Текст книги "Старший брат царя. Книга 2"

Автор книги: Николай Кондратьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

– Заметил то и я. Но ничего, плетьми погоним!

– В таком деле плети плохие помощники! Я решил так. Мы горожан напугали, а теперь сам пойду на переговоры. Может, откуп возьмем. Ребята не всех пленников подушили? Их обменяем на наших. Узнай, есть ли среди полонян именитые.

– Не выйдет, князь. Пристрелят тебя, и все.

– Могут пристрелить, ежели дураки. Но попытка не пытка. А на всякий случай помни: убьют меня, жги посады и детинец. Большой пожар разгорится, им не до защиты будет. А ты тем временем из пушек бей по воротам. Ворота у них слабые...

Гурьян слушал не перебивая. Потом горестно сказал:

– Плохо, Юрий Васильич. Разуверился ты в нашем деле, теперь со смертью играешь. Скажи, что тебе не по душе, исправить в нашей силе.

– Жив останусь, будем исправлять. Сам ты говорил: Кудеяр должен свое слово держать. А сейчас давай крикунов каких поголосистей.

Юрша хотел ехать один, но Фокей увязался за ним. Теперь они ехали вдвоем, стремя в стремя. Фокей глядел то на Юршу, то внимательно присматривался к приближающемуся частоколу. Он весь напрягся, готовый в любую секунду в случае опасности закрыть своим телом князя. Сзади них крикуны старались вовсю, предупреждая, что стрелять нельзя, посланцы для переговоров едут.

Юрша и Фокей были безоружны, несмотря на холодный ветер, полушубки распахнуты – пусть видят, что едут без доспехов. Двигались тихим шагом, сдерживая коней. Минули расстояние полета стрелы, проехали еще сажен десять и остановились. Юрша взмахнул рукой, крикуны замолкли. Он зычно гаркнул:

– Хочу говорить с воеводой!

С высоты частокола насмешливо спросили:

– Кто ты такой, горластый?

– Кудеяров воевода. Мои войска обложили вас. Выходи, воевода Потап, буду говорить с тобой.

За частоколом рядом с пушкой появился высокий вой, снял шишак и негромко сказал:

– Я это. Чего тебе?

– Зачем нам горло драть, воевода? Спускайся к воротам и мне дозволь подойти.

– Ишь чего захотел! Смерть на тебя любуется. Жить тебе осталось всего ничего.

– Знаю, что под пушкой стою, да на твой разум надеюсь. За нами с тобой сотни жизней, так что поговорить есть о чем.

– Ладно уж, иду.

Юрша сошел с коня, отдал поводья Фокею. Ворота приотворились, вышли трое, среди них Потап. Остановились, воевода оглядел Юршу и сказал:

– Смел ты, не знаю, как тебя звать-величать. Не боишься, что возьмем тебя заложником?

– Видишь, не боюсь. Давай о деле.

– Говори.

– В твоем детинце избы стоят впритык. Мы часок постреляли, а ты до сих пор пожар потушить не можешь. А если до ночи и всю ночь стрелять будем, зажаришься, как на костре!

– Пугаешь, тать?!

– Не ругайся, воевода. Чего тебя пугать, ты сам все видишь. Завтра к утру на месте Лебедяни останется одно пожарище. Знаю, ты воевать можешь. Моих людей поляжет больше, чем твоих. Но на моей стороне сила. Это ты знаешь.

– Хватит! Чего хочешь?

– Немного хочу. В подвалах твоих десятка два кудеяровцев. Отпусти их, я отпущу десятка три твоих людишек. Среди них сотник, гость московский, два купца посадских...

– И все?

– Нет, не все. Еще дашь выкуп в полтысячу ефимок. А я обещаю не жечь посады и детинец.

– Обменять людей согласен. Сотню ефимок дам. Тебе не жечь, не грабить посада и не обижать там стариков и детей.

– Хватит ладиться, воевода. Мои люди обозлены, ими нелегко управлять. Чтобы ублажить, по ефимке на брата нужно дать. Бой тебе во много дороже обойдется.

– Триста, – не сдавался Потап.

– Пустой разговор. С меньшим я возвращаться не могу. Сказано: по ефимке на брата.

Потап выругался.

