Текст книги "Старший брат царя. Книга 2"

Автор книги: Николай Кондратьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

Юрша рассматривал пытошную, а его рассматривал с веселым любопытством Мокруша. Он был одет в белую расшитую праздничную рубаху, подпоясанную красным кушаком. Синие шелковые штаны засунуты в начищенные сапоги. Волосы на голове и борода аккуратно расчесаны. Он дружески улыбнулся:

– Вон ты, оказывается, какой, князь Юрий Васильевич! Любопытствуешь? Ну что ж, милости прошу. Впервое довелось видеть? Вот это плети. Вот обычные, а эти подлинней. Вот многохвостка, при ее хорошем ударе кожа не выдерживает, лопается. С третьего удара мясо рвать начинает. А эти плети вроде кистеня, на конце свинчатка вплетена, ребра ей ломать: пять ударов – пять ребер пополам! Вот пилы – ноги, руки можно отпилить у живого. А это, – Мокруша подошел к горну, – жаровня. Многие плети выдерживают. Кожу сдираешь, а они молчат. А на жаровне, когда пятки начинаешь поджаривать, все орать начинают и сознаются, любой наговор на себя принимают. А это шкворни, ими, раскаленными, руки, ноги, бока, спину пришквариваем. А это вот клещики, ноготки срывать, зубы выдирать, ноздри рвать, языка лишать. А тут иголки разные глаза выкалывать, под ногти загонять и колья...

– Мокруша, я знаю, куда попал. Напугать желаешь?

– Прости, князь. Показалось мне: любопытствуешь ты. Вот и начал.

– Да и насмехаешься... Зачем князем величаешь? Полусотник назвал меня вором из воров.

– Э, Юрий Васильевич, князем тебя по делу называю. Я тебя давно знаю, по Кириллову еще моныстырю. Послушников многих видел, а ты выделялся, дядька у тебя был, наставник в высоком монашеском звании. Вины на тебе не было, ко мне не попадал. У меня на конюшне и кнуты и розги были. Нагляделся там на смирение монашеское. Крестится, перед тем как на кобылу ложиться, штаны натянет, опять крестится. Смех и грех.

– Веселый, я смотрю, ты.

– А как же, в нашем деле скучать нельзя, запаршивишь. Либо веселым нужно быть, либо злым, зверем. У меня же все помощники веселые. А как песни спевают!

– Что толку нашему брату от вашего веселья?

– Не скажи, князь. Толк есть. Людей мучают не ради мучения. Как раз столько, сколько прикажут. Эх, Юрий Васильевич, князюшка! Ты вон на меня зверем глядишь, а я как узнал, что про тебя речь, загорился. Жаль мне тебя стало, вон как жаль!

– Кроме всего, ты еще и жалостливый?

– Верно. Малым ребеночком жучков, паучков жалел. Лягушек у ребят отбирал да отпускал. Никого не обижал, зато меня каждый норовил обидеть. Мокрушей прозвали – в отрочестве часто мокрым просыпался, дразнили... Подрос, сдачи давать начал. А все ж на кулачках иль еще как нос кому расквасишь, иль зуб выбьешь – жалко человека, а содеянного не вернешь. Потом в конюхи подался, лошадей жалел, вон как. Бессловесное, а умное животное. В Кириллове монастыре конюхом был. Там велели монахов да послушников драть. Драл, хоть и жалко было. Там меня государь и приметил, к себе взял... Старца Пантелеймона поминали тут, привезут, наверное. А для меня стариков казнить – нож вострый.

– Не привезут. Преставился.

– Царство ему Небесное! Праведный старец был, по Кириллову помню. Да чего ж мы стоим? Садись вон на скамейку. Да шубу сними. У нас тепло, а иной раз жарко бывает. Ты вот не веришь моей доброте. А ведь я другой раз вольничаю! Вон иной начнет на жаровне людей клепать. Отца, мать, братьев за собой в петлю тянет. Ну и пожалеешь сердешных, ударишь посильнее аль шкворень добела нагретый чуть повыше сунешь. Глядишь, захрипел, замолчал. Вот был у тебя дружок Харитошка...

– Он тут?

– Вот на этой дыбе качался. Я его плетью погладить не успел, он все выложил про тебя: и кто ты, и откуда ты. Государь аж посинел. Кричит: «Говори, кто из бояр на Юршу виды имел?!» А Харитон твердит: «Кудеяр, мол, хотел царем его сделать. А кто из бояр, не ведаю» – «Нет, – кричит государь, – знаешь! Мокруша, – говорит, – растяни и режь жилы!» Думаю, сейчас клепать примется. Растянул, подрезал... Заорал Харитошка, задохнулся, и все.

