Текст книги "Старины и сказки в записях О. Э. Озаровской"

Автор книги: Автор Неизвестен

Я жил в кучерах у управляюшшево именьем. У нево дочка была. Родители стали замечать, што у нас с дочкой разговоры. Она мне подарила часы и себе такие-жа купила. И шли эти часы – минуточка в минуточку и секундочка в секундочку. Как скажет мне: «В такой-то час, в такую-то минуту приходи», я уж у ей в комнаты. Родители стали замечать и мне отказали. И поступил я в графпанельшики в Кронштат. Тоесь попросту пошол шляться по Кронштату. Она мне все же записочки посылала и денег посылала на пропитанье. Она сделалась больна и прислала мне записочку:

«В такой-то час мама поедет за свешшеником для вероисповеданья. Ты смотри и той же минуточкой ко мне».

Я стал смотрять, действительно: в такой-то час мамаша из калитки – брык на извошшика, а я – брык на лесницу (жил в кучерах, дак мне лесницы были все хорошо извесны) и к ней в комнату. Она лежит уже под светыма. Поговорили с ей немного и слышу, мать вернулась. «Милочка, говорю, мамаша со свешенником идут. Я-то куды?» А у ей тут сундук стоял. «А сюды», говорит. Насилу с места сползла, сундук отворила, я в сундук, она меня заперла и ключ вынела. Мать приходит со свешенником, а она, слышу, говорит:

– Позовите околодошного и дворника.

Послали. Вот, думаю, беда, чево она делать хочет?

Околодошной и дворник пришли. Она говорит:

– Мама! Это бабушкин сундук?

– Бабушкин, милочка, бабушкин.

– Бабушка мне его отказала?

– Тебе, милочка, тебе.

– Так вот я помру… Штоб этот сундук со мной в могилу шол…

Вот, думаю, шутит! Шутя, шутя, а она таки померла. Ейной гроб на великолепну балдахину, а меня на ломового извошшика. Везут меня, слышу, люди разговаривают:

– Как великолепна балдахина!

– А пошто сундук-от везут?

– Тако уж жаланье покойницы! Видно, здесь любимы вешши.

«Да, думаю, любимы!»

– Штоб уж никому не доставалисе!

«Да, думаю, кому достанессе?»

– Штоб уж с ей в могилу шли!

Я-то лежу и думаю: «Ужели в могилу? Кричать, или не кричать?»

Молчу: любовь не картошка, не проглотишь; как часы наши шли минуточка в минуточку и секундочка в секундочку, так и жисти наши заодно кончаюцца, – и не кричал! Вот гроб в могилу спустили и меня на гроб поставили, и землей засыпали.

Потом слышу п о топ, бегут… Ведь по земли все слышно.

Могилу разрывают и голоса:

– Ну, как? Сверху ломать?

– Нет, погоди! Тут может, дороги вешши, сломашь. Нельзя-ле как по шалнерам?

– А, давай сверху!

Да топором, да прямо мне в голову!.. Я выстал и заревел… Они бежать, я – за їма! Вот и осталось на головы – шишка!

Дав немного утихнуть веселому смеху, Скоморох снова, начал.

Живало бывало старик со старухой. У їх был одинакой сын и его отдали в ученьё. Кончил это ученьё, и отец его поместил на завод в город. На заводе он работал лет до двадцати, и вдруг мать пишот, што приежжай, отец помер, нать хозейсвовать. Он приезжжат и мать объевлят, што она стара, нать ему жона и работница в хозейсво…

– Я тебе, Ванюшко, невесту приберу-то…

– Нет, маминька, это уж оставьте. Мне жить, мне и выбирать. Сам выберу!

Она было:

– Да как?! Стары люди всеhда уж так делывали. Можешь-ле выбирать? Понимает-ле мушшина обиходну роботу? Нать, штоб была и пряха, и ткея, и жнея, и в дому обиходна и к людям уцлива, и тебе повинна и мне починна. Я людей знаю, кто какого житья. Я выберу!

– Нет, маминька, я сам. Не люблю я из чужих рук смотрять!

Он был нравной. Мать и перечить боле не стала.

А он себе думат:

«Как никак, а все нать в переделку брать!»

Вот услыхал, што в одной волосте есть боhата невеста и така гордёна горделива, што нихто ю из боhатых не брал, а за бедного сама не шла…

Вот и задумал наш Иван ей усватать. Сел да поехал в ту волось. А там жил знакомой старик. Он к ему:

– Ну, пошто, Иванушко, приехал?