– А... Ничего не поделаешь, согласен. Деньги собирать надо. Завтра поутру вышлю.

– Не пойдет! Людей и деньги ждем до вечера. Не получим – зажжем посады. Уговор выполнишь – утром снимаем осаду. И станем жить в мире.

– Это как же в мире?

– Мы вас не трогаем, вы нас. Как до тебя было, пока ты воеводой не стал.

Воевода посоветовался с сопровождавшими его ратниками.

– Ладно. Будь по-твоему. А напоследок скажи, как величать тебя. Может, встретимся еще когда.

По сигналу Юрши Фокей подвел лошадей. Садясь в седло, он ответил:

– Не дай Бог, воевода Потап, встретиться нам сызнова. Имя мое ты слышал – прозывают меня Кудеяром. Да не забывай, что до вечера меньше двух часов осталось.

Юрша удалился рысью. Один из спутников воеводы предложил:

– Может, крикнуть, чтобы пальнули?

Потап молча взглянул на него и пошел к воротам.

До вечера ватажники держали Лебедянь в осаде, хоронили убиенных в лесу. Похоронный обряд, отпевание совершал священник из посадской часовни. На нем присутствовало большинство атаманов. Вырыли четыре огромных могилы, трупы поклали в три ряда, сверху закрыли лапником. Бросив первым горсть земли, Юрша отошел. Эти безвестные люди получили успокоение. А он, воевода, который вел их на смерть?! И это только часть погибших – ватажники. А тем, у стен, по слободе трупы горожан, защищавших свой кров, их станут хоронить завтра. Он тоже повинен в их смерти! Скольких он поразил людей своей саблей, затоптал конем?! Юрша, проваливаясь в сугробы, пошел по лесу. Скоро слова молитвы по усопшим превратились в неясное бормотание, а потом и совсем стихли. Тишина прибавила скорби. Юрша уходил все дальше и дальше. Немного отстав, за ним шел верный Фокей.

Устав, Юрша остановился по пояс в снегу. Кругом стеной стояли сосны. То ли белка прыгнула, то ли под собственной тяжестью сорвалась малая лавина снега с могучих веток сосны на пригнутую елку, придавленную сугробом. И произошло чудо: стряхнув с себя снег, елка распрямилась, ее дрожащие зеленые ветви потянулись к выглянувшему солнцу. Большой ком упал и на Юршу. Он тоже отряхнулся. И вздрогнул: ведь только что узрел знамение! Это он обязан стряхнуть с себя, освободиться от окружающей его скверны и потянуться к солнцу, вернуться к Богу. Монастырь – вот его конечный путь... Нет, начальный! Провидение вырвало его из объятий смерти для праведной жизни. А он?! Подхлестнутый гордыней, возомнил себя!.. А что подумают о нем атаманы? Двух лун не минуло, как он призывал их на большой поход. Скажут: «Трухнул князь! Бежал!»

Непонятная слабость охватила его, закружилась голова, ноги подкосились, и он опустился в глубокий снег. Фокей сперва подумал, что князь молится, но тут же, почувствовав недоброе, бросился к нему. С его помощью Юрша поднялся на ноги, тяжело вздохнув, сказал:

– Кажется, заболел я, Фокей. Пошли в стан. Помоги. – А про себя подумал: «Не болезнь это, а выздоровление!»

Гурьян и его помощники обменяли пленных и, получив выкуп, проследили, чтобы при отходе из посада ватажники соблюдали порядок. Вечером поделили добычу: по установленному правилу ее треть поступала в копилку Кудеярова братства.

После дележа Гурьян с Нежданом вернулись в землянку, где Юрша и Фокей сидели у камелька. Еще раньше Фокей успел шепнуть Гурьяну о Князевой хвори, поэтому, увидев бледное сосредоточенное лицо Юрши, спрашивать о здоровье не стал, а сказал лишь:

– С Лебедянью замирились. Сколько-то поживем спокойно. – И, протянув кису с деньгами, добавил: – А это возьми, твоя доля.

Юрша не взглянул на кису:– Мне деньги не нужны. Клади в общую копилку.

– От денег, князь, не стоит отказываться, – заметил Неждан, стягивая сапоги. – Я вот в Москву собираюсь. Отдохнул тут у вас, даже жив остался, теперь пора за работу. Так вот мог бы твоим родичам денежку отнести.

