Текст книги "Офицерский корпус Русской Армии - Опыт самопознания"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 49 страниц)

Следует отметить, что российское офицерство представляло собой уникальный сплав носителей исторического опыта разных культурно-национальных традиций – как западных, так и восточных. Особенно важную роль закономерно играл такой уникальный по качеству служилый элемент, как остзейское рыцарство. Во второй половине XVIII – первой половине XIX вв., т.е. в период наивысшего триумфа русского оружия, его доля среди высшего комсостава никогда не опускалась ниже трети, а временами доходила до половины. Характерно, что эти элементы и вообще иностранные выходцы, принявшие русское подданство, отличались преданностью российской короне и давали существенно более низкий по отношению к своей численности процент участников антиправительственных организаций. Весьма показателен в этом отношении тот факт, что даже во время польского мятежа 1863 года лишь несколько десятков из многих тысяч офицеров польского происхождения (а они составляли тогда до четверти офицерского корпуса), т.е. доли процента, изменили присяге. Практически не встречалось и случаев измен в пользу единоверцев со стороны офицеров-мусульман во время турецких и персидских войн. Умение российской власти привлекать сердца своих иноплеменных подданных немало способствовало могуществу империи.

Но, пожалуй, наиболее важной чертой российского офицерского корпуса был его по преимуществу наследственный характер. Дети лиц, первыми в своем роду ставших офицерами, практически всегда наследовали статус своих родителей, оставаясь в составе этого слоя. И вообще дети подавляющего большинства офицеров становились также офицерами, и среди офицеров всегда преобладали дети офицеров (в кадетских корпусах и военных училищах их доля никогда не опускалась ниже 70-80%). Таким образом офицерский корпус в значительной степени самовоспроизводился, сохраняя культурные традиции своей среды. При этом влияние этой среды на попавших в нее "неофитов" было настолько сильно, что уже в первом поколении, как правило, нивелировало культурные различия между ними и "наследственными" членами этого слоя.

Обычно, даже если родоначальник получал дворянство на гражданской службе, его потомки служили офицерами, и род превращался в военный, гражданское же чиновничество в значительной мере состояло из представителей служилого сословия в первом поколении. В XIX в. дворянских родов, чьи представители находились преимущественно на военной службе, было больше, чем тех, среди которых преобладали гражданские чиновники (родов, где было примерно равное число офицеров и гражданских чиновников, значительно меньше, чем преимущественно военных или гражданских). Правда, к концу столетия эта тенденция ослабела{344}. Существовали дворянские роды, представители которых из поколения в поколение служили только офицерами. Это хорошо видно по "Общим спискам офицерским чинам": если в именном указателе имеются до десятка офицеров с одной фамилией (особенно не очень распространенной), то в подавляющем большинстве случаев 7-8 из них оказываются родственниками. Во многих семьях почти все мужчины – отец, братья, дяди, двоюродные братья и т.д. – были офицерами. Таковы, например, Агапеевы, фон Агте, Бобровские, Болотовы, Воронцовы-Вельяминовы, Гребенщиковы, Драгомировы, Корфы, Обручевы и многие другие. Учитывая, что и брачные связи заключались преимущественно в том же кругу, постепенно формировалась чисто военная среда. Например, среди одновременно живших родственников-мужчин одной из таких типичных семей офицерами были 16 из 18, а все замужние женщины были замужем за офицерами.

Качества, необходимые будущему офицеру, наиболее успешно формировались в семье, где человек с детства усваивал соответствующие ценности. Логическим продолжением этого было воспитание в кадетском корпусе, где воспитанник находился в обстановке, максимально приближенной к армейской, и мог объективно соотнести свои возможности и ожидания с реальностью, делая окончательный выбор (что избавляло офицерскую среду хотя бы от части лиц, психологически непригодных к офицерской службе). Поэтому офицерская среда отличалась высоким уровнем сплоченности. Этому способствовали и семейные традиции службы в одних и тех же частях. Следует отметить, что служба в одном полку родственников, особенно братьев, в русской армии весьма поощрялась; переводы офицеров из части в часть по собственному желанию не приветствовались (и сопровождались утратой некоторых преимуществ по службе), но перевод для сослужения с родственниками считался безусловно уважительной причиной. Поэтому довольно часто в списках офицеров того или иного полка можно было встретить одинаковые фамилии. В Мировую войну они порой и гибли в рядах одного полка. Один из наиболее известных примеров такого рода – погибшие в рядах 12-го гусарского Ахтырского полка в первые полгода войны Борис, Гурий и Лев Панаевы (чья мать была награждена первым орденом Св. Ольги). Еще более распространенным явлением была служба в одном полку нескольких поколений рода, а также обычай, когда молодые офицеры обычно выпускались в полк, которым когда-то командовали их отцы. Особенно это касалось гвардейских частей, практически для каждой из которых можно назвать определенный типичный набор наиболее часто встречающихся фамилий.

