Текст книги "Старины и сказки в записях О. Э. Озаровской"

Автор книги: Автор Неизвестен

Два мужика выпивали. Расхвастались. Один говорит:

– Я как помру, у меня жонка не пойде взамуж.

– Только, Кирюха, помри, дак живо пойдет. Только ты помри, – посыкнется.

Ударили о полведра.

Он пришел домой и заболел, да и на завтра помер.

Утром жонка встала, пла-акала порато и затопила печьку: хоче блины пекчи на поминки мужу.

Вдрук товарышш под окошко:

– Ай, товарышш, пойдем выпивать!

Жонка и говорит:

– Он ведь умер.

– Ще-то с їм блаословесь слуцилось?

– Вот вчерась пришел да заболел и умер.

И сидит, плачот. Товарышш и говорит:

– Та эка ишшо молода. Не идешь-ле взамуж?

– Не-ет! Я уж не пойду.

– Я знаю жениха, только небольша есь причина.

– Кака?

– Пьяной на место сс…

– Это ницего.

Хватила мутовку на шешки, в голову тропнула мужа:

– Этот ишшо меня об…рывал.

Мужик опеть скоцит и почел жонку драть:

– Я чял, што ты не пойдешь взамуж. Надея на вас плоха. Нать мне товарышшу за залог купить полведра водки.

Берег залился веселым смехом:

– Само правильно! Вот каковы жонки! Надейся!

– А каковы сами? Эдва закопаете, да и жонитесь!

– Жонимся, да не вопим.

– Ну-ка, ишша!

– Про виноватих жонок!

– Про мужиков! Они уж виноватей!

Федосей Павлинович, так же хитро улыбаясь, принялся за новую сказку.

Жил мужик с жоною. Жона улюбилась в дьякона. Мужик ходит на бор, а жона тут дьякона и созовет. Мужик этот проведал. Вот он раз приходит из лесу и говорит:

– Я Миколу дупленьского нашел, сходи да помолись, дак што хочешь сделает тебе.

И дорогу показал, как дуплë найти.

Вот она колобов напекла и пошла. А муж забежал другой дорогой и сел в дуплё.

Жона пришла, увидала дуплё и давай кланетце.

– Микола дупленьской! Подай, штоб муж ослеп, оглох!

– Подай колобы, дак ослепнет, оглохнет!

Она и подала. Домой пришла радехонька, а тот вперед забежал, да уж на печи лежит.

– Ох, што-то ничего не вижу…

– Ах, на-ка! Да што-ты, што ты, блаословесь?

– Да не чую ничего, што говоришь-то!

Тут дьякон пришол, она с їм угощается, всего напекла. Што уж муж не видит, не слышит.

– Ох, горе, дайте уружьем полюбоваться! Последний раз полюбоваться.

– На? Што уж тебе?

Дьякон говорит:

– Надо уж подать ему.

– Молчи, дьякон, куда ему? Лежи уж, куда тебе?

– Нет, уж нать!

И подал ему уружье и опять к ней. Вот они утешаютьця. Она блинов подала, едят.

А мужик уружье на дьякона навел да стрелил. Убил дьякона, полон рот блинов ему напихал, потом посадил в лодку, в руки как-то весло привязал, да в кусья спрятался, смотрит, што будет.

Мужики неводили, – дьякон пловет. Они вопят:

– Дьякон, не езди в тоню! Дьякон, не езди в тоню!

Один лодку пехнул, дьякон увалился в воду.

А тот выскочил из кусья:

– Ты што дьякона утопил!?

Мужики грохотали:

– Ну и жонка! Вот как молитце! Подай, штоб оглох, ослеп!

Женки верещали, и понять было невозможно ни одного слова, точно прорвалась плотина северной сдержанности.

– И все они хитры!

Это упрямо твердил Скоморох, не спуская глаз с молодки, которая тоже потеряла свой обычный покой.

В это время Кулоянин своим приятным голосом запел.