Юрша слегка оживился:

– Спаси Бог тебя, Неждан, что вспомнил о них.

– Вот и ладно. Говори, где искать.

Князь рассказал о стрелецкой вдовушке Акулине, она должна знать, где укрывается его названая мать, жена Акима.

Гурьян с Нежданом долго совещались, кого в Москве посетить нужно, что вызнать. Иногда обращались к Юрше, но тот не вслушивался в их разговор и, чтобы понять, о чем речь, переспрашивал. Гурьяну стало ясно, что с князем творится неладное, и он предложил:

– Поедем со мной, Юрий Васильич, отдохнешь, поправишься.

– Я ничем не болен, – возразил Юрша, – но побывать у тебя не против.

15

С прошлой зимы боярышня Таисия считала себя опозоренной на веки вечные. Но появился Спиридон... Его преданная любовь тронула ее. Были и еще женихи из числа друзей брата Афанасия. Вот осенью объявился Яков Маркович. После ранения ехал к себе в Ковров, по пути заглянул в Собинку и задержался. Брат Афанасий обрадовался гостю нежданному. На что уж барыня Мария пьяниц терпеть не могла, а тут изменила своим привычкам, и сиреневый нос Якова не помешал. На следующий день, в воскресенье – день ее ангела, блаженной Марии – она закатила званый обед. Пригласила двух соседних помещиков с женами да священника Собинской церкви; пришлось и Таисии к столу идти.

Яков, увидев ее, даже протрезвел... Пили, ели, обменивались новостями. Таисия ждала удобного момента, чтобы уйти. И тут священник попросил:

– Поведай, Яков Маркович, в каких землях войсковал, кто изранил тебя? Ведь вокруг примирение вышло.

Оживился Яков, поправил повязку на раненой руке:

– Замирились, отче, да не совсем. Вокруг Казани котел кипит! Черемисы, чуваши всякие то платят ясак, в верности клянутся, то буйствуют. Наших там десятки каждый день костьми ложатся. Но у меня другая стать. Пострадал я на службе самому Висковатому, Ивану Михайловичу! – Теперь Яков рассказывал, обращаясь только к Таисии. Из-за такого внимания она чувствовала себя неловко, а не ушла – любопытство верх взяло. Яков же разошелся: – Меня думный дьяк Иван Михайлович с посольством послал. Туда, известно дело, самых сильных и храбрых отбирают. Меня, Наумку Длинного, опять же спальника государя Спирьку Фокина и полусотню лучших жильцов да детей боярских, да стрельцов сотни полторы. Ехали, как на смерть, с родителями прощались...

Таисия понимала, что Яков набивает себе цену. Но ведь с ним в поход ушел Спиридон! Где он теперь?

Тем временем Яков разливался соловьем, путая действительность с вымыслом...

На этот раз послы шли к ногаям и в Астраханское ханство. Послали туда действительно самых надежных, но Якова и Наума отправили подальше от двора за их разгульный образ жизни и буйный нрав, а Спиридона – по особому государеву указанию. С той памятной святочной ночи невзлюбил его царь, не стал доверять. Может, именно потому и послал, что из таких посольств редко кто возвращался.

Вниз по Волге двигались шесть посольских карбасов то на веслах, то под парусами. А правым берегом их сопровождали две сотни конников. Ночевали на берегу вместе. Беспокойные казанские места миновали без помех. Близ Жигулевской петли заметили ногайцев с полтысячи, они следовали за караваном судов левым берегом вплоть до впадения Большого Иргиза. Тут посольство разделилось – три карбаса пошли вверх по Иргизу, три других продолжали спускаться по Волге. И вот тут на вторую ночь... – доведя повествование до этого места, Яков в возбуждении вскочил из-за стола: – ...костры-то уж потухли, темь, как в преисподней! И татарский визг со всех сторон. Густо шли нехристи, откуда только их столько набралось. Я от сна очнулся, сразу все понял, схватил саблю и возопил: «Други! Бей неверных!» Ну и поднялись люди за мной, я впереди! Пока мы бились, татары карбасы подожгли, поминки богатые посольские разграбили. Однако скоро светлее стало. Агаряне проклятые поняли, что нас не сломить, вскочили на коней и деру. Мы многих недосчитались, моего земляка Наума тоже посекли. Царство ему Небесное!

