Текст книги "Старины и сказки в записях О. Э. Озаровской"
Автор книги: Автор Неизвестен
Жанры:
Фольклор: прочее
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)
Не в каком царсви, не в каком осударсви, а именно в том, в котором мы живет, жили были два брата. Один жил боhато, у его была лавка, он торговал, а другой жил бедно, бился, бился. Дошли до того, што завтре детем їсь нечего дать.
Жона говорит: сходи на заре к свешшенику: попроси у его хлеба.
Он пошол, ешше тёмно, свешенник спит, и не посмел он заколотитьсе, пошел домой.
Идет мимо гумнишша и слышит, как два роботника заспорили, он стал слушать. Стал слушать, а ето спорят Талань да Учась. Учась говорит:
– Што ты, говорит, над своїм рабом сделала? Што он так бьетсе, и довела его до того, што детем и їсь нечего дать сегодня.
– А ето за то, што он бедным не внимает, над старыма смиется.
Вот пришел он домой, жона спрашивает:
– Ну, што, достал хлеба?
– Нет, не посмел заколотиться, поманя пойду.
А сам задумался, как ето он бедным не внимал и над старыма надсмиялсе? «Теперь уж таков не буду!» Вышел он из дому, а под ноги ему Талань и порснула. Он взял ее, в кладовушку занес и на латку посадил. Сходил к свешшенику: опеть у того ешше темно – спят. Вернулся в кладовушку, смотрит: а Талань кругом златинками обложилась. Он взял одну златинку и говорит жоны:
– Я пойду у брата куль муки куплю.
– Да што ты? Откуль у тебя столько денег?
Он пошел, подал брату златинку, – он ему и куль муки, и круп и всего надавал, што и не унести, а на лошади нать везти.
Привез домой и говорит:
– Мне ешшо и красной товар какого ле нать.
Жона ему:
– Да што ты? Да кольки у тебя денег?
Пошел, взял у Талани с латки две златинки и пошел к брату, подал ему две златинки. Брат посмотрел и говорит:
– Дак за эти златинки и товару тебе не нарезать. А, знать, бери половину всего, што в лавки есть и в кладовой, и торгуй так же, как я.
И повезли ему всякого товару, половину, што в лавки было и што в кладовой. Стал торговать, и торговля пошла такая, што только поспевай лавки строить.
Строил лавки в разных городах и заграницей уж стал.
Вот он уехал заграницу на долго, а тут стал к его жоны солдат из казармы ходить, Васильем звали. И стал он удивлятся, откуда у їх такое боhасьво: «што нибуть у їх уж есь». Стал спрашивать ее:
– Скажи, што ето, откуда у вас такое боhасьво? Што такое у вас торговля идет: никогда никакой утраты нету. Што-нибуть есь?
– Есь, да сказать не смею – она отвецят.
– Да хто жа нашу таїнку узнать? Знать только будем ты да я, да мы с тобой.
Она ему и сказала:
– У нас Талань есь… и росказала.
Вот и задумал он напустить на себя лютую немочь, и што будто во снях ему привиделось, што надо ету Талань подколоть и изжарить: я съем серьце этой Талани, и она уж во мне будет.
Вот он и напустил на себя лютую немочь: на коецьке лежит и в больницю не хочет.
Она ждет, ждет Василья: не ходит к ней, вот уж сколько дней. Взяла там дессерту, конфетиков собрала, надернула платок и отправилась. Там дневального солдата спрашивает:
– Где у вас тут Василей?
Дневальной отвецят:
– Есь такой у нас, очень болен, на коецьке лежит и в больницу не хочет.
– Нельзя ли к ему?
– Можно.
Он ее провел.
– Василей, да што с тобою?
– Ах, мне как не можется…
Упала она к ему на белы груди, слезами заливается.
– Да не надо-ли тебе чего? Не хочешь-ли чего?
– Да, во снях мне виделось, што подколоть бы мне Талань, да зажарить, да серьце съесть, дак я бы оправился.
– Ах, как же я могу подколоть ей, муж вернется, узнает.