 
Выпадала порошка да снежку белого,
Да по той порошки, по белу снежку
Да не заюшко скакал, не бел горносталь,
Ишшо шол, hде прошол да удалой доброй молодец,
Да по имени Чурило Да ведь Пленкович.
Чурилко младый Пленкович,
Ходил гулял по чужим жонам.
Говорит-де как деушка ему служаночка,
Деушка Чернаушка: «Не ходитко,
«Чурило, да по чужим жонам,
По чужим жонам, да по чужим гузнам,
Потеряшь ты, Чурилко, да буйну голову».
Говорит де деушка служаночка,
Служаночка деушка-Чернаушка:
«Я пойду скажу Василью Пермятину!»
– Да не сказывай Василью Пермятину,
Я куплю тебе шубочку соболиную. —
«Уж ты, ой еси, Чурилошко Пленкович,
Не надо мне твоей шубочки соболиною,
Я пойду скажу Василью Пермятину».
– Деушка-Чернаушка, не сказывай Василью Пермятину.
Я куплю тебе чуден крес,
Не дешев, не дорог – тысечу рублей. —
«Не надо мне твой чуден крес,
Я пойду, скажу Василею Пермятину».
– Ты гой еси, деушка-Чернаушка,
Я куплю стрелочку каленую,
Каленую стрелочку разрывчату. —
«Не надо мне твоя стрелочка каленая.
Я пойду скажу Василею Пермятину».
Надевала она тонки белые чулочки с чоботам,
Пошла-де она да во божью церков,
Крес от кладет по писаному,
Поклон от ведет по ученому,
Да подходит она к Василью Пермятину
Близко по близко: «Да пойдем мы,
Васильюшко, да из божьей церквы:
В доме у нас нешшасье повстречялосе».
Тому-ле Василей да не ослышался,
Крее от клал по писаному,
Поклон вел по ученому.
Пошол Василей да из божьей церкви
Сапог о сапог покалачиват, —
Приступ о приступочек прогнибается,
Пошол де Василей из божьей церквы со служаночкой,
Со служаночкой-деушкой, со Чернаушкой.
Подходит Василей ко своей гридни,
Подходит к палатам белокаменным,
Да заходит Василей на красно крыльце,
Брякнул Василей в золото кольцë,
Не отворяет ему молода жона,
Молода жона да Настасья;
Брякнул он во второй након кольцë, —
Не отворят ему молода жона ворота.
В третей раз брякнул золото кольцë,
Отворят ему Настасья дочь Коломисьня,
Выходит в тонкой белой рубашецьки без чоботов.
Заходит Василей во свою гридню,
Отворяет-от двери хрустальнея,
Да заходит он в фатерочку белокаменну,
Лежит на кроватушки тесовыя,
Лежит да Издолишшо проклятое,
Проклятое Издолишшо Чурилушко млад Пленкович.
Сымат Василей да саблю вострую,
Хочет рубить да буйну голову,
Да раздумался Василей Пермятин сын:
Сонн о го рубить, аки мертвого.
Проснулся Чурило-от Пленкович
От великого сну боhатырьского.
Спросил Василей у Чурилка:
«Ты котороhо отца, которой матери?»
– Я отця Издолишша Проклятого. —
Не спросил болей Васильюшко,
Отрубил у его буйну голову.
Выводил он свою да молоду жону
На широкий двор, отрубал ей да праву ручюшку:
«Не надо мне права ручюшка:
С тотарином она да обумаласа».
Отрубил у ее да леву ноженьку:
«С тотарином она да оплеталася»!
Отрезал он белы груди:
«Тотарин лежал да на белых грудях!»
Тогда рубил у ей буйну голову,
Разметал все по чисту полю.
Тогда пошол Васильюшко со служаночкой
Во божью черкву.
 

Закончив былину, дедушка рассказал маленькую сказку.

Влюбился дьякон в попадью и ходит к ей.

Сидит у ей раз, она его спрашивает:

– Куда завтра, отец-дьякон, поедешь?

– Да я поеду попахать.

– Я к тебе приду. Напику шанёг, колобков. Ты насыпь опилок, я по опилкам твое полë найду.

– Ладно.

Они говорят, а сын слышит, мальчишка небольшой. Вот попадья напекла шанёг, пирогов сподобленых, пошла к дьякону. А сын рано встал, насыпал опилок по дороги к попу. Попадья по опилкам и пришла. Поп думат: «Што тако, попадья смиловилась, всево напекла, да ешьчо сама принесла».

Она видит, не туда попала, говорит:

– Поп, поди созови хоть дьякона вместе їсь.

А сын говорит:

– У дьякона собака злюшша, без палки не ходи!

Поп взел палку большашшу и пошел.

Сын забежал вперед и кричит:

– Дьякон! Пошто к мамки ходишь? Татка к тебе с палкой идет!

Дьякон бежать: схватил полы долги, волосье трепешшется…

Поп кричит:

– Дьякон! Иди шанёг да пирогов їсь!

А тот от него.

Помор неожиданно запел.