Мировая война существенно изменила структуру и состав служилого сословия. Почти все лица, имевшие соответствующее образование и годные к военной службе, были призваны в армию, стали офицерами и военными чиновниками, так что большая часть служилого сословия надела погоны. Кроме того, в его состав было включено значительное число лиц, которые в обычное время не могли бы на это претендовать (широко практиковалось производство в офицеры из нижних чинов и в чиновники военного времени низших служащих по упрощенному экзамену на классную должность). Изменения в численности и составе офицерства, вызванные годами войны, были огромны. На начало войны русская армия насчитывала свыше 40 тыс. офицеров, еще около 40 тыс. было призвано по мобилизации. После начала войны военные училища перешли на сокращенный курс обучения (3-4 месяца, специальные – полгода), и их выпускники как офицеры военного времени производились не в подпоручики, а в прапорщики; с декабря 1914 г. так выпускались все офицеры. Кроме того, было открыто более 40 школ прапорщиков с таким же сроком обучения. Наконец, свыше 30 тыс. человек были произведены непосредственно из вольноопределяющихся (лиц с правами на производство по гражданскому образованию), унтер-офицеров и солдат за боевые отличия.

В общей сложности за войну было произведено в офицеры около 220 тыс. человек (в т.ч. 78581 из военных училищ и 108970 из школ прапорщиков), т.е. за три с лишним года больше, чем за всю историю русской армии до Мировой войны. Учитывая, что непосредственно после мобилизации (до начала выпуска офицеров военного времени) численность офицерского корпуса составила примерно 80 тыс. человек, общее число офицеров составит 300 тысяч. Из этого числа следует вычесть потери, понесенные в годы войны. Непосредственные боевые потери (убитыми, умершими от ран на поле боя, ранеными, пленными и пропавшими без вести) составили свыше 70 тыс. человек (71298, в т.ч. 208 генералов, 3368 штаб– и 67772 обер-офицера, из последних 37392 прапорщика){345}.

Однако в это число, с одной стороны, входят оставшиеся в живых и даже вернувшиеся в строй (до 20 тысяч){346}, а с другой, – не входят погибшие от других причин (несчастных случаев, самоубийств) и умершие от болезней. Поэтому чтобы выяснить, сколько офицеров оставалось в живых к концу 1917 г., следует определить приблизительное число погибших (убитых, умерших в России и в плену и пропавших без вести). Число убитых и умерших от ран по различным источникам колеблется от 13,8 до 15,9 тыс. чел., погибших от других причин (в т.ч. в плену) – 3,4 тыс., оставшихся на поле сражения и пропавших без вести – 4,7 тыс., то есть всего примерно 24 тыс. человек. Таким образом, к концу войны насчитывалось около 276 тыс. офицеров, из которых к этому времени 13 тыс. еще оставались в плену, а 21-27 тыс. по тяжести ранений не смогли вернуться в строй. Так что цифра 276 тысяч офицеров (считая и еще не вернувшихся в строй) выглядит наиболее близкой к истине и едва ли может вызывать возражения{347}. Она полностью согласуется с тем, что нам известно о численности офицерского корпуса действующей армии (которой принадлежало 70-75% всех офицеров). На 1 января 1917 в ней было по списку 145916 офицеров и 48 тыс. военных чиновников, на 1 марта – 190623 офицера, 1 мая – 202, 2 тыс. по списку и 136,6 тыс. налицо, к 25 октября 1917 г– – 157884 (налицо){348}. Флот на 1 января 1917 насчитывал 5248 офицеров, в конце 1917 г. (там не было больших потерь) – примерно 6 тыс. (причем 80% были в чине не выше лейтенанта), к январю 1918 г. – 8371{349}. Численность врачей и иных военных чиновников (увеличившаяся почти вдвое за вторую половину 1917 г.) составляла около 140 тыс. человек.