– Его убил нарочито?!

– Тсс! Не так громко.

– Кого ж ты испугался? Сам вон какой разговорчивый.

– Я потихоньку и с такими, как ты. Больше мне поговорить не с кем.

– На кого нарвешься. Другой на тебя донос сделает.

– С кем говорю, тому живым отсюда дороги нет, не донесет. Да и тебе, князь, жить осталось до вечера... Смотрю, не веришь! Это хорошо. Мелкие людишки услышат такое и сразу в слезы. Вон слуга твой камень-человек...

– Аким жив?! – Юрша подскочил и схватил Мокрушу за плечо.

– Убери руки, князь! Не люблю, когда хватают. Сиди, все расскажу. Аким верный слуга. У плохих людей таких слуг не бывает! Так вот он на жаровне твердил, что ничего не ведает.

А даже я знаю, что он тебя к инокине в Суздаль возил, к великой княгине.

Схватившись за голову, Юрша застонал:

– О боже! Все-то, все знают! И ты его выдал?!

– Нет, князь. Катов не спрашивают, им приказывают.

– Аким жив? Где он?

– Пока жив. Крепкий старик. Вон в углу видишь дверь? Это в подвал, там он.

– Мокруша! Прости, христианского имени твово не знаю. Проведи к нему, останусь жив, озолочу!

– Вот этого не могу, князь. С минуты на минуту государь сюда с игрища пожалует. Да и золота с тебя не получишь.

– Получишь, мое слово крепко.

– Знаю, что крепко, да вот ты мне не веришь, что твой выход отсюда вперед ногами.

– За что? Нет на мне никакой вины.

– Государю другое ведомо от твоего дружка... Ты вот не знаешь, почему тебя сюда доставили, а не в Разбойный приказ? Остерегаются. Бояр там много, всполошатся. Могут за тебя заступиться, к царице побегут. А государыня, дай Бог ей долгих лет жизни, жалостливой стала, как царевича Дмитрия родила. Другой раз татей освобождает иль в монастырь отправляет, чтобы Бога молили за царевича. А государь помалкивает. Зато стражники Разбойного приказа не дремлют, отпущенных ловят да кончают кого тут, в Тонинском, кого в царском селе Беседы. Там пытошная изба почище этой будет.

– Слушай, ты все знаешь. Скажи, чего от меня государь выпытать хочет?

– Немного. Он должен знать, какие бояре с тобой заодно. Назовешь, конец твоему мучению. За них примусь.

– Некого мне называть.

– Назовешь. Не ты, так Аким. Свои муки он выдержал. А велят перед его глазами тебя на куски рвать, все расскажет: и что было, и чего не было.

– Мокруша, ты не веришь моим посулам, так поверь – Бога буду за тебя молить. Выполни мою последнюю просьбу.

– Да недолго тебе молиться осталось! Ладно, выполню, говори.

– Сделай так, чтобы больше не мучился Аким.

– Хорошо, князь, уважу тебя. Не о себе просишь, а о слуге печешься! А теперь помолчим. Идут.

Действительно, дверь отворилась, вошел монах Иммануил:

– Кат, государь приказал вора на малый подвес. Сейчас пожалует.

Мокруша заторопился:

– Ладно, ладно. Ступай, монах, ступай. Тебе тут делать нечего. Ребят крикни. – И скороговоркой Юрше: – Сечь стану, расслабься, не так больно будет. И ори, стыду в этом никакого, а государю удовольствие. До жаровни дойдет, ноги боком держи. – И зашумел на вошедших:

– Чего встали? Валяйте!

Помощники дело знали: свечи зажгли в поставце, ковер от двери к креслу раскатали. Юршу раздели, в одних исподних штанах оставили, к дыбе подвели, ремни на руки и ноги накинули, ворот подкрутили, подвесили. Мокруша спросил, указывая на шрам на плече:– Это что у тебя?

Все было так стремительно, неожиданно, что Юрша не понял вопроса. Пришлось Мокруше дважды повторить.

– Татарская стрела отметила.

– Вона! Болит еще?

– Да хоть и болит. Ты больнее сделаешь.