– Невесту сватать.

– Это, действительно, хорошо. Нать тебе хозейка. Только надумал-ле? Бедну сам не возьмешь, а боhата – та сама не пойдет, ты ведь бедной. А ежели кака пойдет, дак не радось! Как думашь?

Иванушко и росказал, на каку метит.

– Да што ты уж! Она робить ницë не хочет: ни пресь, ни ткать, ни жать, ни косить, ни корова обредить, ни трава носить. Только знат на своем поставить. Ты с ей напозоришься!

А он ему на ответ:

– И боhата будет работать, нать только к рукам прибрать.

– Как хошь! Воля твоя, только не думаю…

А его боле разжигат. Пошол прямо к невестину отцу. Те родители довольны, куда-ле доци спехнуть, а она уперлась. Старики всячески уговаривают: и парень хорошего житья, хошь и беднея нас, но чисто ходит, ты у его за барыню будешь жить. Да цего, дура, дожидаессе? Из боhатых тебя нихто не возьмет, а за бедного сама не пойдешь. Это парень красивой, ловкой, ты будешь довольна и будешь над їм голова.

Она роздумалась:

«Пошто в старых девках оставаться? Лучша пойду за этого да к рукам приберу. Роботать не заставит. Я роботницу возьму».

И согласилась.

Иван говорит:

– Нареченной батюшко и нареченна матушка, и нареченна возлюбленна невеста! Сватьбу нельзя откладывать! Через семь ден венцаньё!

Домой приехал, росказал, каку невесту берет, так все разахались, а мать прямо плачот:

– Да я слыхала: гордёна, набалована, любит, штоб шапки перед ей ломали, ницего не умет, и робить не станет, и тебя жалеть не будет, и што ты бажоной здумал!

– Нет, говорит, мама, не всякому слуху верь. И роботать будет, и меня любить будет, и тебя уважать будет, – только ты мне ни в чем не перечь и собирай все как надо по хозейсву: через сем ден свадьба.

И все по деревне ахают, смеются:

– Она от его убежит! Она с їм жить не станет! Городской дурак деревеньску боhату дуру берет!

И пошли…

Боле всего девки, да жонки.

А он к товаришшу и к сестры двоюр о дной:

– Ты, Петька, дружком будешь!

– Ты, Маша, свахой.

Это двоюр о дной сестры. Те радехоньки поез собирать.

И он стал сродников всех собирать, а за день до венца отправился в город на базар и купил трех коней по три рубля. Привел домой этих коней: эдва переступают, эдва дышут.

Мать увидела, заплакала:

– Да ты одичял? Эдаких коней купил?

– Не велики деньги: три трешницы. Съедят не столь много, а два дня протянут. Столько мне и нать.

А тут Петька бежит:

– Все ле закуплено? у меня все готово, самолучши кони стоят… А это ты куда эких животин купил?

– После узнашь, а завтра поедем по невесту, приготовляйси. На утро поезд собрал, вся деревня здрит, отличной поезд, только под жонихом тройка страшна, кони страшны.

– Ну, уж до черквы не доедут…

Приехали в невестин дом, после того невеста села с др у жком и со свахой на жониховых кляч, а жоних по отдельности. Ну о полдороги Ваня остановился, велел дружку и свахи уйти, а сам с невестой сел. Она гомулькой покрыта и не сметила, как пересаживались. Только глаза росширила: ни дружка, ни свахи, они с жонихом в поле стоят. Одна пристяжна из сил вышла, дале уж не можот итти, а жоних кричит, страшно ругаетси. Та стоїт. Он крикнул:

– Смотри, третьего накона не дожидайси, прирежу!

Та стоїт. Он взял, коня прирезал. Едут дале, втора пристяжна пала. Жоних страшно ругается, кричит, – конь лежит, он опеть:

– Ставай! Третьего разу не дожидайси! Прирежу!

Конь лежит, не ставает. Иванко слез, сругалси, коня прирезал, также и коренника, а сбрую от кажного в санки побросал, а потом к невесты:

– Катя, говорит, ставай!

Она сидит, молчит. Он сгремел:

– Вылазь! Третьего разу не дожидайся! А то как коня прирежу!

Она вылезла из санок. Опеть к ей:

– Вези санки!

Она было смолчала, он как крикнет:

– Вези!

Она и повезла санки со всей кладью.

– Сыми гомульку!

Она уж сразу снела. Потом видит, она пошла.

– Сымай шубу!

Она уж снела, да сама уж в санки ложит.