Огромные изменения в численности офицерского корпуса сами по себе предполагают коренную ломку всех привычных его характеристик, но еще более усугубилось это тем обстоятельством, что масса потерь не распределялась пропорционально между кадровыми и произведенными за войну офицерами; основная ее часть проходится как раз на первых: из 73 тыс. боевых потерь 45,1 тыс. падает на 1914-1915 гг., тогда как на 1916 г. – 19,4 и на 1917 г. – 8,5, т.е. едва ли не весь кадровый офицерский состав выбыл из строя уже за первый год войны. Понятно, что к 1917 г. это были уже совсем другие офицеры, чем их себе обычно представляют. К концу войны во многих пехотных полках имелось всего по 1-2 кадровых офицера, в других в лучшем случае ими было обеспечено батальонное звено, в среднем приходилось по 2-4 кадровых офицера на полк{350}. Ротами (а во множестве случаев и батальонами) повсеместно командовали офицеры военного времени, многие из которых стали поручиками и штабс-капитанами, а некоторые даже и капитанами (в подполковники офицеры военного времени как не получившие полного военного образования не могли производиться). С начала войны в пехотных частях сменилось от 300 до 500% офицеров, в кавалерии и артиллерии – от 15 до 40%{351}.

В результате наиболее распространенный тип довоенного офицера потомственный военный (во многих случаях и потомственный дворянин), носящий погоны с десятилетнего возраста, пришедший в училище из кадетского корпуса и воспитанный в духе безграничной преданности престолу и отечеству, практически исчез. В кавалерии, артиллерии и инженерных войсках (а также на флоте) положение было лучше. Во-первых, вследствие относительно меньших потерь в этих родах войск и, во-вторых, потому что соответствующие училища комплектовались все годы войны выпускниками кадетских корпусов в наибольшей степени. Это обстоятельство, как мы увидим впоследствии, очень ярко сказалось на поведении офицеров кавалерии, артиллерии и инженерных войск во время гражданской войны. Однако эти рода войск вместе взятые составляли крайне незначительную часть армии.

Надо сказать, что во время войны офицерский корпус пополнился и выходцами из старых потомственных военных семей, которые в мирное время (вследствие описанной выше тенденции ослабления интереса части представителей таких семей к военной службе) не были бы офицерами. Эти люди – часто выпускники и учащиеся лучших гражданских учебных заведений Александровского Лицея и Училища Правоведения – почти поголовно (из годных по здоровью) во время войны стали офицерами{352}. Они, не будучи кадровыми офицерами, сохраняли, тем не менее, представления и понятия соответствующей среды и сравнительно мало в этом смысле отличались от офицеров довоенного времени{353}. Но в общей массе некадрового офицерства они составляли очень небольшую часть.

Из кого же состоял в результате к 1917 году офицерский корпус Можно констатировать, что он в общем соответствовал сословному составу населения страны. До войны (1912 г.) 53,6% офицеров (в пехоте – 44,3%) происходили из дворян, 25,7% – из мещан и крестьян, 13,6% – из почетных граждан, 3,6% – из духовенства и 3,5% – из купцов. Среди же выпускников военных училищ военного времени и школ прапорщиков доля дворян никогда не достигает 10%, а доля выходцев из крестьян и мещан постоянно растет (а большинство прапорщиков было произведено именно в 1916-1917 гг.). Свыше 60% выпускников пехотных училищ 1916-1917 гг. происходило из крестьян{354} Ген. Н.Н. Головин свидетельствовал, что из 1000 прапорщиков, прошедших школы усовершенствования в его армии (7-й), около 700 происходило из крестьян, 260 из мещан, рабочих и купцов и 40 из дворян{355}.

Офицерский корпус к этому времени включал в себя всех образованных людей России, поскольку практически все лица, имевшие образование в объеме гимназии, реального училища и им равных учебных заведений и годные по состоянию здоровья, были произведены в офицеры. Кроме того, в составе офицерского корпуса оказалось несколько десятков тысяч людей с более низким уровнем образования. После февральского переворота были к тому же отменены всякие ограничения (касавшиеся иудаистов) и по вероисповедному принципу (с 11 мая 1917г., когда начались выпуски поступивших в учебные заведения после февраля, было выпущено 14700 человек из военных училищ и 20115 из школ прапорщиков, а всего произведено около 40 тыс. офицеров){356}. При столь огромном количественном росте офицерский корпус не мог не наполниться и массой лиц не просто случайных (таковыми было абсолютное большинство офицеров военного времени), но совершенно чуждых и даже враждебных ему и вообще российской государственности. Если во время беспорядков 1905-1907 гг. из 40 тысяч членов офицерского корпуса, спаянного единым воспитанием и идеологией, не нашлось и десятка отщепенцев, примкнувших к бунтовщикам, то в 1917 г. среди почти трехсоттысячной офицерской массы оказались, естественно, не только тысячи людей, настроенных весьма нелояльно, но и многие сотни членов революционных партий.