Мокруша усмехнулся:

– То я по государеву повелению. А это татары. Ребята, ослабьте, чтоб на ногах стоял. Вот, ладно.

Появился подьячий, разложил бумаги на аналое, поставил чернильницу, по перу положил за уши. Иван вошел быстрым шагом, прошел, сел в кресло, распахнул шубу. Позади него стал боярич Федор Басманов, новый царский любимец. Иван сердито уставился на Юршу, тот выдержал его тяжелый взгляд. Каты стояли, опустив головы, они не имели права лицезреть царя. Иван зло, отрывисто вопросил:

– Почему не висит?!

Мокруша, не поднимая головы, ответил:

– Плечевая кость у него татарской стрелой перебита, государь.

На смелые слова палача Иван сверкнул глазами, но напоминание о казанском деле смягчило его:

– Ты больше наломаешь.

– Как прикажешь, государь.

– Пусть уйдут твои хваты... Вот, Юрша, где Бог довел свидеться. Будешь говорить так иль пусть Мокруша язык развяжет?

Продолжая смотреть на Ивана, Юрша спросил:

– О чем рассказывать, государь? Что знать хочешь?

– Для начала поведай, когда возымел дерзость считать себя из великокняжеского рода?

– Впервые услыхал от Харитона Деридуба, когда взял самозванца.

– И в благодарность отпустил Харитошку на волю?

– В этом виновен перед тобой, отпустил. Побоялся, что на дыбе все расскажет и погубит меня. А убить его не хватило силы.

Иван усмехнулся:

– За одно это повесить тебя мало. А как же ты, раб лукавый, осмелился поверить его брехне?

– Тебе, государь, признаюсь как на духу. Поверил потому, что и раньше бередили мне душу отроческие воспоминания. Лик инокини Софии, ее ласки и слезы надо мной.

Иван рассвирепел, вскочил, затряс кулаками над головой:

– Врешь, выблядок! Клевещешь на великую княгиню! Кат, огнем глотку ему заткни!

Мокруша взял раскаленный шкворень и пошел к дыбе. Иван так же быстро остыл, сел в кресло:

– Подожди... Кто такое подтвердить может?

– Никто, государь. Меня с ней оставляли наедине.

– Кто из монахов возил тебя в Суздаль?

– Старец Пантелеймон.

– Старый козел сводничал? Поторопился Господь прибрать его. Аким должен все знать. Мокруша, жив он еще?

– Жив. Послать за ним?

– Потом.

– Государь, – обратился Юрша, – что может знать стражник, охраняющий монастырский обоз? Ничего он не знал и знать не должен.

– Ой, горе тебе, Юрша! Значит, нет свидетелей твоего свидания с инокиней Софией? Значит – врешь мне, государю!

– Воля твоя, государь, верить или не верить.

– Два десятка плетей, чтоб не врал!

Мокруша выбрал плеть, взмахнул со свистом, подошел и начал не спеша бить. Юрша, ожидая первый удар, напрягся всеми мышцами. Плеть обожгла спину, боль жаром обдала все тело и застряла в голове. После второго удара боль со спины перелилась в голову. Вспомнил слова Мокруши и заставил себя расслабиться. На это хватило силы, но стон не сдержал.

Иван, схватившись за подлокотники кресла, подался вперед. Он не услыхал воплей, но стон достиг его ушей. Он видел, как после каждого удара искажалось лицо Юрши, наливалось кровью, видел обильный пот, катящийся по лбу. Мокруша действительно бил мастерски. Следы плетки не пересекались, а ложились рядом. Сразу после удара возникшая белая полоса постепенно краснела, на ней появлялись маленькие бисеринки крови, потом синела и надувалась желваком.

Иван считал удары, после пятнадцатого произнес:

– Хватит... Теперь понял: государю нельзя врать?

Тут произошло неожиданное: Юршу забила дрожь, лицо его посинело, посерело, и он вдруг уронил голову на грудь и повис мертвецом. Мокруша, привыкший ко всему, рванулся в угол, схватил бадейку и вылил на него воду. Тот продолжал безжизненно висеть. Кат связал кусок пакли, зажег ее и дым направил под нос. Юрша вздрогнул, затрясся и постепенно пришел в себя.

– Государь, – сказал Мокруша, – дозволь дать ему воды.

Иван, казалось, ничего не слыхал. Он с каким-то диким животным любопытством следил, как оживал человек. Когда Юршу перестала бить лихорадка и он обвел взглядом пытошную, царь, откинувшись на спинку кресла, произнес:

– Напой.

