь, в вершинах деревьев шумел ветер. Но, несмотря на сумрачную погоду, Юрша радовался нескольким дням свободы. Хотя разве он не был свободен в поселке?! Никто над ним вроде не стоял, никто не погонял, этим как раз занимался он сам, но это-то и ограничивало его вольность.

И тут его взгляд упал на Кузькину мордашку. Радость и удовольствие сияли в его глазах, в улыбке – ведь он впервые на боевом коне да еще ведет вьючного. Едет в лес на бортничество, и не с кем-нибудь, а с самим князем, правда, одет князь в обычный кафтан, как все ватажники, но при сабле. Юрша невольно сравнил его радость со своей, что-то в них было общее, и ему стало еще веселей.

К полудню облака поредели, начало проглядывать солнце, кисти рябины и калины засверкали драгоценными каменьями в позолотившейся листве. Погода, как будто в унисон настроению Юрши, разгулялась, перестала хмуриться.

Ехали все время на восток. На поляне у ручейка остановились перекусить. Пока готовили снедь, Юрша отошел к развесистой березе и увидел невысоко над головой дупло, около которого вились пчелы: одни улетали, другие прилетали с оранжевыми шариками на ножках и деловито скрывались в дупле. Юрша спросил проходившего мимо Сургуна: можно ли определить, сколько меда в этом дупле?

Сургун подошел к березе и начал рассматривать листья на земле под дуплом, объясняя:

– Пчелки народ чистоплотный, мертвых в дупле не держат. И видно, замор этой зимой был небольшой. А вот смотри, под прошлогодней листвой и того меньше.

– А может, они сгнили?

– Нет. Пчелка пропитана воском и медом и после смерти годами лежит, не гниет. Значит, в дупле пчела живет не один год. – Сургун поднял сучок и начал им постукивать по стволу березы и выше и ниже дупла. Потревоженные пчелы посыпались оттуда пачками. Юрша укрылся в ближайших кустах, скоро к нему подошел Сургун, выбирая пчел, запутавшихся в бороде. – Семья сильная, вон сколько сторожей держит. И нетронутая, пуда два-три меда здесь можно взять.

– Будешь брать?

– Нельзя. Видишь, на березе две засечки и одна поперек. Это метка кутского бортника, тут его урочище. До моего к вечеру дойдем.

После отдыха двинулись дальше. Ехали довольно долго, объезжали болота, продирались через густой чапыжник. Непонятно, по каким приметам вел их Сургун, только за очередным мелколесьем вдруг открылась огромная луговая низина с голубым озером посередине. По низине там и тут разбросаны острова кустарников, над которыми возвышались отдельные деревья-великаны.

Сургун не без торжества объявил:

– Вот мой пчельник. Тут в каждом дупле рой и в пеньках тоже. А вон и шалаш около озерка, весной поставил.

Остаток этого вечера и следующие полдня оборудовали жилье. Шалаш – два плетня, наклоненные друг к другу – заново покрыли свеженарезанной кугой, папоротником и сосновым лапником. Рядом подновили плетневый загон для коней.

После обеда и небольшого отдыха, оставив Фокея готовить ужин и присматривать за лошадьми, втроем отправились за медом. Сургун чувствовал себя здесь хозяином, казалось, даже помолодел.

– Видишь, Юрий Васильич, везде пчела вьется. А вон два дупла рядом, с медом, но мы пойдем к тому острову с пятью деревами полуживыми, листва лишь нижние суки прикрывает. Зато в них дупла большие, урожай знатный соберем.

Шли по пояс в густом разнотравье. Несмотря на осень, попадалось много цветов, не таких ярких и броских, как весной, но душистых, привлекающих к себе пчел, ос и солидных шмелей.

Сургун не ошибся: вокруг засыхающих деревьев вилась живая сетка пчел. Он внимательно осмотрел каждое. Выбор остановил на кряжистом дубе. На сучке, пониже дупла, он соорудил нечто вроде помоста и развел на нем дымный костер. Кузька стал подкидывать в него сухие и сырые ветки, а Сургун принялся стучать топором по стволу около дупла. Из него сыпались пчелы и тут же сгорали. Скоро из дупла выползали только отдельные серые пчелки – молодняк. Теперь Сургун разрушил полусгоревший помост и начал действовать топором. Он обрубил по краям и снял два больших куска слегка обгоревшей коры. Потом в очищенном от коры участке ствола вырубил продолговатую доску. Вынув ее, открыл внутреннюю часть дупла с округлыми гроздями сотов. Оставшихся пчел выкурил дымным факелом.