Ишла с полверсты и пристала.

– Я, говорит, Ваня, оцень пристала, больша не могу.

– Одежь шубу! Пойдем пешком.

Идут, он говорит:

– Смотри, свешшенник спросит, своей-ле волей идешь, отвечай, што своей, а не то, как коня прирежу!

Пришли в черкву, там все готово. Свешшенник начал править свое дело, обрашшает к ей вопрос: своей-ле волей идешь, она отвечает, што своей (сама тресется); к ему – разумеется, своей. И так до трех раз. Ну и все готово. Петька уж брошены санки привез, запрежены хорошима коньми (у его дома были жа хороши). Ну дома гостьба, народу много и все удивляются на молоду: тиха да смирна. Она была уж рада, коhда с ей по хорошему говорят, не грозят, не ругают.

Дале окажись Катерина послухмяна да и роботать горазда.

Дошел слух до ейных родителей. Мать здумала проведать свою дочь: како житье. Иван ей в окошко приметил и говорит жоны:

– Катя, к тебе мать идет. Грей самовар, угошшай, а мне недосуг, итти нать.

Ну, мать приходит, здороватся.

– Как, Катя поживашь?

– Очень хорошо, Ваня меня любит, жалеет, свекровка – тоже, заместо тебя, все закрашиват.

А мать свое:

– А я слыхала, што ты извелась на работы, вишь как похудела, да побледнела. Ты їх не слушай. Иван твой мельница пустопорожня, езык невесть цего навернет, свекровки все лихо, ницë не робит, а все ты. Ты не роботай, а как бить станет, ты к нам бежи.

В это время заходит Иван.

– Катя, неси уздечку!

Катя подала.

– Цего с ей делать?

– Обратывай матери.

Катя стала говорить, што с ей хорошо обрашшаются.

– Катя! Веди ее во двор, запрегай в соху, да привежи, штоб не ушла, будем картошку на ей пахать, как попьем чайку.

Ну почайпили, Иван и говорит:

– Ну добежи, погледи, не убежала-ле мать.

Та посмотрела: мать развезалась и убежала. Она приходит и печалуется:

– Вот Ваня, дьявол-то; развезалась, убежала и все побросала.

– А церт с ей! Убежала дак убежала!

Опеть живут хорошо, советно.

А старуха та прибежала домой растрепана, на голос воет, што дочь загубили, выдали за лешего. И все воркует, и все неладно…

Ну, старик делать нецего, сам поехал смотрять затево житье, как дочи: позорится-ле за роботой.

Иван сметил, што тесть идет, опеть к жоны:

– Этта, ты угошшай отца, а я пойду, мне как недосуг, нать сходить…

А сам на пятра слушать, што тесть будет говорить.

Тот, как поздоровались, сразу спрашиват:

– Ну, как, доцка, живешь с мужом, со свекровкой? Не много-ле заставляют роботать?

– Да очень хорошо, Муж меня жалет, к делу приучат, свекровка замест матери, все показыват, да так ле ладно живем.

– Я и то вижу, што Иван парень разумной, ты его поцитай, слушайсе. Свекровка тоже женшина поштенна, поболе твоего смекат, ты ей завсегда уважь, ты ей покоіть должна. Такжа мужу никовды на поперек.

Ну, Иван видит, што тесть на его сторону протегат, заходит в избу, здороватся с тестем, стали чай пить, да потом:

– Катя, возьми-ка клюци да слазь в подполье, hде этта у нас боченок со стоялом вином. Ташши татиньки своему.

Ну, как стали угошшаться, дак тольки… С неделю старик про свой дом-от не поминал. Наконец того стал домой срежаться. Ему с собой вина. Ну он этта путем-дорогой сильно захмелел, в дом идё-шатается, а старуха увидала, на крыльцо кинулась да вопит:

– Запахали, запахали божоного!

А старик языка повернуть не можот.

Да, вот кака переделка! И кажну жонку нать так оброботать! А то они хитры, я бы рассказал, про їх штуки, да наш завженотдел не велит, просили штоб сегодни только про їх крепку любов сказывать… Ну, до завтра доживем! Завтра уж разреш о но!

Было от чего смутиться Московке. Три раза сегодня задели: и «бабка», и «командир», и «завженотдел»… В самые тайники попал… Пересиливая себя, она спросила:

– А как звать-величать вас?

– Поп кстил, їмё позабыл…

– По имени по отечесву?

– Мать сколотила, їмё мила позабыла!

«Решительно отвращается», – подумалось Московке. И сейчас же утешилась: «Стерпится, слюбится!»