 
Как пошла п а нья по своим новым сенем,
Как по чясту, как по чясту из окошецка смотрела:
Ежно из поля, из п о ля да из далека циста п о ля.
Ежно едут поедут да все кнезья-боер а ,
В торок а х везут кнезя да все кровавоё платьё.
Выходила млада панья на прекрасноë крыльцë,
Не дошедши млада панья по низкому целом довела. «Уж вы здрастуйте, кнези-б о ера,
Вы видали ли кнезя моего-то бывшего пана?»
Как перьвой кнезь слово молвил:
«Мы его видом не видали».
Как второй-от слово молвил:
«Да мы слыхом не слыхали».
Как третей-то слово молвил:
«Уж мы столько видали:
Ево доброй конь рыштет по далеци цисты полям
Ево черкасько седелко по пуд-ц е реву волоцилось,
Ево шолковой повод копытом лошадь заступает,
Ево шолковая плетка лютою змею извивает,
Ево буйная глава под ракитовым кустышком,
Ево русые кудри вихорем-ветром разн о сило,
Ево ясные оци да ясны соколы разносили,
Ево церные брови церны вороны расклевали,
Ево бело тело серы волки расторгали».
Как пошла млада панья со своих новых сеней,
Как будила млада панья своих маленьких детей:
«Уж вы станьте, пробудитесь, мои маленьки детки!
Как у вас-то малых деток света-батюшка не стало.
А у меня-то младой панї бывша пана не стало!»
Как на другой день млада панья в зеленом лесу гуляла,
Во пригоры рвала траву васильевску,
Во прикру ты шшипала цветы лазоревы
И прикладывала ко свомїм бел ы м шшекам:
«Будьте столько же аленьки, мої паныны шшецьки!»
Как на третий день млада панья во замуж выходила:
«Господа-ле, вы, господа, ко мне завтра на свадьбу,
Хлеба-соли кушать, вина-пива пити!»
Паньюшка по сеницкам похаживала,
Хлопцика за ручьку поваживала:
«Пойдем ты, хлопцик, на кружельский двор,
Возьмем мы, хлопцик, чярочку винца и братыньку пивца,
И выпьем мы, хлопцик, по чярочки с тобой:
Ты за мое здоровьїце, а я за твое.
Ты-то будешь пьяный, а я весела.
Ты будешь плесать, а я буду скакать.
Мой-то пан уехал во больш о гулять,
Меня пан оставил горе горевать, т о ски-тосковать.
Я ведь не умею горе-горевать, т о ски-тосковать
Тольки умею скакать да плясать!»
Мало по малу сам-от пан на двор.
Выскоцил хлопцик – из полу-окна,
Выставил хлопцик правую руку, а левую ногу.
Отсек пан у паньюшки по плець голову:
«Вот тебе, паньюшка, чяроцька винця, да братынька пивця,
Вот тебе, паньюшка, скакать да плясать».
 

Скоморох уверенно заключил:

– Слышь, Московка! И сколько сказок не перескажешь тебе, и сколько песен не перепоешь, уж всегда перва жонка заведет эту машину, што напутает все. Правильно все! Как я говорил, так и есь!

Жонки не соглашались. Помор остановил возникающий шум следующей сказкой.

Два брата жило. Один наживной был – другой нет. Невески не советно жили и пристали, штобы делиться. Стали делиться. Ну, как? Все больше старший брат наживал, – ему все и идет.

Разделились: старший брат живет боhато, младший – бедно.

Жона ему говорит:

– Хоть бы какие делишки в лесу нашел, др о ва бы возил.

Поехал он за дровами в лес, лошадь с горки побежала да башку свернула.

Приташшил домой мертву кобылу кожу драть.

Жонка завыла:

– Да как это…

– Да вот с Лисьей Горки побежала, башку свернула.

Кожу содрал, померзла кожа. Говорит жоны:

– Давай кису под товар, продавать кожу повезу, товару накуплю.

– Да што тебе за кожу-то дадут? Много два рубля. Каково товару купишь на два рубля-те?

– Да уж давай.

Пошол с кожей. Далеко город-от был, он к попу заколотилса, а поп в город уехал, попадья ево и не пустила в избу: иди на сеновал.

Он загленул в окошко, а у матушки меликают, меликают танци. И угошшенье на столе, бутылки наставлены. Повалилса он на сено. Поп вернулса, заколотилса, попадья сейчас бутылки в комод, все прибрала. А гость:

– Куда мне теперь?

– А вот в сундук полезай, – и заперла ево.

Поп лошадь заставать пошол, а прохожий «кх, кх».

– Хто тут? Да как можно здесь прохожему человеку ночевать, пойдем в избу.

И привел ево, посадил за стол, а тот кожу под стол.

– Матушка, нет-ли чево выпить?

– Нет, што ты? Я думала, ты из города чево привезешь.

– Да ведь ты запаслива, может и осталось.

– Нет, ничево нет, я тебе ничево не сказала, как поежжал, думала, сам знаешь. Нету, нету.

Прохожий на кожу наступил, она замерзла и скрипит.

