Текст книги "Старины и сказки в записях О. Э. Озаровской"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

25. Ерш

Живало бывало летно время жарко. Было озерко, в озерке было жарко. Озеро высохло. Был ерш. Садилося ершишко на липово дровишко, поехало ершишко ко озеру ко Ростовському. Просилось, колотилось единую ноць ноцевать.

Собирались рыбы больши и мелки, думу думали, совет советовали, пустить-ле ерша єдину ноць ноцевать?

– Воров-разбойников пускам, а ерша, доброго целовека, зацем не пустить?

Ерш ноць ноцевал, другу ноцевал, третью ноцевал, от трех ноцей – три недели, от трех недель – три месеця, от трех месецей – тридцать лет. Сказка скоро сказывается, не скоро дело деїтся. Рсплодилось ершов полно озеро. Некуда большим рыбам. Собрались рыбы больши и мелки совет советовать, дума думать, как ерша выживать.

Приходил рак – приставный дьяк, писал пристав, посылал с ельцом-стрельцом. Елец идет и ерша ведет.

Ерш-рыба приходила близко, кланялась низко, говорила смело: есь дело.

– Судьи праведны, боhом повелены, царем поставлены, для цего нас требуете?

– Ерш-рыба, скажи правды, есь-ле у тебя пути и памяти, московски грамоты, деревенски крепости?

– Ах, братцы, у меня у батюшка было клетишко, в клетишки было коробишко, в коробишки были пути и памяти, московски грамоты, деревенски крепости, в Петрово говенье, на первой недели был пожар, все сгорело.

– Есь-ле у вас посредьсво?

– У меня, во первых, окунь-рыба, во вторых сорога рыба, во третых налим!

Призвали рака, приставного дьяка, писал пристав, посылал с ельцом-стрельцом. Елец идет и окуня ведет.

Окунь-рыба приходила близко, кланелась низко, говорила смело, есь дело.

– Судьи праведны, боhом повелены, царем поставлены, для цего нас требуете?

– Окунь-рыба, скажи правду по крёсному целованью, по евангельской непорочной заповеди. В Петрово говенье был-ле пожар?

– Был, был, братцы. На пожале я был, пёрье опалил.

Во вторых надо спросить сорогу-рыбу. Позвали рака, приставного дьяка, писал пристав, посылал ельца-стрельца. Елец идет, сорогу ведет. Сорога-рыба приходила близко, кланелась низко, говорила смело, есь дело.

– Судьи праведны, боhом повелены, царем посажены, для цего нас требуете?

– Сорога-рыба! Говори по правды по кресному целованью, по евангельской заповеди. В Петрово говенье был-ле пожар?

– Был, был! Я на пожаре была, глаза спалила.

Во третых, надо позвать налима. Опеть призывают рака, приставного дьяка, писал пристав, посылал ельца-стрельца. Елец идет, налима ведет.

Налим-рыба приходит близко, кланеетця низко.

– Налим-рыба, говори смело, есь дело. Говори правды по крёсному целованию, по евангельской непорочной заповеди.

Он:

– Губы толсты, язык короток, говорить не умею.

Собирались рыбы больши и мелки дума думать, совет советовать, как ерша выживать. Щука говорит:

– Я ерша съїм.

День ходит, два ходит, а ерш говорит:

– Щука, ты востра, съїшь меня с хвоста, дак не столь мне смерть будет страшна.

– Как я їсь тебя буду?

– Отворь рот, так я сам тебе шварнусь хвостом.

Щука отворила пасть, ерш ошшетинился, извернулся, так расколол в роте, и кровь пошла.

Што делать? Осетёр говорит:

– Я не стану їсь с хвоста, а буду с головы.

А ерш ему:

– Осетёр, ты востер! Пойдем-ко, этта мужики нёводят, пойдем в нёвод, дак только закачаїмся!

Осетёр пошел, садит в невод, а ерш под тетиву.

– Осетёр, ты востёр! Куда тебя чорт несет!

– Околей, ерш! Меня древокольной палкой бьют!