Социальную свою специфику офицерский корпус, таким образом, полностью утратил. Качественный его уровень катастрофически упал:

прапорщики запаса и абсолютное большинство офицеров ускоренного производства были по своей сути совсем не военными людьми, а производимые из унтер-офицеров, имея неплохую практическую подготовку и опыт войны, не обладали ни достаточным образованием, ни офицерской идеологией и понятиями. Однако поскольку традиции воинского воспитания в военно-учебных заведениях не прерывались, нельзя сказать, чтобы офицерство радикально изменилось по моральному духу и отношению к своим обязанностям. Подавляющее большинство офицеров военного времени не менее жертвенно выполняли свой долг, чем кадровые офицеры, и гордились своей принадлежностью к офицерскому корпусу. Как вспоминал один из них: "Подумать только – большинство из нас – народные учителя, мелкие служащие, небогатые торговцы, зажиточные крестьяне... станут "ваше благородие"... Итак, свершилось. Мы – офицеры... Нет-нет да и скосишь глаз на погон. Идущих навстречу солдат мы замечаем еще издали и ревниво следим, как отдают они честь"{357}. Часто это чувство у людей, едва ли могших рассчитывать получить офицерские погоны в обычных условиях, было даже более обостренным, и нежелание с ними расставаться дорого обошлось многим из них после большевистского переворота. При этом, как отмечал Н.Н. Головин, вследствие больших возможностей устроиться в тылу "в состав младших офицеров войсковых частей действующей армии приходил только тот интеллигент, который устоял от искушения "окопаться в тылу"; таким образом, в среде молодых поколений нашей интеллигенции создавался своего рода социальный отбор наиболее патриотично и действенно настроенного элемента, который и собирался в виде младших офицеров действующей армии"{358}.

Офицерский корпус, служивший основой российской государственности, после большевистского переворота стал, естественно, ядром сопротивления антинациональной диктатуре. Среди тех, кто с самого начала принял участие в этой борьбе, представители его (вместе с потенциальными его членами кадетами и юнкерами) составляли до 70-80%{359}. Характерно, что поведению офицерства в эти годы были вынуждены отдать должное и представители кругов, традиционно относившихся к нему без какого-либо пиетета. В одной из брошюр, появившихся сразу после окончания войны, есть, например, такие строки:

"Я, как и все поколение 900-х годов, был воспитан если не в прямом презрении, то в холодном пренебрежении к офицерству... Я стал презирать в 1917 г. и окончательно упала пелена с моих глаз, когда мне выпало счастье провести несколько дней в боевой обстановке. Русские офицеры! Будет время, и не поверят потомки, что могли существовать на грешной земле люди во всем, казалось бы, похожие на нас, с такой же плотью и кровью, а на самом деле возвышающиеся над нами, как вершина Монблана возвышается над долиной Роны... В 17 году их топили, варили в пару, бросали в пылающую нефть свои же братья в Кронштадте, Севастополе, Владивостоке; с 1918 большевики сдирают кожу с их рук и черепов, вырезают им лампасы на теле, прибивают гвоздями погоны к плечам, насилуют их жен и дочерей, расстреливают малолетних детей; недавно добрые союзники бросили их на какую-то турецкую свалку и осудили на голодную смерть – и все-таки ничего нельзя поделать с Максим Максимычами и Тушиными, хотя жатвенная машина смерти десятки раз прошла над их непреклонными головушками. Не падают духом и просят об одном: "Не мешайте нам сохранить горсточку солдат, они еще пригодятся России"..Геройство без рисовки, страдание без жалоб, терпение без конца, самопожертвование без позы, патриотизм без фразы – вот русский офицер, каким нам показали его 1917-1921 годы. Средний русский офицер – аполитичен, он только национален. Он, молчавший, он, действовавший, поможет нам вернуть родину, а не ученые дрозды, до головной боли насвистывающие одну и ту же фальшивую партийную песенку"{360}.

