Текст книги "Старины и сказки в записях О. Э. Озаровской"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

– Чай пить средилась. А ты хто?

– Чай пить?! Смертной час пришел, а она чай пить… Царь сюда катит, он тя застрелит.

– Блаhодетель, не оставь старуху!

– Затем и тороплюсь. Скиновай скоре сарафанишко да платок, в рогозу завернись, да садись под трубу заместо самовара.

Живехонько они переменились. Капитонко уж в сарафане да в платке по избы летат, самовар прячет, бабку в рогозу вертит, на карачки ей ставит, самоварну трубу ей на голову нахлобучил:

– Кипи!

Тут двери размахнулись, царь в избу. Видит старуха окол печки обрежаїтся:

– Бабка, не слыхала, этта мужик в сертуке мимо не ехал?

А Капитонко бабьим голосом:

– Как не видеть! Даве мужик мимо порхнул, дак пыль столбом.

– В котору сторону?

– Не знай, как тебе россказать… Наша волось – одны болота да леса. Без провожатого не суниссе.

– Ты-та знаш место?

– Родилась тут.

Бабка, съезди с моїм адъютаном, покажи дорогу, найди этого мужика… А я тут посижу, боле весь росслаб, роспался… Справиссе с заданием, дак обзолочу!

Мазурик то и смекат:

«Золотить нас не нать, а дело состряпам».

– Сидите, грейте тут самоварчик, мы скоро воротимся, чай пить будем.

Капитонко в платок рожу пуще замотал да марш в царску коляску. Только в лесок заехали, эта поддельна старуха на ножку справилась, за адъютана сграбилась да и выкинула его на дорогу; вожжи подобрала, да только Капитонка и видели.

А царь сидит, на столе чашки росставлят. Бедна старуха под трубой, ни гу-гу.

На улице и темнеть стало. Царю скушно:

– Што эко самовар-от долго не кипит?

Его величесво трубу снял, давай старухе уголье в рот накладывать… Удивляется, што такое устройсво. Потом сапог скинул, бабки рожу накрыл, стал уголье раздувать. Старуха со страху еле жива, загудела она, зашумела, по полу ручей побежал… Царь забегал:

– Ох-ти мне! Самовар-от ушол, а їх чай пить нету. Скоре надо заварить…

Хотел самовар на стол поставить.

– На! Где ручки-те?

Старуху за бока прижал, а та смерть шшекотки боїтся; она как взвизгнет не по хорошему… И царь со страху сревел да на шкап. А старуху уж смех одолил. Она из рогозы вылезла.

– Ваше величие, господин анператор! Не иначе, што разбойник-от этот и был. Как он нас обех обмакулил, омманул…

Ночью царь задами да огородами пробрался домой, да с той поры и запил, бажоной.

А Капитонко этот в заграницу на тройки укатил и поживат там, руки в карманах ходит, посвистыват.

Эта сказка прерывалась безудержным смехом. Простодушный, он лишь способствовал крепкому и сладкому сну на вольном воздухе. Так закончился день сказок о любовных утехах и изменах.

День третий. Волшебные сказки

Московка открыла глаза, разбуженная громким и решительным оповещением Скомороха:

– Ситух а !

И вытерла мокрое лицо. Сеялся мелкий и вялый, нерешительный дождик, а все небо было затянуто серой, нежной пеленой. Московка по привычке, усвоенной с детства, огорчилась – дурная погода, но все просыпающиеся радовались: пароход снимется с мели.

– В Верховьї давно, верно, дожжи-ти, – пришла вода!

И Скоморох указал на вчерашние обнаженные полоски песку, – сегодня их затянуло водой.

Стали заботиться, как провести день под дождем, а может и ночь.

– Нать вешши из пешчорки рыть да там огонем разживить.

А Московка надеялась там тетрадь беречь и записывать…

– Нать на мельницу проситься – там каморка есь, для того и слажена: проезжих приючать до парохода…

– В деревню куда-ле проситься, там и телеграф – узнаем нашшот парохода…

А дед Кулоянин решительно:

– Я на Анлигу иду. С Андиги рюжа-та заказана, там и кончу.

У Московки сердце упало: все в разные стороны разбредутся, кто куда.

Рушилось дело, а еще на сегодня затеяли волшебные сказки.

Скоморох воскликнул:

– А ну, всем а на Андигу! Не рой вешши из пешчорки! Клади суды от дожжа кому нать, да храните нашу кладь! Идем, бабки, на Андигу сказки сказывать! Там тепло, там чист о !