Юрша жадно выпил поднесенный к губам ковшик. Мокруша вытер его лицо и шею ширинкой. Помолчав какое-то время, Иван спросил:

– Теперь скажи, какие виды на тебя имел тать Кудеяр?.. Ну, что молчишь? Язык проглотил? Или еще полечить плетью?

Юрша ответил хрипло, с натугой:

– Не ведаю то, государь. Харитон поведал лишь, что послал его Кудеяр собрать сведения о сыне великой княгини, а зачем, не сказывал. Думаю, Кудеяр замышлял недоброе.

– То-то, недоброе! А ты замышлял доброе? Какое воровство готовил?

– Воровства не готовил. Хотел уйти в монастырь. Полагал посвятить себя Богу. Замолить свои прегрешения.

– Значит, были прегрешения?! А сообщники, други твои? Бросал?

– У меня не было ни друзей, ни сообщников.

– Опять врешь! Были! Называй! Кто?.. Ах, ты молчишь! Мокруша, кошки! Будешь отвечать? Говори, пока не поздно!

Палач сорвал со стены две многохвостные плети, сунул их в бадейку с водой.

– Ну, чего тянешь? Давай!

...Теперь Мокруша бил по нижней части спины. Первые удары показались менее болезненными, чем от плети. Но с каждым ударом боль возрастала. После пяти ударов палач поменял кошку. Краткий перерыв не принес облегчения, отчаянная боль все сильнее и сильнее заливала поясницу. Юрша потерял контроль над собой, он вопил, выл, а царь радовался:

– Так... Так!.. Говори... Кто?.. Кто научал?.. Стой!.. Ну, кто набрехал о великокняжестве?! Не отвечаешь?.. Бей!.. Засеку! Бей! Сильней! Сильней!

Иван пришел в исступление, вскочил, в такт ударам махал руками, будто в его руках плеть. Юрша последний раз рванулся и повис на ремнях. Царь сразу успокоился и, сев в кресло, послал Басманова за квасом.

Кат, отложив кошку, поливал водой Юршу, пока тот не начал приходить в себя. Потом взял с полки глиняную миску, налил густую жидкость на руку, начал растирать поясницу и спину. Юрше казалось, что на его спине разведен костер, кожа уже сгорела, начинают гореть внутренности. Он не почувствовал прикосновения Мокруши, но немного погодя жар начал стихать. Он вздохнул полной грудью, взгляд прояснился, он увидел царя, пьющего квас из серебряного кувшина, тихо попросил пить. Иван услышал, опустил кувшин:

– Давай ковш. – Мокруша зачерпнул ковш воды и понес Юрше.

Иван остановил его:

– Давай сюда ковш, квасу налью.

Мокруша удивился – царь редко разрешал пытаемых поить чистой водой, крепко соленой – другое дело. А тут дает кваса из собственного кувшина!

Иван допил квас, вытер пот с лица расшитой ширинкой и благожелательно обратился к Юрше:

– Вот так-то, со мной шутки плохи. Обманывать меня нельзя. Говори, кто из недругов моих пестал тебя, обещал великокняжество, прельщал престолом? Скажешь, поживешь еще. Так и быть, отпущу в монастырь.

Юрша глубоко вздохнул:

– Государь, как перед Богом клянусь: ничего я не замышлял! Ни с кем в заговоре не стоял. Всегда был готов служить тебе верой и правдой.

Добродушие Ивана как рукой сняло, он злобно захрипел:

– Опять! Не понял, раб презренный! Крутись не крутись! Бреши не бреши! А все равно все скажешь! Мокруша, жаровню!

Тот принес от горна жаровню с пышущими жаром углями. Повернул ворот, Юрша повис на ремнях, ноги оказались в пол-аршина от пола. Пока палач возился с приготовлением, Иван уселся в кресло:

– Сейчас ты лишишься ног. Не на чем будет подойти к престолу Всевышнего! Пальчики угольками станут и обломятся! Будет страшная боль! Побереги ноги, пока не поздно! Будешь говорить?

– Буду! Скажу! Был у тебя верный слуга без роду, без племени. Был около тебя либо мчался выполнять твое повеление. И ты хорошо ведал: он готов был с радостью отдать жизнь за тебя! И ты наградил его. Последняя милость твоя достойна великого царя – ты отнял невесту у него и опозорил ее! Любовь слуги к тебе была велика, он смирился и обратился к Богу, пошел замаливать и свои, и твои прегрешения. Но тут, на беду, открылось, что слуга верный – старший брат твой по отцу. И ты устрашился...