Пожелав всем приятного сна, они обе с Махонькой стали готовиться к ночлегу.

День второй. Сказки о любовных изменах и утехах

Солнце встало безоблачным. День предвиделся ясный и жаркий. Река еще больше обмелела; мокрый край берега высунулся из воды вершка на два, появились новые отмели. Это вызывало горькие сетования и сомнения: придет-ли вообще пароход.

– Коhда-ле придет.

– До дожжа будем жить.

– Сидит где-ле. Омелился!

– Поживем ишшо денек, а так кому уж крайне нать, дак в лодоцьки по воды попловет.

– В сутки до Пинега, а как Московки нать в Архангельско, дак с Пинега на лошади…

– Ну, уж и дорого станет!

Нашелся охотник сбегать за четыре версты на телеграф узнать, что с пароходом.

– Как до Карповой дойдет, дак там клади четыре часа на разгрузку, а назать часа два ему ходу… Есть-ли в ночь пришел, ну штож… к обеду будет суда. По воды прибежит, как не омелится…

Опять вчерашнее рассуждение…

Так переходили от страха к надежде, от бодрой уверенности к отчаянию и попутно поглядывали на Московку: охота была узнать, что она делает в своей толстой тетради. Она тихонько переспрашивала сказочников, что-то поправляла в тетради, а, когда увлекшись, прочла Скомороху весь его рассказ, он даже вскочил от удовольствия.

– Все верно! Все слово в слово: как врал, так и есь!

А отбежав на другой край площадки, где уже чаевничали и радушно угощали его горяченьким (сахар, хлеб при себе), он положительно твердо заявил:

– Сильно грамоты знает! Ух!

Стали интересоваться:

– Покажь мое!

И, посмотрев, удовлетворенная Махонька сказала:

– Ишь кольки нацвела!

И неизвестно к чему и к кому относилось цветенье: к сказу или письму, к ней самой или к Московке.

Тогда и Кулоянин захотел посмотреть, оторвав глаза от своего плетенья, и Печорец не выдержал:

– А дозвольте спросить, вы и мое записали?

Как оно вышло, любопытно.

И печорское дело вышло. Опять сгрудились у холмика и вторично прослушали умыльну побывальшину, но теперь все удивлялись силе письма.

– Как на патрете!

– Лита, – канута – побывальшина!

– На Москву повезешь?

– Да куда хош!

Один Александр Останин не сомневался, что все записано как следует. Кулоянин степенно и внушительно пояснял кому-то:

– Я говорю, она к нам командером експедиции приежжала. Женшина, а командером состояла. Взели за грамоту. Всех грамоты учила: те, которые с ей были, пишут, а она правит. Те – там, значит ешьчо не все буквы произошли, дак она уж все твердо знат и скажот и надпоминат.

Фонды Московки поднялись, а она любовалась дедом и сияла, еле сдерживая смех, и все решили, что от похвал. А когда она вдруг нахмурилась и уткнулась в тетрадь, женщины решили:

– Застыдилась!

Все уже трапезничали, когда прибежал с телеграфа охотник и заявил, что пароход, как ушол, так никуда и не приходил. И почти радостно:

– Сидит!

– Омелилса!

– До дожжа не сползет!

И только одна старуха, у которой сын ходил матросом, запричитала:

– Роют, бажонные, песок, позорятся, да все в воды, все в воды…

– Вода нонь тёпла, не осённо мелководье.

– Да все-жа, белеюшко, ревматизма не спрашиват тепла-ле, холода-ле… Как утин недуг хватит… Ни сидеть, ни лежать, ни стойком стоять…

– Ну, хватит твоего сына, дак небось слово знать, заговоришь!

– Да како жа слово, белеюшко? Стара я стала зубов нет, слово-от уж не столь крепко.

Московка оживилась:

– А разве зубы-те помогают, бабушка?

– Да как же, белеюшко? Как у бабки зубы крепки, дак слово… оно по крови бежит шибко… А как уж нет, дак плети, плети езыком… уж не то. Слово неправильно скажешь, оно неправильно сушшествует…

И старуха встала, отошла в сторону; сейчас же встала и молодка, они вместе уединились и тихо горячо о чем-то говорили.

– Вишь, говорил подсевший к Московке крепкий крестьянин из ближней деревни. Вишь, – колдует! Она и слово знат, и травы собират и ездит по всей Пинеги, гладит очень хорошо, к ей дохтор всеhда посылат и кличет для совету; очень хорошо гладит жонок, так по женьскому значит положенью; и баби хорошо, у младеней грыжу заговариват уж лучша нету. Коих младенчиков она примала, дак как репки наливны. Дохтор очень ей хвалит.