– Што это у тебя? – спрашивает поп.

– Гусли поют.

– Што же они поют?

– Они поют, што в комоди у матушки выпивка есть.

– Ну, уж это пустота. Матушка сказывала, ничево нет.

– Я уж їх сколькой год держу, они у меня не врут.

А матушка:

– Да што это он? Говорю, ничево нету, да неужели я то уж не знаю…

– Ну, а все же, матушка, давай посмотрим.

Посмотрели – в комоди бутылки.

– Ах, я позабыла, што ведь оставалось малешенько; вот позабыла-то, верно, ведь верно, што оставалось.

Сели, выпивают, а кожа опять заскрипела.

– Што жа это теперь гусли поют?

– А они поют, што у попадьї в сундуки живо тело.

А матушка тут:

– Ну, уж это пустота. Ангелы, да я твоего ночлежничка высажу! Што он!..

– Ну-ка, давай ключи.

Матушка ключи со слезьми вместе принесла. Открыли сундук – там гость сидит.

Поп ево узнал и говорит прохожему:

– Ради бы боhа, возьми ты сто рублей и утопи этот сундук.

– Можно.

Поташшил сундук к реки, тот там взмолилса:

– Выпусти меня, я сто рублей дам.

– Можно.

У ево уж двести. Накупил он в городе разново товару. Жоне всево принес.

Невеска забежала, посмотрела и мужу насказала:

– Гледи, деньги-ли какие у їх завелись. Всево накуплено. Тот брата меньшово спросил.

– Я кожу продал.

– Да много-ли за кожу дают?

– Да ныне кожи дорогяшши, двести рублей дали.

Тот пошол, коня на запольках поймал да убил, кожу содрал, в город пошол.

Сел с кожой на рынке.

Хто кожу ногой подопнет, спросит:

– Дорога-ли?

– Двести рублей.

– Да ты сдичял? Хто боле двух рублей даст?

Рассердился этот брат, взял топор: «Убью своего обидчика».

Тот там знает, што брат его убить захочет. А у него была мать старая старушка, совсем уж помирать собиралась, он ее край печьки повалил, а сам спряталса.

Старший брат прибежал, мать зарубил да и прочь.

Тот взял лошадь запрег, мать одел, на санки посадил, сам поддерживат. Приехали в город, в ристоран. Он мать за стол посадил, вина спросил и говорит лакею:

– Угости маму мою.

Лакей стал подносить, толкнул ее чуть, старуха и повалилась.

– Убил маму!

Лакей ему стол рублей дал:

– Только не шумите, пожалуста, господин.

Он вынес старуху, посадил в лодку, весла в руки дал. Рыбаки пришли, за весло хотели взяться, старуха и свалилась в воду.

Мужик на берегу росшибаетса, реве.

– Маму-ту утопили!

Рыбаки ему двести рублей дали: не шуми только.

Пришол домой, больша прежнего нанес.

Брат прибежал.

– Где деньги взял?

– Маму продал. За старуху триста дают, а естли потельнее, то и пятьсот.

У него жонка была здоровая, мясная.

Брат пошол, жону убил, понес в город, сел на рынке да кричит:

– Женьского товару не надо-ли?

– Хто жонок убивает, да продает, в арестански ево.

Коhда выпустили, брат меньшой тово боле разбоhател.

Он ево зашил в куль, приташшил к реки. Стояла тут часовенька. Пошол помолитця, штобы бог помог таково разорителя погубить. Пока молилса тут был теленок подли мешка; меньшой брат вылиз, а теленка туда. Сам коней из поля каких-то к себе загнал. Старшой – мешок с теленком бросил в реку, пошел, думат, ко вдовы. Там брат с конями.

– Ты где этта нажил столько?

– В реки. Там еще много. Да ты споки-то. Там урыти поуры, да кони-ти буры, кореты золоты!

Старшой брат велел себя завязать в мешок да кинуть к реку. И ушел. Не знаю, выйдет-ли хоть к осени. Не бывал еще назад.

Спор разгорелся невероятный. Особенно горячо спорили, «хто лучша», один мужик и одна жонка. Оба средних лет. Спор завел их очень далеко. Мужик усмехался и словно поддразнивал. Но жонка побледнела, глаза горели, челюсть, губы и голос дрожали.

Наставал черед Скомороха. Московка боялась, что этот женоненавистник зальет ядом женщину. Ей уже сказали по утру, что Скоморох внебрачный сын мезенки и не любит говорить об этом… На Мезени вырос, а теперь женился и поселился на притоке Пинеги – реке Юле. Едет в Архангельско свою шишку вырезать и на заработки.

Московка обратилась к нему:

– Как же звать все-таки? Хоть имячко!

