Текст книги "Старший брат царя. Книга 2"

Автор книги: Николай Кондратьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

Пока дворня колесом крутилась, девки спешно одевали барыню. Когда она вошла в трапезную, гости образовали около ярко пылающих печей две живописные группы, усевшиеся на сдвинутых скамейках, а то и просто на полу, на сваленных в кучу тулупах. Меньшая группа – около Ивана, в ней самые приближенные. Князь Вяземский, всегдашний спутник царя в развлечениях, представлял в лицах, как он с друзьями напал на купающихся девок замоскворецких, как отбивали те захваченные рубашонки. Иван хохотал громче всех.

В слабо освещенной трапезной Мария не сразу узнала царя. Он был одет, как и все, в светлый шерстяной полукафтан с золотым и серебряным шитьем. Гости ж, увлеченные рассказом, не заметили вошедшей барыни. Но тут слуги внесли множество поставцов с зажженными свечами, все вскочили и расступились, один Иван остался сидеть.

Мария низко поклонилась ему:

– Милости прошу, государь наш батюшка Иоанн Васильевич со товарищи! Не обессудь, государь, боярин Прокофий сильно болен, встретить тебя не может. Я, раба твоя, нижайше прошу откушать нашего хлеба-соли. Помилуй нас за нерасторопность нашу, что заставили тебя ждать. – Она еще раз поклонилась. – И вас, гости дорогие, прошу к столу.

Слуги уже расставили кувшины с брагой и вином, холодные закуски, квашения и соления.

Иван поднялся со скамьи и тоже поклонился:

– Здорова будь, барыня! Не сердись на нас, что мы не приехали поздравить тебя на Рождество Христово, дела государственные одолели. Сейчас поздравляем и просим принять от нас подарки. Спирька!

Вошел Спиридон и с поклоном передал царю, а царь Марии резной ларец из белой кости, наполненный сверкающими каменьями. Мария вспыхнула, румянцем залилась и вновь поклонилась:

– Спаси Бог тебя, государь, что жалуешь меня, недостойную, своей милостью и тороватыми подарками. Мы готовы тебе служить...

Благодарение затянулось, Иван прервал барыню:

– Принимаешь, ну и ладно. Веди всех к столу.

Началась попойка. Хозяин на ней обязан был бы присутствовать неотлучно. Для хозяйки же делалось исключение. После первой здравицы она пригубила бокал и попросила разрешения покинуть трапезую. Тут появилась разноцветная стайка девок. Их хором управлял церковный регент. Он шепотом, христом-богом умолял дополнительно приглашенных баб не петь, а только разевать рот, не портить лада.

После первой песни государь приказал поднести девкам меда хмельного, особенно большой ковш регенту. Вскоре хористки сидели на коленях у гостей и пели вместе с пирующими.

Иван сидел за отдельным столом, пил вино маленькими глотками из большого серебряного кубка и насмешливо смотрел, как его сотрапезники хмелели – кто пускался в пляс, кто горланил песни. Потом начали уходить, сперва выскакивали хористки, за ними исчезали их собутыльники, еще соблюдалось приличие.

Иван встал, приказал Спирьке захватить с собой вина и два кубка, в сопровождении дворецкого прошел в свою комнатку близ трапезной, у дверей которой уже стояла стража. Сюда приглушенно доносились песни пирующих. Вошла барыня с кувшином кваса, Спиридон и дворецкий незаметно исчезли. Мария налила ковш кваса и поднесла Ивану с поклоном:

– Испей, государь.

Иван будто не слыхал, сел на лавку. Барыня несколько секунд стояла с протянутым ковшом, потом бросила взгляд на царя, поставила кувшин и ковш на лавку, вернулась и встала перед ним, сложив руки на груди.

Царь спросил:

– Прокофий плох?

– Дюже плох. На днях соборовать собираемся.

– Афанасия мы вызвали из-под Казани. Днями будет.

Барыня подошла к нему и обняла за плечи. Иван встал, Мария хотела прижаться к нему, но он отстранился.

– Днями, говорю, Афанасий приедет.

– Ну и что?

– Честь надо знать! Хватит, побаловались.

– Что это ты такой совестливый стал? Бывало, не совестился. Напоишь его, а меня – к себе в постель. Иль, может, не было того?

– Было, а теперь не будет. – И вдруг грозно: – Веди к Таиске.

У Марии челюсть отвисла, глаза на лоб полезли, в лице ни кровинки не осталось.

