Текст книги "Офицерский корпус Русской Армии - Опыт самопознания"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 49 страниц)

Практически все авторы подчеркивали утрату (либо вообще отсутствие) офицерами "политической настройки". Монархическая идея уже не доминировала в их сознании. "Армия – вне политики" – вот формула, которую в примитивной трактовке навязали защитникам Отечества. "Несчастные аполитичные офицеры -еще вчерашние герои – сегодняшние враги народа, убивались десятками тысяч, без всякого с их стороны сопротивления... Они не сумели организоваться не только для защиты своего Государя и гибнущего Отечества, но даже для защиты их собственных жизней", – писал в начале 30-х годов полковник А. Шавров{292}. А. Керсновский, характеризуя революционное брожение в начале XX века и проводя параллель между 1905 и 1917 годами, писал: "В войсках существовала солдатская "словесность", но не было заведено "словесности" офицерской. Между тем роль офицера в стране чрезвычайно возросла с введением всеобщей воинской повинности, – и чем дальше, тем росла все больше. Офицер был главной опорой русской государственности, живым воплощением русской совести. Его надо было ориентировать политически, не оставлять его в потемках. Офицерская работа – это работа в первую очередь миссионерская... Сплочение воедино и политическая ориентировка офицерского корпуса стала насущнейшей из всех задач. Однако правительство эту задачу совершенно проглядело и не сумело сделать ни одного вывода из грозного предупреждения, данного ему в 1905 году"{293}.

Трагедия русского офицерства нашла отражение во многих научных, публицистических, мемуарных, художественных работах эмиграции. Достаточно назвать такие, как "Российская контрреволюция в 1917-1918 гг." Н. Головина, "Очерки Русской Смуты" А. Деникина, одноименную книгу очерков К. Попова, роман-трилогию "От Двуглавого Орла к красному знамени" П. Краснова, "Красный хоровод" Ю. Галича (ген. Гончаренко), "Офицерские кадры и революция" И. Курганова и др. Все они, независимо от жанра, являют "живую повесть офицерской скорби", картину беспрецедентного гонения на офицеров, обстоятельства, масштабы и последствия которого современное поколение военных либо вообще не представляет, либо представляет слишком приблизительно.

На страницах нашей книги этот процесс в обобщенно-эмоциональном виде представлен в очерке А. Мариюшкина. Мы же приведем короткий конкретный пример, через который можно ощутить всю дикость и преступность атмосферы, царившей в русской армии в 1917 г. и губившей офицерство. Генерал А. Деникин в своих очерках "Офицеры" публикует постановление одного из фронтовых солдатских собраний: "Принимая во внимание несознательность командующего батальоном капитана Русова, а также, что он: 1) до революции был строг с солдатами, 2) отказывается подписывать увольнительные билеты товарищам, которым беспременно нужно домой и даже вопреки медицине, 3) насчет последнего наступления немцев на полк выражался "трусливое стадо", когда никто не обязан участвовать в империалистической бойне, 4) вообще за старорежимность – собрание постановило капитана Русова отчислить от должности батальонного и назначить кашеваром во вторую роту"{294}.

Следующим моментом трагедии офицерства в эпоху революции стал его раскол на "красных" и "белых", что не могло не найти отражения в размышлениях эмигрантов. Отмечалось, что первоначально революция внесла в среду офицерства большую растерянность, затем вызрел протест. Генерал Н. Головин указывал на закономерность контрреволюционных течений как одной из сторон диалектически развивающегося процесса революции{295}. В силу своего "военного патриотизма", "охранительного национализма", своей боевой сущности далеко не все офицеры мирились с той ситуацией, в которой оказались армия и страна. Офицерство стало главным субъектом контрреволюции. Ратуя за "установление порядка", оно вынуждено было идти против безвольной буржуазной власти, что первоначально выразилось в Корниловском выступлении. С большевиками же, сделавшими ставку на интернационализм и отрицание национальных устоев, офицерство под руководством генералов М– Алексеева и Л. Корнилова вступило в открытое вооруженное противостояние, создав "Белую Армию". В конечном итоге, исходя из понимания своего долга, в ее рядах оказалось большинство офицеров Российской Императорской Армии, в том числе до 70 процентов элиты офицеров Генштаба, генералитета. Белое движение было в основе своей офицерским, породил его офицерский патриотизм. Никто иной не смог организованно препятствовать движению "красного колеса" революции и большевизма. "Лишь офицерство... оказалось способным вооруженной рукой защищать свой национальный идеал в эпоху гражданской войны", – писал известный русский мыслитель Г. Федотов{296}.