– А Спиридон Фокин?! – невольно вырвалось у Таисии.

– Спиридон?.. А, Спирька. Не видел его больше. Мне, вишь, руку порубили и по голове стукнули, я без памяти валялся, когда наутро убиенных хоронили...

Таисия, не дослушав, ушла. Пыл у Якова сразу угас, да и застольники поняли, что наговорил он с три короба.

На самом деле нападение астраханских татар не было неожиданным: разъезды обнаружили их на дальних подступах и подняли тревогу. Стрельцы приготовились к отпору. А в это время татары другого отряда захватили карбасы и принялись пытать людей, желая узнать, где посольские поминки. Ограбив караван, зажгли карбасы. Что касается Якова, то он спал на одном из карбасов и храбрость свою проявить никак не успел. Проснувшись от шума стычки, он незамеченным просидел между бочками, а когда карбас загорелся, бросился в воду. Тогда-то и повредил себе руку.

В этой стычке русских было во много раз меньше, чем татар, и печальный исход боя был бы предрешен. Однако на этот раз их спасли ногайцы, те, что неотступно следовали за караваном по левому берегу. Когда они услыхали звуки боя, пустили лошадей вплавь, а сами схватились за хвосты и длинной хворостиной направляли их движение. Как только в отблесках горевших карбасов из воды появились неведомые всадники, татары в ужасе поспешно отступили.

Послы, плывшие в Астрахань, лишившись подарков и карбасов, вернулись берегом до устья Большого Иргиза, дождались послов из Ногайской орды и вместе с ними направились в Москву. Якову не положено было знать, что в этом отряде ехали к русскому государю послы от Больших Ногаев. Но многим было известно, что Ногайская орда находилась в давнем союзе с Астраханью. Однако в торговле астраханский хан мешал ногайским князьям, которые к тому же часто ссорились между собой. Особенно далеко зашла ссора между влиятельными братьями-князьями Измаилом и Юсуфом. Нынешние послы были как раз от Измаила, который предлагал свою помощь в войне с астраханцами. Иван принял и обласкал их и поручил Алексею Адашеву согласовать с ними совместные военные действия против хана....

Но вернемся к застолью в Собинке. Вскоре барыня Мария с подругами покинула трапезную, а друг Афанасия продолжал рассказывать были и небылицы. Дольше других молчал священник, но и ему меды развязали язык.

– Други мои, – молвил он, разглаживая свою ухоженную бороду, – был я накануне во Владимире, созывал нас, священников, владыка. И поведал, что думный дьяк Висковатый собрал воедино докуки и бесчестия, кои нанес нехристь астраханский послам и гостям московским, перечень сей без слез слушать невозможно. И приказал владыка служить всенародно панихиды по невинно убиенным. Вечная память им! И еще, святейший митрополит Макарий повелел в проповедях наших поминать всенепременно: в летописи, мол, указано, что Астрахань святым Владимиром Красное Солнышко отдана была сыну его Мстиславу. А потомки Мстислава суть сродники государя нашего Иоанна Васильевича. Сиречь настало время освободить дедину от злых ворогов!

Один из застольников спросил:

– Что, отче, быть войне?

И получил ответ:

– Государь наш мудро поступает. Господь благословляет действа его во благо Отчизны!

Хмель, известно, поднимает воинственность, но на этот раз сотрапезники опечалились: новая война хоть и за дедину, а поборы опять с них!

Забегая вперед, скажем, что весной следующего, 1554 года русские войска под началом князя Пронского-Шемякина поплыли Волгой к Астрахани, а ногайский князь Измаил подошел к стенам города со своей ордой. Хан Ямгурчей бежал. На следующий год Измаил в кровопролитных стычках разгромил друга хана, своего брата Юсуфа. И хотя Волга на всем течении стала русской, еще более двух лет на ее берегах происходили ожесточенные схватки, прежде чем юго-восточные украйны Руси обрели надежное спокойствие.