Московка недоумевала:

Какая Андига? Куда? Так бы хорошо в коморке на мельнице (можно-б сказки сказывать и записывать), а тут еще нерешительные голоса увеличили сомнение.

– Далеко! Бабкам на гору не вызняться!

Но Скоморох не унимался:

– А мы на што? На руках унесем! Идем, штоль, бабушка, до дожжа настояшшаго.

Московка колебалась.

– А здесь естьли? На мельнице?

– Да в коморку всем не взойти. Тесно. И сидеть-то лавок не хватит, не то што повалиться. Идем на Андигу!

– Да што это тако?

– Тако красивенько местечко. Идем!

Другие пояснили:

– Там ране часовня была, а ныньце колхоз.

– Любопытно. Но как же кладь?

– А тут в пешчорке останется, хто унесет? Дорожного человека обидеть… Это у вас там на Москвы – все полиция-милиция, а из-под носу ташшат. У нас жа: хто дорожного человека обидит, – тому голова не сносить! Ну, идем…

И Скоморох подхватил Московку под локоть, крикнув в полуоборот Помору:

– А ты другу бабку! Вот мы и с нареченныма! Не отставай, Ошкуй! Хто ишша с нами? Чего стала?

– Да все думаю нашшот парохода… вдруг придет… – лепетала Московка.

– Давай вицю! Бабок погонять! Ведь услыхаем свисток-от. На Андиги ишша лучша! И услыхаем и увидаем! С горы-то видко! Да с горы-то прям и скатимся к реки, а оттуль тропка по бережку сюда к причалу. А сейчас в волось идем. Небось хлеб-от приїли? Нать в коператив зайти? И мне нать – табачку захватить. На телеграф нать? Про пароход справитьсе? Ну, ну, вызнимайтесь, бабушки! Вот и ладно. На волости все дела справим да и лесом ишша на горку вызнемся… Поможом, подхватим! Тут и Андига. Там нас оприютят. Горницы большашши. Печку затопят, чайку согреют, чего-ле поїсть дадут. Хозейка обрадеет людям за место лешаков.

Так болтая, сказочная компания, за которой увязалось еще три-четыре человека, дружно поднялась на высокий и крутой берег. Оттуда среди полей открылась большая деревня, охваченная сосновым бором. Через сетку дождя она казалась серьезной и важной: не видно было ярких пятен повойников и платков; в полях двигались одиночные фигуры; не заметно досужих, толкущихся ребят и, верно, их отсутствие да черные прясла в полях придавали всему такой степенный вид.

Только овцы кучками бестолково двигались по дорогам между огороженными полями и толкались, стараясь проникнуть в поля с соблазнительной высокой травой на межах. Изредка доносился резкий крик: «Петронька! Кычки-те у Савватевны!»

И тогда из-за куста выныривал Петронька в отцовской к а бате ниже колен и запускал камешком в бестолковых овец.

А из деревни шел неумолимыи страж в длиннейшей хворостиной. Она была так велика сравнительно с малым ростом стражника, что перетягивала его, и он на ходу качался из стороны в сторону. Он был бос и в малице, в самоедской шапке с косами. Белобрысые брови сдвинуты, а круглые голубые глаза глядели строго. Подойдя к огороде, он сиповато крикнул: «Петронька! Отложь заворы-те!»

И Петронька, подбежав, разложил заворы, а стражник стал у столба. Овцы поскакали к проходу, а насупленный стражник огревал хворостиной каждую.

– Петронька, заложь ворота-ти! – и, так же насупившись, стражник стал ждать подходящих с реки.

– Раз!

И каждый получал по удару хворостиной, пока дед – Кулоянин не схватил ее:

– Вишь, большевик! Впрямь и есь большевик!

Дед приостановился и поймал привратника за меховые косы. Шапка осталась у деда в руках, а белобрысый герой лет трех увернулся и так же хмуро глядел. Дед протянул ему кусочек сахару, он схватил его и сейчас же свистнул хворостиной по компании.

– Ах, ты!..

А сам сиял. Отойдя, дед повернулся и залюбовался «большевиком».

– Еруслан Лазаревич! Сам себе винуетсе, сам себе палицей пометывает!

«Еруслан Лазаревич», действительно, хворостину перекладывал из рук в руки, но вдруг… лицо его исказилось, он бросил хворостину и с громким ревом кинулся к деду, уткнулся в его колена и залился, топоча босыми ножонками.