– А зачем? Прозвали Скоморохом и очень даже подходяшше. Мать мезенка, меня девкой принесла, а отец мой, сказывают, Пинесьский, вот с этих мест. Есь тут недалеко фамильё Скомороховы. Дак будто бы из їх рода. Не знай.

Скоморох вскочил, расставил ноги, согнув их в коленях, поскакал, изображая зараз и всадника и коня, и запел; ему сейчас же откликнулась Махонька. Они пели вместе, а потом спрашивали и отвечали друг другу.

 
Ехал козаченько из Украю,
Ехал молоденькой из Украю;
Он побочил, с коня ск о чил,
Он побочил, с коня ск о чил,
Дле дивчины, дле дивчины:
 

Скоморох с этими словами кинулся к Махоньке и стал прижимать ее к сердцу.

 
«Как тя, девиця, по їмени зовут,
Как тя, красавица, по отечесьву зовут?»
 

Махонька запела в ответ:

 
Меня батюшко насеял,
Меня мати родила,
Меня поп к(ы)стил,
Окулиной їмё дал.
 

Скоморох:

 
Девушка, Окулинушка!
Не пойдешь-ле, девушка,
Взамуж за меня?
 

Махонька:

 
Есь-ле козаченько, дом-от свой?
Есь-ле, молоденькой, дом-от свой?
 

Скоморох:

 
У миня дом-от в чистом поли,
В чистом поли, под березой,
Ты со мною, я с тобою,
С Окулиной, с молодою!
 

Махонька:

 
Есь-ле, козаченько, конь-от свой?
Есь-ле, молоденькой, конь-от свой?
 

Скоморох:

 
У миня конь-от в чистом поли,
Чистом поли, за Дунаем,
Мы пойдем с тобой поймаем,
Ты со мною, я с тобою
С Окулиной с молодою!
 

Махонька:

 
Есь-ле, козаченько, постель-от свой?
Есь-ле, молоденькой, постель-от свой?
 

Скоморох:

 
Шиленишша под бочишша,
Епанчишша в зголовишша
Ты со мною, я с тобою
С Окулиной, с молодою!
 

Вместе:

 
Почали девицу комарики кусать,
Почала девица козаченька ругать.
 

Скоморох:

 
Я козак не дурак,
 

Повалившись и прижимая Махоньку

 
Не охвочь работать,
Я охвочи подле бочи,
Ты со мною, я с тобою,
С Окулиной с молодою!
 

Пенье закончилось под громкий смех. Атмосфера разрядилась. Никто уж не кричал: «Жонка! Мужик!», и Скоморох мог спокойно рассказать свою следующую сказку.

На веках невкотором осударсьве царь да ише другой мужиченко исполу промышляли. И поначалу все было добрым порядком. Вместях по рыболовным становищам болтаются, где кака питва идет, тут уж они первым бесом.

Царь за рюмку, мужик за стокан. Мужиченко на їмя звали Капитон. Он и на квартире стоял от царя рядом.

Осенью домой с моря воротяцца, и сейчас царь по гостям с визитами заходит, по главным начальникам. Этот Капитонко и повадился с царем ходить. Его величию и не по нраву стало. Конешно, это не принято. Оногды амператора созвали ко главному сенатору на панкет. Большой стол идет: питье, еда, фрелины песни играют. Осударь в большом углу красуется. В одной ручки у его четвертна, другой рукой фрелину зачалил. Корона съехала на ухо, мундер снят, сидит в одном жилету. Рад и тому, бажоной, што приятеля нету. Вот пир к концу заприходил. Царицы Аграфены пуще всех в голову вином ударило. И как только ейной адьютан в гармонь заиграл, она вылезла середка залы и заходила с платочком, запритаптывала:

 
Эх, я стоял а / у поленницы, у дров.
По угору / едет Ваня Королев.
Отчего / далеко видела.
От часов / цепочка свитела.
Цепочка светила /в четыре кольчика
У милого / нету колокольчика.
У милого / коробок, коробок,
Я гуляю / скоро год, скоро год.
 

Сенаторы, которы потрезве, смеются:

– Хы-хы! При муже хахаля припеват. Вот до чего, и то ничего.

И вдруг это веселье нарушилось. Капитонко в залу ворв а лса, всех лакеев распехал, увидал, што царица Аграфена утушкой ходит, сейчас подлетел, ногами шаркнул и заходил круг ей вприсядку, с прискоком, с присвистом. Песню припеват:

 
Равзе нищие не пляшут?
Равзе песен не поют?
Равзе по миру не ходят?
Равзе им не подают?
 