 
А ерш под тетиву убежал.
В то време пришел бес, забил ез.
Пришел Перша, огрузил вёршу.
Пришел Боhодан, – и ерша боh дал.
Пришел Лазарь, за ершом слазал.
Пришел старец, вынел икры ставец,
Пришел Андрюша, ерша разрушил,
Пришел Юда, расклал на четыре блюда,
Пришел Антипа, всего стипал,
Пришла сестра Ненила, только голосом повыла,
Мати Аликсава Реву не застала.
 

Трапеза с превосходной ухой, чудесным деревенским пивом, с угощеньем от Московки, затянулась, а когда компания выразила желание отдохнуть, хозяева внесли в горницу огромные снопы соломы, и каждый разлегся на снопе как на перине.

Выспавшись, все захотели сказок и обратились к Кулоянину. Он начал, полуотнекиваясь.

26. Вехорь Вехоревич

–  Да кде-ка мне тут вам моїх сказок переслушать? Да кде-ка тут їх пересказать? У меня длинны. Ну, про царя Далмата. Дак ведь тут до полночи хватит вам слушать. Как у его два сына было, Федор да Василей, а третей Иван-болван. Да как іхняя мать тридцать лет свету белого не видала из-за красоты, из-за того, што ее товда сейчас Вехорь Вехоревич уташшит за красоту, за басоту.

Вот ети три сына приступили к отцу своему царю Далмату.

– Дозвольте, возлюбленной батюшко, погулять нам с возлюбленной маменькой по саду, што как она тридцать лет свету белого не видала.

– Ах, возлюбленные дети мої! Ведь ее Вехорь Вехоревич уташьчыт.

– Нет. Мы ее укараулим!

Вот он дал блаословенье погулять їм по саду, а сам сел у окошка косявшета, смотрит и видит, прошлись они по саду раз и второй раз, а в третий раз пошли и не видят больша матери.

– Што, куда она девалась? Или до ветру может hде осталась?

Заахнукали. Ети старшие говоря:

– Мы уедем їскать маменьку во цисто поле, не брошена-ле hде в ракитовом кусту; уедем не сказываясь.

Иван говорит:

– Нет, уж надо повиниться.

Те братья прошли прямо на поратной двор, взяли себе коней серых на яблоках и уехали.

Иван Царевичь пошел к отцю, повинился, как їх мать утерялась.

– А hде жа два дурака?

– Уехали во цисто поле, смотрять, не брошена-ле hде маменька в ракитовом кусту.

Ну, живут они без матери, без братьев, и стоснулся Иван Царевичь: охота ему во цисто поле показаковать, себя показать и людей посмотрять, поїскать матери или братьев своїх наехать.

Стал просить батюшка отпустить его. Тот не спускал по началу, а потом согласился. Пошол Иван Царевичь на конюшен двор выбирать себе коня и не мог найти поединшика: которого коня тяпнет, тот по коленца в землю войдет.

Идет назать кручинной, а на стрету ему бабушка-задворенка:

– Што, Иванушко, кручинен, што, Иванушко, невесел, сниз головушку повесил, оци ясные в мать-сыру землю потопил?

А он ей:

– Поди сюдла. Дам тебе плюху, – будет жопы сухо!

– Ах, Иван-Царевичь! Молоды то кони в седла бьют, а стары люди вычинивают.

И разошлись они.

И вот все Иван-Царевичь не может себе коня прибрать, идет кручинной, а на стрету ему бабушка-задворенка.

– Што, Иванушко, не весел, сниз головушку повесил, оци ясные в мать-сыру землю утопил?

Он ей опеть:

– Поди сюда! Дам тебе плюху, будет жопы сухо.

Она опеть ему:

– Молоды кони в седла бьют, стары люди вычинивают.

Все время минует, и нету Ивану-Царевицу коня, опеть стрецает бабушку-задворенку:

– Што, Иванушко, кручинен, што не весел, сниз головушку повесил, потопил свои оци ясные в мать-сыру землю?

Он ей опеть тем-же побытом:

– Дам тебе плюху, – будет жопы сухо.

И она ему:

– Молоды кони в седла бьют, стары люди вычинивают.