Мокруша стоял перед дыбой с раскаленной жаровней. Впервые он взглянул на царя в ожидании его приказа. Иван жестом отстранил его, произнеся:

– Подожди, мы любим слушать сказки.

– ...И ты устрашился своих ближних! Ищешь среди них измены, казнишь. Ибо сам не веришь величию своих замыслов, а окружающие не верят тебе. Казанский поход – великое деяние. Вся Русская земля поддержала тебя и укрепила твой царский титул. Русь ждет от тебя новых подвигов, а ты испугался своего слуги, ищешь измены, которой нет. Но твоя боязнь ближних своих родит измену, и ты убедишься в этом. Ты обвиняешь во лжи верных слуг своих. Верю – недалеко то время, когда обманешься сам и поверишь коварной лжи...

– И все? Конец сказки?

– Нет, не конец. За что ты мучаешь меня, за что казнишь? Клянусь вечной загробной жизнью – я не виноват перед тобой ни в чем! Если ты боишься, что люди, злые люди поднимут мое имя против тебя, – убей меня!

– Убить тебя просто. Шевельну пальцем – и нет тебя. Но ты просишь легкой смерти. Ты хочешь обмануть меня, спасти своих друзей, моих недругов. Не выйдет. Я придумаю тебе такую казнь – расскажешь все! Мокруша, разводи малый костер на большой жаровне! Будем на малом огне сжигать вора, пока не заговорит!

Через минуту на листе железа разгорелся костер, Мокруша на дыбе поднял Юршу повыше, засучил исподники выше колен. Пододвинул жаровню под ноги. Все происходило в тишине, слышалось только, как Юрша шептал молитву да Иван нетерпеливо постукивал пальцами по подлокотнику кресла.В этот момент отворилась дверь, к ней бросился рысью Басманов и оттуда произнес:

– Государь, помилуй! Рвется боярич Афанасий.

Иван сердито поморщился:

– Узнай, чего ему?

Басманов вернулся тут же.

– Гонец от государыни.

– Ну!

– Заболел царевич Дмитрий. Государыня Анастасия плачет и просит тебя вернуться в Москву. Второго гонца Адашев пригнал.

– Этому что?

– Просит дозволения показать царевича фряжскому лекарю.

– Гони гонцов назад. Выезжаю.

Царь встал с кресла и задумчиво смотрел на разгорающийся костер. Юрша, стиснув зубы, стонал. Мокруша осмелился напомнить:

– Государь, дозволь кончить.

Иван машинально ответил, качнув головой:

– Кончай.

Мокруша, отодвинув жаровню, схватил уже приготовленную удавку – раздвоенную намыленную веревку с двумя рукоятками, мгновенно вскочил на пенек позади дыбы и накинул удавку на шею Юрши. В следующее мгновение все было бы кончено. Но Иван вышел из задумчивости:

– Подожди, он же ничего не сказал! Среди седмицы приеду. В подвал... Не корми, не пои, пусть ослабеет. Сухих дров приготовь, сжигать будем. – Повернулся и ушел. За ним Басманов и подьячий.

Вбежали помощники ката, Мокруша распорядился:

– Снимайте... Кладите на стол... На живот! Ванька, медвежьего сала! А ты воды согрей и руки ему растирай...

Иван шел по двору быстрым шагом, шуба распахнулась, морозный ветер освежал разгоряченное тело, крупные снежинки таяли на лице и застревали в бороде. На крыльце его с поклоном встретил Афанасий. Проходя, бросил ему:

– Давай вина... Готовь возок... Со мной поедешь.

Афанасий отстал немного, передал приказания дворецкому.

Царь пошел на свою половину. В первой горнице с поклоном его встретила Таисия, в голубой бархатной шубке с горностаевым воротником, с массивной золотой застежкой, подарок государя. На голове венец с жемчужными поднизями.

Иван подошел, положил руки ей на плечи. Жесткие морщины разгладились на его лице, глаза потеплели:

– Уезжаю от тебя, лада моя, – он смотрел на ее большие глаза с трепещущими ресницами. – Ты спросить хочешь?

– Да, государь. Я никогда не просила тебя, а сейчас осмелюсь.

– Я выполню все, что пожелаешь.