– Ну, ну… Пойдем в лавку, конфетика укупим с тобой, сам, сам…

И дед, взяв молодца за руку, решительно пошел впереди. Но и всем было надо в лавку, а более всего Московке. Ей понадобилось и сушек, и «дессерту», т. е. монпансье, и жамок, и кедровых орешков; мало этого, – пошепталась со Скоморохом, дала ему денег, и тот исчез.

Выходя из лавки, Кулоянин торопливо сказал:

– Я догоню, только малого к матери сведу.

А когда Московка насыпала в шапку малого гостинцев, дед деловито сказал:

– Падай в ноги!

И парнишка так быстро опрокинулся, что даже лбом о пол щелкнулся. Но поднялся парнишка с тем же суровым достоинством и важно пошел из лавки, держа за руку дедушку Устина.

По дороге в лес завернули на телеграф. Там те же сведения: ни одной волости, связанной телефоном с этим местом, пароход не проходил. Сидит где-нибудь на мели, а где – неизвестно. С этим путники вступили в лес. Тропа вилась с пригорка на пригорок – легкая и широкая, постепенно поднимаясь. Теперь Московка узнавала от Помора интересные вещи про Скомороха:

– В третьем году поехал он на заработки в Архангельско, ничего не находил подходящево, бродил по городу без работы и заметил трех слепых. Ім бросали много денег. Іх вожди приходили, обирали деньги и целой день сидели в трактире, пили. Скоморох подсел к слепым и запел, всякие прибакулки стал сказывать, дак денех просто не обрать, столь много стали кинать. Он слепым дал много, и ему осталось. Он все лето у них вождем был, а л они попробовал еще по заводам сказывать… Ну так рабочие кишки перервали, столь смешно. Дак денех много… Сей год, говорит, прямо по заводам лесопильным… Там его уж знают. Этот «шишковатой» и на руки и на язык – мастер!

Легок на помине догнал их в лесу и Скоморох. Тропа исчезла, подъем стал значительным, путь пересекали ручьи, мокрые ложбинки, валежник. Скоморох взял Московку под опеку, а Ошкуй в трудных местах прямо нес Махоньку, как перышко.

Московка сияла так, как сияет женщина, когда самый интересный мужчина в обществе оказывает ей знаки внимания. У нее было нелепо гордое выражение лица, сменяющееся озабоченным, когда путь становился труднее. Таких внимательных кавалеров поискать!

– Перепыхни, бабка!

Тут догнал их Кулоянин и деликатно объяснил свое запоздание: малого пришлось с уголька спрыскивать.

– Прабдедко я ему…

Московка чуть не села от удивления!

– Дедушко, ты-ж с Кулоя…

– Внук у меня здесь назначен по почтовой службы, да шибко больной был. Мы с молодкой еговой да с парничком приехали ешьчо по зимним путям прошшаться… А он выстал… Опять на ту-ж службу взели… Обешшали по осени в Мезень перевести. Вот молодка с парнишком и осталась, а мне на страду нать домой попадать.

– Ужели ты ишша страд а ешь?

– А как? На мне ешьчо б о льшина по сей день. Как хозяйсьво оставишь?

– А как жа молодка?

– Там девок довольно, а мужиков-то всего – сын, да я… Я, конешно, косить не кошу, ну, а зароды ешьчо оправляю…

И дед пошел впереди, шагая твердо и без «перепышек».

Всеведущий Помор пояснял Московке:

– Он не столь хоронить приежжал, а лечить да в доме, где еговый внут стоїт, конь-н е їм всю зиму терялса, да у соседей ныне корова потерялась.

Ну, вот для этого: слово знат, он ведь колдун. У его там што птицы попадает в силья. А сен а … у всех пропали, а у его…

– Ну, значит, внука вылечил, а корова и конь?

– Внука вылечил, корову не столь давно нашел, а конь… видали в Исполкоме объявление, што в Холмогорах уловлен конь-неїм. По приметам уж їхной, да нашшот платы за содержанье дорого просют, вот разговоры идут. А дед сразу сказал: «Ваш конь по сени Двину переплыл». И внука поднял: ведь уж совсем, совсем… Конешно, не верю я во все это, но факт. У меня, у приятеля ружье заговорено… Не верю, – но факт: бьет без промаху.