И подумал: што она мне каки загадки загадыват? И говорит ей:

– Што ты мне все как сказывашь, я не пойму: молодые кони в седла бьют, стары люди вычинивают.

– А то я тебе сказываю, што есь у твоеhо батюшка в погреби конь, што нехто им владеть не может, тридцать лет на цепях стоїт. Попроси у батюшка блаословленья. Как дас тебе блаословленье етого коня взять, дак поежжай, а не даст, дак дома сиди. Да найдешь-ле ешьчо такого мастера, штоб сделать цепь в 300 саженей, весом в 30 пудов и на конце хлап, штоб можно было закинуть на Вехоревы горы.

Иван-Царевичь пошел к царю Далмату:

– Возлюбленной батюшко, есь у вас в погреби конь, што нех-то їм владеть не может: не по мне-ле етот конь будет? Дай-ко-се мне блаословленыце ехать на етом коне во цисто поле.

Отец дал ему блаословленье, и пошел Иван Царевичь к погребу.

Спустил коня со семи цепей, Иван Царевичь тяпнул его правой рукой, конь на коленци пал:

– Полно тебе, овеян мешок, самому форсить, не пора-ле тебе нас боh а тырей носить?

Конь и провешшался ему целовецым ясаком:

– Спусти меня на три зори самого себя прокатать, ноздри пробрызг а ть. Только сам не опаздывай, приходи в срок, а то не увидишь меня боле.

Иван-Царевичь спустил коня, на радостях стал гулять, пировал, едва не опоздал: на третей день только про коня вспомнил.

Вуздал он добра-коня во уздилиця тосьмяное, накладывал седелышко зеркальцато, правой ногой во ремень ступал, левую ногу через хребетну кось кинал. Брал в праву руку шолков повод, в леву руку шолкову плетку, брал цепь 30 пудов. Не видели поездочки Ивановой, только видели в поле курев а стоїт.

Вот ездил Иван-Царевичь, козаковал и наехал на две ископыти.

Поехал он по етому следу и наехал на своїх двух братьев.

Раздернут у їх бел-полотнен шатер у самых у Вехоревых гор, а попасть туда не могут.

Вот они поздоровкались. Поставил Иван-Царевичь своего добра коня к їх коням. Ночь пр о спали вместе, а на завтра стали цепь закидывать, на Вехоревы горы. Федор стал закидывать, не закинул: Василей стал – не закинул, а Иван-Царевичь захлеснул хлап прямо на Вехоревы горы. Вот он сказал своїм братьям:

– Я вызнусь на ети горы и пойду маменьку возлюбленну їскать, а вы здесь дожидайтесь. Как, если сядет на ету цепь пташка да станет петь, значит, уж не считайте меня жива, не сможете-ле вы тоhда как-нибудь ету цепь забрать?

Ну, вызнелся Иван-Царевичь на Вехореву гору, пошол и пришол к избушки на курьей ножки.

Да кде же вам здесь все пересказать, как он тут трех девиц нашел. Как братья у его невесту отбили, саму красиву, младшу.

Да ведь и мать нашел, да как ешьчо с Вехоревых гор сходил. Ето вы ешьчо подумайте, как тут сойти… А как Вехоря убил, – вот так по хребту тяпнул, а он ему: «Прибавь ешьчо».

– Нет, русьской боhатырь единожды бьет, да метно живет.

– А еслиб он ешьчо раз тяпнул… Ето уж его научила девица, штоб один раз бить.

Да hде-жа тут?

Не пересказать.

Вот Иван-Царевичь с горы простился с брателками, шапоць-ку снял. Шел день до вечера, красна солнышка до з а ката и них-то ему не встречялся, нихто ему не попадался: ни зверь текушчый, ни птица летучая.

Вот набрел он – стоїт избушка на курьей ножки об одной окошки.

– Избушка, поворотись к лешему шарами, а ко мне воротами.

Избушка поворотилась к лешему шарами, а к нему воротами. Он ее омолитвовал и заколотился. Сейчас вышла к нему девиця, што краша на свете нет, Елена Прекрасная. Взяла за белу руку, повела в светлую светлицу, скатертью протресла, явсву всякого нанесла.