В то же время, как замечал И. Горяинов, "по-разному понимали свой долг офицеры, которые когда-то представляли стройную и монолитную, одинаково национально-государственно воспитанную военную касту"{297}. (Со слов самих изгнанников мы убедились, что единства и монолитности в старой армии в должной мере не было, а "государственное воспитание" не выдержало испытаний безвременьем.) Предпосылки офицерского раскола, имевшиеся до 1917 г., привели к нему в период революции и Гражданской войны. Значительная часть офицерства – более 48 тысяч{298} – оказалась в Красной Армии (а отдельные группы и представители – в иных многочисленных вооруженных формированиях, вплоть до банд). Способствовала размежеванию и "пестрота" офицерского корпуса в конце Великой войны, когда в его составе находилось множество офицеров военного времени, по выражению генерал А. Геруа "военных по боевой своей подготовке и глубоко штатских по прочим отделам своего мировоззрения"{299}. Психологически такие люди зачастую позитивно воспринимали революцию как способ "проявить себя". Встречались и кадровые "генералы-куртизаны" (выражение А. Геруа). Они "неудержимой демагогией и революционностью ловили фортуну в кровавом безвременьи", как писал Деникин о генерале П. Сытине, своем однокашнике по Киевскому военному училищу, который зимой 1918 г. командовал Южным фронтом большевиков, действовавшим против Добровольческой армии{300}.

Линия офицерского раскола иногда разделяла не только однокашников и однополчан, но и родных братьев, принадлежавших к русской военной элите Хрестоматийными примерами могут служить Генерального штаба генералы Свечины и Новицкие. Выдающийся военный мыслитель Александр Андреевич Свечин (1878-1938), как известно, был одним из организаторов и представителей советской военной науки и высшей школы (репрессирован и уничтожен сталинским режимом). Его старший брат Михаил Андреевич (1876-1969) находился в рядах контрреволюционного казачества, затем в эмиграции. Работал в банке, возглавлял подотдел РОВС в Ницце. Прожил долгую жизнь. Евгений Федорович Новицкий (1867-1931), инициатор Общества Ревнителей Военных Знаний, признанный специалист и автор трудов по стрелковому делу, в годы Гражданской войны – в Добровольческой армии. В эмиграции жил в Сараево, был инструктором Стрелковой школы югославской армии, активным сторонником распространения военных знаний среди русского офицерства в изгнании. Его младшие братья, также видные царские генералы, после революции связали судьбу с Красной Армией. Василий Федорович (1869-1929) возглавлял инспекцию РККА, затем преподавал в военной академии. Федор Федорович (1870-1944) был неизменным начальником штаба у М.В. Фрунзе на Восточном фронте и в Туркестане. Позже – один из руководителей Красного воздушного флота, начальник факультета Военно-воздушной академии имЖуковского

То, что царские офицеры сыграли важнейшую роль в создании Красной Армии, не вызывало у изгнанников никакого сомнения Да и сами большевистские руководители этого не отрицали Генерал А. Андогский в своей работе "Как создавалась Красная армия Советской России" цитирует И. Смилгу, заявлявшего: "...Только с помощью бывшего офицерства Советская власть создала армию, грозную не только для домашних белогвардейцев"{301}. Примечательно, что Андогский всех "военспецов", как принято называть эту категорию, по мотивации их службы в Красной Армии разделил на шесть групп: добровольно пришедшие весной 1918 г. для "отпора германцам во что бы то ни стало"; "слабые люди", не устоявшие под давлением тяжелых условий общественной или семейной жизни; оказавшиеся умышленно для расстройства и разложения армии; "выжидающие, трусливо ждавшие: чья возьмет"; идейно вошедшие в орбиту большевизма (в основном офицеры военного времени); из сознания долга содействовавшие образованию военной силы России, "но не связанные с большевиками никакими идейными принципами"{302}.