А у самого колошишки на босу ногу, у пинжачонка рукав оторван, корманы вывернуты. Под левым глазом синяк. И весь Капитон пьяне вина. Царь немножко-то соображает. Как стукнет по столу да как рявкнет:

– Вон, пьяна харя! Убрать его!

Капитонко царя услыхал, обрадовался, здороваться лезет, целоваться:

– На, хрен с тобой, ты вото где? А я с ног сбился, тебя по трактирам, по пивным искавши.

Придворны гости захикали, заощерялись… Это царю неприлично:

– Кисла ты шерсь, ну, куда ты мостиссе?! Кака я те пьянице пара? Поди выспись.

Капитонку это не обидно-ли?

– Не ты, тиран, напоїл! Не тебя, вампира, и слушаю! Возьму батог потяжеле, всех разбросаю, кого не залюблю!

Брани, дак хоть потолоком полезай. Царь с Капитоном драцца снялись. Одежонку прирвали, корону под камод закатили. Дале полиция їх розняла, протокол составили.

С той поры Капитона да амператора и совет не забрал. И дружба врозь. Мужиченко где царя не увидат, все стращат:

– Погоди, навернессе ты на меня. Тоhда увидам которой которого наиграт.

Судятся они друг со другом из-за кажного пустяка. Доносят один на другого. Чуть у царя двор не убрали или помойну яму закастили, мужиченко сейчас ко квартальному с ябедой.

Вот раз царь стоїт у окна и видит: Капитонко крадется по своему двору (он рядом жил) и часы серебрены в дрова прятат. Уж, верно, крадены.

Царь обрадовался.

– Ладно, зазуба! Я тебе напряду на кривое-то веретено.

Сейчас в милицию записку, у мужика часы нашли и самого в кутузку. Он с недельку отсидел, домой воротился. И даже супу не идет хлебать, все думат, на царя сердце несет. Вот и придумал:

У царя семья така глупа была: и жена, и дочка, и маменька. Цельной день по окнам пялятся, кивают, кавалерам мигают, машут. Царь их никуда без себя не спускат в гости. Запоезжат, на войну-ли, на промысел, сейчас всех в верхной этаж созбират и на замок закроет.

А вокурат тот год, как промежь царем да Капитонком остуда пала, в царсве свекла не родилась и сахару не стало. Капитонко и придумал. Он в короб сору навалил, сверху сахаром посыпал да мимо царской дворец и лезет, пыхтит, тяжело несет… Царские маньки да ваньки выскочили.

– Эй, мужичёк! Откуда эстольку сахару?

– На! Равзе вы не слыхали? Загранишны пароходы за Пустым островом стоят, всем желающим отсыпают.

Ваньки-маньки к царю. Царь забегал, зараспоряжался:

– Эй, лодку обрежай! Мешки под сахар налаживай!

Аграфена с дочкой губы надувают:

– Опять дома сидеть… Выдал бы хоть по полтиннику на тино, в тиматограф сходить. Дома скука, вот так скука дома!

Царь не слушат:

– Скука? Ах, вы лошади, кобылы вы! Взяли бы да самоварчик согрели, грамофон завели да… Пол бы вымыли.

Вот царь замкнул їх в верхном этажу, ключ в домовой комитет сдал, мешки под сахар в лодку погрузили и, конешно, пива ящик на свою потребу. Паруса открыли и побежали за Пустые острова. С царем свиты мужика четыре. Провожающий народ на пристани остался. Все узнали, што царь по сахар кинулся. Капитонко укараулил, што царя нету, сейчас модной сертук на прокат взял, брюки клеш, камаши с колошами, кепку, заместо бороды метлу, штобы не узнали, привязал. Потом туес полон смолы, п е ку черного налил, на голову сдынул, идет по городу да вопит:

– Нет-ли лбов золотить?!. А вот кому лоб золотить?!

К царскому дворцу подошел да как вякнет это слово:

– А нет-ли лбов золотить?!

Царева семеюшка были модницы. Оне из окна выпехались, выпасть рады.

– Жалам, мы жалам лбов золотить! Только ты, верно, дорого спросишь?

– По причине вашей выдающей красоты отремонтируем бесплатно. К вам которой затти?

– Мы сидим замчены и гостей к себе на канате, на блочку подымам.

Вот они зыбочку спустили, тот примостился:

– Подымай, готово!

У Аграфены силы не хватат: мужик толстой, да смолы полпуда.

Аграфена девку да матку кликнула. Троїма за канат ухватились, дубинушку запели:

 
Эх, што то свая наша стала!
Эх, да закапершика не стало!
Эх, дубинушка ухнем!
Эх, зеленая сама пойдет!
 

Затянули Капитона. На диван пали, еле дышут:

– Первой экой тяжелой мужик. Вы откулешны будете, мастер?