– Ты... ты... Давно надумал? – зашептала она.

– Давно. Когда увидел в мальчишечьем обличии. Веди.

Мария бросилась к нему и зашептала как безумная:

– Нет, нет! Не бывать этому! Ты мой! Никому, никому!! Ее, гордячку, Спирьке отдай. Или вон своим...

– Опомнись, барыня! Кому перечишь?!

– Тебе, государь мой! Тебе, любимый!

Иван схватил ее руку, больно сжал и отстранил от себя. Зашептал свистящим шепотом, не сводя с нее пристального страшного взгляда:

– Говорю, опомнись! – И сильно встряхнул ее. – Я знал, что кто-то из вас заартачится, поэтому Мокрушу прихватил. Не посмотрю, что ты барыня! Мокруша так обработает, месяц спать на животе будешь. Поняла? – И оттолкнул Марию от себя.

Барыня повалилась на пол, запричитала:

– Горе мое горькое! Ведь люблю тебя! На позор пошла! Люди все видят! Для тебя готова все терпеть!..

– Вот и ладно. Терпи. Вставай!

– Только не это! Не прощу разлучнице! Изведу проклятую!

Иван порывисто нагнулся, схватил барыню за плечи и поднял ее. Увидев искаженное злобой лицо и выкатившиеся глаза, Мария замолкла и вдруг почувствовала: что-то кольнуло под левой грудью. И тотчас увидела нож в руке государя.

Иван шипел змеей:

– Машка! Еще слово, Мокрушу звать не буду, сам прикончу. Смирись. Ну! – Нож все сильнее и сильнее врезался в кожу.

Хотела крикнуть: «Убей!», но, взглянув в его глаза, поняла – убьет! Поняла и взмолилась:

– Прости меня, неразумную! Все, все готова сделать, что прикажешь.

– Давно бы так. – Спрятал нож и строго добавил: – А ежели хоть волос упадет с ее головы, засекут тебя плетьми на Пожаре. То воля моя, государева.

Боярыня почувствовала что-то горячее под грудью. Провела рукой – кровь. И она и Иван смотрели на окровавленную руку. Мария тяжело вздохнула и громко сказала:

– Спаси Бог тебя, государь, за науку и за все! Идем.

Тот усмехнулся:

– Вот и ладно. Бери вино и кубки.

В коридоре с лавки встал Спиридон. Иван, проходя, буркнул:

– Не ходи. Спи тут.

Шли слабо освещенными переходами, впереди Мария. В трапезной слышались пьяные голоса. Шарахались от барыни девки. В прихожей на боярской половине дремал дворецкий и Малайка. Дворецкий не проснулся, а Малайка проворно отворил дверь перед барыней, узнав царя, согнулся в низком поклоне.

Мария поднялась по широкой лестнице в девичью светлицу. Постучала. Тишина. Постучала громче. Послышалось шевеление и голос девки. Мария назвала себя, дверь отворилась. За Марией шагнул царь. Девка ойкнула. Мария вытолкнула ее на лестницу.

В неровном свете лампады обычная обстановка девичьей: лавки, ларцы, укладки, пяльцы с вышивками, донца, прялки. В углу – кровать. Иван подошел, поднял полог и долго смотрел на спокойно спящую, раскинувшуюся девушку. Опустил полог и, тихо ступая, вернулся к Марии, прошептал:

– Поставь и уходи.

Она ушла, не забыв поклониться. Иван задвинул дверной засов. Сбросил кафтан, оставшись в зеленой шелковой рубахе. Взялся за нож на поясе, секунду поколебавшись, отстегнул его вместе с ремнем, положил на скамью. Налил кубок вина, одним махом выпил, повременил немного, налил оба кубка, оставив их на скамье, отдернул полог и сел на кровать. Таисия шевельнулась, с улыбкой повернулась и открыла глаза. Несколько секунд недоуменно смотрела на царя, потом рывком отодвинулась в угол, в немом крике прикрыла рот ладонью. Иван, придавая голосу нежность, спросил:

– Чего испугалась, глупая? Радоваться должна. Царь всея Руси пришел справиться о твоем здравии.

– Уйди! Уйди, государь! Ради Бога, уйди! Закричу!

– А чего кричать? Тебя не трогают. Святки на дворе, пришел с тобой вина выпить. Что тут плохого?!