– Кушай, Иван-Царевичь.

А как попил, поел, стала вестей спрашивать.

– Я ишшу свою возлюбленную маменьку. Она у В е хоря В е хоревича, как туда пройти?

– Ох, ето далеко. Пойдешь дальше, hде Марфа Прекрасная живет, можот она знает, а я здесь ницего не слыхала.

Повела его в теплу спаленку ко кроватки ко кисовой – на ей перина пухова, подушецка шолкова, одеялышко черна соболя.

– Лёжись, Иван-Царевичь.

– Да неужели ты от меня уйдешь?

– Да ведь нехорошо девице как с мушшиной оставаться… Как можно, ето неловко.

– Да ведь ты одна жила, натоснулась, ты только повались со мной, я тебя не задежу… Поговорим, побайкам.

Она согласилась, повалилась с їм на кровать. Однако жа он захватил ей за сарафан. И хотел ее разотлить.

– Ах, Иван-Царевичь, идешь ты на верную смерть, а хочешь меня разотлить. Как я товда останусь? Иди к Вехорю Вехоревичю наперед. Как вернешься назать, я вся твоя.

Он все свое, не унимается. Она захватила его в охабку, прижала к своему ожиренью, ко белой груди.

Иван-Царевичь сейчас з а спал, захрапел, как телёга заскрипел.

По утру Елена Прекрасная подходила близко, говорила низко:

 
Вставай, Иван-Царевичь,
В дороги долго не спать, —
Надо рано вставать.
 

Иванушко пробудился, как от смерти проявился.

Клюцевой водой умывался, тонким полотенышком утирался, пропинался с Еленой Прекрасной и отправлялся в путь-дороженьку.

Шел день до вечера, красна солнышка до з а ката.

Нихто ему не встречяется, нихто ему не попадается.

Приходит к избушки на курьей ножки об одной окошки.

– Избушка, повернись к лешему шарами, а ко мне воротами.

Избушка повернулась к лешему шарами, а к ему воротами.

Он в колечько колонулся. Вышла к ему на стрету девица ешьчо краша, ешьчо беляе прежной, повела его в столову горницу, скатертью протресла, кушаньев нанесла, напоїла, накормила, стала вестей спрашивать.

Иван-Царевичь сказал:

– Иду я к Вехорю Вехоревичу искать возлюбленну маменьку. Не видала-ле ты ей?

– Не рог детинушку тянет, а сама головушка на рог едет. Много туда народу уежжает, нихто назать не бывает.

Пойдешь дальше, увидишь Александру Прекрасну, она с ей каждой день по утру-рану видается. Иди, лежись, Иван-Царевичь.

И повела его во теплу спаленку, ко кроватушки ко кисовой, со перинушкой пуховой, подушецькой шолковой, – одеялышком черна соболя.

– Да куда-жа ты от меня идешь, неужели со мной не останешься, Марфа Прекрасная?

– Как я могу, девица, с тобой остаться?

– Да ты только рядом привались, побайкам, побеседничаем.

Однако-жа Марфа Прекрасная согласилась, скинула с себя сарафан, осталась в одной белой коленкоровой рубашки, рядом с їм повалилась. Он стал ее досадить.

– Ах, Иван-Царевичь! Несешь ты буйну голову на верную смерть, а хочешь меня разотлить. Как я тоhда останусь? Возврашшайся назать, тоhда я вся твоя!

Он свое – не унимается. Она схватила его в охабку, прижала к своему ожиренью, Иванушко з а спал, захрипел, как телега заскрипел. Поутру она подходила близко, кланялась низко.

– Иван-Царевичь. Дорожным людям не спать. Надо рано вставать!

Иванушка ото сну пробудился, как от смерти проявился. Студеною водой умывался, полотенцем тонким утирался, с Марфой Прекрасной прошшался. Идет, нихто ему не встречяется, нихто ему не попадается.

Шел день до вечера, красна солнышка до заката и пришел к избушки на курьей ножки об одной окошки. Тем же побытом повернул ее к лешему шарами, а к себе воротами – в колечко брякнул.