Очень важно подчеркнуть вывод Андогского о том, что военспецов нельзя осуждать огульно, ибо причины их службы большевикам различны и "в массе они переживали неподдающуюся описанию трагедию". Его логическим завершением явились помыслы о совместном служении и "белых" (эмиграции), и "красных" в рядах будущей вооруженной силы России Их выразителями были как писатели, публицисты, отдельные офицеры, так и лидеры военной эмиграции, верившие, что у многих "под красноармейскими шинелями бьются русские сердца". Генерал А. Кутепов, возглавивший Русский Общевоинский Союз после безвременной смерти генерала П. Врангеля (1928), заявлял: "Мы – "белые", пока "красные" владеют Россией, но как только иго коммунизма будет свергнуто, с нашей ли помощью или без нее, мы сольемся с бывшей Красной Армией в единую Русскую Армию..."{303}

Таким образом, исходя из анализа горького опыта, пережитого российским воинством в начале XX века, военная эмиграция мыслила будущий офицерский корпус как "единое тело и ничем и никем несокрушимый дух, один идеал и одну цель" (Д. Хитров) Этой монолитности следовало достигать прежде всего путем привития офицерству единых государственно-политических взглядов и убеждений, ибо "от идейной спаянности и единоустремленности офицерского ядра зависит вся судьба Армии" (С. Прокофьев). Выражалась убежденность, что "всякая армия в лице ее офицерского корпуса должна быть политически образована"{304} и в будущем российском Генштабе должно существовать "особое политическое управление", организующее политическое воспитание вооруженных сил, а помощь командирам в этом воспитании подчиненных должны оказывать специально подготовленные для этой функции офицеры{305}.

Большинство военных писателей сходились во мнении о необходимости для Российской армии единой военной доктрины как фактора ее "боевого воспитания" и сплочения, доктрины "выработанной русскими самостоятельно".

Во имя корпоративной монолитности российского служилого сословия не должно быть несправедливых привилегий гвардии, "генштабистов", других категорий офицеров, т.е. внутренней кастовости. Вместе с тем, например, А. Керсновским предлагалось взять за образец петровский гвардейский обычай: "Всех, готовящихся к офицерскому служению, писать юнкерами в гвардейские полки, где учредить юнкерские батальоны". В таком случае все офицеры получат "однородную гвардейскую шлифовку, единый крепкий и добрый гвардейский дух" (для специальных войск и авиации сохранить систему школ и училищ){306}. Как принцип этот путь сплочения офицерства актуален и сегодня. Он ведет к профессионализму, который, согласно взглядам военной эмиграции, также должен быть одним из главных достоинств русского офицерского корпуса.

Необходимость военного профессионализма

Офицерство Русского Зарубежья в лице своих лидеров и организаторов, лучших представителей, военных ученых и писателей, сохранив свою военную сущность, богатейшие военные традиции, поддержав и приумножив военные знания, проявило образцовую преданность своему делу и черты истинного офицерского мастерства. Цену последнему они знали не понаслышке, и ему в их помыслах не случайно отведено достаточно много внимания.

Изгнанники гордились тем, что среди них было немало настоящих профессионалов, "художников военного дела". Крупнейшим безоговорочно считался бывший командующий Кавказской армией, генерал от инфантерии Николай Николаевич Юденич, одержавший целый ряд блестящих побед на Кавказском фронте Великой войны. Когда в августе 1931 г. исполнилось пятьдесят лет со дня его производства в первый офицерский чин (чествование по случаю такого рода дат – замечательная традиция русской армии, к сожалению, полностью утраченная современным офицерством), это стало событием для всего Зарубежья. В разных частях света русская печать, и не только военная, отдала должное юбиляру, поместив на своих страницах множество приветствий и статей. В Париже и Ницце, Белграде и Загребе, Софии и Пернике, Праге, Шанхае, Детройте, Сан-Франциско были устроены торжественные заседания в честь генерала Юденича. Бывшие подчиненные, боевые соратники отмечали его решимость побеждать, несгибаемую волю в сочетании с лучшими свойствами ума и характера, "смелость творческой фантазии, присущей только полководцам Божьей милостью". Говоря о значении Юденича, профессор генерал Д. Филатьев сожалел: выдающийся полководец, несмотря на множество наград, не имеет главной – "всеобщего, всероссийского осознания того, что Н.Н. Юденич своими победами под Сарыкамышем и Эрзерумом дал России в очень трудную минуту ее жизни". Но была выражена уверенность, что награда эта придет тогда, "когда разбушевавшееся русское море утихнет и войдет в свои берега, и русские люди получат возможность думать не только о печальном настоящем, но и о своем Славном Прошлом"{307}.