– Да, знать, ребята пулях ловят, купи у їх пуляху, да подмени. Талань подколи, да зажарь, а на место ей пуляху посади.
Вот она так и сделала. Купила у ребят пуляху, лапки свезала и на место Талани опутинками к латке привязала, а Талань подколола и кухаркам наказала скоро изжарить.
Вот кухарки скоро справились, из пецьки ето жарко вынели, поставили, а двое детишек тут бегали, стали жаркое пробовать, да так подравилось, што пробовали, пробовали, да все съели.
Кухарки хватились.
– Вот, што теперь вам будет? Матка теперь вам уши нарвет, што как ей ето жаркое скоро куда-то нести было нать.
Ребятишки придумали:
– Вот поймайте цыпленка у куры, да поджарьте. Она не узнает.
Они так и сделали и в пець опеть поставили. Хозяйка справилась итти:
– Што жарко? Готово-ли?
Кухарки отвечают:
– Да вынели было из пецьки, да нам показалось, как сыровато, дак опять в пець поставили.
Она тут ногами затопала:
– Ах вы такие, сякие, ницего справить скоро не можете.
Ну, потом дождалась наконец, как жарко скоро поспело, и снесла в казарму. Василей цыпленка съел.
– Ну, што? Как тебе, Васильюшко?
– Да будто как лединка от серьця отвалилась.
Ну, и повеселела она.
А ребятишки к матери бегут, што обрать себя не могут, сколько у їх денег.
Она їх давай бить:
– Это вы все воруете, бегаете все в лавки.
И жалуется етому Василью на їх. Он догадался, што в їх Талань, а не в ем, и опять надумал лютую немочь на себя напустить и што надо ему етих детей подколоть, серьце зажарить и съесть. Вот он опять перестал к ей ходить. Колько то у ней не бывал, она в узелок конфетиков свернула, пошла в казарму, дневального спрашивает:
– Где у вас тут Василей?
Дневальной отвецает:
– Очень больной: на коецьке лежит, а больницю не хоцет.
Она пошла к ему:
– Што ты? Што с тобой?
– А ничего не могу, оцень я больной, ослаб совсем.
Пала она ему на белы груди, слезами залилась:
– Да может тебе чего нать?
– Да… виделось во снях, да только сказать страшно…
– Да ты скажи. Да хто нашу таїнку с тобой знать может, как только ты, да я, ды мы с тобой.
– Видилось мне во снях, што еслиб твоих детей убить, да серьца іхны зажарить, да я б їх съїл, так и полехчало б.
– Да как ето сделать? Убить їх не жалко: такие дрянные, все воруют, денег у їх нельзя обрать, и вот муж вернется да узнат…
– А ты подговори дворника. Пусть повезет кататься, за городом, под мостом убьет да там бросит. Нихто не узнает. А серьця пусть вырежет.
Она пришла домой и говорит дворнику:
– Наймись мне-ка детей убить.
– Да как можно…
– Она такие дрянные, все кругом воруют, денег у їх обрать нельзя…
Ну, и нанела его. Вот он повез детей кататься. Катает целой день, уж пора домой, он повез їх по край города. Дети говорят:
– Што ты, говоря, везешь нас куда-то по край города, как нам домой нать…
А тут уж и мост. У дворника рука не подымается їх убить, он сказал їм:
– Велено мне вас убить, а серьця вырезать и принести. Мне за ето пятьсот рублей.
Они говорят:
– Ах, не убивай нас, мы тебе за ето колько денег дадим, как мы їх обрать не можом. Ты убей двух дворняжек, вырежь у їх серьця, а мы уйдем жить со своима деньгами за три девять земель, и нихто про нас знать не будет.
Так и сделали. Он детей спустил, а сам назать поворотил.
Выскоцили две дворняжки, бросились лаять. Он їх топором зарубил, серьця вырезал и хозяйки принес. Она їх сейчас же велела зажарить и в казарму снесла Василью. Василей съел.
– Ну, што? Как тебе?
– Будто как лединка от серьця отпала.