Иван отошел, взял кубки и вернулся. Таисия вскочила с постели, прикрывшись летником, стояла у стены, с ужасом глядя на Ивана:

– Уйди! Уйди, государь! Уйди, Бога ради!

– Заладила: уйди, уйди! Вот выпьем и уйду. Держи.

Таисия видела только его глаза, требовательные, строгие.

Не отрывая от них взора, дрожащей рукой взяла кубок, вино расплескалось. Иван придержал ее руку своей горячей и влажной, приговаривая:

– Вот и ладно. Вот и ладно. – Одним глотком осушил свой кубок и бросил его на пол. Таисия пригубила, сладкая, душистая влага согрела горло. Иван смотрел на нее, шептал как наговор: – Пей, все пей! Выпьешь до дна, тут же уйду! Фряжское вино душу веселит, печаль уносит! – Сам придерживал и наклонял кубок.

Таисия выпила и едва перевела дух:

– Ой! Все! Уходи!

Иван, не отпуская ее руки, видел, как краска заливает лицо девицы. Медленно приближая ее к себе, выдыхал слова:

– Поцелуй, поцелуй и уйду.

Она выронила кубок, хотела оттолкнуть его, но почувствовала, что нет сил сопротивляться...

 * * *

Спускаясь из светлицы, Иван увидел около лестницы Спиридона:

– Чего тут? Почему не спишь?

– Тебя... государь... Чтоб не... не помешали...

– Пьян, сволочь! С какой радости?

– С...с... горя, г... государь.

Иван быстро прошел к себе, Спиридон, качаясь, побрел за ним. Проходя мимо стражника, Иван приказал:

– Не пускай. Пусть тут проспится.

Как только затихли тяжелые шаги царя, в светелку к Таисии скользнула Настенька и заперлась на задвижку. На полу валялись два серебряных кубка, пахло вином. На цыпочках подошла к постели. Таисия крепко спала. Настя задернула полог, опустилась на ковер и тихо заплакала.

Яркий солнечный день заглянул в оледеневшие окошки, когда проснулась Таисия и позвала:

– Настя, ты тут? Чего-то голова болит, разламывается... Что случилось, Настенька?

– Ничего, боярышня! Ничего. На, переодень исподницу, разорвалась твоя. Дай, перестелю покрывало.

Таисия сухими глазами смотрела, как Настя свертывала в тугой комок изорванную исподницу и покрывало с бурыми пятнами.

– Значит то не сон?.. Настенька!

– Сон, боярышня, сон! Во сне всякое может померещиться!.. Дозволь сжечь это?

Таисия молча кивнула. Видела, как Настя сунула комок в печь, заложила приготовленными дровами и вздула огонь. Боярышня сошла с кровати. Вдвоем, обнявшись, сидели они перед зевом печи и плакали. Дедами заведен обычай после первой брачной ночи вывешивать исподницу и покрывало, чтобы все видели свидетельство чести девичьей. А тут тайно в печи бесследно сжигалась честь боярышни! Вот об этом они и плакали. Потом тихо запели песню о том, как познакомилась голубка с ясным соколом, ворковали, миловались. Поклялся ей сокол в вечной любви, поверила и отдала ему заветное. Теперь плачет голубка, убивается, а ясный сокол о клятве забыл, среди друзей победой бахвалится.

Попели, поплакали. Богородице помолились. Боярышня весь остаток дня провела в опочивальне отца. Настенька к девкам бегала, потом боярышне на ухо шептала, новости поведывала. Государь со товарищами уехал еще затемно. Барыня рвет и мечет, всех девок прибила, старика дворецкого к Мокруше отправила. Потом, говорят, в постель слегла, заболела якобы.

Зимние дни, и тихие, солнечные, и вьюжные, шли своей чередой. Таисии казалось, что страшный сон не повторится, и опять появились маленькие радости в ее светелке. Потихоньку от всех с Настей под Крещение гадать начали, и такое веселое гадание получилось.

Вдруг постучали в дверь, заявилась барыня. Полмесяца не видела ее Таисия, и вдруг пожаловала. Вошла, а за ней царь Иван!..

После Крещения Иван на неделе раза три приезжал. Сперва в светелку к Таисии его Мария провожала, потом один стал ходить. Тут приехал Афанасий. Пировали несколько дней, и теперь брат отводил сестру в опочивальню к государю, за что подарки ему и государево расположение. Как будто ничего не изменилось. Правда, люди заметили, что не брал государь с собой Спиридона. Однако же и об этом всласть поговорить не пришлось – к Мокруше двоих отправили, а остальные языки прикусили. И вообще, из дворни многие в пытошную из-за разговоров попали. Не наказывали только за песни старинные да за сказки, опять же, ежели они без намеков.