– Государь, ты знаешь – у меня был жених.

Тень побежала по его лицу.

– Да, знаю.

– Он в пытошной избе? – еле слышно спросила Таисия.– Кто сказал?

– Сама видела, государь. Повезли в санях. Потом сани вернулись пустыми.

– В открытых санях везли?

– Да, государь. Его наказываешь из-за меня?

– В чем твоя вина?

– Он не посмел бы поднять на меня глаза. Я сама... когда спас меня от волчицы... – Таисия смешалась и опустила голову.

Иван привлек ее к себе и заглянул в порозовевшее лицо, она увидела его добрую полуулыбку, с которой он всегда говорил с ней.– Чего ты хотела просить у меня? Я обещал выполнить.

– Государь, не наказывай его. Отпусти в монастырь.

– Откуда ты знаешь, что он хочет в монастырь постричься? Ты виделась с ним?

– Да, госу...

– Когда?

– Когда уезжал в Казань. В Собинке.

– А потом?

– Потом он... Он больше не приезжал. А потом я не видела его.

– И что он сказал тебе про монастырь?

– Сказал: если забуду его, он уйдет в монастырь. И еще будто ты обещал быть сватом.

Иван усмехнулся. Опять притянул ее к себе и, обняв, тихо спросил:

– Ты хочешь повидать его?

Таисия с испугом отстранилась:

– О нет, государь! Избави Бог!

– Почему?

– Я боюсь... Боюсь его глаз!

– А... – Иван отпустил ее плечи и, отойдя к двери, крикнул:– Афанасий!

Вошел Афанасий, за ним слуга с лоханью теплой воды и ширинкой через плечо, потом Басманов и дворецкий, они ожидали за дверью, когда царь кончит разговор с боярышней. Таисия, поклонившись, хотела уйти. Иван задержал ее:

– Подожди, при тебе скажу. Афанасий, прикажи Мокруше, пусть завтра утром отвезет сотника Юршу в московский... монастырь Богоявленский за Ветошным рядом. Пусть скажет игумену: вклад богатый пришлю после. В охрану трех стражников выдели и возок крытый. Понял?

– Понял, государь. Сейчас пошлю.

– Не посылай. Сам скажешь. – Иван кивнул Таисии и принялся мыть руки.

Боярышня поклонилась:

– Благодарствую, государь мой, – и вышла.

Тихий вечер опускался на село Тонинское. На дворцовом дворе крутились верховые стрельцы и стражники с зажженными факелами. Государь сел в крытый возок с Басмановым, Афанасий – в другой. Открыли ворота, стрельцы построились парами. Тут бы отъезжать, но Басманов высунулся из возка и сказал ближайшему стрельцу:

– Быстро из пытошной Мокрушу, государь кличет.

Стрелец с места в карьер. Мокруша прибежал в исподнем, на ходу застегивая шубу. Иван громко спросил задыхающегося палача:

– Афанасий сказал? В какой монастырь везти?

– В Богоявленский, что за Ветошным...

Басманов неожиданно с силой схватил его за воротник шубы и втащил в возок. Мокруша услыхал шепот царя:

– Повезешь не в монастырь, а ко мне в Беседы. Будешь ждать там. Понял?

– Понял, государь... Ждать в Бесе...

– Тихо! Знаешь только ты. Ступай... Трогай!

Задержку поезда никто не заметил.

Первая неделя Великого поста выдалась вьюжная. Выло, крутило с понедельника и днем и ночью. Обитатели хором на улицу нос не казали. Отец Михей для богослужения приходил во дворец. В слове пастыря особенно нуждался Прокофий. Он со дня на день чувствовал себя все хуже и хуже, временами терял сознание. Собирались соборовать, да без Афанасия не решались. А он как уехал с государем вечером на заговенье, так три дня о нем ни слуху ни духу. Гонца погнали, и он не вернулся. По деревне ходили слухи о сбившихся с дороги, замерзших.

Но к вечеру четвертого дня молодой боярич вернулся. Мария и Таисия встретили его в слезах, хотя и обрадовались несказанно. Без него сплошные беды: боярину Прокофию стало совсем худо; три дня тому девка Настька к деду отпросилась, ушла и сгинула. Пошли к ее деду на пасеку: деда нет, изба сгорела...