Время пришло. Хозеин воротился. Она его со слезьми встрецяет:
– У нас в доме не постарому, у нас не по прежнему: утерелись дети…
Ну, отец загоревал, да штож сделаешь?
А ети дети ездили, ездили по разным царьсвам, и попали в такое осударьсво, што там холера всех людей выморила, и не было царя. И было там положено, што, у кого в церквы перед їконой свешча загорит, тому жониться на царевны и сесть на царьсво.
Ети браться зашли в церкву помолиться, и у одного на головы свешча загорела.
Его жонили на царевны, посадили на царьсво, а другому брату быть наследником и великим князем. Вот они живут и приезжает к їм гостить королевишна. (Так вот одна жила и ездила, – как у нас прежде агличанка была.) Стала она с великим князем в картоцки-тахмоцьки играть и все ему проиграла: все свої корабли, вообще имушшесьво. Штож делать? Она догадалась, што в ем Талань есь. Стала его просить взеть ее в замужесьво. Но он не согласился. Тоhда она стала его угошшать… кормить, и до того наугошшала, што он стал блевать и выблевал Талань нетленную. Она ету Талань схватила, вымыла и съела. Стала с їм в картоцьки-тахмоцьки играть и отыгралась и развеселилась, стала угошшаться, наугошшалась и заблевала. Он ету Талань схватил, вымыл и съел. Вот опять в ем Талань, опять он ее обыграл, и опять стала она в замужесьво проситься. Он отвечяет:
– Я так не могу, я должен со своим осударем посоветоваться.
Стал с братом советоваться. Он и говорит ему:
– Я тебе советую, поезжай и посмотри ее королевсьво, какое там житьё; как ты теперь не наследник, а только великой князь, у меня свой наследник родился, а ты сделаешься королем.
Ну, он совету послушал, поехал с королевишной, посмотрел ее осударьсво и жонился.
У нее был ковер-самолет.
И придумалось етим братьям – царю да королю – полететь на свою родину: «Посмотреть нашего отца, да мать-поганку».
Полетели в свой город. И к богатому купцю в гости.
Он устроїл пир.
– А не может-ле хто каку побывальшину рассказать?
– Да, мы можом.
И братья все рассказали, как они Талань съїли. Как дворнику велено было їх убить.
– Не терелись-ли в вашем городе дети?
Купец отвечает:
– Да, терелись. У меня вот дети потерелись.
– Мы, батюшко, и есь.
Позвали дворника, он правду всю рассказал, и верного слугу наградили. Василью самосудом голову срубили.
– А мать самосудом судить не можом, пусть ее судит суд поднебесной.
Посадили ее с собой на ковер-самолет и понеслись.
– Што, мать, видишь?
– Вижу землю и людей…
– Страшно тебе?
– Страшно.
– А не было страшно детей убивать?
Признялись ешшо в вышность.
– Што, мать, видишь?
– Вижу землю и церкви божиї.
– Страшно тебе?
– Страшно.
– А не страшно было детей убивать?
И ешшо выше признелись.
– Ну, што, мать, страшно тебе?
– Страшно.
– А не страшно было детей убивать?
Тут мать мертва с ковра-самолета пала.
Дед кончил, и Московка сказала:
– Фу, какая тяжелая сказка! Та нам, дедушко, лучше спой про какую-ле боhатырскую мать! Вот мы слушаем!
И Московка стала ждать, что Кулоянин запоет старинку про мать Дюка Степановича, богатейшую и чудеснейшую хозяйку на свете, или про Омельфу Тимофевну, но старик стал рассказывать сказку.
36. Иван Запечельник и богатырицаСлушайте-послуш а те, своїх жон вы не спушшайте, вы будете спушшать – мы будем подчишшать, – это любо-ли вам будет?
Жил да был царь Картауз, и у его было три сына – Василей, Федор да Иван-Запечельник.
Как царь Картауз тридцать лет не вояевился, захотелось ему в цисто поле-широко раздолье самого себя показать и людей посмотрять.