* * *

Таисия слегка всплакнула о несчастном Спиридоне, панихиду заказала... Незаметно и от сватовства Якова отделалась – по пьяной лавочке поссорился Яков с Афанасием и поспешно убрался восвояси. Но тут свалилась новая беда: владимирский воевода вызвал Афанасия и приказал готовиться в дальний поход, может, в Астрахань даже. Таисия не хотела оставаться с Марией и принялась уговаривать брата отпустить ее белицей в монастырь. Афанасий выполнил просьбу сестры, отвез ее в Суздальский монастырь, сделал небольшой вклад и пообещал настоятельнице каждую осень присылать обители зерна разного, рыбы и меда.

16

Игуменья Суздальского девичьего монастыря старица Агния представила боярышне-белице разные облегчения. Однако Таисия приняла только отдельную келью, где поселилась с девкой Лушкой, своей наперсницей после сбежавшей Настеньки. Во всем остальном выполняла все требы, положенные монашкам.

И летом и зимой побудку здесь делали затемно. Потом следовала заутреня с земными поклонами и песнопением. Неутомимые старицы-наставницы ходили по рядам и следили, истово ли молятся и поклоны кладут невесты Христовы и белицы. Таисия не получала замечаний, ее ставили в пример другим.

Она искренне отдавалась молитве, и ей казалось иной раз, что она во время оных отрывалась от земли и парила по храму, как душистый дым ладана. Другое дело ее наперсница Луша. Та всегда становилась в самый темный угол церкви к молодым монахиням, там шел оживленный разговор, обмен новостями.

После заутрени – завтрак. День постный, значит – квашеная капуста, лук да пареная репа, хлеба кто сколько хочет. Запивали еду квасом. В начале завтрака и в конце хором исполняли «Отче наш» и длинную благодарственную молитву. На работы расходились не спеша. Те монашки и белицы, которые не имели постоянного урока, толпились темной стайкой у трапезной в ожидании келарей.

Таисия и Луша с группой монашек направлялись в игуменские палаты. В просторной комнате полумрак, в маленькие окошки проникало мало света. Зажигали лучины в светильниках, все садились по своим местам. Старица читала молитву и начиналась работа. В покоях имелось несколько пялец. На самых больших туго натянуто полотно плащаницы. Опытная старица вела первые нити по угольному рисунку, монашки и Луша клали цветные нитки на поле, а Таисии оказано большое доверие – она вместе со старицей розовыми нитями вышивала тело Христово.

Уже в первые дни наставница отметила прилежание новой белицы.

– Молодец девица, рукодельница большая. Видать, родительница строгой была, и учила тебя, и спрашивала.

Потупилась Таисия, тяжело вздохнула:

– Не так все, матушка. Родительница померла, Царство ей Небесное, когда я маленькой да несмышленой была. А я, грешница, в девичью не любила заходить, за пяльцы садилась только в Великий пост...

– Значит, умудрил тебя Господь. Талант свыше даден. – Перекрестилась и тихонько запевает: «Спаси, Господи, люди твоя...». По другим углам светелки и вяжут и вышивают, там свои старицы-наставницы, но песню подхватывают все дружно. С песней дело спорится, время не тянется, а бежит.

Близ полудня служба в церкви, потом обед: щи кислые, да каша пшенная с подсолнечным маслом, да квас. После обеда, как исстари заведено, отдых. Только нерадивые монахини и белицы лишались его. Они под наблюдением старицы-экзекутора Малании отправлялись на дополнительные работы или оставались в церкви на покаяние.

В Крещенский сочельник, что 5 января, Таисии не пришлось отдохнуть после обеда. Пришла она в свою келью, упала на колени пред иконою, простерла руки и со слезами взмолилась:

– Матушка, Богородица! Укрепи! Отгони от меня беса-смутителя!..

Луша задержалась где-то и, когда вошла в келью, увидела Таисию распростертой на полу. Подняла, уложила на кровать, вытерла заплаканное лицо, спрыснула святой водицей и все время вопрошала:

– Боярышня, родненькая, что с тобой?!

Таисия, обливаясь горькими слезами, сквозь всхлипывание выговаривала:

– О Господи! Силушки моей нет!.. Все одно и то же... Пирожков с морковью хочется!.. А еще вон из трапезной видела: девки с ребятами с горы на санках катаются... А тут...