Наломав в бурдюк сотов, Сургун приладил вырубленную доску обратно, накрыл ее корой и перевязал заранее приготовленным лыком. Вокруг разоренного пчелиного жилья, привлеченные запахом разлитого меда, вились множество мух, ос, шмелей и пчел, среди них, наверное, были и те, которые уцелели от огня.

Юрша, конечно, слышал, как бортники добывали мед. Теперь, оказавшись участником сборов – он держал бурдюк, в него складывали соты – невольно сравнил себя с разбойником, который не только грабит труженика, но и безжалостно убивает его. Однако, взглянув на сосредоточенного и довольного Сургуна, Юрша оставил эти мысли при себе.

Затем Сургун направился к осине с обломанной вершиной. Здесь дупло было на значительной высоте. Пчелы, не чувствуя угрозы, продолжали трудиться. По команде старика Кузька белкой взобрался на осину и на верхнем крепком сучке закрепил веревочную лестницу. По ней-то и поднялся Сургун. Теперь действовал по-другому: осмотрел дупло, легонько обстучал его, не вызывая беспокойства пчел. Закрыл вход в дупло лукошком и закрепил его лыком, а щели заткнул пучками травы. Потом, немного спустившись вниз, вскрыл дупло, как и на дубе. Однако вырубленную доску снимать не стал, а только приподнял снизу и заставил Кузьку держать смолистый дымный факел около образовавшейся щели. Напуганные пчелы набились в лукошко, в огне факела их погибла небольшая часть. Сургун отнял доску, принялся выламывать соты и складывать их в бурдюк, повешенный рядом. Помощники, пристроившись на суку, отгоняли кружившихся пчел дымными факелами.

На этот раз Сургун взял только часть сотов, примерно половину оставил в дупле. Заделав вырубленный люк, он сдвинул лукошко так, чтобы пчелы могли свободно перебираться в улей. Спустившись на землю и убрав наполненные сотами бурдюки в кусты, он предложил пойти к озеру. Его здорово покусали пчелы, досталось и Кузьке и Юрше. Нужно было умыться и натереться настоем гвоздики, который имел с собой Сургун.

– Отмывайтесь, чтобы пчелиным ядом не пахло, на него пчела летит, погибшей подруге помочь спешит. А гвоздичный дух им не по нраву.

Прервав поучение, Юрша спросил Сургуна:

– Почему ты пчел на дубу не сохранил, как на осине?

– Тут на осине семья сильная, меда ей оставил в достатке, легко перезимует. А на дубу семья слабая была, хоть медом богатая. Если б я потревожил ее, она зиму не пережила бы.

До вечера осмотрели еще два дупла. Одно не тронули, а из другого выкурили пчел и взяли много меда... Сургун радовался:

– Мед тут лечебный, липник кругом. На будущий год, живы будем, весной десяток колод поставлю, медом и медовухой все ватажки обеспечу.

Эта первая ночь на пасечной луговине запомнилась навсегда... Заснув, Юрша увидел себя в Москве, в тронном зале. Кругом бояре и думные дьяки. Присмотрелся – под высокими шапками бояр знакомые лица Гурьяна, Демьяна, Неждана, Сургуна... А он сам в царственном одеянии шествует по ковровой дорожке к трону. Оступившись на тронной ступеньке, встрепенулся и проснулся... Шалаш. У входа – потухающий костер и ставшие привычными уханье и мыканье ночных птиц в лесу и на озере.

Юрша перекрестился: «Господи! К чему б такой сон?! Никогда даже в помыслах не было ничего подобного. И вот на тебе! Наваждение? – И тут же сонмище вопросов: – Может, давно пора подумать? Чего хочешь? Как жить дальше? Всю оставшуюся жизнь мыкать у ватажников? Ждать, когда атаманы выгонят или, того хуже, – расправятся как с неугодным...» И ни одного ответа на эти мучительные вопросы.

Залитый луной вход в шалаш загородила фигура Сургуна. Старик, оказывается, тоже не спал, он принес охапку лапника и веток с зелеными листьями, присел возле костра и принялся подкладывать в огонь веточки, а чтоб побольше надымить, сбивал вспыхнувшие языки пламени. Юрша поднялся и подсел к костру. Старик, увлеченный своим делом, казалось, не заметил его. Дым поднимался тугим жгутом и разрезался пополам: половина завихрялась внутрь шалаша и шевелилась вверху темным облаком, другая – вырывалась наружу и поднималась пепельным столбом к полной луне.