Вот пошел он на конюшон двор, выбирал сера коня на яблоках. Вуздал во уздилицю тосмяную, накладывал седелышко зеркальцято. Выехал на цисто поле. Ехал день до вецеру, красна солнышка до з а кату и наехал на ископыть, што по колен конь нозьми увяз.
– Ишь, говорит, кака невежа гуляет!
И поехал в сугон по етой ископыти. Едет день до вечеру – красна солнышка до з а кату – наежжат на бел-полотенен шатёр. И стоїт конь. Он и поставил своего сера коня к тому коню бело-ярову пшеницу зобать, – который которого перебьет.
Если егов конь перебьет, так и он того боhатыря осилит. А тот конь егова коня не допустил.
Заходит он в бел-полотенен шатёр, а там разметавши девица-боhатырица.
«Сонного бить, што мертвого»: и повалился с ей рядом.
Ета девица-боhатырица, проснуашись – очень ей ето обидно показалось. Очень обидно показавшисе и стала еhо бранить.
– Што-жа ты без докладу зашел да повалилсе?
– А што-жа тебе ето вредно так показалось? Если ето тебе вредно показалось, так разъедемсе на три прыска лошадиных.
Сели они на коней, заскакивали на три прыска лошадиных. Брали они палицы бу е вые, копия долгомерныя, сабельки вострыя – съежжалися по три раза, палицы бу е вые поломали, копья-сабельки пошшербали, – не могли вышибитьсе. Нечем стало їм на добрых конях распрыскиваться. Соскоцили они со добрых коней и хваталисе в охабоцьку. И возилисе трої сутоцьки. Царь Картауз выходивши из силоцьки, стала она коленкой на белы груди, стала растегивать латы бу е вые, хотела пороть груди белые, хотела смотреть ретиво серьцë.
Царь Картауз и взмолился:
– Есь у меня трої детоцек – не растегнвай ты латы буевые, не скрывай белы груди, – сделай надо мной каку надметинку.
Не стала она растегивать латы буевые и сделала надметинку: выкопала глаза и положила за праву шшоку.
Посадила его на коня:
– Ну, вези своеhо овсяного снопа!
И ткнула коня под жопу.
Приехал царь Картауз домой. Увидали из окна косявсято-го еhо дети Федор да Василей, побежали на стрету:
– Здраствуй, родный папенька, чеhо ты делал, чеhо ты гулял, здорово ты ездил, здорово видал?
И увидали ети дети, што у его глаза выкопаны. И царь Картауз рассказал їм про девицу-боhатырицу.
И ети дети Федор да Василей сицяс выбирали сибе добрых коней, брали востры сабли, копья долгомерны и поехали всугон за девицей, за боhатырицей. И три hода им воротяты не было.
Приходил тут к отцу младший сын Иван-дурацек, стал просить блаословления ехать по цисто поле:
– Дай-ко мне блаословленьице с буйной головы до резвых ног ехать во цисто поле поискать етой девицы-боhатырицы, да не наеду-ли моїх бр а телков.
– Ой, дитя, да ты ешьчо глупешенько, да ты малешенько. Братья твої уехали, да вот три года їм воротяты нет…
А Иван не оступаїтце:
– Блаословишь – поеду, и не блаословишь – поеду!
– Ну, дай я тебя оммеряю руками.
Оммерил его: Иванушка не тонок, не толст – два аршина толшины.
– Ну, по своему корпусу можешь ехать!
Блаословил его с буйной головы до резвых ног.
Взял востру сабельку, копье долгомерное и выбрал коня по плецю.
Конь заскакивал через стены городовые, запрыгивал через реки текуцие, выехал он, как-бы на почтовую дорогу. Едет он день до вечера, красна солнышка до з а ката, никто ему не стрецяїтся: ни птица летущая, ни зверь текущий, ни славные боhатыри. Приезжает он к двум поворотам – стоїт столб, и на столбу написано: «Вправу руку самово себя спасать, коня потерять; влеву руку коня спасать, самово себя потерять». Два поворота хорошия! Ну, надо же самово себя показать. И поехал вправу руку.
И вот наехал он: стоїт дом под золотом.