От этих слов или еще от чего другого упала Луша на грудь боярышни, и зарыдали вдвоем. Плакали долго. Первой опомнилась Луша. Вытерла слезы свои и боярышни, принялась утешать:

– Нашла о чем плакать! К матушке-настоятельнице схожу, она ведь разрешила. Чего-нибудь вкусненького пришлет тебя побаловать.

– Не смей ходить! Будем как все. Это меня бес смущает!

– Какой бес! Молоденька ты! Они ведь едят...

– Молчи! Слушать не хочу!

– Боярышня, ласточка! Давай завтра после заутрени отпросимся у старицы да пойдем на село. Завтра праздник, любых пирогов отведаете. А захочется прокатиться с ребятишками, с горы скатишься.

Таисия оттянула подол темного, застиранного подрясника:

– В этой-то одежке, да с горы!

И опять в слезы. Луша – за ней. На этот раз первой успокоилась Таисия и удивилась:

– Ты-то чего разливаешься?

– Как же мне не плакать? Я вот тут сижу, в монашки готовлюсь. А ежели б дома была, на Красную горку замуж бы за Ваську вышла б.

Вспомнила Таисия про Красную горку, вспомнила обещания Спиридона, Царство ему Небесное, и залилась слезами пуще прежнего.

Так их, плачущих, и захватил колокол, призывающий к работе.

Умылись, повязали платочки, накинули рясы зимние и побежали. Дорогой Таисия сказала:

– Перед Святой отпущу тебя к твоему Ваське.

Поймала Луша руку боярышни, покрыла поцелуями:

– Боярышня, голубушка! Ко мне на свадьбу пожалуешь?

– Нет, Луша. На свадьбе у тебя не буду. Домой мне никак нельзя! – А про себя подумала: «И чего радуется, глупая? Васька-то заморыш плюгавенький. И под носом постоянно мокро у него».

В игуменской светелке старицы и монашки уже работали. Взглянула старица на Таисию, все, видать, поняла. Покачала головой, но ничего не сказала.

После ужина и всенощной Таисия с Лушей вернулись в келью. Настроение уже было другое, смеялись даже. Луша разобрала постель боярышне, помогла ей раздеться и лечь, а себе постелила на лавке и стала давать отчет. Так уж повелось, что на сон грядущий она рассказывала боярышне все, что от других слышала. Сама Таисия мало с кем общалась, а все ж монастырские новости интересовали ее. На этот раз Луша зашептала таинственно:

– Ой! Чего мне сказали сейчас! Греха-то! В Троицком монастыре будто келарию и других монашек сколько-то в подвал бросили. Грех великий совершили: в келарне, о Господи! – мужика держали!

Таисия позвала:

– Иди ко мне.

Греховный рассказ оживил обеих, они шептались, сжимая друг друга в объятиях.

– ...Долго, видать, жил у них тот мужик, – продолжала Лукерья, – другие монашки распознали об том и в келарню ходить повадились. Да так часто, что не выдюжил мужик, сбежал от харчей сытых и бесплатных. А вскрылось все совсем недавно. Трое монашек понесли... Во, грехи-то какие!..

17

После лебедянского дела Гурьян привез Юршу в село Пеньково к своему другу, помещику Арсению. Юрша удивился, когда узнал, к кому они приехали. Гурьян объяснил:

– А чего? Здесь, на Диком Поле, он не первый и не последний, такое знакомство и ему и нам выгодно. Ты присмотрись – хороший хозяин. Правда, трусоват. Мужику больше тридцати лет, а не женится. Боится, детям худо будет, если проведают в Разбойном приказе, с кем он знакомство водит. Однако это пустая трусость. – Гурьян весело улыбнулся. – В округе тишь, о Кудеяре и помина нет. Вот татары да мордва иной раз беспокоят. Тут отбиваться Арсению наши ватажки помогают. Вот так-то.

Арсений принял их довольно равнодушно: приехали, ну и живите. Его вид не соответствовал представлению Юрши о помещиках. Одевался он как богатый мужик – кафтан грубого сукна да мерлушковая шапка. Был кривоног, по земле ходил неловко, но больше его приходилось видеть в седле, тут он казался неотделимым от коня в своем нагольном тулупе, надетом поверх кафтана и накрывавшем половину лошади.