Трагическая судьба и статистика

Судьбы офицеров складывались различным образом – в значительной мере в зависимости от места проживания и семейного положения. Рассматривая их, можно выделить следующие три группы: погибшие в годы гражданской войны, в т.ч. а) расстрелянные большевиками в ходе красного террора, б) погибшие в составе белых армий, в) мобилизованые большевиками и погибшие во время нахождения на советской службе; эмигрировавшие, в т.ч. а) с белыми армиями в 1919-1922 гг., б) самостоятельно, начиная с весны 1917 г.; оставшиеся в СССР, в т.ч. а) расстрелянные непосредственно после гражданской войны, б) расстрелянные в ходе репрессий 1928-1931 годов, в) уцелевшие к середине 1930-х годов.

Систематического изучения судеб российского офицерства никогда не проводилось. Такое исследование предполагает составление базы данных на всех его представителей, живших к концу 1917 г. Проведение его, в принципе, вполне посильно (в настоящее время, например, составлена неполная база данных на лиц, служивших в офицерских и классных чинах в императорской России, охватывающая свыше 500 тыс. чел.), но потребует обработки слишком большого круга весьма различных источников. Пока же даже приблизительный количественный анализ судеб представителей служилого сословия вызывает большие затруднения, поскольку только по некоторым из перечисленных выше групп имеются данные, позволяющие составить общее представление об их численности, а о доле остальных остается судить по "остаточному" принципу. Некоторым подспорьем является база данных на участников Белого движения в России (к настоящему времени около 170 тыс. чел.), позволяющая составить представление о доле погибших и эмигрировавших офицеров и чиновников. Ниже будет сделана попытка обобщить некоторые имеющиеся данные.

Офицерство стало, естественно, главным объектом красного террора. Наиболее массовые убийства (помимо регулярных расстрелов в Москве, Петрограде и губернских городах) имели место в начале 1918 г. в Крыму (не менее 3 тыс. чел.), в Одессе, Донской области и в Киеве (около 5 тыс. чел., главным образом офицеров){361}. Анализ списков расстрелянных в 1918-1919 годы в различных городах свидетельствует, что его представители составляли огромное большинство жертв, не говоря уже о ставших жертвами толпы и самочинных расправ в конце 1917 – начале 1918 г. Встречаются сведения, что из 1,7-1,8 млн. жертв террора офицеры составили 54 тыс. (включая, очевидно, и расстрелянных сразу после гражданской войны){362}.

На судьбы офицерства оказывал влияние целый ряд обстоятельств: нахождение в конце 1917 – начале 1918 г. еще значительной их части на разложившемся фронте, а части в плену в Германии и Австрии Большинство офицеров стремилось пробраться к своим семьям, чтобы хоть как-то обеспечить их существование. Семьи кадровых офицеров проживали в это время в абсолютном большинстве там, где располагались до войны их воинские части. Подавляющее большинство их стояло в губернских городах центральной России, находившихся под властью большевиков. (Это обстоятельство, кстати, послужило главной причиной, по которой большевики смогли впоследствии мобилизовать столь значительное число офицеров.) Практически все штабы и управления, равно как и разного рода военные организации, также располагались в столицах и крупнейших городах. Большинство интеллигенции, из которой в значительной части происходили офицеры военного времени, также проживало там. Поэтому естественно, что именно в них (и прежде всего в центрах военных округов – Петрограде, Москве, Киеве, Казани, Тифлисе, Одессе, Омске, Иркутске, Ташкенте) скопилось наибольшее количество офицеров. Хотя цифры по конкретным городам называются разные, но порядок их примерно одинаков. В Москве насчитывалось до 50 тыс. офицеров;

на конец октября называется та же цифра около 55 тыс. и много незарегистрированных{363} – или 56 тыс.{364}), в Киеве – 40 тыс., в Херсоне и Ростове – по 15 тыс., в Симферополе, Екатеринодаре, Минске – по 10 тыс. и т.д.{365} По другим данным, в Киеве было 19,5 тыс. офицеров, в Пскове 10 тыс., в Ростове 9,5 тыс.{366} По третьим – в Киеве 35-40 тыс., в Херсоне 12 тыс., Харькове – 10 тыс., Симферополе – 9 тыс., Минске – 8 тыс., Ростове около 16 тыс.{367}