Он колонулса во кольцо. Вышла к ему красавица.
– Што ты, бестия, на пустом месте? Занимается на станции!
Она стала вестей спрашивать.
– Ты у меня поспрашивай! Я – от тебя! Раньше покорми, напої, спать повали, потом вестей спрашивай!
Она напоїла, накормила его, повела во спаленку. Там кроватка вся на пружинках.
– Вались к стенки!
Он был целовек смекалистой.
– Нет, ты вались!
Толконул ее, она с кроватки прогрязла.
Там шум, гам: она улетела в глубокую яму, и там разорвали ее на мелки куски.
Он над ямой наклонилсе, скрыцял:
– Хто там?
– Довольно нас: тридцать три молодця привезёны!
– А нет-ли здесь моїх брателков, царя Картауза сыновей?
– Есь, есь!
– О, вояки! Добро воевали – в каку ловушку попали! Как я вас буду теперь выручать?
– Вырежь у коровы ремень, на конце сделай мор (?).
Он взял ето в ум: хлоп кулаком – корова повернулась (тут корова была на станции), снял кожу, скружил кожу в ординарный ремень, кроватку сметал проць, ремень спустил.
– Хватил-ли?
– Хватил, хватил!
– Заберет-ли нет у вас силы по ремню лезть?
– Да мы выветрены, не порато питаемся.
Ну, он стал їх по одному таскать и таскать, всех выволочил. Корову сварили.
– Порато не обжоривайтесь.
Ну, ету корову съевши, дом сожгли, всяк себе скрыцял добра коня. Иван-царевич братьев отправил домой отдыхать, а сам поехал дальше. Ехал близко-ли, далеко-ли, низко-ли, высоко-ли, видит стоит избушка.
– Избушка поворотне к лесу шарами, ко мне воротами.
Избушка поворотилась. Он взошел на крыльцë, поколотился в кольцë, – вышла к ему распрестарая старая старуха.
– Вот бестия на пустом месте: какие старухи на станциях служат!
Старуха его напоїла, накормила, стала вестей спрашивать.
– Куда путь держишь?
Он сказал.
– Ну, ложись спать, утро вечера мудренея.
Поутру Иван-царевич говорит:
– Бабушка, предоставиь свою буйну голову к моїм могутным плецям, направь меня на ум-разум.
– Много молодцев проежживало, да не столь много вежливо говаривало! Возьми, дитятко, моего худ а коня, оставь мне своего добр а коня. На обратном пути пригодитсе, а теперь довезет тебя конь до моей сестры.
Он сел на ее худа коня: перчатку обронил, говорит коню:
– Стой! Перчатку обронил!
А конь отвечает:
– В кою пору ты говорил, я уж двести верст проскакал.
Как сказал, так и делом: доскакали, – стоїт избушка.
Он ее омолитвовал, в избушки аминь отдало.
Выходивши распрестарая старуха.
– О, какие развезены старухи на станциях!
Бабушка его напоїла, накормила и распросила.
– Предоставь свою буйну голову к моїм могутным плечам, наставь на путь истинной.
– Много молодцев проежживало, да не столь много вежливо говаривало. Ложись-ко спать, поутру будем путь-дорожка смекать.
Поутру она говорит ему:
– Возьми моего худ а коня, оставь своего добр а коня, ето в обратном пути все тебе пригодитсе.
Он севши на коня, шапку оборонивши: «стой!» А конь ему провешьчалсе:
– В кою пору говорил, я – триста верст проскакал, да за каждой вещью будем вороч а тьсе, дак тоhда дорога не скоро коротаетсе.
Ехавши день до вечера, красна солнышка до з а кату, опять приехали: избушка стоїт и выходит на крыльце распрестарая старуха.
– Все одны старухи на станциях!
Старуха его напоїла, накормила, стала вестей спрашивать.
– Куда путь держишь?
Иван-царевич рассказавши, как девиця боhатырица отцу глаза выкопала, говоривши:
– Я ето дело роспытать хочу.
– О! глубоко загачиваш. Однако постараїмсе. Ложись-ка спать, поутру станем путь-дороженька смекать.