Приближалась масленица, в тот год она была ранняя, с шестого февраля. Сразу после Сретения Таисия позвала в опочивальню к отцу деда Сургуна, боярин пожелал свежего сотового меда, а сама долго с дедом шепталась.

15

Юрша закончил книгу, Кирилка старательно разрисовывал титульный лист диковинными цветами и виньетками, а отец Нефед готовил для переплета шкуру молодого теленка, вымачивал, мял, скоблил особым образом, растягивал. Священник прочел эту книгу и сетовал, что не успеет переписать для себя: Юрша собрался ехать в Москву перед масленицей.

Но после Сретения приехал пасечник Сургун. Аким сразу узнал старика, принялся отогревать, в баню повел, вином угостил, – дед не по возрасту тяжкий путь совершил. Пасечник только и сказал, что приехал не с добрыми вестями. Аким новел его к Юрше. Сургун передал слово боярышни Таисии Прокофьевны:

– ...Не могу, говорит, быть женою Юрия Васильевича. Пусть не бьет челом государыне, а ищет другую девушку себе но душе. Не судьба нам вместе быть. А еще скажи, молвила она, видеться нам нельзя ни под каким видом и писем посылать тоже.

Юрша усомнился:

– Старик, ты не путаешь? Не ее это слова. Я другие слышал.

Пасечник крестился, божился, даже заплакал.

– Может, случилось там у них чего? – допытывался Юрша.

– Не ведаю того. Боярин Прокофий болеет, сотового меда ему носил. Боярич Афанасий вернулся, пирует...

Юрша принялся ходить по светелке.

Аким, присутствующий при этом разговоре, тоже спросил:

– А не заметил каких изменений? Может, Афанасий жениха привез боярышне?

– Да нет, женихов не видно. Государь часто наведывается, да один приезжает, с охраной лишь. А во дворце порядка больше стало. Мокруша там постоянно живет, чуть кто лишнее слово скажет – к нему. Многих перепорол. Моя внучка и та теперь лишнего слова не скажет. Иной раз спросишь что, а она в слезы, ничего не добьешься.

Юрша остановился перед пасечником.

– Загадками говоришь, Сургун. Может, и тебя запугал Мокруша?

– Кабы запугал, в такую даль не поехал бы, Юрий Васильевич. Ведь ежели проведают, что тут был, с меня шкуру спустят.

– И то правда. Скажи, боярышня веселая была, когда слово сказывала?

– Не греши, Юрий Васильевич. Веселиться-то нечему. На боярышне лица не было, белей рубашки. Глаза заплаканы, щеки ввалились. Извелась совсем.

– Может, по отцу, боярину Прокофию, кручинится?

– Может, и кручинится, а моя-то внучка чего слезы льет?

Юрша долго ходил по комнате, потом решительно сказал:

– Все. Отдыхай, Сургун. А ты, Аким, готовь кибитку, тулупы. Поедем. Хочу видеть боярышню.

Сургун взмолился:

– Юрий Васильевич, батюшка! Боярышня христом-богом просила, чтобы ты не приезжал!

– Не поехал бы, ежели точно знал, что к чему. А сейчас не знаю. Подозрение имею: Афанасий с женушкой над ней насилие чинить собираются... Лошадей надежных запрягай, вдруг увозить боярышню придется. Седла захвати.

Заохал Сургун, запричитал, но Юрша решение не изменил.

За полночь, когда пропели уже первые петухи, Юрша услыхал стук в ворота. Залаял, забился на цепи пес. Сердце упало и заныло в предчувствии беды. Уж не погоня ли за Сургуном?!

Накинув тулуп, вышел на двор. Следом за ним вышел Аким, захватив сабли себе и хозяину. Стал успокаивать собаку. Юрша спросил:

– Кого надо?

За воротами ответили:

– Дворянина Юрия Монастырского надобно. Други мы его.

– Чего-то не признаю голоса друга.

За воротами кто-то завопил:

– Юрий Васильевич, дорогой! Узнал тебя! Харитон я! А со мной Неждан. Помнишь такого?