Сургун сказал будто про себя:

– Ночью спать – во здоровье, а много думать, мало спать – во вред себе. – И, повернувшись к Юрше, сочувственно спросил: – Иль комарье грызет?

– К комарам привык... Сон увидел, вот и проснулся... – И неожиданно для себя под внимательным взглядом Сургуна рассказал все, даже о не дающих покоя вопросах.

Сургун то ли спросил, то ли согласился:

– Что ж, может, вещий сон? Все от тебя зависит, князь.

– От меня?! А совет атаманов? Там, говорят, походя вешают неугодных.

– Бывает, и вешают. Но только большим делом людей в руках держать можно. Да и погибать не страшно, ежели себя правым считаешь.

Юрша задумчиво возразил:

– Делом, говоришь?.. Однако ж любое дело считают правым, другие – наоборот. Тот, кто будет вешать, уверен, что его действо – правое. И те и другие проливают кровь за одно и то ж.

– А все же большинство отдает живот за того, кому крест целовали, не ведая о сути дела.

– Так в том ничего худого нет. Атаман иль там воевода ведет, а ватажники или ратники должны стоять за того, кто ведет. А вот что ты скажешь о воеводе, кой не ведает, против кого идет сам и куда ведет людей? А, князь, чего ж молчишь?

– Соображаю: почему ты вокруг ходишь, прямо не спросишь? Выкладывай. Какое слово от меня услыхать хочешь?

– Хочу. Ты ведаешь, князь, что Гурьян и присные хотят видеть в тебе большого воеводу сил Кудеярова братства...

Юрша перебил:

– И эти силы должны идти на Москву? Верно? А я – по ковровой дорожке к трону, вы – в боярство?!

– Погоди, я не все сказал. Я не знаю того, что хотят видеть атаманы. Намедни ты узрел стрелецкую охрану и готов был побежать за ней... Не спорь, твоя душа мне вот как известна! И еще: тебя привезли сюда насильно, сам бы ты многажды подумал сначала. Теперь ты учишь ребят воинскому мастерству. Ничего не скажешь – здорово учишь, но постоянно думаешь: кого твои выученики бить будут? Прости меня, князь, но ты – на росстани и не знаешь, какую дорогу выбрать!

Юрша, тяжело вздохнув, ответил:

– Ума тебе не занимать-стать, Сургун. И все ж ты несправедлив ко мне. Верно, я пришел к Кудеяру не добровольно, его ребята спасли меня от верной смерти. Но остался я тут по своей воле. Назвался Кудеяром и буду им, пока братство хочет этого. Теперь о главном. Говоришь: стою на росстани. Нет, старче, я уже выбрал дорогу и тронул коня, хотя знаю – путь нелегкий. Волею моих наставников я стал ратником, кое-что усвоил в этом многотрудном деле и скажу тебе и всем: с нашим воинством, даже с очень большим, мы не справимся с полками царя Ивана. Для победы надо учить не полусотни, а тысячи, и учить должны люди, которые с детства держат меч в руках, а у нас таковых нет. Значит, нужно искать их, привлекать. Сделать так, чтоб опальные дворяне от Ивана не в Литву бежали, а к нам. Возможно, Кудеяру придется идти на поклон к литовским рейтарам, нанимать их в учителя, они вои умелые и за деньги с кем угодно сцепятся. Вот они, дворяне, да и многие из наших атаманов должны будут учить воев воевать, а воевод – воеводить, это тоже не так просто. И еще, самое главное, на Руси все должны знать, что кудеяровцы – не разбойники, вор – не друг кудеяровцам. Вот тогда можно будет идти на большое дело... Я так мыслю, дорогой Сургун.

Долго молчали. Потом Сургун, покачав головой, сказал:

– Не ночной это разговор, Юрий Васильич. Вернемся к нему днем и в ином месте. А теперь надо спать, завтра большой день, меда нужно много брать. Покойной ночи, князь. – И зашуршал сеном на своем ложе.

А Юрша вышел из шалаша. Роса и свет луны покрыли серебром и траву и кусты. Тени от деревьев легли на это серебро искусной чернью. Яркую дорожку проложила полная луна и по озеру. Лягушки вовсю старались перекричать друг друга. Но вот большая рыбина гулко ударила хвостом по воде, побежала волна, ломая лунную дорожку. Качнувшись на волне, настороженно притихли лягушки, и стало слышно шуршание камыша, потревоженного волной. Но угасла волна, выровнялась лунная дорожка, и взорвалось кваканье с еще большей силой.