Вообще же подобными оценками не злоупотребляли. Изгнанники хорошо понимали, что у командного состава старой армии, особенно у его верхушки, имелись серьезные недостатки. Зачастую в работах военных писателей эмиграции явно преобладает критика, чувствуется тоска по профессионализму и военному искусству.

Так генерал В. Драгомиров (один из сыновей М.И. Драгомирова, доблестный и высокообразованный военачальник) отмечал, что стоявшие у власти после 1905 г. не смогли четко проанализировать уроки Русско-японской войны и сделать из них верные выводы. Многие военные руководители "плыли по течению мутного потока взбаламученных страстей, хватались за тот или иной вопрос, мешали главное с второстепенным, руководствовались злобой дня или взглядами влиятельных лиц". Вопросы сути вещей оставались в тени. В войсках занимались "гимнастикой... сомкнутым строем и парадами, стрельбой и тактикой довольно примитивного вида, сельским хозяйством, изменением формы одежды, запутав этот вопрос до последней степени, улучшением быта и пенсиями и меньше всего – подготовкой командного состава". Офицеров, несомненно умных в житейском смысле и преданных делу, было немало. Но явно недоставало "широко знавших военное дело, обладавших наклонностью к его изучению, не ограничивающихся обсуждением явлений своего русского мира, но понимавших течения заграничной военной мысли и следивших за ними, усвоивших дух военных учреждений и подготовки к войне иностранных государств"{308}. Думается, данная оценка по сей день не утратила актуальности своего "методологического" содержания.

Изгнанники постоянно подчеркивали как государственное значение военных профессионалов, так и ответственность их за судьбы нации. Опытный командный состав, закаленный войнами и долгой служебной практикой, представлялся им ценным капиталом нации, какового в минуту опасности не заменит никакой импровизированный институт{309}. Генерал Н. Головин, уверенный в неизбежности массовых армий, в программном труде "Мысли об устройстве будущей Российской вооруженной силы" отдавал приоритет высокой профессиональной подготовке офицерства, отмечая, что особое внимание при создании будущей армии следует уделять подготовке высшего командного состава и специалистов Генштаба{310}.

Когда военная мысль эмиграции поставила проблему профессиональной ("малой", "отборной") армии, одно из центральных мест, естественно, было отведено качеству офицерства. Приверженцами "малой армии" (А. Геруа, Е. Месснер, Б. Штейфон, А. Керсновский др.) качество в идеале возводилось в степень артистизма военного искусства, и утверждалось, что требуются те, кто "в стычку, бой, сражение, кампанию вдохнут душу, то есть оживят мертвый шаблон дыханием вдохновения" (Е. Месснер).

Артистом своего дела офицер может быть лишь тогда, когда ему присущи определенные свойства. По природе их можно разделить на три группы: волевые, интеллектуальные и нравственные. Но главным условием, при котором возможно достижение высот профессионализма, должно быть призвание. Это врожденная воинская добродетель, и развить или "наработать" ее нельзя. "Надо верить в свое призвание, каждую минуту ощущать в тяжелом ранце фельдмаршальский жезл – быть убежденным, что именно тебе, вверенным тебе роте, полку, корпусу надлежит сыграть главную роль, произвести перелом в критическую минуту – уподобиться Дезе при Маренго, пусть даже и заплатить за это тою же ценой", – говорит А. Керсновский{311}.