Сотник провел нежданных гостей в горницу. Аким отдал лошадей конюху, сам пошел за припасами. Без малого полгода минуло после их последней встречи. Юрша надеялся, что пути их разминулись навсегда, однако вышло не так. Харитон за то время мало изменился. Может, рыжую бороду стал стричь пореже, усы пышнее стали, расправил он их, сосульки выщипал. Одеваться поскромнее начал, выглядит не князем, а помещиком среднего достатка. Шубу сбросил, остался в кафтане темного сукна, в таких же шароварах.

Неждан имел обличье бедного купчика. Вошел, сбросил шубейку и горницу обошел, каждый угол осмотрел, заглянул за занавеску, за которой похрапывал пасечник. Сразу подошел к Юрше с вопросом:

– Кто там спит?

– Гость, утром уедет.

– Мужик?

– Мужик, а что?

– Зри, Харитон, к барину мужики в гости ездят. Он их с собой спать кладет. У тебя же должна для слуг изба быть?

– Это почетный гость. А с чем вы пожаловали среди ночи?

Харитон покосился на занавеску:– Разговор есть. Можно и до завтра погодить.

Вошел Аким и начал возиться у печи. Юрша пригласил:

– Пойдемте в мою горницу. Аким потчевать начнет, а я послушаю вас. Завтра не будет времени, уезжаю я в Москву. Дело спешное.

Неждан ухмыльнулся:

– Нас послушаешь, ехать раздумаешь. В другую сторону заспешишь.

Пока Аким ставил снедь на стол, Неждан и тут обошел все закоулки, заглянул за печь, осмотрел окна, приговаривая:

– Хозяин хорош, да без жены живешь. Тридцать лет, бабы нет, недоварен обед. – С этими словами присоединился к Харитону, который начал уминать за обе щеки.

Гости, видимо, здорово проголодались, долго ели в полном молчании. Утолив аппетит и выпив пару ковшей браги, Харитон обратился к Юрше:

– Разговор у меня строгий. Один будешь слушать?

– У меня от Акима секретов нет.

– Воля твоя. Ну-ка, Нежданушка, глянь, не проснулся ли мужичок?.. Дверь поплотнее прикрой. Поближе ко мне садитесь. Так вот, Юрий Васильевич, атаман меня прислал рассказать тебе все по порядку. Вскоре, как ты уехал из Новосиля, Гурьян приказал нам с Нежданом поехать и вызнать, кто ты есть на самом деле. Я в обличье помещика якобы ездил грехи замаливать по святым местам. Неждан вроде как товарищем при мне был. Так мы и побывали в Суздале, в Кириллове, на Белом озере, у Сергия, по монастырям да по скитам. Разыскали мы бабку-повитуху, что принимала роды у царицы Соломонии. Помнит она: малютку Юрием нарекли. Растила ее сестра суздальской инокини Глафира во Владимире, да умерла в одночасье. Ребеночку тогда три года было. После того передали его в бабий скит на Белом озере. А в восемь лет отвезли в Кириллов монастырь, и стал его наставником отец Пантелеймон, ныне старец Троицкого монастыря. Дядькой приставили к нему Акима Поперечного, охранника монастырского. Аким Поперечный да охранник Деридуб, отец мой, да монах Пантелеймон не единожды возили отрока на свидание к инокине Софии, в миру Соломонии. И на похороны ее тоже. Так что выходит по всему, сидеть нам с гобой на одной скамье не положено.

Харитон и Неждан вышли из-за стола и низко поклонились Юрию со словами:

– Приветствуем тебя, Юрий Васильевич, великий князь московский.

Сказали и остались стоять.

Юрша некоторое время сидел, закрыв глаза, обхватив руками голову. Затем, увидев стоящих перед ним, в сердцах махнул рукой:

– Хватит, садитесь! Можно подумать, что смеетесь надо мной! Теперь расскажите, как все вызнали?

Ответил Неждан:

– Три месяца изо дня в день бродили, выспрашивали, а где пришлось – допытывались с пристрастием. Кому и вино язык развязывало. Как нa исповеди, все рассказывали.

Аким не выдержал:

– Кол в горло вам, неразумные! Сколько же вы людей взбудоражили! Кляну себя, нужно было тогда, в Новосиле, не послушать тебя, Юр Василии, взять грех на душу, убить бы его, и концы в воду!

Харитон удивленно посмотрел на Акима:

– Кого же ты убить хотел? Уж не меня ли?

– Кого надо было! Ах я, старый дурак...