Так в разговорах, с помощью предупредительных кавалеров достигла Московка вершины Андиги и ахнула: до последней минуты большие кусты среди стволов не позволяли видеть, что ждет впереди. А тут открылась широкая поляна, со всех сторон обрамленная лесом, покрытая пожнями, полями картошки и зелеными еще нивами. Было просторно и, несмотря на дождевую сетку, весело. На одном краю поляны стояла большая и низкая часовня на замке, а на другом – белое каменное здание и несколько крепких деревянных строений – колхоз. Пока пришедшие помогали любопытной Московке заглянуть в окна часовни, Скоморох отправился в дом предупредить о нашествии. Московка представляла себе многих хозяев с кучей ребят (для них-то «дессерт» и жамки) и тревожилась, хватит-ли места укрыться всем от дождя. Скоморох вернулся с приглашением от хозяйки пожаловать. К удивлению Московки, в большой горнице со столом, кроватью и печкой их встретила только одна улыбающаяся молодка с блестящими глазами.

Московка знала этот северный, радостно-пытливый взгляд, словно ожидающий небывалого счастья, которое должны принести диковинные люди из иного мира. Должно быть, так смотрел и улыбался Михайло Ломоносов, когда вышагивал свой долгий путь из Холмогор в Москву.

– А где ж ишшо хозяева?

– Муж по рыбу ушел, тут озерышко недалеко есь.

– А остальные? Ведь тут колхоз?

Молодка засмеялась:

– Это нас только так в просмешку называют. Куда-ле с мужем пойдем – «эвона колхоз идет!» Што у нас было горячее желанье колхоз здесь собрать. Пять семейств было сбивалось сюда. Этот дом – гостиница была для боhомольцев. Местечко красиво, стройка хороша, ну и здумали… Однако усмотрели, што неподходяче место для хозяйсьва… Это верно: трудно место. Эка гора, коров держать некак. Сами увидали.

– А вы здесь?

– Одны! Разрешенье дали, дак живем.

– Трудно вам?

– Дородно! Многосемейным уж не прокормитьсе. А как мы без детей, штож? Нам не трудно: пронимаемся.

– А не скушно вам одной?

– В лесу скушно-ле? Ягоды беру, грибы ломаю, травы собираю. В лесу… Дак не вышел бы! А скушно станет, на глядень пойду; тут у нас звоница есь. Вы слазьте, посмотрите, сколь красиво! Все видко!

Пока гости обсушивались и чистились, хозяйка уставила стол молоком, шанешками…

Пришел хозяин – веселый, крепкий, с такими же блестящими глазами. Он отдал жене пехтерь, набитый ершами.

– Вот и будет на уху гостям! Ишшо останется, ты в погреб снеси, на дорогу їм отдашь. С берегу? Здорово, дедко! Рюжу кончил? Ну уж рыбы попадать станет! Сей год ершов, дак полно озеро!

А хозяйка угощала с поклонами.

– Поелошьте, наши гости, поелошьте, дорогие! Молоцка пресного похлебайте! Свежего не угодно-ли? Шанежки полуцяйте пресны, наливны, пасок не желаїте-ли? У меня мой доброхот до них охотник. Полуцяйте, полуцяйте! Черносливу нашего деревеньского – репки пареной покушайте. Тесно здесь. Ужа стол соберу в большой горницы. Там просторно, да самоварчик согрею!

Хозяйка была просто пьяна от радости.

За столом умещалось немного, но под внимательным хозяйским глазом каждый подсаживался к столу, а другой, нахлебавшись молока, освобождал ему место. Хозяйка не уставала угощать, а ей буркали:

– То и знам, надвигам!

Дед ел из собственной посуды.

Прибежавшая с волости девка (услыхала, что у Александры гости) да две жонки с берега взялись «схватить» пол в горнице и вообще помогать хозяйке. Предвиделось пиршество: дессерт и жамки пришлись кстати.

Наконец гости встали со словами:

– Наелошились пошли, наваландались пошли!

И все двинулись в большую и нежилую огромную горницу с голландской печкой, с лавками по стенам и большим столом.

За окном дождило, а здесь было сухо и тепло.

Расселись по лавкам, и Московка обратилась по обычаю в Махоньке, но бедная старушка еще не отдышалась, даром что ее несли на руках.

Так необычно поздно начался сулящий затянуться за ночь день третий, день волшебных сказок.

Устин Иванович начал.

21. Еруслан Лазаревич

Зародился у Лазаря Лазаревича и жены Епистены Еруслан Лазаревич. Родила, и прожил у нее трої суток после рожденья. В трої сутки его привели во кщение. В трої сутки он сделался как трех годов. После трої сутки прожили они семеро сутки. В семь суток как семи годов он будто встал. Стал Еруслан Лазаревич на улицу ходить, стал Еруслан Лазаревич с малыма ребятами играть, шуточки шутить. Он шуточки стал шутить не малые; какого ребяша схватит за волосы, – волосы прочь, за руки схватит, – руки прочь.