Первая группа качеств связана преимущественно с волевым, началом в человеке, силой его духа, с тем, что принято называть "характером". Именно на необходимость развития этих качеств обращает главное внимание генерал В. Флуг в работе "Высший командный состав", объединив их понятием двоенной энергии", под которой подразумеваются: мужество, непреклонная воля к победе, самоуверенность, решительность, смелость, находчивость, упорство, самообладание, предприимчивость, дух почина и прочее. Как и многие другие авторы, Флуг сетовал на то, что прежняя военная система России не способствовала культивированию в офицерах "военной энергии", выдвижению волевых фигур, а высших командных должностей в основном достигали "лица, вообще мало удовлетворявшие этому назначению"{312}. Главным завещанием генерала было пожелание "воспитания в народе и в армии драгоценного качества воли". Он ратовал за "решительный разрыв с заблуждениями последних десятилетий", прямо обращаясь к современникам и, думается, к потомкам с призывом: "Довольно трескучих фраз о нашей доблести и наших победах... которые, в конце концов, привели русскую армию к развалу, а Россию к порабощению. Довольно обмана и самообмана. Чем кичиться нашими подвига-;

ми, покаемся лучше в своих грехах. Пока мы не проникнемся горьким сознанием, что для ведения войны нам, русским генералам, – да и не нам одним, – недоставало первой воинской добродетели – исконно русского мужества, – и вину в нашем крушении будем стараться по-прежнему сваливать то на недостаток в артиллерии и винтовках, то на "Приказ No I", – мы никогда не создадим командного состава, способного будущую Русскую армию вести к победе"{313}.

Генерал В. Тараканов, подчеркивая, что военачальнику в высшей степени должно быть присуще врожденное и развитое искусство повелевать (гипноз власти), вместе с тем обращал внимание на необходимость уметь повиноваться. У властных людей часто обнаруживается недостаток этого свойства{314}. И генерал В. Доманевский видел в командовании и подчинении одну функцию, выражая это следующим образом: "Командовать – значит, прежде всего, уметь повиноваться начальнику от всего сердца для выполнения поставленной задачи, охватывать его намерения и идти навстречу, входить в его мысли и виды, принимать все возможные меры, чтобы их осуществить"{315}.

При том, что идеальный тип военного профессионала, тип вождя дает равновесие "умового" и "волевого" начала, – на практике такое сочетание встречается не часто (А. Керсновский примерами полного выражения такого сочетания считал Петра I, Румянцева, Суворова). Если же говорить о преобладании того или иного, то для полководчества и вождения войск предпочтительнее перевес волевых качеств. "Посредственное решение, будучи энергично проведено, дает результаты всегда лучшие, чем решение идеальное, но не претворенное в дело или выполняемое с колебаниями", – поясняет Керсновский. Обращаясь к опыту Великой войны, он говорит, что в тот период волевыми фигурами у нас были генералы Лечицкий, Плеве, Юденич, Брусилов, граф Келлер, но "русское полководчество определили и сообщили ему характер катастрофический военачальники упадочного типа – Алексеев, Рузский и Эверт"{316}.

В эмиграции неустанно проводилась мысль о сверхважности интеллектуальных. качеств, особенно необходимых офицеру в эпоху многократного усложнения способов и средств войны, всеускоряющегося технического прогресса, машинизации армий, когда техника стала "ведущей осью военного дела". Среди них на первый план выдвигались ясный, быстро схватывающий, находчивый ум, широкий кругозор и прочные военные знания (образование), способность к постоянному пополнению своего военно-идейного багажа, дар предвидения.

Здесь еще раз следует подчеркнуть, что сами военные изгнанники проявили удивительную тягу к повышению своего образования, развитию военной мысли и военного знания. В первые же годы эмиграции ими были созданы Общество ревнителей военных знаний, кружки высшего военного самообразования, организовывались конкурсы на лучшие военно-научные труды. Позже учреждены Высшие Военно-Научные курсы генерала Н. Головина, имевшие и заочную форму обучения. На их базе возникли "военно-научные институты". Функционировали военно-училищные и повторительные курсы, кадетские корпуса. Корпорации русских артиллеристов, связистов, военных инженеров, других специалистов на своих собраниях периодически заслушивали и обсуждали доклады о новейших тенденциях в науке и практике своих отраслей. Выпускался целый ряд военно-научных журналов, таких как "Военный Сборник", "Война и Мир", "Армия и Флот", "Вестник Военных Знаний", "Осведомитель" и др., издавались книги военных авторов{317}.