Поутру она говоривши ему:
– Одень мой прежней китайник с бант а ми и я тебя перекрашу, как себя. Дам котк а -баюнк а : приедешь к дому осударскому, к палатам белокаменным, теми-же воротами заежживай в крепосную ограду, што и я. Брод о вою ступью штоб лошадь шла до того столба, hде я своего коня везала. У ворот привратники, у дверей придверники, ты кланетьсе кланейсе, а рецей не говори, штоб по реци тебя не признали.
Вот Иван-царевич приезжат, идет в палаты белокаменны, его приворотники, придверники окликают.
– А, бабушка наехала, давно не бывала.
Он голову клонит, а реци не говорит.
Отворивши, заходивши во светлую светлицю, там спит-храпит девица-боhатыриця боhатырьским сном, убившись из поездочьки своей боhатырьское.
Он вытащил из-за шшоки глаза: «Отхожу ее своим пером меж ногами!» Она разметавши лежит и он подписавши на лбу: «Я твоїм колодцем коня напоїл да и колодця не закрыл».
И тут же зацерпнул воды живой и мертвой. После ефтой бытности сел на добра коня и хотел скакать через ограду. Конь провешш а лся:
– Ой, Иван-царевич, не заскакивай, мне не унести тебя, не понесут меня резвы ноги.
Не поверевши етого, ударил Иван-царевич по тухлым ребрам. Конь одним копытом задел за стены городовые. Струны зазвенели, боhатыриця проснуласе. Чует как ей што-то неловко…
– Ох, кака невежа паласе, каку-то подлог сделала.
И увидавши в зеркало, написано у ей на лобу: «За твої насмешки отсмиялисе обратно».
Вот она выбиравши коня, которого ярчей, бойчей не было и отправлявшись в сугон.
Доехавши до старухи, спросивши:
– Хто такой, не проежжавши-ли здесь?
– Да какая-то упадь нимо ползла. Едва, едва коняшка ноги переставлял, да ты оддохни, догонишь, поспешь.
– Што-то я как больня случилась с такого разгару.
– Не желашь-ли баенку?
– Да охота-бы.
Старуха сейчас байну топить, дрова мозгляшши, худяшши, баенка тышкается.
– Мне-ка потереться охота.
Старуха трет, все время длит: ручушки стали слабы.
Отпарилась в етой баенки, нать сугоном ехать.
Приехала к другой старухи.
– Не проежжал-ли хто?
– Какой-то бродяга ехал, едва лошаденка брела.
А ета втора старуха дала ему кремешок:
«Брось и скажи: была года землена, сделайсе кременна!»
Третья старуха дас огнивце: «Будет тебя нарыскивать, напыскивать, ты брось».
Вот она едет: в том боку катышок, и в том боку катышок (Шура ухлопаласъ, угорела от сказки. Так пожалуй, возможно)ехать скоро не может. Доехала до третьей старухи, стала вестей спрашивать.
– Да какая-то шантрапашка проежжала, лошаденка едва плелась. Ты не гони порато и так догонишь.
Тут серьце раскипевши, полетевши в сугон, а Иван был успешен, бросил кремешок и стала кременна гора.
Туточка она кричавши ему:
– Сойдемся по согласию: я тебя не бить, не дуть не стану!
Упросить, умолить не могла.
– Коhда так, я вернусь за пильшиками, за долотниками.
Съездила за пильшиками, за долотниками, они сделали проезд. Вот она состигат, а Иван-царевич, сменивши у третьей старухи своего добра коня, скрыцял ему: бежи, да не подпинай-се, и бросил огнивцë.
Загорело, запылало, пылом, оhнем.
Боhатыриця наехавши.
– Укроти реку оhненну. Я за тебя иду взамужесьво, буду покорна, винна, и починна во всякой бытности. Ведь ты засе-ел два отрока.
– Ха-а. Забыла? X… ночевал, пошшупай-ко! Ета шуточь-ка отшутиласе.
Тут она раскипеласе, захлопала в дол они.