От умирающего отца Афанасий прошел в свою светелку с женой. Прикрыв дверь, сел на лавку и сказал:

– Беда, Маша, около нас ходит. Государь гневается. – И шепотом, пригнувшись к уху жены, продолжал: ~ Юрша Монастырский, Мокруша и стражники пропали. Государь их не в монастырь, а в свое село Беседы отправил. Ты смотри, никому об этом! А они от нас выехали, а в Беседы не приехали. Пять сотен стрельцов искали их по всем дорогам, и я с ними. А где в такую вьюгу следы сыщешь. С десяток воров поймали. Там же в лесу повесили их. Троих в Разбойный приказ отправили, один, правда, сбежал. Их сразу не кончили, сказали, будто знают, где зимой притоны разбойничьи. Пока пытали, пока стражников послали, в притонах никого не нашли, да и сами притоны углями обернулись. Говорят, к нашему Сургуну тоже посылали. И его изба сгорела. Тут еще Настька сбежала... Вишь, дела-то какие! А государь места себе не находит, гневается. Стрелецкому голове жезлом глаз выбил. Меня матерно облаял и выгнал. Потом с ним вроде как припадок случился. Заболел он. Знахарей, фряжских лекарей призвали, а ему все хуже и хуже. Говорят, при смерти. Царевичу Дмитрию будто бы крест целовать собираются.

Мария охала, пугалась, заплакала даже, потом спросила:

– А как царевич-то? Ведь он тоже болел.

– Царевичу ничего. Думаю, государыня Анастасия слукавила, от нас государя заполучить хотела. Слышал стороной, она на тебя грешит, про Таиску не догадывается.

20

Мария перекрестилась:

– Избави Бог от таких подозрений! Ой, хозяин, и у нас тоже беда!

– Да это ничего, может, к лучшему. Государь отца недолюбливал.

– Не про отца разговор. Мне девка одна призналась: Таиска понесла!

У Афанасия перехватило дыхание:

– О! Государевыми родичами будем?

– Да ты что, никак обрадовался?! Это же петля на нашу шею! Ты что, забыл о княжне Щенятевой?

– А чего с княжной-то? Ну, по молодости лет государь ездил к ней. А потом женился на Анастасии, а княжна с горя зачахла.

– И вовсе не так было. Княжна тоже понесла, а Иоанну тогда пятнадцати не было. Она на него надежду имела и шепнула ему о ребеночке. Он тут же на кровати вынул нож и вспорол ей брюхо, она умерла в муках. А потом князя со всей семьей угнал в Верею на жительство.

Эту ночь в опочивальне Афанасия долго не гас свет, гадали и рядили, что делать.

На следующий день умер боярин Прокофий. После его похорон во дворец зачастила из села бабка Рогулька. Потом стало известно, что боярышня тяжело заболела.

Среди поста Афанасия вызвали в Москву. Вернулся через седмицу. Тайно рассказал Марии, что целовал крест царевичу Дмитрию. Государь дюже плох. А среди бояр да князей раздор и смута. Многие против рода Захарьиных-Кошкиных. Владимира Старицкого, двоюродного брата государя, на престол прочат. Ежели Старицкие возьмут верх, из Тонинского, наверное, выгонят. Так что нужно собираться в Собинку, пока не поздно.

21

В эту зиму и весну Афанасию не везло. Началось с исчезновения сотника Монастырского. Потом оказалось, будто бортник дворцовый Сургун с ворами сносился. От Разбойного приказа спасся – вместе с внучкой бежал. Зато из села Тонинского человек пять мужиков забрали, трое сгинули, а двое изуродованными вернулись. Не работники теперь, в нищую братию подаваться им придется. В Москве на покойника Прокофия кивают: мол, глядел плохо. А теперь и на него, Афанасия, косо смотреть будут! И опять же сразу после побега Юрши государь заболел. С этого иль чего другого? Тут же по Москве слушок пополз, что сотник вовсе и не подкидыш монастырский, а сын великой княгини Соломонии. Правда, за такие разговоры хватали и тащили в Разбойный приказ, рвали языки или закапывали в уши расплавленный свинец. Так что особо не разговоришься. Однако Афанасий такие разговоры слышал, сам видел, как государь распалился, когда доложили, что беглеца не поймали, и жезлом выбил глаз стрелецкому голове. Надо полагать, не простой беглец, раз так разгневался.

Из-за всего этого Афанасий опалы боялся – ведь выехал-то Юрша из Тонинки!