И стали товда царю Картаусу жаловаться, што он с детьми малыма играет, шуточки шутит не малые, кого за волосы хватит, – волосы прочь, кого за руки хватит, – руки прочь – нать такого уництожить.

Царь Картаус призывает Лазаря Лазаревича во свою палату:

– Стой жа, Лазарь Лазаревич! Возрастил ты своего возлюбленного сына, не надо тебе его спускать с малыма ребятами играть. Он шуточки шутит не малые: кого за волосы хватит, – волосы прочь, кого за руки хватит – руки прочь.

На то Лазарь Лазаревич восплакал горькима слезами:

– Ах вы, царь Картаус! Служил я у вас тридцать лет. Единой сын у меня родился, а вы хотите его отнять, в темницю застать.

Царь Картаус на то осмелился:

– Подёржим мы его в темнице, и он в рост придет, не будет тоhда таки глупости иметь.

Лазарь Лазаревич держал его до семи лет в доме, не выпускал на свет с малыма детьми гулять. Еруслану Лазаревичу стало очень скушно, досадно:

– Пойду я к отцу батюшку, к матери Епестеньї. Батюшко ты мой! дай ты мне тако блаословенье ехать в чисто поле добрых людей посмотрять, самого себя показать.

Лазарь Лазаревич отвечал:

– Пойди к царю Картаусу. Если он даст блаословенье тебе показаковать, добрых людей посмотрять, самого себя показать, товда я блаословлю тебя.

Царь Картаус встречает его в том, што он как мушшина уже взрослой.

– Вот у меня в семь лет такой боhатырь возрос!

Говорит ему:

– Еру слан Лазаревич! Што тако тебе надомно? В глаза тебя видеть, сердце взрадовать!

Товда Еру слан Лазаревич осмелился в младых годах своему царю тако слово молвить:

– Царь Картаус, я прихожу к вам. Я не бывал на воле, спустите меня показаковать, добрых людей посмотрять, самого себя показать.

Царь Картаус и сказал ему:

– Выходи на конюшой двор, выбирай добра коня, накладывай вуздицю тосьмяную, седелышко зеркальчето.

Дал блаословенье. Пошел Еруслан Лазаревич из палаты белокаменной на конюшон двор. Ходил по конюшену двору, не мог избрать коня по плечу; на какого взглянет, тот дрожмя дрожжит, какого заденет, тот на коленци падат.

Приходит к царю Картаусу с великой победой:

– Ах, царь Картаус! Што не мог я у тебя коня избрать по плечу: на какого взглену, тот дрожмя дрожжит, какого задену, на коленци падат, – а я ешьчо не дожил до возрасту!

Царь Картаус ответ держал:

– Што я соберу всех своїх сильных боh а тырей, всех охрателей (значит охранителей)!

Он собрал всех сильных боh а тырей и всех охрателей, думали думу и выдумали думу, што есь Ивашко-Сорокинская Шапка: берегет-стерегет тридцать лет Конька-Горбунка. Никто їм владать не может. Удумали Еру слана Лазаревича отослать от осударева к синёму морю, устроить ему избушку.

Товда Еруслан Лазаревич устроил себе потешку-дробовку, ходил ко синю морю и стрелял серых утицей.

Идет он с етой забавой и видит, идет Ивашко-Сорокинская Шапка и гонит тридцать одну лошадь к Синю морю на пойво.

Как прогонил Ивашко етих коней, и выходит Еруслан Лазаревич кланяется Ивашку-Сорокинской Шапке.

– Ай, Ивашко-Сорокинская Шапка, выбрать бы у тебя такого коня, штобы был мне по плечу.

Ивашко-Сорокинская Шапка поглядел:

– Сказал бы я тебе добра коня! Што ты ешьчо в младых годах.

– Ах, Ивашко-Сорокинская Шапка! И не знаешь ты моей моготы!

– Ну, завтра приходи, посмотрим, сможешь ле ты оприметить етого коня. Он зайдет в море в полбока, и пойдет вода взводнем.

Еруслан Лазаревич встал рано и средился с дробовкой к Синему морю. Стал на то место, hде ети кони пьют. И пригоняет коней Ивашко-Сорокинская Шапка. Все стали пить с берегу, а Конек-Горбунок пошел в пол бока, и пошли взводни. Напились ети добры лошади, хвосты зазняли. Конек-Горбунок выбежал.