– Кто крешшоный?

– Иван-Царевичь!

Выбегала Александра Прекрасная, ешьчо краша, ешьчо беляе прежных.

– Ах, кака бестия живет на пустом месте!

Брала Ивана-Царевичя за праву руку, заводила в белу комнату. Скатертью протресла, кушаньев нанесла, напоїла, накормила, после стала вестей спрашивать. Иван-Царевичь росказал:

– Не знаешь-ле ты про мою возлюбленну маменьку?

– Я каждые сутоцьки с ней видаюсь по утру рану. Однако-жа пора тебе отдохнуть.

– Отдохнуть не худо, послушать бы лучша.

Александра привела его во теплую спаленку, стала уходить, он стал просить:

– Неужели-жа ты от меня уйдешь? Повались около меня. Я тебя не задежу, поговорим о пер е жем, о заднем.

Она согласилась. Он стал за титочки ей хватать, в уста сахарны целовать.

– Ах, Иван-Царевичь, идешь ты на верную смерть. Хочешь спустить головушка сниз с могушчих плечь и хочешь меня так оставить. Возврашшайся назать, тоhда я вся твоя.

Он все свое. Она закинула на его праву руку и праву ногу, навалилась на его, он заспал, захрипел, как телега заскрипел. Поутру она печьку затопила, подходила близко, кланялась низко:

– Милости просим, Иван-Царевичь, покушать.

Иван-Царевичь встал, умылся клюцевой волой, утерся белым, тонким полотенышком, сел на лавицю, голову повесил: навалилась на его печаль и кручина. Александра Прекрасная села подле его глаз:

– Приложи свою голову к моїм могутным плечам!

– Александра Прекрасная. Переложи своего ума в мою голову.

– Давно-бы так! Дам я тебе котка-баюнка. Он доведет тебя до Вехорева дома. Там стоїт девять колышков: на восьми по человечьей головке, а на девятом – нету; не быть бы тут твоей головки. Коток доведет и спрецется. У окошка сидит твоя маменька. У ей окошечко всеhда поло. Увидит тебя, кинется на белы груди… Ты много не мешкай. Не давай ей расплакаться да заболтаться, – входи в дом, там у їх в задней клети веснет мець-кладенець. Ты его возьми, да пушшай мать тебя посадит в сундук, и сундук пушшай не замыкат. Прилетит Вехорь Вехоревичь, станет русьского духу разчюевать, пусть она его улешшает, уговаривает, в головы покопает. Как заснет, ты ему голову ссеки, а второй раз не бей, а то две головы у его станут. Коток потом вас назать доведет. Ох, ты мой коток-баюнок! Бежи и веди!

Коток-баюнок побежал попереди, Иван-Царевичь за їм.

Пришли к Вехореву дому, и коток спретался. Там девять колышков; на восьми колышках по человечьей головки. Иван-Царевичь – ах, как пострашился! Однако-жа маменька в окошечько его увидала, кинулась, бросилась на стрету.

 
Ах, дитя мое рож о ное,
Не с неба-ле пало?
Какима ветрами тебя занесло?
 

Он маменьки долго плакать не давал:

– Пойдем, маменька, в дом Вехорев блаhодатной. У вас тут в задней клети есь мець-кладенець.

– Есь. Да только hде тебе їм владеть? Тут в нем вся смерть Вехорева.

– То мне и надо!

Зашли в задню клеть. Иван-Царевичь не блаословесь, не перекрестесь схватил мець, в корман положил.

– Да, маменька, легохонько.

– Ну, и слава боhу.

– Теперь я сяду в сундук, а ты, маменька, меня не замыкай. Как прилетит Вехорь Вехоревич, станет русьского духу расчюевать, ты его улешшай, уговаривай: откуда-жа возьмется. Потом угошшай; ковда отжиреет, покопай у его, станет дремать, ты дотоле копай, пока не захрипит.

Вот прилетел Вехорь Вехоревич.

– Хву, фу! Русьским духом пахнет!