Московка спросила:

– Да она грыжу заговариват да и гладит… Может глаженье помогат, а не слово?

Тут все хором затвердили:

– Што ты, жоночка! Слово, оно ведь по крови бежит!

– Какой дохтор? – осведомилась Московка.

– Ну, наш. Вот и запамятовал… фамильё ему было вроде как польско; он нас пользовал, все к ему ездили. Его в царску ссылку привезли. Он стал пользовать, а потом, как вышло ему ослобоженье – пожалуйте, обратно в Питер, он не захотел. Больницу выстроил… Видели? Ну, уж понимаете, кака! В Архангельском завидуют: в бору стоїт, а уж нашшот порядков – ну, строг. И никуда не поехал, жонилса…

Тут одна жонка не вытерпела и бойко заговорила:

– А знаш, как жонилса? Вечереньку у себя собрал, и наехали со всех местов учительши, которы знакомы, а которых и не видал… И сверху и снизу. Уж все его знают, порато хорошой и холостой, всяка уж понимат, што – невест смотрять… И наехало – дак дивно! С Мезени, говорят – это дело зимой было, – дак на олешках прикатила одна. И выбрал сразу незнакому, высоку, статну, столь приятну учительшу. И в одночасье поженились. И до того мила дохтурша; с людями обходительна, така скупяшша, економна – хорошенькя хозяйкя! Его уж боле нет. Переведен куда-ле…

Московку уже грызла тоска по сказкам, и она громко заявила:

– Ну, товаришши, за дело! Ныньче уж неверная любовь! Ныньче про всяки измены и любовны утехи!

– Довольно постовали! – энергично заметил Скоморох.

– Вот увидаем, хто боле грешен: жонки иль мужики.

– Да уж чего гадать. Жонки!

– Мужики! Мужики!

Загорался спор, и Московка, чтоб прекратить его, сказала:

– Ну, вот увидаем, как в сказках сказывается. Ну, Махонька, опеть зачинай!

И Махонька, как истинный художник, увлеченная, незаметно для себя стала предавать свою сестру: запела. Она меняла голос: тонким изображала жену, гнусавым – мужа, толстым – скоморохов.

 
У стара мужа Терентьїшша
Жона молода, Прасофья Ивановна
С утра больня и трудна,
Под вецер недугная,
Недуг посередки розживаїтце
Выше груди поднимаїтце.
«Ст а рой муж, Терентьїшшо,
Поди по всему городу,
Крыци во всю голову».
Старый муж, Терентьїшшо,
Пошол по всему городу,
Крыцит во всю голову:
«У стара мужа Терентьїшша
Жона молода, Прасофья Ивановна
С утра больня и трудна,
Под вецер недугная».
Пострицялись скоморохи – люди добрые,
Скоморохи оцесливые.
«У стара мужа Терентьїшша
Жона молода, Прасофья Ивановна,
С утра больня и трудна,
Под вецер недугная».
 

(Они отвецяют: «садись в мешок». Вот приехали к жоны молодой; у ей пир на столе разоставленной. И дружок сидит. Уж оправилась. Она вышла из горницы и спрашиват їх):

 
«Скоморохи, люди добрые
Скоморохи оцесливые
Не видали ли стара мужа, Терентьїшша?»
– Уж мы видеть-то не видели,
Ох, уж слышеть-то мы слышали
Стар-от муж Терентьїшшо
Середь рынку убит лежит,
Голова его отрубленная. —
Она и заплесала.
«Скоморохи – люди добрые,
Скоморохи оцесливые,
Уж вы спойте-ка песенку
Про стара мужа, Терентьїшша!»
«Глух ли ты, мешок?
Глуп ли ты, мешок?
Не про тебя ли мешок говорят?
Не про твою ли буйну голову?»
Холошшовый мех розвяжитце,
А Терентьїшшо потянитце,
Сбил он с дружка Шапку пуховую.
 

Скоморох торжествующе крикнул:

– Ну и жонка!

А Махонька уже приступила к следующей сказке.

К попадьї дьяцок ходил. Поп собиралса неводить и говорит попадьї:

– Еду я на двое сутки, уж в самой крайности, што завтра вернусь, ноцевать не жди.

Поп уехал. Дьяцок с озвал дьякона:

– Пойдем к попадьї.