Успел Еруслан Лазаревич тяпнуть его правой рукой. Осел Конек-Горбунок по колени в землю. Успешен был Еруслан Лазаревич:

– Стой, овеян мешок, полно сам себе форсить, не нам ле боhатырям на тебе ездить?!

Конь проговороил человеческим есаком:

– Спусти меня на три зари самого себя прокатать на камыш-траву, ноздри свої пробрызгать.

Еруслан Лазаревич спустил коня.

Товда конь трое суточек прокатался на камыш-травы, ноздри свои пробрызгал и явился, стал перед Ерусланом Лазаревичем:

– Ну, поспел я, прокатался по три зори утренных на камыш-травы, ноздри пробрызгал! Куда ты желашь ехать?

Еруслан Лазаревич:

– Нет у меня вуздицы тосьмяное, седелка зеркальчата, – н е как тебя обседлать-обуздать. Ты пойди погуляй, а я пойду к царю Картаусу.

Собрал свое имушшесьво и пошол к царю Картаусу.

Приходит с таким весельсвом, оцень ему хорошо.

Царь Картаус:

– Што весел, што хорош? Оцень полнокровной сделался. Што палосе в пустом месте?

– Ах, царь Картаус, выбирал я у тебя добра коня, што лучша на свете нет, їмал я за белу гриву Конька-Горбунька. А я оцень хорошо владею конем.

– Ковда ты сымал коня за белу гриву, то владай їм.

(Он восьми годов быд. Год ето протенулось у его с конем-то.)

– Дайте мне вуздицы тосьмяное, седелышко зеркальцато, поеду я во цисто поле.

Царь Картаус приказал дворникам выдать вуздицю и седел-ко. Получил ето все Еруслан Лазаревич и пошел в цисто поле, на пустынно место, hде как был спушшен Конек Горбунок. Конец стоїт, выбил землю по колен.

– Долго ты загулял, Еруслан Лазаревич!

– Не загулялса, не я задержалса, а задержал меня царь Картаус!

Товда надевал он на коня вуздицю тосьмяное, седлал седелышко зеркальцато и поехал к царю Картаусу к полаты белокаменные просить у его латы боhатырские, палицю буевую, востру саблю, копье долгомерное.

Говорит царь: – Выйдите, слуги.

Слуги вышли. Снарядился Еруслан Лазаревич, вышел на красное крыльцо, на коня садился, брал в праву руку толковой повод, в леву руку шолкову плетку, ударил коня по тухлым ребрам, – запышел Конец-Горбунок, не видали поезки боhатырское, только видели в цистом поли курев а стоїт. Выехали в чисто поле, говорит Конек-Горбунок:

– Ах, ты, Еруслан Лазаревич! Куда ты едешь, куда путь держишь?

– Слыхал я, што есь в Индейском царьсве, стоїт дуб. Сидит там С о ловей: добра птица там не л е тит, добры люди не проежживают.

Товда Конек-Горбунок говорит:

– Можешь-ле ты с С о ловьем совладать? Сам себе голову положить или С о ловью срубить?

Еруслан Лазаревич отвечат:

– Охота мне попытать С о ловья и охота мне свои силы попроведать.

Ехали они день до вечера, красна солнышка до з а ката, доехали до циста поля, до окраіны.

Еруслан Лазаревич увидал етот дуб, у дуба стоїт С о ловей, подперся копьем.

Тоhда он поехал на дуб, отпрукнул своего коня:

– Стой, Конек-Горбунок! Надо его разбудить ото сна, как от смерти (он з а спал стоя).

Еруслан Лазаревич взял шолкову плетку, одернул его по плец:

– Полно стоя спать! Выспись лежа!

– Ах, ты какой. Нихто меня не проежживал, птица не пролетывала, зверь не прорыскивал, а ты меня наехал, да їшьчо плеткой оддернул.

Соловей зашипел-то по змеїному, заревел по звериному.

Конек устоял на ногах, а Еруслан Лазаревич не побоялся его шипоты:

– Не боюся я вашего реву, не страшуся вашей шипоты. Лучша седлай своего коня, выедем в цисто поле, лучша побр а таемса.

Товда Соловей стал седлать своего коня, норовился срубить буйну голову у Еруслана Лазаревича, такого малого юноши.