Военные писатели эмиграции видели будущий офицерский корпус высокообразованным и "интеллигентным". Когда резко усложнилась вооруженная борьба, когда современный призывной контингент, а тем паче "сверхсрочные" (профессионалы) "собственным умом постигают явления войны", командному составу, чтобы быть авторитетным, нужно не только практически знать военное дело, но быть "научно образованным": "кто больше знает, того охотнее слушают" (Добровольский). Высказывались мнения о том, что "офицерами с академическим значком" должны замещаться все должности начальников, начиная с командира батальона. В целом подчеркивалось "громадное значение корпуса академиков", который будет "господствовать в армии и в определенном отношении влиять на работу всего государственного организма, беря на себя ответственность за подготовку страны к войне и за успех войны" (Месснер){318}.

В эмиграции пришло ясное осознание того, что в арсенале современного и будущего офицера как военного профессионала должно находиться и знание военной психологии. Наиболее активными проводниками этой идеи выступали генералы П. Краснов и Н. Головин, внедрившие соответствующую дисциплину на Высших Военно-Научных Курсах в Париже и Белграде, генерал А. Виноградский. полковники Р. Дрейлинг, Н. Бигаев, профессор Н. Краинский и др. Автор одного из первых учебников "Военной психологии" (1935), написанного для слушателей Курсов Головина в Белграде, Р. Дрейлинг, утверждал, что в то время когда не только учет материальных сил. но в значительной мере и пользование "психическими силами армии" может выйти из области привычных сноровок и интуиции и стать предметом научного исследования и использования, "важность изучения военной психологии всем кадровым офицерством приобретает особое значение". Он был уверен, что прямым следствием изучения психики бойца в бою должна явиться выработка приемов сознательного применения законов военной психологии в практическом военном искусстве, т.е. в тактике, оператике, стратегии{319}.

Постоянное, систематическое пополнение своих научных познаний должно быть чертой не только обер– и штаб-офицеров, но и генералов. И последних даже в большей степени, дабы к богатому личному опыту каждого из них присоединялся коллективный опыт военной науки. "Стратег, – утверждал генерал В. Доманевский, – вырабатывается, "взращивается" не так строевым или боевым опытом, как широким образованием, вдумчивым изучением опыта чужого – военной истории, истории военного искусства, истории социальных взаимоотношений, психологии и т.д."{320}. По откровенным признаниям изгнанников, слишком многим военачальникам русской армии накануне и в ходе Великой войны этого недоставало. Говоря о подготовке и умственном складе высшего командного состава, генерал В. Драгомиров с горечью констатировал отсутствие ясной военной мысли и творчества{321}. Е. Месснер, в работе "Мысли о Генеральном штабе" напоминавший, сколь гибельно для армии существование генералов "с одеревеневшей, парализованной мыслью", писал о необходимости "непрестанно думать, обдумывать, усваивать и развивать идеи, выдвигаемые военным искусством, военной наукой, военной теорией, военной практикой"{322}.

Предвидение – еще одно, крайне желательное качество военачальника, при отсутствии которого трудно считаться профессионалом. Но предвидение природный дар (оперативная интуиция, как говорил В. Тараканов), который дан не всем. Тем не менее и он во многом базируется на глубоком знании, на непрестанной работе мысли.

Отдельные авторы (прежде всего А. Геруа и Е. Месснер), не удовлетворяясь термином "профессионализм", выражающим сплав определенных волевых, интеллектуальных, этических свойств и таланта, вводят дополнительный – интеллигентность", в их концепции обозначающий важнейший признак и показатель профессионализма. "Без слов ясно, – говорит А. Геруа, – всякий специалист важен постольку, поскольку он "интеллигентен" в своей области, в своих пределах". "Чем интеллигентнее начальник, тем больше его ценность (при всех прочих равных условиях) и тем сильнее его влияние на подчиненных..." – замечает Е. Месснер.

Здесь понятие "интеллигентности" используется в "чистом виде", без того негативного значения, которое закрепилось в сознании военных в связи с антигосударственной, антиармейской позицией российской "передовой интеллигенции" в последние десятилетия Империи.

Олицетворением истинной интеллигентности, согласно взглядам Геруа и Месснера, должен быть Генштаб (в современном звучании – практически весь командный состав с академическим образованием), от которого требуется постоянная научная и практическая работа, неустанная, творческая, преисполненная предвидения, даже пророчества. Генштаб – это "мозг" утонченно-культурный, с философской закваской, дающей возможность делать выводы вперед на основании строго логических заключений из настоящего и прошлого, это "идейный кадр" армии.