Юрша оборвал его причитания:

– Подожди, отец! – И к Харитону: – Узнали все это, дальше что было?

– Дальше что? Вернулись к Кудеяру, рассказали. А он послал нас к тебе.

– Юрий Васильевич, ну объясни ты им, ради Христа. Сами они обманулись и Кудеяра обманули! Убили сына Соломонии! Понимаете, убили подосланные слуги великого князя Василия! А что инокиня София на Юршу радовалась, так мало ли несчастных матерей на чужих детей радуется!

Харитон обиделся:

– Дураками ты нас берешь, Аким-воин. На похоронах будто бы сына Соломонии четыре монашки были, две доныне живы. Обе на Евангелии поклялись, что хоронили куклу, которую нож убийцы поразил, а Юрий жив остался. И другое слышали. Будто Соломония себя проверить хотела и ребенка в монастыре прижила с кем-то из служителей. И это по дням и по часам рассчитали: в Рождественский девичий монастырь ее в ноябре постригли, а сын родился в апреле. Посчитай сам, что к чему.

Тяжело вздохнул Юрий:

– Да! Все умные! А никто не подумал, зачем мне все это нужно? Лучше подкидышем слыть да жизни радоваться, чем князем быть и жизни лишиться. Великий князь Василий приказал убить ребенка, потому что не хотел смуты. И теперь государь Иоанн не помилует меня. Так что вы меня погубить решили. – Харитон порывался что-то возразить, но Юрша остановил его: – Погодь. Из тех, кто ведал о сыне Соломонии, в живых осталось три-четыре человека. Ныне сколько о том ведают? А сколь еще догадываются? Пальцев на руках не хватит счесть. Сколько побежали доносить царю? Дивлюсь, как мы с вами еще не на дыбе! О боже мой, боже мой! Помилуй нас, грешных!

Харитон молчал, Неждан вскочил:

– Вот сват Гурьян-Кудеяр тоже говорил: поберечься нужно.

– Как беречься? – спросил Аким.– А как? Пришлых чтоб не было. Не уезжать далеко. А Гурьян в эти леса своих людей послал, доглядывать будут. Случится что, помогут.

Юрша рассердился:

– Вот так и дожили: лесные люди помогать станут. Вот тебе и князь! Ну, ладно, утро вечера мудренее. Вторые петухи поют. Вы спите вот тут, на лавках, а нам собираться пора.

– Все-таки едешь? – спросил Харитон.

– Еду. Вернусь дня через два. Вы тут живите, старосту предупрежу. Чем тише будете, тем лучше.

Когда оказались на дворе, Аким сказал:

– Юр Василич, кажись, запахло жареным? Что будем делать?

– Уже горелым пахнет. Вот что, забирай все, что пригодиться может. Вернемся, станем жить тут по-походному. Книгу отправь отцу Нефеду, у него она целее будет.

На рассвете выехали. Аким на облучке парой управляет, Юрша с Сургуном в крытой кибитке, там же три седла, укладка и два вьючных тюка. Позади кибитки на привязи две запасные лошади.

До Бронич дорога была тяжелая, не накатанная, переметенная. А далее полегче, и лошади пошли веселей. Сургун сидел рядом с Юршей и все кряхтел да покашливал. Но тот, занятый невеселыми мыслями, долго не обращал на него внимания. Потом спросил:

– Ты чего? Сидеть неудобно?

– Да нет. Спросить дозволь?

– Спрашивай.

– Что за люди ночью приехали?

– Знакомые... Соседи помещики.

– Помещики, это ладно... А ты их хорошо знаешь?

– Встречался, неопределенно протянул Юрша. – Чем они тебе пе поправились?

– Померещилось мне, что одного из них, того, маленького, я видел, и не раз.

– Вон что! И где же ты его видел?

– Спрашиваешь, где видел его? Ведь я по лесам бортничаю. Со всякими людьми ладить приходится, наше дело такое. Этот человек может плохое совершить, а ты его без присмотра оставил.

– Спаси Бог тебя. Благодарствую за добрый совет. Но хуже того уже сделать нельзя, что эти знакомцы мне содеяли.

16

Остановились в указанном Сургуном лесочке. Юрша с Акимом с утра до позднего вечера прыгали вокруг возка, снег мяли, отогревались. По очереди водили коней в овражек к роднику. В полдень Сургун принес чугунок горячих щей да жбан меда. Дивился, почему из дворца весточки нет, он еще вчера Насте сообщил, что ждать будут. Потом ушел, обещав к вечеру вернуться.