– Да што ты, откуда-жа возьмется с Руси человек? С неба што-ле пал?

И стала его угошшать. Так показываем, как почесываем. Напился, нажрался, таки все свое:

– Русьским духом пахнет!

– Ды ты по Руси летал, дак русьского духа набрался. Давай, я лучша тебе покопаю: ты весь зашишкался.

Стала она копать, он з а спал, запыш е л, захрипел.

Тут Иванушко схватил мець: hосподи блаослови, и оттяпнул ему голову. Голова откатилась, рыцит:

– Поприбавь ешьчо!

– Нет, русьской боh а тырь однажды бьет, да метно живет!

Взял голову на колышек посадил, тулово в фатере оставил, золотой казны набрали, сколько надомно, а дом сожгли до пепля.

Тут коток-баюнок подскоцил и повел їх и довел до первой избушки. Выбегала Александра Прекрасная, хватала їх за белы руки. Стали они уходить. Иван-Царевичь сказал:

– Эх, оставайся избушка не у места!

Александра Прекрасная свернула избушку, как яицко.

– На, неси, как нать!

– Годится!

И спрятал ето яицко. Пошли дале и пришли к Марфы Прекрасной. Она тоже в котомоцьку собралась, стали уходить, Иванушко опеть:

– Ах, остается избушка не у места.

Она тоже таким же побытом избушку свернула как яичко и подала. Пришли к Елены Прекрасной. Она возрадовалась, стала живо в котомоцьку собираться.

Иванушко опеть сказал:

– Эх, оставайся, избушка, не у места.

– А што? Неужели жалко?

– Да не жалко, а так: што ей оставаться?

Ну, она тоже свернула избушку как яицко и подала:

– На, как нать.

– Годится!

Шли близко-ле, далеко-ле, низко-ле, высоко-ле и дошли до хлапу. Тут надо по одному спускаться.

– Ты, Елена, спускайся на зелен луг.

Елена спустилась, увидали ее родимые братья, – ну-же, они драться. Тут Марфа Прекрасная спустилась, – опеть увидали ей братья, и ну они драться: тому нать и другому нать.

– Ну, маменька, быват ты їх уймешь, спускайся.

Маменька спустилась. Александра Прекрасная и говорит:

– Пошто не спускаешься, любезной?

– Спустись ты прежде, я последний.

– Ах, Иван-Царевичь, ты останешься здесь. Видишь, как хлап подоржавел.

Они заспорили. У его все-таки свой глупой ум одёрживает. Она и говорит ему:

– Ну, я спушшусь, а уж знаю, што тебе здесь оставаться, дак уж научу тебя, как спуститься. Ты останешься, спрятайся в дупле в дубе и дожидайся: прилетит Вехорева сестра на ковре-самолете, станет вешшевать, плакать, рыдать, горевать и духу заслушивать, а там заспит на ковре-самолете. Припутывайся ты к ковру-самолету, она проснется, станет летать товда, некуда тебя девает; и как спустится с Вехоревых гор, тут и ссеки голову.

Спустилась Александра Прекрасная. Братья увидали ее; цепь дернули. Она от хлапу оторвалась. Иванушко там остался, а братья – ну драться: и тому нать и другому нать. Федор одолел, и ему досталась Александра Прекрасная. И уговорились отцу сказать, што ети братья мать достали, а што Иван hде-то три года ездит и верно уж пропал. Мать говорит:

– Ну, поедем домой, там уж разберем.

– Нет мы тебе голову ссекем, если инако скажешь!

Она ужахнулась и согласилась. Конь Ивана-Царевичя порснул в цисто поле, не захотел їм служить.

Как по сказанному, как по чёсаному, прилетела Вехорева сестра и ну вешшевать, плакать, рыдать, горевать. У плакалась она, утомилась, солнышко ей пригрело, она и заспала. Иван-Царевичь из дупля вылез и к ей опутинками припутался.

Проснулась Вехорева сестра, увидала Ивана Царевичя:

– Ах, дурак! Сам попал!

Вызнялась на ковре-самолете.

– Вот я паду в синёё мор е ! Тебя залью!