– Мы европейских городов. Прошлом годе англиску королеву золотом прокрывали, дак нам за услуги деплом из своих рук и двухтрубной мимоносец для доставки на родину. Опеть фанцускому президену, извините, плешь золотили.

– А право есь?

Капитонко їм стару облигацию показыват, оне неграмотны, думают деплом.

– А, очень приятно. Этого золота можно посмотрять?

– Никак нельзя. Сейчас в глазах ослепление и прочее. Во избежание этого случая, докамест крашу и полирую, глаз не отворять. Пока не просохнете, друг на дружку не глядеть и зеркало не шевелить.

Царицы жалко стало золота на бабку:

– Маменька-та стара порато, уж верно не гожа под позолоту-ту… Маменька, ты в позолоту хошь?

– Ась?

– Хошь, говорю, вызолотицце?

– Ась?

– Тьфу, изводу на тебя нету! Вот золотых дел мастер явился. Хошь, обработат?

– На, как не хотеть! Худо-ли для свово умиленья к празнику вызолотицца!

Капитон їх посадил всех в ряд.

– Глазки зашшурьте. Не моги никотора здреть.

Он смолы поваренкой зачерпнул да и ну, ту да другу, да третью.

– Мастер, што это позолота на смолу пахнет?

– Ничево, это заготовка.

А сам насмоливат. Мажет, на обе щеки водит. У їх, у бажоных, уж и волосья в шапочку слились.

А он хвалит:

– Ах, кака прелись! Ах, кака краса!

Те сидят довольнехоньки, только поворачиваются:

– Дяденька, мне этта їшше положь маленько на загривок…

Капитон поскреб поваренкой со дна. Потяпал по макушкам:

– Все! Ну, ваши величия! Сияние от вас, будто вы маковки соборны. Сейчас я вас по окнам на солнышко сохнуть разведу.

Аграфену в одно окно посадил, девку в друго, а бабенька на балкончик выпросилась:

– Меня, – говорит – на ветерку скоре захватит.

Мастеру некогда:

– Теперь до свидания, о реву ар! Значит на солнышке сидите, друг на дружку не глядите, только на публику любуйтесь. Папа домой воротицца, вас похвалит; по затылку свой колер наведет. Ему от меня привет и поцелуй.

Тут Капитон в окно по канату, да только его, мазурика, и видели.

У царя дом глазами стоял на плошшадь, на большу, на торгову. Там народишку людно. Мимо царской двор народу идет, как весной на Двины льдю несет. Окна во дворце открыты, как ворота полы. В окнах царска семья, высмолены сидят, как голенишша черны, как демоны. Бабушка на балконе тоже, как бугирь какой, сидит. Народ это увидел и сначала подумали, што статуи, негритянска скульптура с выставки куплена. Потом разгледели, што шевелятся; россудили, што арапы выписаны ко двору. А уж как царску фамилью признали, так город-от повернулся. Учали над чорныма фигурами сгогатывать. Ко дворцу изо всех домов бежат, по дороги завязываются. Матери ребят для страху волокут:

– Будете реветь, дак этим черным отдаїм!

Мальчишки свистят, фотографы на карточку царску семью снимают, художники патреты пишут…

О, какой страм!

Напротив царского дома учережденье было – Земной Удел. И тут заседает миницинской персонал. Начальники-ти и увидали царску фамилью в таком виде и народно скопленье. Не знают, што делать. И тут ешше явились извошшишьи деликаты. На коленки пали и сказали:

– Господа начальники! Потому как бабенька царская, хрен с їма, в черном виде на балконе сидят, дак у нас лошади бросаются, седоки обижаются, потому двоїх седоков убило. Пропа-а-ли наши головушки! И-и-хы-хы-ы!..

Извошшики заплакали, и все заплакали и сказали:

– Пойдемте – всенародно умолять іхны величия, не пожалеют-ли, пожалусто, простого народу!

Вот запели и пошли всем а ко дворцу. Выстроілись перед полатами в ширинку, подали на ухвате прошенье. Аграфена гумагой машот да кивает. И бабка ужимается и девка мигает. Оне думают, народ їх поздравлять пришел.

Што делать? Нать за царем бежать. А всем страшно: притти с эдакой весью, дак захвоснет на один взмах. Однако главной начальник сказал:

– Мне жись не дорога. На бутылку даїт е , как слетаю.

Чиновники говорят:

– Ура! Мы тебе и ераплан, либо там дерижаб даїм, только ты его за границу не угони.

Начальник в ераплан вставился, от извошшиков деликат в кучера. Пар розвели, колесом завертели, сосвистели. Ух, порхнули кверху, знай, держи хвосты козырем!