Выехали на цисто поле, разъехались в три прыска лошадиных, и съежжались близко н а близко друг с другом. С о ловьё ударил палицей буевой. Тот несколько не подрогнул. Успешен был Еруслан Лазаревич, ударил его по буйной головы, голова пала, и побежал егов конь в цисто поле.

(Вот тебе и С оловье-боh а тырь!)

Успел Соловье прокричать:

– Русьской боhатырь однажды бьет, да метно живет!

Взял буйну голову, пол о жил в подол и повез а Индийское царьсво. Индийское царьсво удивилосе: нихто к ним не проежживал, птица не пролетывала, зверь не прорыскивал, а он сам себе палицей помахивает, сам себе винуетсе, сам себе радуетсе. И собралось войско смотрять такого удалого молодца, хто такой заехал в наше осударьсво? Посмотрим того молодця! Собрался народ, сп е рва не верили. Он выкинул їм голову.

– Смотрите вашего караульщика!

(Сам заехал к їм в царьсво высматривать боhатыря, а всего девятой год.)

Тоhда народ усмотрели и повесили буйны головы.

– Хто есь сильнее меня? Дак побрат а емся!

Товда все боhатыри скрыцяли в голос:

– Нет у нас тебе поединшыка никого, как хочешь, так и поежжай, н е как сделать тебе никакого погона.

Погулял он, поскакал вон. Тут запечалился:

– Нет, не выискался мне поединшык.

Выехал на цисто поле широко раздолье. Говорит Конек-Горбунок:

– Есь Данило Белой, што прибил орду проклятую до шелеху и прижог.

Ехал он и заехал: вся земля прибита и трупы лежат, только ходит один, ишшет своего сына Михайла боhатыря. Подъехал Еруслан Лазаревич:

– Што жа ты ходишь по трупу, цего жа делаешь?

Дед старой отвечает:

– Што тебе мое надомно? Я тебя клюкой клюкну, у тебе башка с плец слетит.

Еруслан Лазаревич ласково ответил:

– Ах, старой человек, не шути много, а говори, што надо.

Товда старой человек взгленул.

– Да вы сильны, боhатыри русьские! Я їшшу голову сына.

– Ну, hде жа найти, куда она девана? Я пойду вашего победителя найду, состигу на дороге.

Отпустилса от деда и живо состиг Данила Белого, объехал его в три накона кругом. И тоhда Данило Белой сходит со своего коня поздороваться.

– Данило Белой, мы с тобой поздоровкались, дай-ко покрестоваемся.

Вот они сошли с коней, назвались крестовыма братьями. Еруслан Лазаревич стал звать ево в свое осударсьво:

– Сколько мы полюбуемся, поживи у меня.

Вот и заехали. И пожил он трої сутки, и товда у їх разговор пошел.

– Ах, у вас в осударсьви молодици коль не хороши, красны деушки не белы. Што за красота, што за баса? Вот и в Индийском царсьви Елена Прекрасная, это баса, это краса! Вот посмотри.

Еруслан Лазаревич переночевал темну ночку, распрашивает и отправляется он в Подсолнешной Град. Ето у Елены Прекрасной в осударсьви был. Близко, далеко-ле поехал Еруслан Лазаревич в Подсолнешной Град, переехал всех стражей, по царьсву гуляет, сам себе пометывает палицей, белой рукой подхватывает.

Елена Прекрасная пробудилась и удивилась. Товда послала верных слуг поклониться и спросить, што ему надомно, а воеваться мы не идем.

Верные слуги приходили и кланялись Еруслану Лазаревичу. Еруслан Лазаревич выслушах їхний поклон, їхни речи:

 
– Велела подъехать ко красну крыльцу.
Вязать добра коня ко серебряну кольцу.
Заходить в палаты белокаменные.
И тоhда сказать, што ему надомно. —
 

Высказали слуги верные, услыхал Еруслан Лазаревич їх реци и поехал ко красну крыльцу, вязал Конька-Горбунька к серебряну кольцу. Товда Елена Прекрасная стрецяла, приходила близко, кланялась низко:

– Как тебя по їмени зовут, как по отецесьву величают?

– Зовут меня Еруслан Лазаревич.

Товда Елена Прекрасная позвала в светлую светлицю и сели они за дубовы столы, стали переваров пить (по нашему чай), стали разговоры разговаривать.

– Ах ты, Еруслан Лазаревич, теперь я узнать хочу, чего тебе надомно?

– Ничего мне на надо, но многи люди знают тебя, говорят, што твоя красота, што твоя белота, так вот охвота тебя посмотрять.