– Ну и себя зальешь!

Ширкает по морю, а што сделать? hде Иван, тут и сама.

Вылетела в подвышность.

– Паду в чашшу, тебя заколю!

– А коли, себя заколешь!

Летала она над чашшей, повернется спиной, хочет Ивана заколоть, да и сама наколется. Всяко пехалась, опристала и опустилась на зелен луг.

Сажени за две за три Иван-Царевичь выхватил свой булатной нож, порезал опутинки и тяпнул ее мецем.

– Нде-ка мой доброй конь?

Только сказал, а уж конь бежит, мать-сыра земля дрожит.

– Нде мої братья?

– Твої братья домой поехали.

– Как поеду теперь?

– Ну, как? седлай, уздай меня. Поедем, как раньша ездили.

Поехали по чисту полю – широку раздолью, подъехали к его осударьсву.

– Ну, Иван-Царевичь, я привез тебя. Теперя твоя богосужена занята. Я побежу в камыш-траву покататься, а ты попросишься, куда-ле прохожаем на фатеру и што услышишь, то и делай.

Ну, Иван Царевичь спустил своего коня питаться и кормиться. От его палат белокаменных с версту тут деревнюшка, он приворотил к избушки одной.

Там старичек и старушка.

– Не пустите-ле ночевать?

– Заходи.

Ты, бабушка, не дашь-ле чего поужинать?

Старушка сейчас скатертью протресла, кушанья нанесла. Сели за стол и стали беседовать.

– Ну, што деется в осударсьве?

– У нас в осударсьве все живут н а веселе.

– Што зачудилось весельё?

– Федор хочет брать в замужесьво привезену девицу. Только не могут слить ей персн я , да сшить пантуфлей по уму, да подвенечьно платьё. Только тоhо и дожидаются, не найдутся – ле hде-ка таки швецы.

– Поди в осударсьвенной дом и подредись злачен персень слить в пору.

– А ты разве можешь?

– Да уж берись. За подряд пополам.

По утру старик пошел в осударсьвенной дом. Его приворотники спрашивают:

– Ты зачем?

– Подряд подряжаться.

Пропустили. На кухне опять придверники:

– Што надо?

– Подряд хочу взять.

– Мастер-ле ты?

– Надеюсь. Нельзя-ле мне в глаза видеть царевичя?

Ему доложили:

– Старик берется персень слить, просит вас в глаза видеть.

Ну, Федор вышел к ему.

– Можешь-ле ты сделать в срок?

– Да, берусь.

– А много-ле оброку просишь?

– Триста рублей.

Ну, он дал задатку ему полтораста рублей.

Старик принес деньги домой.

– Ну, поди купи тоhо, друhого.

И вот стали они пировать, столовать, а работа никака не робится. Вот и срок пришел. В утрях старуха воркует:

– Вот ты взял подряд, а он какой-жа мастер? Скоро часы выйдут, ты-то как пойдешь? Тебе голову ссекут.

– А молчи, старуха, не дорога и голова моя!

– Все-жа лучша на плечах, как отрублена.

Иван пошел, как буде помочиться, яйцë о яйцë шшолканул – сделалось кольцë, како надомно.

– На, вот неси подрядно.

Старик завернул его в платок, шубу надернул.

– Да оддашь кольцë, бери подряд на пантуфли.

– А сколько задатку брать?

– Проси сот пять: нать резинка, нать мало-чего поставить, нать все хорошее.

Старик побежал. Приворотники и придверники спрашивают:

– Ты куда?

– Несу подрядно, прошу в глаза видеть.

Федор пришел, подрядно принял – кольцë снес Александре Прекрасной. Она надела на межымянной перст.

В самой раз. Ретиво серьцë закипело, загорело.

– Позовите мастера.

Подала ему стакан вина оченно большой.

– Ведь не ты перстень слил, сознайся!

Дед таки не сказал.

– А можешь пантуфли сшить?

– Могу.

Получил за подрядно и за пантуфли задатку, домой принес.

– Што деньги? Как делить будем?

– Кидай в яшшик!