Смотрел Юрша на подлунное озеро, а в голове одни за другими возникали сомнения: «Как это так: ни думал, ни гадал, а затеял разговор о подготовке большого дела?! А стоило все это говорить Сургуну? Понял ли он?.. Конечно, понял. Старик в душу заглянул. Верно: на росстани ты, Юр Васильич, и только-только тронул коня. А почему сейчас? Вещий сон тому виной?

– И холодок побежал по спине, в дрожь ударило: – А не есть ли это указание свыше?!» – Перекрестился Юрша.

По озеру над водой бегут клубы тумана... Нет, то не туман, а прозрачные души утопленников... «Впрочем, откуда тут столько утопленников, – сам себя опроверг Юрша. – Вот я, кажись, без воды утопаю! Постой, однако, свет Юрий, не рано ли заупокойную ладишь? Тебе еще и тридцати нет, больше полжизни впереди. Ведь и взаправду можно за собой народ потянуть!..»

С этими мыслями он заснул...

Еще три дня на поляне и в округе они собирали мед. Заполнили привезенные бочонки, бурдюки. Крепко завязали их, вымыли, чтобы медом не пахло, и тронулись в обратный путь, уже по другой дороге. Сургун объяснил, что нужно заехать на заимку, повидать знакомых.

Чем дальше продвигались на полночь, тем гуще и непроходимее становился лес. Последние верст десять они ехали по ручью. Было заметно, что это торный путь – коряги из русла ручья вытащены на берег, упавшие лесины развернуты, сучья кое-где порублены – верховой мог проехать свободно.

Заимка находилась в верховьях ручья, который начинался в каменистой балке со множеством родников. Подъезжая, они увидели на берегу балки огромную кучу репы. Около нее – четырех баб и седого старика. Им навстречу бросилась с лаем собака. Бабы, испугавшись, скрылись в кустах, но вскоре, узнав Сургуна, вышли из укрытия.

Пока развьючивали и расседлывали коней, Юрша присмотрелся к заимке. По берегу балки между деревьями виднелись десятка два больших и малых землянок, не меньше как на сотню жителей. Однако вокруг никого не было видно, кроме тех, что встретили их. Они расспрашивали Сургуна о своих знакомых из Тихого Кута. В свою очередь, тот задал вопрос, удививший Юршу:

– Отец, боярин-то где?

– Где ж ему быть, у себя стрелы пускает.

– Скоро придет?

– К ночи, не раньше.

– Тогда мы к нему пойдем. Кто проводит?

– Дарью возьми, она знает.

– А ты ужин готовь. Мы дорогой двух зайцев подбили.

– Ужин будет. А зайцев у нас и своих хватает. Во видишь – из кустов выглядывают, ждут, когда мы им ботву бросим. Будто в лесу травы нет.

Дарья оказалась худенькой бабой лет сорока. Она ненадолго скрылась в землянке. Появилась уже в новой рубахе, голова повязана светлым платком с цветочками, в руках несколько кусков бересты. Ни слова не сказав, пошла вперед. Сургун нагнал ее и спросил, как поживает боярин.

– Что ему! Блажит, – ответила она пренебрежительно. – Стрелы делает да пускает. – На все другие вопросы отвечала односложно – «да», «нет».

Из леса вышли на большой вспаханный выжиг. Тут виднелся участок еще не выбранной репы, на нем работало несколько баб и ребятишек. Дальше шло жнивье, стояли частые скирды жита. За жнивьем виднелась яркая зелень озимых.

Сургун, ничего толком не добившись от Дарьи, отстал и принялся объяснять Юрше:

– На эту заимку к зиме знаешь сколько народу наезжает! А сейчас вот репу убирать некому. Хлеб с горем пополам скосили, а жрать многие приедут.

– Лихие люди? – Юрша сказал и тут же поправился: – Кудеяровцы?

– Ну да. Таких заимок множество по Воронежу, Дону и на Волге есть. Не только разбоем живут, но и хозяйство ведут. Тут староста, голова их, слабоват, мужиков распустил, а с бабами много ли сделаешь. А так, иную заимку от казачьей не отличишь.

– И на добычу не ходят? – удивился Юрша.

– И они ходят, и казаки тоже.

– Тогда чем же кудеяровцы от казаков отличаются?