В селе не было развалившихся изб, не попадались и оборванцы. Мужики тоже больше разъезжали верхами, потому что Арсений имел большое хозяйство: коровники, свинарники, мельницу, дегтярную и многое другое. И все службы были рассеяны по лесной округе, с тем чтобы уберечься от татарских набегов.

В Пенькове Юрша провел седмицу. Он готовил себя к разговору с Гурьяном и к монашеству: не пропускал ни одной службы в церкви, познакомился со священником, отцом Тарасом, брал у него священные книги и все свободное время проводил за чтением. Иногда его одолевали сомнения – сумеет ли побороть греховные искушения. Тогда он молился не только в церкви, но и после службы шел в лес. Там без свидетелей и помех умолял Всевышнего дать ему силу, укрепить в принятом решении.

Отцу Тарасу было далеко за шестьдесят, но, несмотря на старость, он исправно соблюдал церковный чин, произносил толковые проповеди и достаточно хорошо знал Священное Писание, чем покорил Юршу. Из длительных бесед он узнал, что Тарас происходил из горожан Переяславля Рязанского и охотно рассказывал все, что ему было известно о монастырях Рязанского княжества.

Гурьян на несколько дней куда-то отлучился, а когда вернулся, Юрша сказал ему о своем решении и удивился: Гурьян принял его признание спокойно, будто ожидал. Спросил только:

– И в какой же монастырь податься хочешь?

– В Алексину пустынь, что на Нексе-реке.

– Слыхал я кое-что про Алексину. Было глухое место, а теперь верстах в тридцати острог поставили – Шацк. Рядом новую засеку ведут. Опять же хорошо, что не очень далеко, всегда помочь можно.

– Спаси бог, но твоя помощь не понадобится, – возразил Юрша.

– Ладно, коли так. Только государевы шиши тебя в покое не оставят. Если согрешишь и на исповеди умолчишь, кто ты, все равно допытаются. За твою главу государь большие деньги пообещал.

– Я, Гурьян, верю в тайну исповеди и умалчивать ничего не стану, такой грех на душу не возьму.

– Верь, это хорошо... Но дозволь спросить. Положим, тебя оставили в монастыре. Будешь ты чернецом всю свою жизнь. Зимой в лесу станешь заготовлять дрова, летом землю пахать, рыбу ловить. Выдюжишь, а? Ведь ты – вой.

– Пошлют в поле или в лес – выдюжу! Но я умею писать. Переписывая священные книги, я больше принесу пользы обители, нежели своей работой в поле. Больше скажу, ежели меня возвысят из чернецов, приму как должное. А воинского дела хватит с меня. Много людей по моей вине на тот свет отправилось! Теперь у меня к тебе вопрос: ты вот хочешь, чтоб я остался здесь. Так кем же ты меня мыслишь?

– Кем есть – Кудеяром. Ты, Юрий Васильич, не монах. Ты – воевода, большой воевода, это тебе свыше дадено. В воинском деле ты видишь такое, чего другие не замечают. Печалишься о погибших. Но в войнах и раньше, и ныне, и присно вои будут погибать, однако при тебе их погибнет меньше... Мы соберем большую рать и обучим ратников... А Иван не вечен, наследников у него нет. Князя Владимира Андреевича, двоюродного братеника, он вроде как воеводой сделал, удел обкорнал, и не слышно того. Младший брат царя не в счет, разумом не вышел. К тому ж искони повелось: престол – старшему брату.

Юрша угрюмо покачал головой:

– То есть – борьба за престол... На московский трон многие зарятся. Ведь князь Владимир пока жив и здоров. Или князья Шуйские. А вон Неждан говорил, что царица Анастасия опять понесла. Глядишь, на этот раз не девку, а законного наследника родит... Все эти князья и княжичи известны народу, о них разговор, их поминают в церквах. А о старшем брате царя никто ничего не слыхал много лет, Разбойный приказ строго следит за этим... И вдруг объявляется старший брат и звать его Юрием Васильевичем, а во дворце уже здравствует еще один брат государя и тоже Юрий Васильевич! Пойдут великие сомнения, и кончится тем, что пришельца объявят самозванцем.

– Ты, Юрий Васильич, забываешь о силе. Ежели старший брат подойдет к Москве с многотысячной ратью и заявит о своих правах...