Мороз крепчал, коней накрыли попонами, под ноги им лапника настелили. Около возка о многом передумали, переговорили. Аким твердил, что нужно готовиться к худшему. Наверняка по монастырям, по скитам пошел слух: какие-то люди ищут старшего сына великого князя московского. Найдутся и такие, которые донесут в Разбойный приказ.

– Прежде всего возьмутся за тебя, – строил предположения Аким. – Потом обо мне вспомнят. Ты уж не сетуй на меня, я сказал Агафье, чтоб все сбережения и рухлядишку кое-какую отнесла верным людям.

– Кому? – поинтересовался Юрша.

– Кому, как не Акулине-вдовушке? Вернее ее в слободе никого нет.

Тяжелым укором легло на сердце Юрши упоминание об Акулине. Уж после ранения много раз бывал он в Москве, а ни разу к ней не заглянул. Догадывался, что Аким и Агафья носили ей подарки от его имени...

– ...Может, и нам, Юрий Василич, загодя в сторону отойти? Можно к Кудеяру податься, должен принять, сам виноват. А может, лучше в Литву. Я видел, как ты сучки рубил, рука силу не потеряла. На хлеб ратным трудом заработаем. А? Чего молчишь? Решай, сейчас самое время.

– Нет, отец, трусом никогда не был и не буду. Бежать – значит числить себя виноватым. А я ни в чем не виноват! Другое дело, ежели увижу злой умысел... – И шепотом закончил: – государя.

– Гляди, тебе виднее, – сокрушенно согласился Аким. – Может случиться, что поздно станет.

– Будем надеяться на Всевышнего.

– Деды говаривали: на Бога надейся, а сам не плошай. А я все-таки Агафье сказал, чтобы она себе и дочке котомки приготовила на всякий случай. Ежели с нами случится что, наш дом разнесут – теперь так. Посоветовал ей загодя в Кириллов идти, к братьям.

Юрша такую предусмотрительность не одобрил, Аким остался при своем мнении.

Из лесочка, в котором они прятались, если обойти по пояс в снегу чапыжник, можно увидеть угол частокола боярского двора, а на другом берегу заснеженной Яузы – избы села Тонинского. Оттуда неслась девичья песня. Был первый день сырной седмицы-масленицы, девушки на краю деревни наряжали большую соломенную бабу – масленицу, которую сожгут в прощеное воскресенье. Когда начало темнеть, песни затихли. Пришел пасечник и сказал, что придется, видать, и завтра посидеть тут. Аким ворчал:

– Погода на мороз. Померзнем мы тут.

– В таких тулупах живыми останетесь. Вот коней водить придется, а то на ноги сядут.

На пути к Москве, куда подались на ночевку, Аким спросил:

– А вдруг боярышню уговоришь, что в таком разе делать станем?

– Все расскажу как есть, пусть сама решает.

– Она возьмет и решит покаяться брату Афанасию. Что тогда? Пожалуй, тотчас схватят.

Юрша промолчал.

На следующее утро на месте ожидания остался Аким. Он подрубил лапник под ноги лошадям, накрыл их попонами да вотолами. А Юрша ушел на опушку и наблюдал за Тонинским. В лучах восходящего солнца сверкал снег, в воздухе искрились кристаллики льда, рождающиеся в застывшем воздухе. А кругом елочки, как рынды на царском выходе, в белых собольих шубах.

На Яузу перед дворцом высыпала дворня, а мужики из деревни начали сгребать снег, видать, готовили место для кулачного боя. На берегу сбивали помост, значит, кулачки будет смотреть сам государь. А он, Юрша, старший брат царя, вроде как тать в лесу прячется. И горько и обидио.

За думами не заметил, как рядом оказался Сургун.

– Юрий Васильевич, там моя внучка в кибитке ждет.

Хоть снег и по пояс, Юрша побежал и вмиг очутился у кибитки. Настя, закутанная платком, в шубе, показалась куколкой.– Здравствуй, Настенька! А что боярышня?

– Здравствуй долгие годы, Юрий Васильевич. Боярышня Таисия Прокофьевна меня прислала за своим словом.

– Слушаю. – Юрша, почувствовав, как слабеют ноги, присел рядом с ней.