А тут по весне еще беда. На третий день Пасхи ребятишки обнаружили на подтаявшем снегу четырех убиенных, в одном по одежке признали помощника Мокруши. А другие оказались раздеты, надо полагать, это были стражники. И нашли их, на беду, в овражке близ росстани Тонинской дороги и Троицкого тракта.

Тут Афанасий поспорил с женой. Мария сказала: похоронить убиенных, и все, мало ли убивают на больших дорогах. Афанасий же настоял на своем. Поставил охрану около мертвых, приказал всю округу обыскать, а сам поскакал в Разбойный приказ к боярину Ногтеву, приказному голове.

К вечеру вернулся, радостный и здорово во хмелю. Расцеловал жену:

– Умница ты у меня. Правильно рассудила: нет Москве дела до стражников убиенных. Живых хватает. Там такие дела!

И поведал Марии: государь поправился. Но во время болезни дал обет: ежели поправится, всей семьей ехать в Кириллов монастырь и возблагодарить Господа и всех святых. Повидаться со старцами и получить от них благословение. Решено поехать на Троицу. Потому сейчас во всех приказах дел по горло, путь не близкий – чинят дороги, готовят струги. Но самое главное, чему возрадовался Афанасий, – его государь самолично включил в свою свиту, в сопровождающие за его вернорадетельство.

Марию интересовало другое, она пожелала уточнить:

– С женой?

– Чего с женой? – не понял Афанасий.– Ишь, бражник бестолковый! Поедешь один, спрашиваю, или и меня возьмешь?

Тот заморгал безресничными веками:

– Списки сам видел. В одном – бояре с женами и домочадцами, аз в другом...

– Вот то-то, в другом! – И барыня ушла во гневе.

Поезд государя проехал по Троицкому шляху, не заезжая в Тонинку. Потянулись дни, недели. Барыня Мария не могла оставаться в неведении, она начала наведываться к подругам в Москву, куда чуть ни каждый день прибывали гонцы от царя. Там она и узнала, что путь до Кириллова длился без малого три седмицы, что двинулись в обратный путь на Рождество Иоанна Крестителя, 24 июля. С этого дня гонцов не было до Сергиева дня – 5 июля. А на Сергиев день стало известно, что государь уже в Троицком монастыре, завтра его встречают в Москве. Под большим секретом гонец сообщил, что государь пребывает в великой печали – дорогой умер наследник, царевич Дмитрий. Этот секрет к вечеру стал известен всей Москве.

Афанасий приехал после, дня через три, и рассказал подробности гибели Дмитрия. От Кириллова плыли по Шексне на стругах. Под вечер остановились на ночлег около неизвестного села. С царского струга положили сходни. Первыми сошли на берег царь с царицей. За ними мамка, боярыня Ксения, несла наследника, ее под руки поддерживали два стольника. Под ними сходни соскочили с борта струга, и все оказались в воде. Дмитрия, завернутого в одеяла, выронили, его подхватило течением. Пока вытаскивали боярыню да стольников, про Дмитрия позабыли, а когда хватились, его отнесло далеко. За ним кинулось несколько человек, в том числе и он, Афанасий. Он подплыл первым, схватил намокший, утопающий сверток и сам вынес наследника на берег. Но Дмитрий оказался уже мертвым.

Пошли разговоры, что сходни столкнули нарочно. Стали искать виновных. И в ту же ночь по приказу Ивана стрельцы утопили в Шексне обоих стольников, мамку и троих мужиков, клавших сходни. Еще чуть бы и Афанасий не последовал за ними. Его схватили со всеми вместе, однако за него кто-то заступился.

– От кого поклеп пошел? Все на берегу видели, как я выловил ребенка! – сокрушался Афанасий. – А боярин Ногтев отпустил и сказал, чтобы я государю на глаза не попадался. За что?!

Мария возмутилась:

– Тебе всегда выскочить нужно! Зачем полез? Вместе с другими бегал бы по берегу да охал.

– Как же не лезть! Бросились в реку, а плавать не умеют, плескались лишь. Но я и обошел их...

– Вот и обошел на свою шею!

– Истина, Марьюшка. Говорят, ныне государь всех в злом умысле подозревает. Своего наставника, отца Сильвестра, признавать перестал. Опять же Адашева. Потому что они царевичем пренебрегали. Теперь, говорят, особо приближенные стрельцы по ночам в дома заходят, бояр, думных дьяков берут, и в Разбойном приказе они исчезают. В ночь-полночь могут и за мной...