– По весны красные будешь во белых моїх руках!
– Рано рыцишь: не заваривано. Коhда попаду, тоhда рыци.
Разъехались на Дунай реки. И стоїт Иван-царевич разъехавшись на Дунай реки. Приежжавши к отцю родителю и заходивши в спальню, в которой отець спавши при койки. Бравши за шею и сажавши на крутую жопу, давай глаза вставлять. Потом спрыснувши мертвой и живой водой.
Загледели глаза по старому.
Царь Картауз возрадовавшись любимому сыну.
– Чеhо ты, дитятко, желаешь? Не желаешь-ли на царьсво сесть?
– Желаю пить, шуметь по кабакам, по трактирам. Запьюсь, загуляюсь и штоб денег с меня не брать.
Вот царь спустил его пить и гулять. А в то время три корабля военных без всякого докладу зашли и на пристань трое сукна разостлали: желто, голубо и сине.
Царь поутру из косявшата окошечка смотрит:
– Што за невежа случиласе, военного положения не открывает.
Вот старший сын пошел.
Ети отроки говорят:
– Маменька, не ето-ли наш папенька?
– Нет.
Василей на корапь зашел, ему вичьем жопу так нахлопали.
Федор пришел.
– Маменька, не етот-ли наш папенька?
– Нет, не тот, да и не та поступь.
Етого тоже отречькали:
– Ступай, овсяной сноп! Доброй ты боh а тырь, не пошто тебе и ходить, не до тоhо дела касатьсе.
Царь Картауз говорит:
– Ну, надо найти Ивана-дурака. Пускай сделает розыск, он ето дело расположит.
Розыскали Ивана в кабаке, поднесли ему чару в полведра: «так и так, кака-то невежа стоїт на пристани, военного положения не открывает, не знаем, што и делать?»
Иван принимавши чару единой рукой, выпивавши единым духом легохонько. Поднесли ему втору чару и третью. У него резвы ножки да затопталисе, черны глазыньки помутилисе, серце раскипело, на пристань побежал, все сукна вырвал и разметал.
– Желаете воєнно положенье открывать?!
Она улешшивать, уговаривать:
– Не слышим твоей речи, заходи на корабь побеседовать.
Он зашол, там разненьких наливок, летёры и ромы направили на него. И поддали к тому-же сонных капель.
Он з а спал, а она удиравши по синю морю к своему месту.
Поутру Иван-царевич расширил свої глазочьки:
– Ой, пропала моя головушка!
– Не пропала, а в те руки попала, што отхлопали… Чюхарь говорил «пропал, пропал», как в сило попал; ты два отрока засеял, їм бесчесно без отця. Приедем по тихой п о ветери, примем закон божий, я тебе буду повинна и починна.
И покатилась ко венчанью.
Пирком-челком да и за свадебкой.
После ефтой бытности был у їх три года пир, я там был, три года в гнезде жил. Вино по усам лилось, мне-ка в рот не попало. Не осудите, господа!
Сказка кончилась, и Скоморох привязался:
– Тебя просили нашшот матери, а ты про Ивана-Запецельника. Где жа тут мать?
– А боhатырша? Она могла Ивана, как червяка раздавить, а однако-жа смирена сделалась, из-за отроков. Отца їм доспела. Нет, не говори. Очень даже хорош а мать. С а ма правильна.
– Конешно, конешно, – отозвалась Московка, – а што ты тако вяжешь? В ум не возьму.
– А нёвод.
– Какой-же нёвод? Живо так вяжешь и маленькое што-то.
– Гледи. Вот крылья будут, вот рымпалы, а вот я уж начал матицу вывязывать. Ето внучкам. Пусть в полої тешатся. У нас как вода падёт, все полої остаютсе. Пусть їм на потеху.
Мир был заключен. И Московка перевела глаза на Печорца.
– Федосей Павлиныч, што же вы-то ничего не скажете?
– Сей минутой готов! Да только сказка моя очень даже обыкновенна. Ведь уж слыхали не раз…
– Все равно.
И Печорец завел любимейшую на Севере сказку.