Пока в городе это дело тварицца, царь на Пустых островах в горях, в лютой досады сидит. Ехал не пошто, получил ничего. Ехал, ругался, што мешков мало взяли, приехали – сыпать нечего. Ни пароходов, ни сахару; хоть плачь, хоть смейся. Сидит, егово величие, пиво дует. В город ни с чем показаться совесно. Вдруг, глядит, дерижаб летит. Машина пшикнула, пар выпустила, из ей начальник выпал с деликатом. Начальник почал делать доклад:

– Так и так, ваше высоко… Вот какие преднамеренны поступки фамилия ваша обнаружила… Личики свої в темном виде обнародовали. Зрителей полна плошшадь, фотографы снимают, несознательны элементы всякие слова говорят…

Царь руками сплескался да на дириж а б бегом. За ним начальник да деликат. Вставились, полетели. Деликат вожжами натряхиват, начальник колесом вертит, анператор пару поддает, дров в котел подкидыват… Штобы не так от народу совесно, колокольчик отвязал. Вот и город видать, и царски палаты. На плошшади народишко табунится. Гул идет. Меницинской персонал опеть стоїт да кланеїтся. Мальчишки в свистюльки свистят, в трумп е тки трубят. Царь ажно сбрусвянел:

– Андели, миру-то колько! Страм-от, страм-от какой! Деликат, правь в окно для устрашенья!

Народ и видит, дирижаб летит, дым валит. Р-аз! В окно залетели, обоконки высадили, стекла посыпались. В горницу залетели, за комод багром зачалилсь.

Выкатил царь из машины, да к царицы.

За коршень сграбился:

– Што ты, самоедка… Што ты, кольско страшилишшо!

Аграфена засвистела:

– Ра-а-атуйте, кто в боhа верует!!.

Царь дочку за чуб сгорстал. У ей коса не коса, а смолена веревочка.

Царь на балкон. Оттуда старуху за подол ташшит, а та за перила сграбилась да пасть на всю плошшадь отворила.

Народ даже обмер. Не видали сроду да и до этого году. Еле царь бабку в комнату заволок:

– Стара ты корзина! Могильна ты муха! Сидела бы о смертном часе размышляла, а не то што с балкона рожу продавать.

Вот оне все трое сидят на полу, царица, бабка да дочка и воют:

– Позолоту-ту сби-и-ил, ах, позолоту-ту сгубил! Ах, пропа-а-ла вся краса-а!..

– Каку таку позолоту!?

– Ведь нас позолотили, мы сидели да сохли-и.

– Да это на вас золото??? Зеркало сюда!..

Ваньки-маньки бежат с зеркалом. Смолены-ти рожи глаза розлепили, себя увидали, одночасно їх в омморок бросило.

Полчасика полежали, опять в уме сделались. Друго запели:

– Держите вора-мазурика!.. Хватайте бродягу!

Царь кулаками машется:

– Сказывайте, как дело было.

Вот те в подолы высморкались, утерлись, рассказывают… Царь слушал, слушал и сам заплакал:

– Он это! Он, злодей Капитонко, мне назлил… Он, вор, меня и из города выманил. Не семья теперь, а мостова асфальтова! Ишь, пеком-то вас как сволокло… Охота народ пугать, дак сами бы сажи напахали, да розвели, да и мазали хари-ти… Дураки у меня и начальники. Кланяться пришли… Взяли бы да из пожарного насоса дунули по окнам-то. Холеры вы, вас ведь теперь надо шкрапить…

– Ничего, папенька, мы шшолоку наварим и пусть поломойки личики наши кажно утро шоркают.

Царь побегал, побегал по горницы, на крыльцо вылетел.

Народишко, который ради скандалу прибежал, с крыльца шарахнулся.

Царь кричит:

– Стой! Нет-ли человека, кто мужика со смолой в рожу видел?

Выскочили вперед две торговки, одна селедошница, друга с огурцами.

– Видели, видели! Мушшина бородатой в сертуке туда полез с туесом, а обратной порозной.

– В котору сторону пошел?

– А будто по мосту да в Заречье справил.

– Тройку коней сюда! – царь кричит.

Тройку подали. Царь с адъютаном сел, да как дунули, дунули, только пыль свилась, да народ на карачки стал. Через мост к зарецким кабакам перепорхнули. Катают туда сюда: спрашивают про Капитонка.

– Тут?

– Нет, не тут.

– Тут?

– Нет, не этта!

Буди в К а нской мох мужиченко провалился… А Капитонко, ведь, там и был. Учуял за собой погоню, бороду, метлу-ту, отвязал, забежал в избушку. Там старуха самовар ставит, уголье по полу месит.

– Та, бабушка, с чем тут?!