Наибольшее число офицеров и военных чиновников служило в белых формированиях и учреждениях на Юге России (в т.ч. в добровольческих формированиях 1918 г. на Украине). Общее число офицеров, убитых в белой армии на Юге, можно определить, исходя из потерь основных добровольческих частей. Численный состав Корниловской, Марковской, Дроздовской дивизий был примерно одинаков Потери убитыми корниловцев и дроздовцев исчисляются в 14 и 15 тыс. чел., причем для корниловцев известно точное число офицеров – 5,3 тыс.{368} Потери марковцев несколько ниже, но зато в марковских частях была выше доля офицеров (в корниловских и дроздовских она была одинакова), причем изначально, в 1918 г., когда потери были наибольшими, это были чисто офицерские части. Таким образом, в рядах этих трех "цветных" дивизий погибло примерно 15 тыс. офицеров. С алексеевцами и другими добровольческими частями (численность которых, вместе взятых, равна каждой из трех дивизий) – 20 тыс. Гвардейские и кавалерийские полки Императорской армии, возрожденные на Юге, потеряли по 20-30 офицеров, т.е. всего примерно 2 тыс. В других пехотных частях ВСЮР (Вооруженных Сил Юга России) и Русской Армии офицеров было относительно немного, как и в казачьих войсках Очень сильно насыщены офицерами были артиллерийские, бронепоездные и другие технические части (от трети до половины состава), но они несли сравнительно меньшие потери. Поэтому общее число убитых офицеров едва ли превысит 30 тыс. С потерями от болезней – до 35-40 тысяч.

. В первый период войны – практически в течение всего 1918 г. – в плен обычно не брали, особенно офицеров. В дальнейшем, особенно после того как начались мобилизации офицеров в Красную Армию, тех, кто не был после пленения сразу же убит, стали иногда отправлять в тыл, а некоторых даже пытались привлечь на службу в красные части, но до осени 1919 г. речь может идти лишь о нескольких десятках человек. Однако довольно много попало в плен в начале 1920 г. при агонии белого фронта на Юге. Хорошо известны трагические последствия бездарно проведенных эвакуации Одессы и Новороссийска, в которых скопились почти все отходящие белые части В Одессе, в частности, попало в плен около 200 офицеров{369}, много их было захвачено в Екатеринодаре; при эвакуации Новороссийска в плену оказалось по данным красного командования 2,5 тыс. офицеров{370}. Некоторые потери пленными были в ходе весенне-осенней кампании 1920 г. В общей сложности на Юге России в плен попало к осени 1920 г. около 7 тыс. офицеров.

В Крыму при Врангеле насчитывалось всего 50 тыс. офицеров. Из примерно 150 тыс. эвакуированных было около 70 тыс. военнослужащих, и это вполне согласуется с тем, что в армейских лагерях, после того как все сверхштатные штаб-офицеры, больные, раненые и престарелые были отпущены из армии, разместилось 56,2 тыс. чел., из которых офицеров могло быть до 15-20 тыс. (учитывая, что к 1925 г., когда в армии осталось 14 тыс., офицеров из них было 8 тыс.). Отпущено в Константинополе было, следовательно, 14 тыс. – в большинстве офицеров. Проведенная осенью 1922 г. перепись офицеров, зафиксировала примерно 10 тыс. офицеров – почти все из служивших на Юге России, но не бывших в рядах армии после ноября 1920 г.{371}. Всего, стало быть, из Крыма эвакуировалось до 30 тыс. офицеров, и около 20 тыс. осталось в Крыму. Кроме того, после эвакуации Одессы и Новороссийска за границей осталось около 15 тыс. офицеров и около 3 тыс. нелегально вернулись в Россию{372}.