– И сказала боярышня Таисия: свет очей моих, Юрий Васильевич! – говорила Настенька, а у самой по щекам слезы катились. – Видно, встретились мы с тобой в недобрый час. Судьбина горькая разлучает нас на веки вечные! И никто на этом свете не поможет нам. Не видать мне твоих голубых очей, не ласкать тебе меня, девицу. Не ищи дороги-пути, чтобы встретиться. Все дороги-пути мне заказаны. Все двери на замки заперты, а ключи от тех замков в море брошены. Забудь меня, Христом Богом молю. Виновата я перед тобой и невиновная. Забудь меня, найди девушку достойную. И горько мне будет, а за тебя буду радоваться. А в монастырь уйдешь, молись Богу за меня многогрешную...

Понимал Юрша, конечно, что Настя передает ему песню– плач девицы. Но за этой песней он увидел Таисию в слезах, в запертой светелке и забыл обо всем на свете.

– Ей, может, и заказаны дороги, а мне нет! Пойду найму отчаянных ребят и выкраду Таисию! – Юрша вскрикнул громко и напугал и Акима и Сургуна, а еще больше Настю. Она взмолилась:

– Что ты, Юрий Васильевич! Такое государь не простит ни тебе, ни боярышне!

– Какое дело государю! – горячился Юрша. – Мало ли случаев, когда и боярских и княжеских дочерей умыкают! Брат ее – другое дело, но с ним мы договоримся.

Настя даже вскрикнула:

– Господи! Да боярин Афанасий рад был бы Таисию за тебя отдать! Но государь... А-а!! – Девушка в страшном испуге закрыла рот руками.

– Что государь?! – вскрикнул Юрша.

Настя смотрела на него с таким ужасом, что и ему вдруг стало страшно. Она залилась слезами. Юршу забил озноб, он, заикаясь, прошептал:

– Государь... Та-Таисия... – И закричал: – О горе мне! Против меня все силы ада! Будь проклят...

Подбежал Сургун:

– Уходи, Настенька, уходи. У нас за такие разговоры языки рубят!

Настя прыгнула из возка в снег. Юрша схватил ее за руку:

– Постой. Скажи боярышне и мое слово. За всю жизнь я любил только ее и никогда не позабуду! Нависла надо мной беда смертная. Раньше я спастись хотел, может, убежал бы куда. А теперь мне жизнь не мила. Один конец скорей бы! А пока жив, пойду в монастырь, схиму приму. Прощай!

Юрша повалился в кибитку, Аким вскочил на облучок. Застоявшиеся кони легко вынесли через снежные сугробы, по дороге пошли ходкой рысью.

На следующее утро Аким в возке, а Юрша верхом остановились у Яузских ворот Москвы. Сопровождавший их стрелец отъехал в сторонку. Аким сказал:

– Юр Василич, ты сейчас свою жизнь в грош не ставишь, а все же поостерегись. За тобой ведь много людей потянут, ежели что...

– Помню, отец. Прежде всего о тебе моя забота. Ранее еще с тысячником говорил. Он тебе десяток стрельцов даст, начинай службу нести. Вот съезди, проводи гостей незваных и ступай. Коней пригони, тысячнику дай. Ежели вернусь, дома тебя подожду. А постригусь сразу, свидимся когда-нибудь.

– Жаль мне с тобой расставаться, Юрий! Да, видать, придется. Давай облобызаемся, друг мой сердешный.

Юрша свесился с седла, они трижды поцеловались. Аким перекрестил его, сам перекрестился на придорожную часовенку, отвернулся, чтобы скрыть слезы, и, тронув коня, запылил снежком по Коломенскому тракту. Юрша долго смотрел ему вослед... Потом в сопровождении стрельца, следуя вдоль стен Белого города, выехал на Троицкий тракт.

17

Коломенский тракт накатан множеством возков, мчащихся в обе стороны, с пристяжными и цугом. Аким спешил, но ехал малоутоптанной боковой дорогой. Здесь лошади было тяжелей, зато не приходилось постоянно уступать дорогу знатным людям да строптивым царским гонцам, которые не ленились благословить плеткой зазевавшегося.

Когда от Бронич свернул с тракта, лошадь по занесенной дороге пошла шагом. Тишина вокруг, плавное движение убаюкали Акима. Разбудило его приветствие:

– Здравствуешь, Аким Дорофеич! С возвращением.

Рядом с возком глыбился каурый конь, по грудь утопая в сугробе. В седле парень, узнал не сразу – младший сын самого богатого мужика из Хлынова.