– Откуда сила возьмется? Боярам да князьям я не нужен. Каждый из них мнит себя великим князем. Церковь? Так ты же сам уверяешь, что она меня даже монахом не примет. Остаются татары, литовцы – грабители и разорители Руси! Нет, с ними дружбы не бывать!

– А если не литовцы и не татары, а народ? Поднимем мужиков, трудовиков, гостей. Все устали от войн и поборов. В народе великая сила, и он пойдет за тобой. А коли будет сила, и церковь и бояре признают тебя.

– Понял тебя, Гурьян, понял. Мужицкий царь! Тьмы мужиков, с ними горожане, иные дворяне. Подошли, взяли Москву. Дальше будет то же, что в Лебедянском посаде, только страшнее. В Москве богатства больше, и расставаться с ним труднее будет. Начнут бунтовать князья, бояре, их надобно будет усмирять и дворян тож. Они против нас погонят своих смердов. Значит, чтобы добраться до князя, нужно перебить его дворню, мужиков его... Под Лебедянью мы рыли пятисаженные могилы, под Москвой потребны станут верстовые!

– Горькие слова говоришь, Юрий Васильевич, и несправедливые. Не все так страшно. Не обязательно убивать смердов, их можно переманить. А когда увидят силу, многие примут твою сторону.

– Ради спасения своей шкуры кое-кто примет, – согласился Юрша. – Но это плохие помощники. При первой же неудаче сразу в спину ударят. Теперь о мужиках, у тебя вся надежда на них. А ведь то, что случилось в посаде Лебедянском, да и в других местах, толкает мужика не к Кудеяру, а к воеводам.

– Нет, Юрий Васильич, то война. А так мужику мы всегда помогаем, по весне и коней и семян даем. А в большом походе облегчения пообещаем.

– Пообещать мало, придется мужикам вернуть Юрьев день, и не только осенний, но и весенний. Но вот еще. У нас будут свои воеводы, а новым воеводам нужна земля для кормления, опять же мужики. Понуждится теснить князей и бояр, появятся обиженные. Будут недовольные и среди наших атаманов, на всех не угодишь... И не всякий мужик захочет подчиняться другому мужику. Значит, опять усмирять! И вновь кровь... Знаешь, дорогой друг мой, невольно берут сомнения. Другой раз задумаешься, что страшней: смута средь своего народа или чужеземцы. И отвечаю: смута! Чужеземцы придут, пограбят и уйдут. А своих поднимешь, братоубийство пойдет и надолго. Каждый захочет правоты на свой лад, и не жди ни скорой победы, ни спокойствия. Вспыхнет и запылает злоба на многие годы. Беды будут, смерти будут, а я смертями сыт по горло.

– Ой, не прав ты, князь! Ведь по-твоему выходит – правит тот, кто не боится лишнюю кровь пролить. А я твержу: с тобой победим и быстрее, и меньшей кровью.

– Вот, Гурьян, ты главное молвил: сам ждешь и другим обещаешь быструю победу и облегчение в жизни. А случится все наоборот: почуяв худо, вельможи объединятся и погонят холопов и мужиков на бойню, да и сами пойдут, а каждый из них другой раз сотни наших стоит...

Еще поговорили, порядили, каждый высказал, что думал. В конце беседы Юрша попросил Гурьяна проводить его в пустынь завтра... Помолчали, подумали каждый о своем. Гурьян и так и этак прикидывал слова князя. Выходило, не верит он в силу народную и не получится из него главного большого атамана, уж не говоря о великом князе от народа... Придя к такому заключению, Гурьян поднялся с лавки и, вздохнув, сказал:

– Ладно, Юрий Васильич, время покажет, кто прав. Пойду прикажу готовить коней. До пустыни верст семьдесят. На рассвете выезжаем...

Примерно за версту от монастыря Юрша спешился. Спешились и провожающие его. На прощание обнял он всех. Фокей прослезился, Гурьян казался сердитее, чем обычно. Юрша к обители пошел не оглядываясь. Уже начали сгущаться сумерки. Легкая метелица заметала малозаметные следы. Но заблудиться было невозможно – вдоль дороги часто стояли вешки, а навстречу ему неслись серебристые звоны колоколов, призывающие его, блуждавшего странника, в лоно покоя и радости.