– Казачьи станицы учтены в Поместном приказе, что ль. И опять же службу воинскую тут на украйне несут. А кудеяровцы живут сами по себе. Вон в казанский поход людей давали, казаками назвались. А другой раз царевы вои приезжают, начинают заимки жечь. Казаки и грабить ватажников помогают.

– А кудеяровцы что?

– А что кудеяровцы? Царевы вои с большими ватажками не связываются. А так, кого поймают, тут же вешают. Никого не милуют, ни баб, ни ребятишек. Ну и наши...

Пока они разговаривали, Дарья вывела их к поляне. В дальнем углу ее у шалаша сидел человек. Дарья окликнула его, и он направился к ним навстречу. Сургун, приветствуя его, назвал боярином и представил спутника как опального князя. Тот обрадовался Сургуну, обнял его, а Юршу оглядел с ног до головы, отрицательно покачал головой, что-то вроде как промычал. Дарья подала голос:

– Боярин говорит, что не ведает такого князя.

Сургун спросил:

– А ты, Юрий Васильич, не узнаешь? С царем его, должно, много раз видел.

Юрша присмотрелся. Перед ним стоял мужик лет тридцати. Выгоревшая борода коротко острижена, волосы перехвачены ремешком, как у мастерового, бегающие глаза под нависшими бровями. Кафтан перехвачен двумя ремнями, на одном короткий меч, а на втором колчан с укороченными стрелами. В руке довольно редкое оружие – литовский арбалет. Нет, он такого боярина не знает.

– Ну как же! – удивился Сургун. – Даниил Патрикеев, друг государев. После милости царской, вишь, еле поправился.

Слова Сургуна преобразили Даниила: он злобно оскалился и зарычал, потрясая арбалетом. Юрша вспомнил, что еще до казанского похода пропал один из ближних людей царя. Потом прошел слух, что государь, осерчав на него за что-то, приказал отрезать ему язык.

Сургун попросил Даниила показать, как он отомстит царю. Даниил рассмеялся и гордым жестом показал на край поляны, где возвышался плетень, на котором было закреплено чучело человека, изготовленное из травы и тряпок. Далее Даниил разыграл короткое лицедейство. Он снял меч и колчан, положил их на траву, а взведенный арбалет с закрепленной стрелой спрятал под кафтан и пошел, будто ведя кого-то за руку. Сургун пояснил:

– Это он по Москве слепцов ведет и делает вид, что распевает Лазаря вместе с ними. Вот из ворот выезжает государь, слепцы валятся на колени, и тут...

Даниил, упав на колени, молниеносно выхватил арбалет. Стукнула тугая тетива, а в голове чучела закачалась стрела. Только теперь Юрша разглядел там с десяток других стрел.

Промычав, Даниил взял у Дарьи бересту и, остро заточенной палочкой что-то написав на ней, подарил Юрше.

«Иоанн смерть от меня примет», – прочитал он.

– Но это будет и твоя смерть, убежать не удастся, – сказал Юрша.

Даниил на той же бересте дописал: «Аз и ныне для всех мертв».

До позднего вечера Даниил писал на бересте, а Юрша и Сургун отвечали на его вопросы.

На следующее утро Даниил провожал их в обратный путь, обещав приехать по первому снегу. Когда отъехали достаточно далеко от заимки, Юрша спросил, как боярин оказался здесь. Сургун пояснил:

– Царь лишил его языка и бросил в лесу. Наши ребята подобрали и ко мне принесли. Я его спрятал надежно и выходил. А он вроде как умом подался, домой не захотел, рвался царю отомстить.

– Небось твои ребята натравили?

– Нет. Я отговаривал его. Опасное дело, поймают, сразу подозрение на нас. Стрелять он у меня на пчельнике уже начал, потом Гурьян ему самострел подарил. Радости было! А теперь он лучший промысловик: зверя в глаз без промаха бьет. – Некоторое время помолчав, спросил: – Помнишь наш ночной разговор в шалаше? Так этот Даниил в нашем деле может большую подмогу оказать, ежели исполнит свою задумку. Пока Дума станет решать, на чью голову примерить шапку Мономаха, подойдем мы и...

Юрша резко прервал Сургуна:

– Знай: мне претит убийство из-за угла, хотя бы и врага! Тем паче государя, посаженного на трон не без Божьей воли. – Немного спокойнее он продолжал: – Плохи ваши дела, атаманы, коли на безумных надежда у вас. И, кстати, ни Данила, ни его отец, сколько мне известно, боярами не были. Он из приближенных царя, из детей боярских. В опалу попал, говорят, потому, что умыкнул какую-то государеву грамоту.