Предупреждали эмигранты и об опасности "полуинтеллигентности" (серия статей Е. Месснера, посвященных репрессиям в Красной Армии: "Души в кандалах", "Полуинтеллигентное офицерство", "Кровавый год" и др.). Суть явления – в недоученности, теоретической и практической "недоразвитости" кадров. Это не значит, как поясняет Месснер, что командиры не храбры, не обладают волей, не знают свое ремесло и что армия под их руководством не может воевать. "Это значит, – пишет он, – что она не может воевать "малою кровью"... Офицерство знающее и – это самое важное – офицерство интеллигентное проливает кровь бережно, как искусный хирург, офицерство же неинтеллигентное "пущает кровь" без меры, как цирюльник. Красная армия, пока она будет руководствоваться нынешним офицерством, будет армией кровавых боев: может быть победа, может быть поражение, но во всяком случае кровавые", – поистине пророчески заключает Месснер в 1938 году{323}.

Охватывая взглядом персональный состав военной эмиграции, не трудно представить фигуры подлинных военных интеллигентов. Таков был генерал-лейтенант барон Петр Николаевич Врангель, широко образованный, отважный, доблестный кавалерист, мужественный военачальник, действительный вождь, "весь энергия, весь накаленность мысли, весь волевой огонь" (И. Ильин). Таков и генерал от инфантерии Николай Николаевич Юденич, "полководец, во всем блеске возродивший суворовские заветы" (Б. Штейфон). Таков и генерал-лейтенант Антон Иванович Деникин, командир легендарной "Железной" дивизии, главнокомандующий Западным и Юго-Западными фронтами, позже один из основателей Добровольческой армии и ее главнокомандующий. Таков генерал от кавалерии Николай Николаевич Баратов, командующий экспедиционным корпусом в Персии, "весь порыв и горение на пользу армии" (К. Попов), создавший в изгнании Зарубежный союз русских военных инвалидов и возродивший старейшую газету "Русский Инвалид". Генералы Николай Николаевич Головин, Александр Владимирович Геруа, Алексей Константинович Баиов, Арсений Анатольевич Гулевич, Петр Николаевич Краснов, Евгений Федорович Новицкий, Анатолий Николаевич Розеншильд-Паулин, Пантелеймон Николаевич Симанский, Алексей Павлович Будберг и другие – крупные, образцовые военачальники, блестяще проявившие себя в мирное время и в боевой обстановке, не просто грамотные и думающие офицеры, но военные мыслители, ученые, писатели, и в эмиграции сохранившие преданность ратному делу, – вот истинные военные интеллигенты, носители русской военной культуры.

Заметим, что представитель второй волны эмиграции, видный военный историк Н. Рутыч, также употребляет термин "военная интеллигенция", анализируя образы передовых офицеров, выведенных А. Солженицыным в эпопее "Красное Колесо". Речь идет, прежде всего, о таких литературных героях как А. Крымов, Г. Воротынцев, А. Свечин, за которыми стоят фигуры реальных офицеров, впитавших в себя дух и идеи "военного ренессанса" (1907-1913 гг.), "которые считали себя обязанными отвечать за русскую историю" и те из них, которые даже оказавшись в Красной армии способствовали "воспитанию новых военных поколений в духе национально-исторической осмысленности". К категории военной интеллигенции относит Рутыч и тех, кто был инициатором и организатором Белой армии. Это генералы и полковники М. Алексеев, Л. Корнилов, А. Деникин, С. Марков, М. Дроздовский, М. Неженцев, оставившие "яркий пример жертвенного служения России"{324}.

Военный профессионализм не возникает сам по себе, но осознанно, целенаправленно и бережно культивируется. Факторы его обеспечения и поддержания также были постоянным предметом размышлений изгнанников. Среди этих факторов – качественная подготовка командного состава (образование и воспитание), "офицерский отбор", справедливая кадровая политика, сбережение кадровых офицеров в военное время, внимание к личности офицера, высокий уровень военной печати и т.д. Все это – отдельные объемные элементы "офицерского вопроса", требующие специального рассмотрения и выходящие за рамки данной статьи.