– Пойдем!

Они пришли к попадьї.

Она їм из пецки доставает – всего настрепано, напецено. Бутылок наставила.

А был один целовек, он за попадьей присматривал, и тут в окно загленул: у ей танци. Он к попу побежал, догонил и сказал ему:

– Вот не веришь, што у таковой попадьї гости, пойди посмотри своїма глазами.

Показал попу: потом завертел попа в солому, на спину звалил и стал к попадьї колотиться:

– Пусти прохож а я ноцевать.

Она было:

– Дак как пустить, у меня мужа дома нет? Нет, уж не ловко! Как пустить?..

– Пусти, пожалуйста, я околел на холоду!

А дьякон да дьяцок говоря:

– Ну, как не пустить? Пусти! Што? Мы тут сидим, – он в другой избы повалится. Не помешат нам!

(Знашь, духовны – они добродушны.)

Попадья говорит:

– Ну, заходи, прохож а й!

– У меня п оклажа есь.

– И поклажу неси, тут положишь.

Вот он попа в соломы занес.

Там танци у папады, вес е льё, – он и запел:

 
Ты послушай-ко, солома,
Дойди, Гришенька, до дому:
Дьяку раз, дьяцку – два…
 

Попа-то Григорием звали.

Ах, это гостям подравилось. Попадья говорит:

– Как вы хорошо поет е ! Подите сюда к столу, їм здравитця ваше п е ньё.

Он к їм зашел да и давай:

 
Ты, послушай-ко, солома,
Дойди, Гришенька, до дому:
Дьяку раз, дьяцку два.
 

А те дьяцок да дьякон:

 
Трахи-рахи-тарарахи!
 

На задних ногах по избы ходят. А поп вышел, да и надавал дьяцку да дьякону. После засадил їх в боцьку с под уголья, да и говорит тому целовеку, Сергею:

– На тебе сто рублей, утопи їх, пожалуста.

Тот покатил боцьку, а дьякон с дьяцком змолилисе:

– Не губи нас, мы тебе по сту рублей заплатим.

– Ну, што-ж, можно и не губить.

А он слышал эту произведенцию, што на городах за деньги зверье показывают. На завтра коня запрег, боцьку в Архангельске повозит. Стретился знакомець около Пинега, в лодки по реки пловет.

– Што везешь? Эу-у! Сергей!

– Цертят!

– Со откуда?

– Неводил, дак поймалис!

– А куда с їма?

– Да подавал телеграмму в Архангельско, в Исполком, велели везти – купим.

– Сергей, покажи!

– Да што в п о теми смотрять!

– Покажи!

Тут народ скопилса, все хотят смотрять. Он оброк положил: по десеть копек. Окошецко в боцки было, он его застеклил. По дороги едет, везде цертят смотрят.

– Ой, видела, дева?

– Видела, дева, церти. Охти мнечиньки!

– Цем они кормятця?

– Да несите житня да мол о цня, – едят!

– Анделы! Едят!

Уж по дороге сто рублей нажил оброками. Стретилса один знакомець:

– Продай мне цертят. Говори, каку цену наложишь?

– Сто рублей.

– Сто рублей не деньги. Я в представленье произведу їх. Дак больша наживу.

Купил боцьку, в Архангельско привез. Объявленьё сделал: «В таком-то помешшены, такого-то цисла из боцьки будут цертят выпушшать».

Народушку собралось дивно: смотрять будут, как из боцьки цертей выпустят. Тут и Исполком хлопочет, тут и стража:

– Окуратняй!

– Людей может поїсть!

– Тиша! Спокойняй!

Боцьку открыли: вылезли – дьякон дя дьяцек, все церны, боцька ведь из под уголья, одежа прирвалась – в боцьке ведь їх вертели – одны ремки. Да сразу и видать, што дьякон и дьяцек: волосья-те долги ведь. Легаютси!

Берег кричал:

– Жонка!

– Мужики! Про мужиков! Они омманшшики! Дьякон да дьяцек!

Скоморох положительно заявил:

– Они можот вд о вы были. С горя ходили. А попадья – изменница. Она попа омманула. И все жонки таки! Сама настояшша правда!

Женская честь гибла. Ах, Махонька! Вся надежда теперь на Печорца. Рассказал же он прежде умильную побывальщину. Неужели не вспомнит он сказки, которая подымет женский образ? Думая так, Московка обратилась именно к нему:

– Федосей Павлиныч! Вас просим!

Ошкуй, Федосей Павлинович, хитро прищурился и начал предательство.