– Не хош-ли ты у меня пожить, во слуги послужить?

– Нде-ле мне-ка место найти бы ужа…

Вот он ей посулился месяца на два, три или полhода, кольки могу прожить.

Прошли месяца два, и товда Елена Прекрасная говорит слуги:

– Ах ты, Еруслан Лазаревич! Обселимсе мы в моем осударсьве и будь ты мне муж, а я тебе обручняя жена.

Согласился Еруслан Лазаревич на ее речи ласкотные:

– Хорошо, Елена Прекрасная, баїшь. И ковда мы будем примать золоты венци закону божьему?

И вот они стали дума думать и здумали через трої сутки свадьбу сыграть и к венцу поспеть и живым пирком да и свадебкой. Вот они повенцялись и жизнь свою покончяли (?) и жили они время полhода.

В одною ночь стал любоваться и похваливать:

– И сколь хороша! И колько тебя народ знал!

Елена Прекрасная говорит:

– Што жа моя красота, што жа моя белота? Есь в Граде Марфа Прекрасная! Вот красота! Вот белота! Нихто к ней не ежживал, нихто не выгледывал, нихто не протекивал, и есь у ей мос через огненну реку и змей девятиглавый стерегет ее.

Вот они ночьку переспали. Еруслан Лазаревич и говорит:

– Пеки мне-ка подорожники.

– Куда ты поедишь?

– Есь красота, есь белота, што и краша тебя, – охвота посмотрять.

Плакала Елена горькима слезами.

– А я куда останусь? Ты засеял у меня в утробы отрока, и как уедешь, можит быть не вернессе.

Не поверил Еруслан Лазаревич ее горьким слезам, таки стал срежатьсе.

И провожала в горючих слезах, и говорит он:

– Если ты после ефто время принесешь сына или дочь…

Снял свой знаменистой крест.

– Если родится сын, ты его оксти, а если родится дочь, на тебе с моего мезинного перста золото кольце.

Распростились. И отправился Еруслан Лазаревич. Жона осталась.

Ехал день до вечера, красна солнышка до з а ката и доехал до Калинова моста.

Услышал змей потоп лошадиной и поезку боhатырску и заревел.

Ево Конек-Горбунок не испугался змеиного писку и реву.

Поежжал близко-п о -близку, направил свою востру саблю, понюгнул свого коня. И зашипел етот змей. Помахнул вострой саблей и смахнул главу, и другу и третью… и восьму.

– Есь, нет у тебя ешьчо головы, али товаришши, а мне поединшыки?

Тогда змеева голова говорит:

– Оставь мне-ка одну голову.

– Нет, русьской боhатырь метно бьет, одна голова не живет.

И ету голову в подол склал и поехал в свой путь к Марфы Прекрасной. Заезжал к Марфы Прекрасной в город и выежжал на зеленой луг супротив Марфы Прекрасной, против палат белокаменных. Начал он на зеленом лугу потешаться. Тоhда Марфа выходила с нянюшками, с мамушками:

– Што жа приехал за бестия така, палицу пометывает, белой рукой подхватывает?

Пошла с мамушками с нянюшками на луг смотрять молодца и спросить, как ехал, прямой дорогой или кривой. Подходят нянюшки и мамушки и спрашивают.

– Ехал я прямой дорогой по Калинову мосту, hде у вас была сторожа, змей девятиголовой, я снял головы вашего хранильшика и проехал. Марфа удивилась, покачала головой и сказала, што вот какой на Руси есть доброй молодец.

Тоhда Марфа говорила молодцю:

– Как тебя по їмени звать, по отцесьву называть?

Еруслан Лазаревич отвечает:

– Зовут меня Еруслан, велицяют Лазаревич, из Картаусова царсьва.

Товда Марфа Прекрасная говорит:

– Еруслан Лазаревич, пожалуйте в мої палаты белокаменны не то што поїсь-попить, а побеседовать.

Весьма ее реци по уму подравилисе.

– Ну, таки милости просим, поедемте!

Взял Еруслан Лазаревич толковой повод в руки и поехал с нянюшками и мамушками ко красну крыльцю. И тоhда зашли в палаты белокаменны, за столы дубовыї, за питья-ясва сахарныї.

– Вы, Еруслан Лазаревич, приехали меня смотрять или осударсьво?

– Да, Марфа Прекрасна! Многи люди знают твою красу, поцитают, я приехал вас посмотрять.

Марфа Прекрасна говорила:

– Не хошь ле ко мне в слуги служить да меня хранить?