Судьбы офицерства белых армий, исходя из приведенных выше данных и подсчетов по имеющейся базе данных по персоналиям (около половины всех белых офицеров), можно приблизительно представить следующими цифрами. На Юге России в Белом движении приняло участие примерно 115 тыс. офицеров, из которых 35-40 тыс. погибло, до 45 тыс. эмигрировало (15 тыс. до осени 1920 г. и 30 тыс. из Крыма), и до 30 тыс. (около 7 тыс. пленных до осени 1920 г., около 20 тыс. оставшихся в Крыму и около 3 тыс. вернувшихся в 1920 г.) осталось в России. На Востоке воевало 35-40 тыс. офицеров, из которых погибло до 7 тыс. (примерно 20%), столько же эмигрировало, а большинство осталось на советской территории. На Севере из 3,5-4 тысяч офицеров погибло не менее 500, осталось (попало в плен) 1,5 тыс. (свыше трети), а половина эмигрировала (в большинстве до начала 1920 г.). На Западе страны в белых войсках (Северо-Западная армия, Русская Западная армия Бермондта-Авалова и формирования в Польше) участвовало в общей сложности около 7 тыс. офицеров, из которых погибло не более 1,5 тыс. (ок. 20%), а подавляющее большинство (здесь не было проблем с эвакуацией) оказалось за границей, на советской же территории осталось менее 10%. Из участников антисоветского подполья (приблизительно 7 тыс. офицеров, не считая тех, кто потом воевал в белых армиях) удалось уцелеть и выбраться за границу лишь немногим (не более 400-500 чел.). Таким образом, из примерно 170 тыс. офицеров, участвовавших в Белом движении, около 30% (50-55 тыс. чел.) погибло, до 58 тыс. оказалось в эмиграции и примерно столько же осталось на советской территории.

Таким образом, на Южном фронте антибольшевистской борьбы (Добровольческая и Донская армии, ВСЮР, Русская Армия) воевало около 68% всех офицеров-белогвардейцев, на Востоке – свыше 22%, на Севере – 2,5% на Западе и в подпольных организациях – по 4%. Юг дает до 73% всех погибших, Восток – около 13%, подполье – до 12%, Запад – менее 3% и Север около 1%. Среди белых офицеров-эмигрантов на Юге воевало примерно 78%, на Востоке более 10%, на Западе около 7% и на Севере чуть более 3% Из оставшихся в России на Юг приходится немногим более половины, на Восток – свыше 40%, на Север 2-3% и на Запад – менее 2% всех белых офицеров. Под "оставшимися в России" имеются в виду как попавшие в плен, так и оставшиеся на советской территории и растворившиеся среди населения. Подавляющее большинство их также погибло, будучи расстрелянными сразу, как в Крыму или на Севере (где они были истреблены за несколько месяцев почти поголовно) или в последующие годы.

Несколько тысяч офицеров (в основном местные уроженцы) служили в армиях возникших на окраинах России государств – до 3 тыс. в украинской, несколько тыс. в польской, по нескольку сот в литовской, латышской, эстонской, по 1-1,5 тыс. в финляндской, армянской, грузинской и азербайджанской. Служившие в армиях государств, сохранивших независимость, естественно, остались за границей, из служивших в петлюровской армии эмигрировала примерно половина, но из служивших в закавказских армиях абсолютное большинство осталось в СССР.

Большевиками на 1.09.1919 г. было мобилизовано 35502 бывших офицера, 3441 военный чиновник и 3494 врача, всего же с 12 июля 1918 по 15 августа 1920 г. – 48409 бывших офицеров, 10339 военных чиновников, 13949 врачей и 26766 чел. младшего медперсонала{373}, т.е. 72697 лиц в офицерских и классных чинах. Кроме того, некоторое число офицеров поступило в армию до лета 1918 г., а с начала 1920 г. была зачислена и часть пленных офицеров белых армий, каковых в 1921 г. было учтено 14390 человек (из них до 1,01.1921 г. – 12 тыс.){374}. Цифра в 8 тыс. добровольцев, которая столь широко распространена в литературе, – вполне мифическая и не подтверждается никакими реальными данными{375}. Тем более что речь идет о лицах, предложивших свои услуги до Брестского мира с единственной целью противодействия германскому нашествию, которые после марта в большинстве ушли или были уволены{376} Но, во всяком случае, до мобилизаций 2-3 тысячи офицеров могло служить у большевиков. Цифры призыва – 48,5 тыс., равно как и 12 тыс. бывших – белых офицеров – следует признать вполне достоверными как основанные на документальных списочных данных. Но ими практически и исчерпывается весь состав когда-либо служивших у большевиков офицеров, т.к. даже приняв во внимание несколько тысяч добровольцев, всего служило не более 63-64 тыс. офицеров и более 24 тыс. врачей и военных чиновников. К концу войны офицеров никак не могло быть более этого числа, ибо несколько тысяч перешло к белым и погибло, а состояло в армии в это время, как и указывается в ряде работ, 70-75 тыс. чел. вместе с врачами и чиновниками. Офицеров в этом случае должно быть примерно 50 тыс., что вполне реально отражает потери. В общей сложности из числа служивших у красных офицеров погибло не более 10 тыс. человек.