Ну, опеть пировать, столовать. Опеть старуха воркует, што подряда не делает Иван, а он в утрях, как уж подрядно нести, вышел, как буде помочиться, яйцë о яйцë шшолканул – пантуфли готовы.

– На, неси, да берись за подвенечно.

– Сколько просить?

– Я не знай. Ну, проси девятьсот.

Старик побежал, уже его приворотники, придверники пропускают.

– Подряно несешь?

– Подрядно.

Федор подрядно принял, позвал слугу снести башмаки к невесты. Ети башмаки, как есь. Кровь в ретивом серьце закипела, как быть загорела: только как не сам-ле шил? Но сколько не допрашивала старика, однако-жа он не сознался. Взел старик и подвенечьно платьё шить. Опеть живут на-в е селе, пируют.

– Ужа помочь тебе платьё то шить? Пора!

– Там поманим ешьчо.

Старуха опять воркует. И таким же побытом, как срок вышел, в утрях Царевичь пошел на дворье, как буде помочиться, яицко о яицко шшолканул, и обернулось подвенечно платьё.

– Неси, старик. Как она одежит ето, и сколь не вежливо, сколь не приятливо, будет она тебя выспрашивать, ты не сказывай. Ты скажи только: «Есь человек, но нельзя сказать, какой». – Таким же побытом старик платьё в пласты завернул, снес подрядно. И как одела она ето платьё на свої могутные плеця, кровь у ей закипела, как быть загорела. Стала она старика угошшать и улешшать, ну и наконец он сказал:

– Есь человек, но не смею про его сказать.

– Ну слушай. Скажи ему, штоб он завтра приходил на почестей пир и стал бы у печьки муравленной, ко печьнему столбу. Ты сам тут-жа волокись.

Вот старик домой деньги принес:

– Как делить будем?

– Да чего делить, – все твое!

Вот уж тут пошло пированье, столованье. Старик побежал б о рана купил. Б о рана зажарили, угошшаются, стал и светок. Народ льет со всех сторон. Иванушко надел цветно платье, мець опоясал. Старик и старуха спрашивают:

– Как тебя звать?

– Я – Иван-Царевичь. Пойдем смотрять свадьба.

Вот средились и пошли. Просто народу водой не смоцить, а ети идут…

– Куда вы? Нельзя!

– Льзя!

И почал всех спихивать:

– Не ваша дорога! Моя!

У самых палат белокаменных опеть їм:

– Вы куда? Там кнезья-б о ера!

– Я такой-жа!

Зашли они в палаты белокаменны и стали у муравленной печьки, ко печьнему столбу.

Тут свадьба на-велесе. Кони готовы. Запрежона корета. Мамушки-нянюшки подали невесты подносец и две чяры. Она всех сродников обнесла, – надо бы заходить за столы, а она на четыре стороны поклонилась, а такжа на пяту, ко муравленной печьки и говорит царю Далмату:

– Блаослови, батюшка, поднести етим гостям.

Он дал ей разрешенье. Она подошла, поклонилась, и выпили по стакану.

– Ім ети стаканы малы, ставьте поболе.

Дед стоїт ровно и тот такжа. Поднесла в третий након, в глазаньках помутилось, из белых рук чяроцьки покатились:

– Здрастуй, Иван-Царевичь!

– Здрастуй, моя боhосужена!

И пошли они к столам:

– Вот, батюшко, хто нас ослобонил.

– Да, действительно, так.

Иван-Царевичь все рассказал и матери говорит:

– Как тебе, матушка, не стыдно, што ты правду не сказала?

– А што я могу сделать над своею кровью? Как они и себя могли засекчи и меня?

Ну, Иван-Царевичь овенчался со своей боhосуженой, а братья тех взели. Иван Царевичь на царсьво сел, а братьев кнезьями сделал.

После этой длинной сказки наступил роздых. За окном лил дождь, а здесь пылал огонь в печке, на снопах было уютно и мягко, лились завораживающие, дышащие древностью сказки. Они уносили в далекое детство этих больших, «могутных» людей. С каким детским вниманием слушали они Махоньку рассказывающую.